Текст книги "Последнее будущее"

III

* * *

Татьяне Калецкой

 
От макушки до пяточек
люблю тебя, моя старушенька,
всеми своими годами обнимаю тебя,
даже теми, когда я тебя не знал.
Теперь, когда я получил от Бога
полное право распоряжаться мешком любви
всей моей жизни,
я перед тобой его высыпаю,
пританцовывая, как заправский хасид.
 

* * *

 
Ой Татьяна, ой жена моя,
лучше тебя нет,
хуже тебя нет,
с тобой в аду будет иногда рай,
без тебя в раю будет сплошной ад.
 
 
Годы, будто ветры,
выдули из нас раздоры, измены,
ничего не осталось -
только ты да я,
и чудо нежданное -
любовь.
 
 
Я тебя люблю не громко, не безумно,
с остановками, с перерывами,
как песню, которую,
когда я пьян – запеваю,
когда я трезв – забываю.
 
 
Ой Татьяна, ой жена моя,
лучше тебя нет,
хуже тебя нет,
с тобой в аду будет иногда рай,
без тебя в раю будет сплошной ад.
 

IV

* * *

 
Чудо случилось – два слова сошлись,
которые никогда не встречались:
обнимаются, сияют счастливые,
кричат: «Мы самим Всевышним
были созданы друг для друга!»
Ах, какая была свадьба!
Весь русский язык примчался,
вся русская речь кричала:
«Горько! Горько!»,
грамматика визжала от восторга.
А меня эти два недоумка -
ведь это я догадался,
что они подходят друг другу -
даже на свадьбу не пригласили,
всю ночь просидел в шалмане,
матерился, гордился, плакал,
слезы в водку ронял.
 

* * *

 
Ты можешь из меня сделать поэта, Господи,
только ты и можешь,
поэтому тебя и прошу -
окажи милость.
Складывать стихи на старости лет
для моей бедной, растерянной души
большая отрада:
по строчкам стихотворений,
как по тихой безлюдной лестнице,
душа поднимется, я спущусь
куда положено.
 

* * *

 
Слова, как люди, любят свободу
совокуплений,
чтобы достичь, меняя партнеров,
новых значений.
 
 
Если слова не хотят,
стихи не напишутся.
 

* * *

 
Чем точнее, чем тоньше
особенности свои обрисуешь,
тем чаще «это про меня, это про меня»
от других услышишь,
то, что нас отличает друг от друга,
на поверхности,
в глубине глубин мы одинаковые.
 

* * *

 
Вопросов больше, слава Богу, чем ответов,
когда ответов станет больше, чем вопросов,
не дай Бог, не дай Бог,
в гладкие камушки на берегу океана
превратятся люди.
 

* * *

 
Эти заскоки, заезды общего в единичное,
в мелькнувшее и пропавшее,
блестяще с этим справлялся
Райнер Мария Рильке.
'Взаимозависимости, взаимообмены
со всеми, с некоторыми,
с напрочь забытым,
всплывающим в памяти в эту минуту,
и все это на ходу, в движении, одновременно,
и только из-за необходимости
обозначать словами -
в растяжку, помедлив.
 
 
Дивно колотится сердце,
предощущая открытие.
 

* * *

 
Я мечтаю о длинном, длинном стихотворении,
строк на восемьсот, не меньше,
чтобы мысли и чувства бежали наперегонки,
спутываясь, сплетаясь.
Я мечтаю о длинном, длинном стихотворении,
чтобы, как в глубокую бочку,
все, чем я владею, уложить, утрамбовать,
чтобы не надо было больше
ничего-никуда-никогда
относить, отсылать.
Я мечтаю о длинном, длинном стихотворении,
чтобы после того, как удастся его написать,
нечем было больше дышать,
сил не хватило его дочитать.
Я мечтаю о длинном, длинном стихотворении,
которым я укроюсь, как одеялом,
когда на рассвете, поставив последнюю точку,
до предела уставши, не раздеваясь, улягусь спать.
 

* * *

 
Сегодня вечером
буквы сбежали из дурдома,
я слышу, как они квакают, галдят,
уродливые звукоскопления
загромождают улицы Москвы.
Все говорят, орут. Пожары речевые
на каждом углу. Безумие
растворено в словах.
Схожу с ума и я -
запах гари чудится повсюду,
стихотворенье пахнет керосином.
 

* * *

 
Я слова загоняю в строчки,
скрепляю дыханием, заговариваю изнутри,
а они разбегаются, расползаются
в разные стороны,
как муравьи.
 
 
Я их снова укладываю, сколачиваю,
пропитываю соками земли,
а они все равно разбегаются, расползаются
в разные стороны,
как муравьи.
 

* * *

 
В небе над головой,
в небе внутри головы
муть всплывает.
 
 
Внутренности рыбы на ниточках висят,
из забытого на полочке курносого носа
сопли загубленной жизни
стекают на волосатый живот.
 
 
В небе над головой,
в небе внутри головы
муть всплывает.
 

* * *

 
Я забывает, откуда оно родом,
будто ниоткуда, из ничего,
от никого, от Самого.
Летает, сверкает, выдумывает -
свободная птица в свободном полете.
 
 
Но вдруг обнаруживаются цепи,
веревки, уключины, гвозди:
гордое самовлюбленное Я
оказывается прикованным.
 
 
Я выламывает себе крылья,
рыдает от негодования:
какой насмешкой оказалась свобода.
 

* * *

 
То, что я не могу изменить,
прячется от меня,
да я и сам не жажду встречи
с тем, что мне неподвластно.
А то, что я не изменил в моей жизни,
хотя и была такая возможность,
так и останется,
окаменеет памятником
человеку,
который даже то, что мог изменить,
не изменил.
 

* * *

 
Вялость,
откуда ты взялась?
Пока выбирается из кармана рука,
может начаться и кончиться
небольшая война,
пока ищешь подходящее слово,
можно умереть и родиться снова
Вялость,
откуда ты взялась?
 

* * *

 
Сижу, вырезаю из своей жизни
серые, скучные куски -
работаю монтажером:
уплотняю, ужимаю, укорачиваю:
что было стоящим,
вмещается в четверть срока.
 

* * *

 
Как вспомнишь, как ты мал, как ты сух,
как неровно трудится твое воображенье,
как то открываешь, то закрываешь глаза
на скромность твоих природных задатков,
как эти расследования вдруг обрываются
и долго, долго не возобновляются…
Успокойся! Эту задачу ты не в силах решить,
но ты ее будешь помнить до смерти,
что она перед тобой стояла
Вот за эту память,
за то, что ты не забываешь, что все время забываешь,
сколько ты весишь на горних весах,
за эту память
поблагодари свою, какую ни есть, совесть,
бывает и хуже,
бывает, что нет никакой.
 

* * *

 
Скоро исчезнет, изживет себя
тщеславие, глупости продукт,
люди будут наслаждаться
все более утонченным пониманием обреченности,
понятия уродства, красоты сойдут на нет,
и, вместо глаз, затылки станут зеркалом души.
 

* * *

 
Я помню то дивное стихотворение,
которое не удалось написать,
я помню, чем оно хотело
стать в моей жизни и не стало,
я помню, что стесняло мой дух,
затолкало обратно в бутылку
вспыхнувшее вдохновение.
Огромный камень преградил мне путь -
кто выкатил его на дорогу,
когда, задыхаясь,
я догонял убегающее стихотворение?
Камень встал на пути. Камень.
Кто это сделал?
Потом он внезапно исчез,
я прощупал глазами
каждый сантиметр пространства до горизонта -
пропало стихотворение.
Господи, как горько оказаться поэтом,
от которого сбегают – строчка за строчкой -
готовые ненаписанные стихи.
 

* * *

 
Когда стихотворение еще не имеет формы,
когда оно клубится в груди, как сизый дым,
когда оно еще не уверено в том, что состоится,
когда еще не понятно, зависит оно от тебя или от Бога,
молись, чтобы оно родилось по Его воле, не по твоей,
не мешай Всевышнему делать твою работу,
не обижайся, если Он передумает.
 

V

* * *

 
Я смотрел на нее, она – на меня,
две куклы в вагоне метро -
китаянка и старый еврей.
Она видела, что я подумал:
«Какая милая китаянка»,
и я видел, что она подумала:
«Какой забавный старик».
Конечно, я мог на следующей не выйти,
поехать с ней дальше,
хотя меня ждал человек.
И она могла, увидев, что я выхожу,
быстро подняться и выйти вслед,
хотя ей нужно было в другое место.
Но я вышел,
но она не вышла,
что делать – мы были две куклы
из разных кукольных театров.
 

* * *

 
Глаза твои берут меня в кавычки -
и я уже не я, а как бы я,
увы, сомнение имеет основания:
я притворяюсь тем,
кем я хотел бы быть.
Однако
это лицедейство
не потому ли так легко мне удается,
что сам Господь
хотел меня создать таким,
каким я представляюсь?
Возможно,
когда я был зачат, в тот миг
Его кто-то окликнул, Он отвлекся, -
мне выпала случайная судьба.
А роль уж больно хороша,
какое счастье – играть ее всю жизнь.
 

* * *

 
Я прикинулся твоим пальто,
когда ты целовалась с ним в соседней комнате,
я висел на вешалке рядом с его шинелью
в его прихожей.
Пока вы занимались любовью,
я воротником отпиливал рукава
его длиннополой шинели,
будто это были его руки -
чтоб нечем было тебя обнимать…
Когда ты надела меня, чтобы вернуться домой,
он тебя обхватил,
прижался грудью,
никогда не забуду
запах коньяка изо рта,
когда он благодарно поцеловал тебя на прощанье
в губы.
Пальто показалось тебе непривычно тяжелым,
это камни моей боли
лежали в карманах, тянули.
То пальто ты носила много лет,
оно всегда висело на нашей старенькой вешалке,
мы были бедны,
я считал твою верность
моим богатством.
 

* * *

 
Какие дивные ночи
выстроились в затылок,
одна за другой, одна за другой,
ждут своей очереди.
Во сне я кричал, я требовал:
«Покажите ту ночь, которая
после смерти моей наступит,
я хочу переспать с ней, вы слышите,
переспать с ней хочу, пока жив!»
О, первая ночь без меня, сиротка,
зареванный небосвод,
мокрые звезды…
 

* * *

 
Эх, опоздать бы, опоздать бы
на последний поезд,
прибежал, а он уже ту-ту,
какое счастье – опоздать на последний поезд,
завалиться в привокзальный буфет,
выпивать всю ночь. На рассвете
объяснять большегрудой буфетчице,
какая радость – опоздать на последний поезд,
спьяну надеясь, что поездов больше не будет никогда.
 

* * *

 
Хожу по Москве
с ногами моей жены под мышкой.
Она ночью, видите ли, собралась
уйти от меня навсегда,
а я – хоп! – и вывинтил ноги из задницы.
Сейчас пойду на Красную площадь,
привинчу ноги моей женушки мавзолею,
пусть уносят Владимира Ильича,
если уж так им приспичило кого-нибудь уносить.
 

* * *

 
Под столом таинственное место:
торчат ноги в ботинках, туфельках,
колени, края юбок,
закатившаяся игрушка.
Под столом рискованное место,
там таится скрытная возможность
дотронуться одной ногой другой ноги -
сидящего напротив или сбоку.
А это, чтоб вы знали,
может быть сигнал чего угодно -
от тайного свидания любовников
до начала мировой войны.
Под столом коварнейшее место -
мужьям и генералам
туда лучше не заглядывать.
 

* * *

 
В моем теле жизнь не моя,
моими глазами вижу не я,
моими руками водит другой,
кто-то мыслит моей головой.
 
 
Двойник родился внутри, а не вне,
и потому опасен вдвойне:
не будучи мной, вылитый я,
его не убьешь, не убив себя.
 

* * *

 
Когда тебе откроется правда,
будь спокоен, не выходи из себя,
есть еще большая правда, чем эта,
о которой ты пока ничего не знаешь,
а самая большая, последняя правда -
держись от нее подальше.
 

* * *

 
Все, что рвется от тебя, вырывается,
тянется к другому, к другим, – отпусти,
все, чему с тобой неудобно,
неловко, некстати, – отпусти,
все, чем Бог тебя одарил сверх меры, – отпусти,
ничего не удерживай, ничему не мешай уйти, сбежать,
не бойся, что останешься ни с чем,
то, чем действительно стоит дорожить,
уйдет только вместе с тобой.
 

* * *

 
Во сне я глотал людей как пилюли,
кто-то подсказывал: вот этого проглоти,
еще вот этого, и вот этого обязательно.
 

* * *

 
Всегда глаза твои говорят о другом,
не о том,
о чем идет речь,
нездешнее тебя беспокоит.
Ты смотришь оттуда, где тебя нет,
сюда, где лучше бы тебя не было.
Боже, какая это мука,
когда глаза все время говорят о другом,
не о том,
о чем идет речь.
 

* * *

 
В этом огромном мире,
где миллионы мужчин и женщин
ни разу в своей жизни
о вас не подумают,
любите всех, кого знаете,
любите всех, кто вас знает, -
эту маленькую горсточку людей.
 
 
В этом огромном мире,
где у миллионов мужчин и женщин
ни одна клеточка не дрогнет,
когда вы уйдете из жизни,
любите всех, кого знаете,
любите всех, кто вас знает, -
эту маленькую горсточку людей.
 

* * *

 
Давно не гулял на свадьбах,
всё похороны, юбилеи,
надоели старые рожи,
похожие на мою.
 
 
Позовите меня на свадьбу
веселую, шальную,
с подружками невесты
всю ночь хочу танцевать.
 

VI

* * *

 
Ой, боюсь признаться,
боюсь презрения вашего,
но и скрывать не могу:
я заржавел.
С некоторых пор, смотрите,
/поднимает рубашку/
я покрываюсь ржавчиной.
 

* * *

 
Когда будущее заканчивается,
прошлое обессмысливается -
торчишь, как пень, забытый собой.
 

* * *

 
Вешаться поздно – уже я подвешен
на веревке прожитых лет,
просто Господь еще не дунул
на табурет под моими ногами.
 

* * *

 
Даже во сне
никогда не видел свои лопатки,
вспоминаю папины – выпуклые, волосатые,
друга моего – округлые,
как два столика в летнем кафе.
О, лопаточки одной девочки!
Имя ее забыл,
а эти крылышки помню, боже мой!
Положите меня в гроб вниз лицом,
без рубашки,
чтобы все видели мои лопатки.
 

* * *

 
После ночи удушающего жара,
отвратительной тесноты в груди,
просыпаюсь намазанный остывающим потом
в недрах тела, там,
откуда произрастают корни моей природы,
едва занимается, восходит, как солнышко,
блаженное выздоровление.
Ощущение легкости, невесомости:
дунул бы кто-то снизу,
и я бы взлетел,
улетел бы к тебе, Господи,
с букетом рецептов в зубах.
 

* * *

 
С жизнью своей в обнимку,
как с девчонкой,
гуляю по Москве.
Господи, как хорошо нам
чувствовать близость друг друга
перед разлукой.
 

* * *

 
Как все нелепо:
стоит очередь к смерти,
несут ей цветы, веночки,
музыка Моцарта плачет.
Живые выходят на сцену
объясниться в любви покойнику,
родня ловит каждое слово,
словно он утром проснется
и они ему дружно доложат,
как прошла по нему панихида,
какие звучали речи.
 

* * *

 
Книги, которые я читал,
сохранят мой взор,
луч, который исходил из моих глаз,
когда я листал страницы, испещренные буковками.
 
 
Книги, которые я читал,
когда их будут читать другие,
передадут мои восторги, мою нежность,
мою благодарность тем, кто их написал.
 
 
Книги, которые я читал,
зашелестят страницами вслед,
когда меня унесут из этого мира,
в котором книги я любил больше, чем людей.
 

* * *

 
Когда до пропасти осталось три прыжка,
не хлопочи, не надо ничего -
смотри в окно последнее кино.
 

* * *

 
Из-под-над себя
выкарабкалась луна -
круглое зеркало
для небритого лица
моей жизни.
Из-под-над всего
выкатилось ничего,
как и ожидалось.
 

* * *

 
Там вдали – моя жизнь,
далеко, уже почти не видать,
расстояние между нами
с каждым днем раздвигается.
 
 
Там вдали – моя жизнь,
все время оглядываясь, уходит,
ей жалко меня оставлять одного
под леденеющими небесами…
 

* * *

 
Далеко, высоко, выше выси
проживают Никто, Никогда и Нигде,
они давно зовут меня в гости,
хотят прислать за мной самолет.
 
 
Я вчера им отбил телеграмму:
«Никакого самолета не надо,
я скоро сам взлечу, как ракета,
меня везут уже на взлетную площадку».
 

* * *

 
Когда уже нельзя не помнить,
что скоро забудешь себя навсегда,
остается одна забота:
не дать себе сойти с ума
перед тем, как сойдешь в могилу.
 

* * *

 
И не будут больше хоронить людей на Земле,
каждого покойника отвезут на Луну,
отчужденную под кладбище
Правителем околоземного пространства.
А когда на Луне не останется места,
отведут другую планету.
И так будет до тех пор,
пока могилы не подступят вплотную
к престолу Всевышнего.
И скажет тогда Всевышний:
«Хватит, пусть больше не умирают».
Его спросят: «Мертвых тоже будем воскрешать,
или касается только ныне живущих?»
Господь задумается, заплачет,
сквозь горючие слезы произнесет с болью:
«Только живущих».
«Но ведь было обещано всем», – напомнят ему.
Ответ не последует. Только слезы
еще обильнее, еще горячее
польются из всевидящих глаз.
 

* * *

 
Крест безбожной гордыни
не посмею взвалить на себя -
кто я такой, чтобы быть уверенным,
что после смерти меня ничего не ждет?
 
 
Старость смягчает грани,
растворяет годы, как сахар,
жидкое время, волны растаявших лет
обволакивают противоположный берег.
 
 
Память помалкивает,
приготовилась превратиться в камень.
 

* * *

 
Смерть Ивановна,
пожалей Александра Исааковича,
выйди замуж пока за другого,
дозволь похолостяковать еще немного.
Ах, Смерть Ивановна,
невестушка моя незабвенная,
мы с тобой такую свадьбу закатим,
последние деньги потратим,
последнюю водку выпьем,
пьяные на тот свет выйдем.
Только зачем торопиться,
я ж не могу на тебе не жениться.
 

* * *

 
Я открою вам тайну:
смерть боится матерных выражений,
как рявкну на нее трехэтажным -
пулей вылетает из тела,
потом месяц не может опомниться,
не разберет, где находится.
Раза три это повторялось,
к моему изумлению.
Но я боюсь,
когда буду спать, ночью,
она может влететь через ухо,
присосавшись к любому звуку
с Тверского бульвара,
оттуда круглые сутки доносятся рыки машин,
а у меня форточка открыта всю ночь.
Сука!
 

* * *

 
Последнее будущее
согрело корни
моих голых замерзших слов,
все трудней удается из будущей смерти
отлучиться сюда, где я еще жив,
судьба уже стоит позади,
как дом, из которого я только что вышел, -
жизнь – моя родина,
смерть – моя муза.
 

* * *

 
Я иду никуда,
всю мою жизнь бегу туда,
запыхавшись.
И я, конечно, дойду,
уж куда-куда, а никуда попаду,
эту цель не достичь
невозможно.
На могиле моей пусть напишут друзья:
«Никто ушел Никуда»
 

* * *

 
Когда-нибудь,
когда меня уже не будет,
я приеду к вам в гости
верхом на слове «самовар».
Мы будем пить чай
с моим любимым вареньем
из белой черешни,
я буду рассказывать,
как весело неживут на том свете
ваши знакомые.
Вы будете слушать меня
внимательно, внимательно,
как никогда не слушали прежде.
Будет много вопросов,
я буду отвечать, отвечать,
а под утро, безмерно уставший,
скажу: «Мне пора, я буду вас ждать,
приезжайте, у нас хорошо»
и галопом умчусь обратно
верхом на слове «самовар».
А вы,
с благодарно машущими руками,
будете стоять на балконе,
пока я
и мой семибуквенный конь
не растаем в тумане.
 

* * *

 
У смерти нет закона,
она закон сама,
она – как палец Бога,
направленный в меня.
 
 
Я жду прикосновенья,
я приготовил грудь,
душе почистил крылья,
собрал в далекий путь.
 
 
Душа взлетит и тут же
забудет, чьей была,
она не мне служила,
когда со мной жила.
 

* * *

 
Когда я был только словом в устах матери и отца,
когда я снова стану только словом в устах моих близких,
о, какие счастливые времена!
 

* * *

 
Грехи мои уснули,
будить не буду,
налегке уйду.
 

* * *

 
Проснуться утром,
очнуться,
узнать себя – это же я, я,
тот самый, что вчера свалился
полумертвый, пьяный.
Опять живой!
Могу моргнуть, присвистнуть,
пошевелить рукой, ногой,
взглянуть на потолок,
затылок почесать,
беспечно лежать под одеялом,
зная, что мигом поднимусь, когда решу подняться,
пусть не вскочу, как прежде,
но встану, буду стоять на собственных ногах,
а не лежать навытяжку по команде смирно,
которую Начальник уже не отменит никогда
Какое чудо – быть живым!
Даже если думаешь о смерти,
даже если помнишь, что она близка,
пока ты жив – смерть всего лишь сказка,
мы вечны – пока живы!
 

VII
ЧЕТЫРЕ ГОЛОСА ВЕЧНОЙ ПАМЯТИ

В начале Второго века до нашей эры еврейское государство оказалось под властью одного из самых жестоких, безжалостных правителей в истории человечества – это был царь Антиох Четвертый Эпифан. Он издал указ, согласно которому были запрещены соблюдения субботы, обряд обрезания, изучение Торы. Фактически еврею было запрещено быть евреем.

Монолог

АНТИОХА ЧЕТВЕРТОГО ЭПИФАНА

 
Кто наказал мои глаза -
почему я должен видеть мерзкую улыбку иудея?
Их надо бить по зубам,
чтобы губы не могли складываться в улыбку,
окровавленный рот не улыбается.
Я уничтожу их веру внутри их души.
Не они должны возвещать миру о Едином Боге, не они!
Им никто эту роль не поручал,
они сами себя выбрали,
нарекли себя народом Всевышнего,
главным народом мира сего,
возомнили себя сидящими у Его ног, лицом к лицу.
Он повернется к ним задницей, их Всевышний.
 
 
В самых страшных снах никому не снилось,
что я сделаю с этим народом.
Я их буду содержать в таком голоде,
что они сожрут всех свиней Вселенной,
но даже свинину я им буду давать только по субботам.
Я убью всех мальчиков, которым они сделают обрезание.
Он повернется к ним задницей, их Всевышний.
Они забудут слова своей речи,
будут лаять друг на друга, как собаки,
собственными руками в собственном храме
сожгут свои священные свитки.
Принесут в свой храм наших богов -
будут нести осторожно, бережно,
чтобы не споткнуться, не уронить священные образы.
Самые смелые из них
будут вздрагивать от звука моего имени,
самые гордые – станут слугами наших слуг,
самые набожные будут молиться моему слону, как ангелу,
самые красивые их женщины
будут вытворять с нашими необрезанными предметами
невиданные чудеса
Он повернется к ним задницей, их Всевышний.
 
 
И тогда их священники запоют псалмы ненависти.
Им просто ничего не останется,
как возненавидеть Того, кого они любят сильнее себя.
Мои уши станут свидетелями вопля отречения
самого верующего народа от самого божественного Бога!
 

В народной памяти сохранилось предание о матери и семи ее сыновьях, которых лично Антиох принуждал принять новую веру, но все семеро предпочли смерть отступничеству.

Монолог

МАТЕРИ, ПОТЕРЯВШЕЙ СЫНОВЕЙ

 
Господи, вот я стою перед Тобой -
уже без моих мальчиков, налегке.
Семеро моих сыновей, как Ты того пожелал,
один за другим, на глазах у всего Израиля
сложили головы с Твоим именем на устах.
Спасибо Тебе, Господи, что ты помог им выдержать
назначенное Тобой испытание.
Кажется, я догадываюсь о замысле Твоем -
оставить грядущим поколениям
достойный пример мужества
Спасибо тебе, Всеблагой,
что выбор Твой пал на нашу семью.
Меньшенький так хотел жить,
жуткий страх сверкал в его глазах,
он боялся смерти больше, чем Тебя, Господи,
прости ему этот грех,
когда душа его предстанет перед Тобой.
Он прижался к моему животу,
будто хотел обратно втиснуться туда.
Шестеро старших ушли из жизни, как настоящие герои -
ни у одного не задрожала ни одна жилочка,
а младшенького убила я, Всеблагой.
Если бы я не сказала «Сын мой…»
и не развела вот так руками,
он смирился бы перед Антиохом,
отрекся бы от субботы,
поклонился бы идолам,
откусил бы обгорелое свиное ухо,
которое ему совал в рот начальник язычников, -
он был готов ради жизни на все.
Я его остановила,
в моих глазах он прочитал Твой приговор.
Он был целиком в моей власти,
он подчинился мне,
как сухой листочек подчиняется ветру,
как я подчиняюсь Тебе, Господи.
Те шестеро пошли на смерть, как на свадьбу,
даже если бы я их удерживала,
они бы не изменили решение,
а этого я убила.
Держи его душу возле себя, Всевышний,
пусть он найдет в этом утешение,
ему его жизнь была дороже Тебя, но не дороже меня,
я была между вами.
Господи, смилуйся над Израилем,
не заставляй больше матерей совершать подобное.
 

Целые еврейские поселенияушли в горы. В 167 году произошло одно из самых крупных сражений в военной истории Израиля. Еврейские отряды возглавлял Иегуда Маккавей.

Монолог

ИЕГУДЫ МАККАВЕЯ

 
Братья, воины Израиля.
Мужья и женихи самых прекрасных женщин в мире.
Через несколько часов нам предстоит
тяжелая мужская работа -
Уничтожать врагов нашей веры,
коварных, озверелых, не считающих нас людьми,
многократно превосходящих нас
количеством и вооружением:
на каждого из нас их приходится больше,
чем у каждого из нас имеется рук и ног.
Они пойдут на нас, как слон на козу.
Но мы не козы, мы евреи,
нас всегда было и всегда будет меньше,
чем наших врагов.
Это наша судьба – побеждать не числом, а умом,
побеждать мощью нашей любви к Всеблагому.
В стане врага уже ожидают нашего поражения
купцы, торгующие рабами,
мы им обещаны задешево – продавать будут оптом,
по сто, по двести человек в одни руки.
Наше поражение с ликованием встретят
не только язычники,
но и тысячи наших бывших единоверцев,
изменивших Завету.
Неужели мы утешим подлое отступничество?
Неужели возрадуем предавших Всевышнего?
Все они ждут нашего поражения,
чтобы убедить себя, что Всеблагой – наша выдумка,
что мы – сошедший с ума народ, народ-выродок,
уничтожить который под корень – великое благо.
Братья!
Любовь не бывает общей – каждый любит в отдельности,
только я знаю, как я люблю Господа,
только ты знаешь, как ты любишь Господа,
в душе нет свидетелей,
свидетелем станет наша победа или наше поражение,
завтра утром может наступить конец Израилю.
Как мы не можем не дышать,
так мы не можем не победить завтра,
как мы не можем не думать о наших семьях,
так мы не можем не победить завтра,
как мы не можем не мечтать о времени,
когда Иерусалим будет свободен
и в Храме Соломона снова зазвучат наши молитвы,
так мы не можем не победить завтра
Пусть наша победа накроет продажные души
черной волной тоски, которая сведет их со света,
пусть наша победа вознесется в утреннее небо,
как благодарственная песнь Всеблагому.
Берегите себя в бою.
Даже погибнуть каждый из нас имеет право
только после того, как уверится,
что мы побеждаем,
умереть раньше – все равно что сдаться в плен,
мертвый воин – предатель.
Братья, бойцы Израиля.
Не забудьте пописать перед боем,
чтобы ничего не сдерживало вашу ярость.
С Богом.
 

Немногочисленная, но сильная духом армия Иегуды Маккавея нанесла войскам Антиоха сокрушительный удар. Бойцы Маккавея освободили Иерусалимский храм.

Монолог

СВИДЕТЕЛЯ ЧУДА

 
Посмотрите на меня, люди и коровы,
деревья и разбитые стены Иерусалима,
перед вами самый счастливый еврей на свете.
Всеблагой на моих глазах сотворил неслыханное:
только что это произошло – я еще не могу опомниться,
душа еще дрожит от радости и страха
В Доме Соломона разлитый по лампадам Меноры елей,
которого не могло хватить даже на одну ночь,
горел непрерывно восемь суток.
Он не сгорал. Он начал сгорать только час назад,
когда принесли первый кувшин
с новым освященным маслом.
Эта жидкость, будто имела разум,
ждала восемь дней и ночей.
О, эти великие дни и ночи,
незабываемые восемь суток
после вызволения Храма из плена язычников!
Я был в том отряде,
который первым вошел в святилище:
увидев, что сотворили там варвары,
мы превратились в каменные столбики от ужаса.
Храм был разграблен, загажен,
сотни солдат в течение трех с половиной лет
испражнялись внутри и снаружи,
самое благоуханное место Израиля
источало зловоние.
Сам Иегуда Маккавей,
чье сердце казалось стальным, не выдержал -
опустился на колени среди развалин и заплакал:
крупные желтые слезы катились из глаз,
вся борода была мокрой.
Это он распорядился очистить святилище,
зажечь Менору.
Увы, мы нашли только один небольшой кувшинчик
с неоскверненным маслом,
Иегуда велел священникам
залить, сколько есть, зажечь,
а нам приказал к полуночи хоть под землей
отыскать еще кувшины с елеем.
Мы искали весь день,
молились и искали, искали и молились,
но Бог не помог нам.
Когда мы, понуро опустив головы,
вернулись с пустыми руками,
ожидая увидеть мрак черноты,
мы увидели чудо:
огни Меноры вовсю пылали,
а вокруг пели, плясали, веселились евреи.
«Смотрите, смотрите!» – кричали нам,
и мы заплакали от счастья.
Когда я раньше читал Тору – как море расступилось,
чтобы евреи могли уйти из египетского рабства,
я говорил себе: «Ой, это неправда -
как могут воды стоять стеной, образовать проход?»
Я боялся признаться, но в глубине души не верил.
«Ну как это может быть, – кричала душа, – ну как, как?»
Теперь я знаю как: ты просто стоишь и смотришь,
а в это время происходит то, чего быть не может.
Быть не может, а происходит.
Не может быть, а есть.
О, Всевышний мой, Родненький,
какая это радость – доверять Тебе полностью,
не сомневаться, что Ты можешь творить невероятное!
Какой камень свалился с души моей!
Теперь совсем другое дело, совсем другая жизнь.
Я не верил – и уверовал,
я не мог себе представить,
теперь буду всю жизнь об этом рассказывать.
О, Всеблагой, отныне я буду твердить
на каждом углу Иерусалима:
«Никогда не будет свободен тот,
кто не верит в способность Всевышнего
творить чудеса».