Текст книги "Мать всех грехов"

ПРОЛОГ

Олег неподвижно сидел на узкой железной кровати, ножки которой были намертво прикручены к полу и не отрываясь смотрел на массивную бледно-желтую дверь. Он ждал. В зарешеченном окне за его спиной расстилалась черная пелена ночи, а сердце бешено колотилось в предвкушении того, что должно было произойти с минуты на минуту.

Олег не входил в число тех счастливчиков, которые вспоминают свое детство с неизменной теплотой и любовью, желая порой хоть на несколько часов вернуться в этот прекрасный райский уголок их жизни. Его детские годы напоминали скорее один большой, невыносимый, нескончаемый кошмарный сон, в котором не было место бабушкиным пирожкам, родительской любви, подаркам на Новый Год и день рождение, уютным посиделкам за столом перед телевизором, поездкам за город, сказкам на ночь, а также многим другим радостям, доступным его сверстникам. Семья Олега жила на окраине маленького городка. Когда он был еще совсем ребенком, его мать, Варвара, сбежала из дома с молодым любовником; одни говорили, что во всем виновата ее цыганская кровь, другие обвиняли ее мужа Петра, угрюмого, жестокого и очень ревнивого человека, третьи называли саму Варвару бессердечной тварью без стыда и совести, которая без раздумий бросила и тем самым предала родное дитя. Опозоренный супруг крепко и беспробудно пил и довольно часто избивал сына, вымещая на нем свою досаду. Замкнутый, тихий, с исхудалым тельцем и легкой сутулостью, почти всегда молчаливый, Олег неизменно становился предметом злобных шуток и травли дворовой детворы и одноклассников, и потому едва ли не каждый день пребывания в школе был для него пыткой. В этом отвратительном квадратном аду с темно-коричневыми коридорами, где каждая перемена сулила новые издевки или затрещины, он смог найти лишь одно убежище, в котором укрывался до начала следующего урока. Этим убежищем стала для него школьная библиотека. Именно там он от нечего делать стал читать книги, в изобилии стоящие на полках, и в результате сам не заметил, как постепенно пристрастился к этому, как он выяснил, весьма интересному занятию. Он поглощал все без разбора: от художественных произведений русских и зарубежных классиков, до научно-популярной литературы и старых потертых учебников по разным предметам. Если бы у него был выбор, он сидел бы там целыми днями, будто бы снаружи неожиданно наступил конец света, и ничего хорошего во внешнем мире уже давно нет. Здесь же он чувствовал себя в полной безопасности, блуждая по сотням миров, образов и историй, как реальных, так и порожденных богатой фантазией авторов их создавших и наслаждался своим таким недолгим, но таким желанным уединением. Сама школа считалась одной из худших в городе и располагалась на самой окраине. Ученики школы, преимущественно дети из бедных и неблагополучных семей, не имели особой тяги к знаниям, а учителя, в свою очередь, не горели желанием что-то менять, понимая всю тщетность таких попыток. Вместо этого, педагоги практиковали железную дисциплину и нередко перекладывали определенные функции управления классами на старост, которые, однако, весьма скверно справлялись со своими обязанностями и воспринимались остальными не иначе как стукачи и лизоблюды. В результате неформальными лидерами как правило становились самые сильные и жестокие мальчики или девочки, способные подчинить себе остальных. Такое положение дел приводило к тому, что почти каждый класс представлял из себя своего рода стаю во главе с вожаком и его свитой, состоящей из трех-пяти самых близких приятелей. Не удивительно, что участь Олега, являвшего собой яркий пример белой вороны, была незавидной.

И все же, в безотрадной череде серых, безрадостных дней своего существования, Олег, тем не менее, мог с уверенностью выделить три по-настоящему ярких и значимых события, каждое из которых по-своему изменило его жизнь. Первое такое событие до сих пор откликалось в его сердце ужасом и жгучей ненавистью, но в то же самое время было сопряжено с первыми, по-настоящему сильными чувствами и эмоциями. Когда Олегу было двенадцать, в их классе появилась Мила, она приехала с родителями из соседнего города и была, пожалуй, единственной, кто общался с ним и при этом не старался унизить или оскорбить при первом же случае, единственной, кто относился к нему с добротой и теплом, единственной, кто видел в нем просто мальчишку, с которым можно дружить, а не объект для насмешек. Милу сразу привлекли его задумчивость, молчаливость и абсолютная непохожесть на разудалых и глуповатых сверстников. Она очень сильно обрадовалась, когда узнала, что он тоже любит читать книги и, к ее удивлению, знает огромное количество разнообразных произведений, о которых даже она не имела ни малейшего представления. Им было весело и по-настоящему интересно друг с другом, во время своих прогулок они могли болтать часами и надолго пропадали в переулках узких городских улочек, начисто забывая обо всем на свете, и мир, казалось, забывал о них, и теперь даже ругань и побои отца не были так страшны Олегу как раньше. Во многом Мила и Олег были очень похожи: та же романтичность, то же ярое, неизвестно откуда взявшееся стремление к познанию всего нового и необычного, то же богатое воображение и какая-то невероятная, инопланетная оторванность от грешного земного бытия. Их излюбленным местом встреч был огромный парк, находящийся недалеко от школы. Больше всего их привлекало в нем то, что многие сочли бы, скорее, недостатком, чем достоинством: его абсолютная заброшенность и запущенность, разросшийся повсюду непролазный колючий кустарник, покрытые мхом каменные тропинки, скрывавшиеся в густой траве, и могучие деревья с толстенными стволами и раскидистыми кронами, через которые с трудом проникал солнечный свет. В их воображении парк являл собой дремучий сказочный лес, полный волшебства и неразгаданных тайн, бережно хранимых им от посторонних глаз. Но самой главной изюминкой было полуразвалившееся здание старой усадьбы, которую они излазили вдоль и поперек, досконально исследовав каждый ее уголок. Мила мечтала поступить в театральный институт, она не раз читала Олегу отрывки из разных пьес, обожала танцевать и учила танцевать его, что, однако, давалось ему с большим трудом. На этом забытом Богом и людьми клочке земли, будто созданном, чтобы стать для них их собственным театром под открытым небом, они часто разыгрывали сценки из любимой сказки Милы «Красавица и чудовище», где Мила конечно же была смелой девушкой, попавшей в сумрачные владения заколдованного принца, роль которого, само собой, доставалась Олегу. Сама же усадьба была замком принца, где Олег и Мила не раз кружились в слегка неуклюжем подобии вальса под израненными беспощадным временем сводами белого потолка с огромными зияющими дырами, словно в роскошной тронной зале, а вокруг не было ни души, и ничто постороннее не проникало в созданный ими удивительный мир, и давно мертвая усадьба будто оживала, на короткий срок вновь обретая смысл своего существования. Но в их печальной сказке не было и не могло быть счастливого конца. Произошла история, омерзительная и ужасная в своей банальности и обыденности: они были слишком не похожи на остальных, чтобы не вызвать ненависть. Стая должна была наказать двух нелепых, непонятных и оттого еще более ненавистных ей паршивых овец, которые имели неслыханную дерзость просто радоваться жизни и быть счастливыми, позабыв свое место в негласной иерархии, она должна была сожрать их с потрохами и обглодать их кости. Когда Олега поймали двое и затащили его в одну из подворотен, он едва ли успел сообразить, что происходит. Он еще отчаянно брыкался и пытался вырваться, когда к нему подошел третий. На нем, как и на остальных, была черная балаклава, но Олег узнал его по голосу: это был Славик, член местной подростковой банды, вожак и непререкаемый авторитет их класса. Он был полон решимости проучить того, кто посмел отнять у него его добычу. Славику нравилась Мила и ее прогулки с Олегом, с этим мерзким убогим лягушонком, были настоящим оскорблением, которое нельзя было прощать. «Я слышал, ты у нас любишь изображать чудовище, – с ехидной усмешкой произнес Славик, – что-то ты не очень похож на чудовище, недоумок. Но ничего, мы это сейчас поправим.» С этими словами он разбил пустую пивную бутылку о кирпичную стену дома и со всей силы полоснул свою жертву по лицу. С тех самых пор лицо Олега было обезображено огромным глубоким шрамом, тянущимся от края левого глаза и до самого подбородка. Но месть стаи была бы не полной, если бы она не наказала и Милу, посмевшую сделать неправильный выбор, посмевшую жалеть изгоя, достойного лишь презрения. Ее стали травить и унижать так же, как травили и унижали Олега, не давая ей прохода. Увы, ей не хватило сил сопротивляться, в ней будто что-то надломилось, она стала замкнутой и молчаливой и уже не была той прежней веселой и жизнерадостной девчонкой, какой Олег узнал ее почти год назад. Родители вскоре забрали Милу из школы, не раз прокляв это ужасное место, и переехали в другой район, а Олег остался наедине со своей судьбой и своим приобретённым уродством лишь усугубившим и без того жестокие издевательства, которые теперь стали куда изощреннее. В добавок ко всему, отец стал еще чаще колотить его, называя трусом и слабаком, не способным даже постоять за себя. Именно тогда вездесущая и мудрая тьма, улучив самый подходящий момент, впервые лизнула своим черным языком его детское сердце. Красавица не смола спасти своего принца, и он превратился в чудовище. Когда Олегу исполнилось четырнадцать, он понял, что устал от постоянных унизительных побоев и оскорблений, незаметно выкрал ключи от гаража, где стоял старенький отцовский москвич и сделал их копию. Олег знал, что отец часто копался по вечерам в своей машине и как правило в одно и тоже время, с обреченным упорством Сизифа стараясь продлить жизнь этой древней развалюхе, которая явно вызывала в его душе куда более теплые чувства, чем собственный сын. В один из таких вечеров Олег заблаговременно проник в гараж, захватив с собой пачку сигарет, достал из багажника канистру с бензином и облил машину, пол и стены, после чего быстро вышел и спрятался неподалеку, а когда пришел отец, незаметно последовал за ним. Войдя в гараж, Петр быстро учуял запах бензина и тут же почувствовал, как ему в спину плеснули чем-то жидким и маслянистым. Он инстинктивно обернулся и увидел стоящего перед ним Олега, держащего в одной руке дымящуюся сигарету, а в другой – канистру. В тот самый миг он все понял, но предпринять что-то уже не успел. Он лишь в изумлении взирал на сына, не в силах поверить в его намерения и, кажется, не осознавая свой близкий конец. Этот взгляд, наполненный животным страхом, растерянностью и отчаянием, стал для Олега своеобразной компенсацией за причиненные страдания. Отшвырнув пустую канистру, он бросил сигарету под ноги отцу и весь гараж в считанные секунды заполыхал ярким пламенем. Наблюдая как истошно кричащий огненный шар выбежал из гаража и рухнул на землю, Олег с трудом сдерживал гомерический хохот, вырывавшийся у него из груди, а все его тело сотрясали сильнейшие судороги.

Принимая во внимание личность погибшего, пожар сочли несчастным случаем и не стали особо разбираться в обстоятельствах произошедшего. Что же до его осиротевшего сына, то ему теперь надлежало отправиться в детский дом, поскольку родственников, желающих взять над ним опеку, не нашлось. Жестокая расправа над собственным отцом стала для Олега вторым переломным моментом, своеобразной точкой невозврата, после которой уже ничто не могло быть как прежде, а цепь последовавших за этим происшествий неумолимо привела его к третьему и самому главному событию в его жизни, к той невероятной, таинственной и мрачной встрече, что окончательно определила его дальнейшую судьбу.

ГЛАВА 1

Свет полуденного солнца заливал просторную комнату, Максим стоял у

мольберта, нанося на холст один мазок за другим. Все свободное пространство вокруг было завалено ворохом эскизов и карандашных набросков, а также огромным количеством готовых работ абсолютно разных жанров и направлений, среди которых попадались зарисовки из литературных произведений, городские и деревенские пейзажи, портреты и даже натюрморты. Реалистичные работы, изображавшие то худого нищего мальчика, будто сошедшего со страниц романов Достоевского и Диккенса, то усталого прохожего на автобусной остановке, соседствовали с пестрыми картинами площадей и переулков, написанных в стиле импрессионизма.

Четверо детей в семье Агаты и Эдгара Розенбергов, включая Максима, были невероятно одаренными. Сосредоточенный и вечно погруженный в себя Марк виртуозно владел скрипкой, его учителя наперебой прочили мальчику большое будущее. Самый младший, Виктор, проявлял в детстве весьма впечатляющие математические способности, однако в конце концов тоже выбрал своей стезей музыку и к своим шестнадцати годам уже успел собрать огромное количество призов на всевозможных музыкальных конкурсах молодых пианистов. Елена, единственная дочь, прекрасное хрупкое создание с большими, невообразимой красоты зелеными глазами и густыми волнистыми черными волосами, ниспадающими почти до пояса, была студенткой второго курса училища имени Гнесиных по направлению художественного вокала, ее великолепное сопрано не раз приводило в восторг как педагогов, так и однокурсников. Лишь один Илья, пятый и самый старший из детей, не проявлял каких-то особых неординарных талантов, что несказанно расстраивало его родителей. Все пятеро с самого детства воспитывались в жестких, почти спартанских условиях, где авторитет отца и матери был непререкаем, а времени на игры и развлечения почти не оставалось. И тем не менее, многие, кто знал эту семью, искренне недоумевали, каким образом удалось добиться столь впечатляющих результатов. Всем казалось, что есть еще какой-то секрет, который родители просто не хотели выдавать, что неизбежно порождало огромное количество слухов и домыслов, включая самые дикие и неправдоподобные: будто бы Розенберги не брезгуют давать своим детям специальные стимулирующие препараты, в несколько раз повышающие их работоспособность, и что этими самыми препаратами семью тайно снабжает знакомый врач.

Максим также мог бы связать свою судьбу с музыкой, поскольку по мнению многих, как и Виктор, был великолепным пианистом и вовсе не уступал брату в искусстве владения инструментом, однако в конце концов твердо решил, что станет художником. Трудно было сказать, что повлияло на его окончательное решение, было ли это осознанное понимание, что писать картины ему нравится больше, или же он просто хотел слегка позлить родителей, особенно мать, которая очень гордилась наличием в роду своего мужа талантливых музыкантов и надеялась, что все дети в их семье достигнут вершин именно в этой области. Сам Эдгар, хоть и весьма неплохо музицировал, не обладал по-настоящему выдающимися способностями, и Агата видела свою миссию в том, чтобы развить таковые у их детей. Максима несказанно раздражали невероятное упрямство и эгоизм матери, ее стремление делать все так, как хочет она, не особо считаясь с чужим мнением. Так или иначе, он был в равной степени одарен как в музыке, так и в живописи, и еще ни разу не пожалел о сделанном выборе.

Елена вошла в комнату брата несколько секунд назад и безмолвно наблюдала за его работой.

– Ну, что скажешь, сестренка? Взгляни-ка, по-моему, неплохо получилось, – неожиданно спросил Максим, отойдя от холста, на котором была изображена темноволосая девушка, сидящая в вагоне поезда, ее рука в черной лайковой перчатке лежала на деревянной ручке громоздкого бежевого зонта, упиравшегося железным наконечником в пол. На девушке был элегантный пиджак из черного бархата, наброшенный поверх белой шелковой блузки, и весьма экстравагантная длинная клетчатая юбка, из-под которой были едва видны мыски коричневых полусапожек.

– А я думала, ты меня не заметил. Отец был прав, когда говорил, что у тебя глаза на затылке. И ты конечно же опять не спал всю ночь, – на лице Елены появилась слабая улыбка. Из всех четверых своих братьев она больше всего любила именно Максима. Они были близнецами и с самого детства невероятно тонко чувствовали и хорошо понимали друг друга. Максим всегда поддерживал ее, старался развеселить, с какой-то легкой непринужденностью находя нужные слова, после которых даже самые сложные проблемы уже не казались таковыми. Молодой, энергичный, общительный, всегда улыбчивый парень, он никогда не лез за словом в карман, был грозой однокурсниц и вечной головной болью для своих строгих родителей.

– Вот эта особа не давала мне заснуть, – Максим подошел к портрету и, деловито скрестив руки на груди, оглядел его, – но оно того стоило, из всех написанных мной портретов, этот, пожалуй, лучший. Невероятно цельный образ, ты же знаешь, как я люблю такие, она будто явилась из другого времени. Это одна из причин, по которой я обожаю ездить в общественном транспорте, хоть наши с тобой чопорные предки этого и не одобряют, только там можно встретить столь богатое разнообразие типажей. Возьмем, к примеру, метро, это же настоящий Вавилон, причудливое переплетение всего и вся, люди разных слоев, религий, разного уровня достатка и образования, запертые в узком ограниченном пространстве, это ли не сбывшаяся мечта о вселенском равенстве! Быть художником – трудное дело, скажу я тебе. Нет, с одной стороны, конечно, гораздо проще вызвать к себе интерес у женского пола, но с другой – каждая твоя пассия непременно ждет от тебя, чтобы ты написал ее портрет. Каждая мнит себя Мадонной или по меньшей мере Марией Каэтаной де Сильва. Помнишь Наташку Минину? В ее глупом смазливом личике не было ничего интересного, ни капли поэзии! Как же я намучился с тем, чтобы перенести этот пресный образ на холст. А эта дамочка совсем другое дело, настоящая находка. Кстати, ты, я смотрю, тоже не выспалась.

– Виктор сказал, что ты собираешься уехать от нас.

– Вот ведь негодник, а клялся, что никому не расскажет. Да, сестренка, решение принято и обжалованию не подлежит, муторно мне здесь, и я надеюсь, что рано или поздно ты поступишь точно так же. – Максим отбросил в сторону кисть и устало рухнул на диван. Он терпеть не мог родительский особняк, это угрюмое каменное чудовище, с его строгими линиями и каким-то неестественным мрачным величием. Этот дом скорее подходил для пейзажей туманной Англии, нежели для пригорода Москвы. Максим всей душей обожал город с его безумным ритмом, в то время как безмолвное, обволакивающее умиротворение здешних мест угнетало его до крайности.

– Может быть, но уж точно не сейчас, и я ума не приложу, с чего ты, вдруг, решил уехать. Конечно, мне тоже не особо нравится наш дом, но зато он большой и просторный, даже по-своему красивый, у каждого из нас есть своя комната, не то, что в нашей прошлой московской квартире. Да, конечно, он слегка мрачноват, но за эти пять лет, что мы здесь живем, я, кажется, уже привыкла к нему. По крайней мере, я не настолько скучаю по городской жизни, чтобы бежать отсюда, хотя наше детство и прошло в столице.

– Детство? А было ли оно у нас? Мы ведь Розенберги. Как там всегда говорила наша мама: «Это большая ответственность и честь!». В сущности, каждый из нас – прежде всего предмет для гордости и повод для зависти окружающих, одаренные дети благородного семейства. Иногда мне кажется, что наша фамилия столь же монолитна и тяжеловесна, как и этот особняк, тащить ее на своих плечах – дело весьма трудное, всегда боишься быть погребенным под этой махиной. Все наше детство – это подъем по расписанию, обед и ужин по расписанию, бесконечные репетиторы и учителя, строгий надзор за каждым нашим шагом, тренировки и еще раз тренировки, бессонные ночи и так каждый день. В нашей семье никогда не было настоящего тепла, которое есть в обычных семьях. Никогда, понимаешь? Здесь все напоказ, все для дела, а я художник, я просто хочу на волю. Сестренка, мы с тобой творческие люди, нам нужна свобода, вдохновение, полет! А наш дом – это так, вишенка на торте. И ты это знаешь лучше меня, тебе здесь неуютно и холодно так же, как и мне, хоть ты и упорно пытаешься убедить себя в обратном. Другие молчат, но я уверен, что думают то же самое. Так что не обманывай себя.

– Прекрати нести чушь, что бы там ни было, но наши родители всегда…

– Заботились о всех нас, делали для нас все возможное. Ты ведь это хотела сказать? Я много раз это слышал. Может и так. Они гордятся нами, считают нас своим лучшим достижением, как будто мы не живые люди, а медали или кубки у них на полке. Ну да не будем о грустном, ты ведь не за этим сюда пришла, я же вижу, что ты хотела о чем-то поговорить.

– Да, хотела… – Елена слегка замялась. – Даже не знаю, с чего начать… Ты понимаешь, Лешка куда-то пропал.

– Твой Ромео? Вы что, поссорились?

– Как тебе сказать… Он в последнее время стал каким-то раздражительным, даже скрытным. Я пыталась узнать, что случилось, но ты же его знаешь, он все равно не скажет. Мне даже стало казаться, что он избегает меня. Несколько дней назад он позвонил мне, сказал, что срочно должен уехать по делам дня на два на три, что это очень важно, что не может пока ничего объяснить. Я сдуру вспылила, сказала, что устала от его скрытности, наговорила много лишнего, он тоже завелся, заявил, будто я ничего не понимаю и бросил трубку. С того дня мы больше не общались, прошла почти неделя, а он ни разу мне не позвонил.

– Ну так позвони ты ему, в чем проблема?

– Я пыталась, но его телефон недоступен. До меня только сейчас дошло, что я, оказывается, не знаю его домашнего номера.

– Да брось, Лешка отходчивый, куда он денется.

– Нет, я боюсь, что с ним что-то случилось, у меня какое-то нехорошее предчувствие. Еще этот Родион вечно крутится под ногами, опять звонил сегодня, с чего он вообще взял, что я должна бежать на его очередную вечеринку, будто я ему чем-то обязана!

– Ну это как раз не удивительно, я просто уверен, что этот барчук такой же нарцисс, как и его дорогая сестренка, считает, что все вокруг ему обязаны и только и ждут момента, чтобы выразить свое глубочайшее восхищение его персоной. Скажи спасибо, что наша мамуля по понятным причинам не рассматривает его как твоего будущего мужа, хотя и мечтает породниться с Мезенцевыми. Но для этой цели у нее есть Илья. Наш братишка, конечно, тот еще зануда, но мне его искренне жаль, такой жены как Лара Мезенцева я бы даже врагу не пожелал. К счастью, для родителей гораздо важнее твоя учеба и твое будущее; надо отдать им должное, они понимают, что ты не создана для раннего замужества. Ты знаешь, я сначала был даже удивлен, что они так благосклонно отнеслись к вашему с Лешкой роману, особенно мама, но потом мне все стало ясно: она заметила, что в твоем голосе появилась какая-то удивительная чувственность, по-настоящему подлинные, неподдельные эмоции, и конечно же она не могла не понять, что стало этому причиной. К тому же многие твои педагоги отметили то же самое и не преминули сообщить об этом нашей матери, что безусловно изрядно польстило ее самолюбию. Но это, пожалуй, и к лучшему, если бы мама решила, что ваши отношения плохо влияют на твою успеваемость в академии или мешают тебе заниматься, то постаралась сделать все, чтобы вы с ним больше никогда не общались, ты же ее знаешь.

– Брось, Макс, мама, конечно, сложный человек, с ней порой бывает очень нелегко, но у нас все же двадцать первый век на дворе, а не девятнадцатый. А что касается Ильи, то он, я думаю, в состоянии сам решать, на ком ему жениться, он все-таки не маленький мальчик.

– Ленка, очнись, в таких семьях как наша партнеров для будущей семейной жизни подбирают заранее, прямо как у заводчиков породистых сучек и кобельков, по крайней мере для наших родителей такая схема очевидна. Илья никогда и ничего не был способен решать самостоятельно, в этом его большая беда, иногда мне кажется, что он просто смирился с таким положением дел.

– Не знаю, может ты и прав. Так или иначе, мне сейчас не до маминых выкрутасов. Господи, зачем в я тот день вообще затеяла эту идиотскую ссору, может сейчас все было бы по-другому, – Елена закрыла глаза и потерла лоб пальцами, головная боль, появившаяся еще утром, нарастала с каждой минутой, не давая сосредоточиться.

Ссора с Алексеем и его неожиданное исчезновение окончательно выбили ее из колеи, став последней каплей в череде странных событий, произошедших с ней за последнее время. Она не решалась рассказать о них даже Максиму, вернее просто-напросто не могла, поскольку испытывала какой-то глубокий, непонятный, почти сакральный страх, преследовавший ее с тех пор. Порой даже ей самой казалось, что все случившееся – лишь жуткий нелепый кошмар.

Это было где-то месяц назад, может чуть больше. Возвращаясь из училища, Елена уже подходила к дому, когда заметила какой-то небольшой белесый предмет, лежащий на крыльце прямо под дверью. Нагнувшись, она разглядела небольшую фарфоровую фигурку балерины, похожую на тех, что можно увидеть в музыкальных шкатулках. Елена быстро подобрала фигурку и машинально положила в сумочку. Тому, что произошло потом, она до сих пор не могла найти нормального объяснения. Вечером того же дня Елена показала свою странную находку отцу. Когда он взглянул на нее, то буквально побелел, девушка никогда не видела отца таким: в его глазах читался неподдельный ужас. Сказав, что это, возможно, чей-то глупый розыгрыш, он резко швырнул фигурку на стол, словно она обожгла ему руку, и быстро вышел из кабинета.

Второй странный случай произошел спустя пару недель. Елена как раз собиралась ложиться спать, когда услышала странный шорох, доносившийся со стороны сада. Она подошла к окну и с ужасом отпрянула назад, заметив рядом с одним из деревьев едва различимую тощую фигуру: незнакомец, не отрываясь, смотрел на нее. Из-за темноты ничего толком разглядеть было невозможно, и тем не менее Елена буквально ощутила на себе его пристальный взгляд. Она быстро задернула занавески и села на кровать, обхватив колени руками, словно испуганный ребенок, и еще долго не могла прейти в себя. Лишь через час ей удалось преодолеть страх и украдкой выглянуть в окно, осторожно приоткрыв одну занавеску, ей казалось, что он до сих пор там, пялится на ее комнату из этой густой черной пустоты. Однако, к невероятному облегчению Елены, во дворе дома было пусто.

Но больше всего настораживали ее те изменения, которые неожиданно произошли с ее родителями. Она стала замечать, что мать и отец, которые всегда были строгими, уверенными в себе людьми, в последнее время вели себя как-то странно, постоянно были чем-то очень обеспокоены или даже напуганы. Да, именно напуганы. Елена не знала одного – она была не единственная, кого озадачили такие разительные перемены в поведении родителей. Ее братья тоже заметили это и были обеспокоены происходящим не меньше, чем она.

ГЛАВА 2

Осень упала на Москву неожиданно, молниеносно подавив упорное сопротивление тепла, так долго не желавшего покидать город.

Вадим подошел к открытому окну и втянул носом сырой прохладный воздух. Во дворе было безлюдно, ветер гонял по пустынной детской площадке желто-зеленые листья и беспощадно терзал синий целлофановый пакет, зацепившийся за ветку разросшегося под окном каштана, достававшего своей макушкой почти до седьмого этажа.

Часы показывали половину восьмого, учитывая расстояние до работы, у Вадима было достаточно времени, чтобы окончательно проснуться, запихнуть в себя пару бутербродов и нырнуть из своей теплой уютной квартиры в промозглый сумрак утреннего мегаполиса. В такие минуты он с невероятным чувством ностальгии вспоминал свои студенческие годы, когда мог запросто не прийти на занятия по причине сильного дождя или снега и снова завалиться спать. Тогда он мог себе такое позволить, учеба давалась ему легко, и пропуск пары занятий не играл никакой роли.

Звонок телефона вырвал его из задумчивого оцепенения. Он узнал бы этот громовой баритон из тысячи, это был Юрий.

– С добрым утром! Судя по всему, вы, дорогой товарищ Петровский, еще и не думал просыпаться. Смотри не опоздай. Как твое самочувствие?

– Уже лучше, так что готов преступить к работе.

– Отлично, потому что, судя по всему, работы будет много, – в голосе Юрия был слышен азарт. – Мне звонил шеф, сказал, что намечается новое дело.

– Что на этот раз?

– Убийство, ты же знаешь, шеф не занимается мелочевкой, дело должно его чем-то заинтересовать, иначе он просто за него не возьмется. Как я понял, наш клиент чертовски мнителен, он не доверяет полиции и убежден, что без вмешательства со стороны убийце удастся уйти от наказания. Там вроде как замешаны очень влиятельные люди ну или что-то вроде того, я сам еще толком ничего не знаю. Имя жертвы, кажется, Алексей.

– Алексей Самойлов?

– О, а ты-то откуда знаешь?

– Тот мнительный гражданин, о котором ты мне сказал – это давний знакомый моего отца, Дмитрий Рокотов. Отец хорошо знает Чернова, поэтому-то и посоветовал Рокотову обратиться в наше агентство.

– А этот Алексей он что, сын Рокотова?

– Нет, он его крестник, сын его друга, погибшего в Чечне. Ладно, я скоро выезжаю.

– Смотри не опаздывай, встретимся в офисе.

Работа помощника частного детектива была довольно интересным занятием. Едва ли Вадим мечтал о подобной карьере с детства, точнее сказать, он просто об этом не думал, тем не менее это было намного лучше протирания штанов в очередном безликом аквариуме для офисного планктона. Кроме того, дела, как правило, попадались по-настоящему интересные. Его начальник, Николай Чернов, был человеком по-своему уникальным, в свои 36 он считался одним из лучших частных детективов Москвы. Отец Вадима, устав от его вечных исканий и бесконечных подработок, упросил Чернова, чтобы тот взял его непутевое чадо к себе в агентство, так сказать, на поруки. Поначалу, Вадим отнесся к данной идее без особого энтузиазма, но уже через некоторое время с воодушевлением постигал азы своей новой профессии. Он работал в агентстве чуть больше семи месяцев и не переставал удивляться, с каким изяществом его шефу удавалось распутывать порой весьма сложные дела. У Чернова была хорошо отлаженная, разветвленная сеть осведомителей, которой могла бы, пожалуй, позавидовать даже московская полиция, со многими из них он работал исключительно лично, не доверяя это дело даже своим помощникам, он имел выход на довольно известных и влиятельных людей города, а некоторые из них были в свое время его непосредственными клиентами. Его живой острый ум, эрудиция, вкрадчивый и спокойный голос, делали Чернова невероятно притягательной личностью; казалось, он мог поговорить с кем угодно и о чем угодно, от простого грузчика или водителя такси до высокопоставленного чиновника. Чернов не был эталонным красавцем, но определенно обладал природным обаянием: тонкие губы, благородное треугольное лицо, высокий лоб и длинный прямой нос придавали его внешности своеобразный французский шарм. Для своих подчиненных Чернов был фигурой чрезвычайно интересной, но в то же время абсолютно загадочной, в его глазах, пытливых и проницательных, будто пытающихся заглянуть тебе прямо в душу, невозможно было не заметить какую-то невероятно глубокую, пронзительную печаль, причину которой Вадим не знал, да и не мог знать.