Текст книги "Цербер. Найди убийцу, пусть душа твоя успокоится"

июнь 1826

Летние облака плыли в синеве. Над погостом гудели колокола. Двое могильщиков в рваных, пахнущих землёй рубахах раскапывали ещё не осевший холм. Лавр Петрович и двое ищеек наблюдали за их работой. Погост был большим и бестолковым, могилы тесно лепились одна к другой.

– Народу в этом году больше преставилось, чем в прошлом, – сказал первый могильщик.

– Говорят, сейчас смерть по домам ходит, – сказал второй, вгоняя штык в сухую землю. – Как из Таганрога тело государя нашего Александра Павловича привезли. Так она и ходит. Видали её и на Невском, и у Адмиралтейства. Кости белые, а коса мужицкая, в зазубринах. Мало ей императора, значит.

– Типун тебе на язык, Егорша… – отозвался первый могильщик.

– Что, и по кладбищу ходит? – с интересом спросил второй ищейка.

– Кладбище-то ей на что? – первый могильщик высморкался в песок. – Тут и так все мордой в бузину.

Смолкли колокола; в остывающем от звона воздухе глухо кричали вороны. Второй могильщик перестал копать, опёрся на лопату, вязко сплюнул, утёр рот.

– Ежели посередь покойников прятаться, то она тебя, может, и вовсе не сыщет, – сказал. – Здесь никто второй раз не умирает.

– Кидай давай! – Лавру Петровичу надоело ждать.

Могильщики принялись за работу. Вскоре земля была раскидана, в неглубокой могиле показалась тёмная крышка гроба. Могильщики ухватили его с обеих сторон и, покряхтывая, выволокли из ямы на песок.

Лавр Петрович зыркнул на ищеек:

– Ну?

Ищейки вытащили из-за поясов топоры и принялись выковыривать гвозди. Гвозди были забиты в сырое дерево, вынимались с трудом. Первый ищейка, пытаясь вытянуть гвоздь за шляпку, поранил руку, испачкал гроб кровью.

– Ты ё… – сунул он палец в рот. – Хорошо хоть гроб тёмный. Кровь не так видна.

Лавра Петровича удивили эти слова. Их никак не удавалось привинтить ко всему остальному, что говорил ищейка в своей жизни. Смысла в них всё одно не было никакого. Но всё же оставалось внутри странное чувство, будто посреди чистого поля на мгновение выглянул и пропал суслик.

Справившись с гвоздями, ищейки ухватились за тяжёлую крышку, сдвинули в сторону.

В гробу лежала та девушка, которую генерал Бенкендорф видел среди жертв мятежа на Сенатской площади. Чистое лицо всё ещё светилось изнутри и казалось живым. Первый ищейка наклонился над телом.

– Будто спит, – сказал.

Лавр Петрович тяжело глянул на могильщиков:

– Третья могила! И что?!

– Наше дело зарыть, – развёл руками первый могильщик. – А уж всех упомнить мы не могём. Затишья-то на покойничков не бывает – несут и несут…

– Здеся он был, вот те крест, – сказал второй могильщик. – Здоровенный такой. И дыра в горле.

– Опять же, народец пришлый дощечки с нумерами на костры таскает, – первый могильщик махнул рукой в дальний предел кладбища. – Должно, там прикопали…

– Должно… – передразнил Лавр Петрович. – Веди давай.

И сам первым зашагал вдоль свежих без крестов могил. Первый ищейка отправился за ним.

Второй ищейка склонился над выкопанным гробом, вгляделся в лицо девушки.

– Эту барышню в декабре спрятали, – сказал ему второй могильщик. – Весна поздняя. Лето стылое. Песок в яме сухой. Она год такая проспит. А ежели просушить…

Первый могильщик, уже успевший уйти вперёд за Лавром Петровичем и первым ищейкой, окликнул его:

– Егорша!!! Нам всех обратно ещё!..

Второй могильщик пошёл догонять остальных. Ищейка задержался у гроба, протянул руку к лицу девушки, но, не коснувшись, замер. Налёг на крышку и, задвинув её, поспешил за всеми.

Дошли до конца кладбища. Первый могильщик огляделся по сторонам, и вдруг лицо его просияло. Он воткнул заступ в свежий могильный холм возле облупившейся ограды.

– Вот же ж!

Лавр Петрович недоверчиво на него посмотрел.

– Почему знаешь?

Могильщик подошёл к ограде и снял с пики серебряный крестик на толстой цепочке:

– Мой. Думал, пропил.

Поцеловав крест, он надел его и взялся за лопату.

– Слышь, – спросил второй ищейка у первого. – А этот… На которого напали… Бошняк… Здесь похоронен?

– Кто ж его разберёт? – ответил первый ищейка.

Бошняк глубоко вдохнул, открыл глаза. У окна в светлом домашнем платье сидела Каролина.

– Фролка! – вскрикнула она. – Ожил! Ожил!!!

Бошняку казалось, что они ещё в переулке. Он чувствовал спиной сырость стены. И всё ещё плясал где-то на краю зрения тусклый огонёк фонаря. Каролина бросилась к нему. Он слабо обнял её, вдохнул незнакомый домашний запах.

Фролка заметался на радостях по коридору, опрокидывая вещи.

– Саша… Сашенька мой, – шептала Каролина.

Под тяжестью Каролины Бошняку было трудно дышать. Она же не замечала этого и ещё долго не отпускала его. Наконец легко отстранилась, поправила одеяло. Бошняк хотел что-то сказать, но она приложила палец к его губам:

– Вам пока не следует волноваться.

– Отчего же? – голос Бошняк был слаб. Словам не хватало воздуха.

– Оттого, что вы умерли, – ответила Каролина. – Через газету объявлено.

– Кто же в газету такое объявление дал?

– Я… Вдруг убийца ваш ещё жив?

Каролина улыбнулась:

– Удивительно, как газеты бывают глупы.

Бошняк оглядел крохотную уютную комнату. Кремовые обои с листьями. На стене, ближе к окну, висел неудачный портрет покойного императора Павла – глаза вышли, как у калмыка. Бошняку даже показалось, что очнулся он в совершенно ином государстве, где взяли верх кочевые народы. У окна поместился круглый стол с резными ножками, на нём зеркало, сухой цветок в вазе, оплывшая свеча. Тяжёлые шторы были раздвинуты, в светлом луче стояла пыль.

– Где я? – спросил Бошняк.

Улыбка путала лицо Каролины. Она вдруг превратилась в другую женщину – доверчивую и простодушную.

– Я перевезла вас к себе, – сказала она.

– А граф?

– Я съехала от него. У меня он почти не бывает.

– Давно я… так? – спросил Бошняк.

– Больше двух месяцев вы были в опасной горячке, – рассказала Каролина. – На Пасху только глаза открывали. Лекарь три дня вам на жизнь давал. А Фролка травами выходил.

– А месяц какой?

– Июнь.

В спальню с подносом вошёл Фролка. Принёс гранёную бутыль с мутно-зелёной настойкой и стакан.

– У семи нянек, как говорится, здоровый дух, – улыбнулся он. – Еле отпоил!

Фролка вынул из бутылочного горла бумажку, наполнил стакан до краёв:

– Вот-с, пожалуйте, лекарствие…

Бошняк с подозрением поглядел на стакан:

– Ты какими травами меня потчевал?..

– Какие были. Все запасы на вас ушли, – ответил Фролка. – А Каролина Адамовна за вами как за малым дитём…

– Бульону дай, – сказал Бошняк. – Куриного – Он с улыбкой посмотрел на Каролину, – Есть хочу.

Фролка недовольно склонил голову и удалился. Сквозь стёкла слабо проникали звуки летнего Петербурга.

– Штору не задёрнули, – сказал Бошняк. – Вы же солнце не любите.

– Я не люблю, а вам польза.

– Откройте окошко, – попросил он.

– Воздух плохой нынче, – отозвалась Каролина. – Пыль, жара.

– Откройте. Давно пылью не дышал.

В комнату влетел стук копыт, грохот складываемых досок, голоса.

«Точно кочевье», – подумал Бошняк.

Фролка принёс бульон. Каролина подложила Бошняку подушку под спину, усадила, бережно приняла у Фролки чашку.

Суп был горяч, пахуч. Янтарный жир. Петушиный гребень. Змеями вилась лапша.

Каролина провела дном полной ложки по краю чашки, чтобы капля не упала Бошняку на подбородок. Легко подула, коснулась губой – не горячо ли – и уж только потом поднесла ложку Бошняку.

– Я сам, – сказал Бошняк.

– Нет уж. Извольте слушаться, – Каролина замерла в ожидании, когда Бошняк откроет рот. Улыбнулась. – Ну же, Саша.

Бошняк заметил, что щеки её побелели, стали полны, что грудь отяжелела, что кожа на руках покраснела и покрылась трещинками, что сквозь лоб проступила морщинка. Перед ним была совсем иная женщина – хозяйка, увязшая в хлопотах по дому и в уходе за больным мужем. Ему вдруг показалось, что это уставшее бледное лицо со свечой у глаз он видел в окне тем утром, когда тюремная карета везла его в крепость.

– Генерал Бенкендорф справлялся о вашем здоровье, – нарушила молчание Каролина.

– Что нападавший? – спросил Бошняк.

– Неведомо… – она улыбнулась. – Но, полагаю, вы убили его. На доносчиков больше никто не покушался.

– Считаете меня доносчиком? – спросил Бошняк.

Каролина ловко отправила ложку ему в рот:

– Dénoncer, c’est aussi servir la patrie, mon cher[25]25
  Донос – это тоже служение отечеству, мой милый (фр.).


[Закрыть].

По улице сквозь ночь бежал плац-майор Аникеев. Седые усы дрожали от тяжёлого шага. В тесном проулке плац-майор остановился, чтобы перевести дух, прислонился к зелёной от луны стене. Выхватил табакерку, стиснул в кулаке. Осторожно выглянул на тёмную улицу. Было тихо – только бухали по железу капли вчерашнего дождя.

Хрустнуло. Плац-майор замер. Зашуршали шаги, на стене выросли тени, надвинулись, обступили. Аникеев нерешительно занёс руку с табакеркой.

– У меня денег нет, господа, – громко сказал он.

Из темноты в лунный свет выплыло лицо Лавра Петровича. Сейчас он больше походил на древнюю скульптуру степной скифской бабы, чем на человека. За ним показались не менее диковинные существа – ищейки и квартальный надзиратель. Плац-майор уловил чуть слышный дух вина.

– Позвольте табачку-с, – негромко проговорил Лавр Петрович.

Аникеев раскрыл табакерку. Лавр Петрович ухватил щепотку, потянул носом, закрыл глаза.

– Однако табак так себе-с… – сказал Лавр Петрович, не открывая глаз. – Плац-майор Аникеев, куда это вы торопились?

– Так… от вас и торопился, – ответил плац-майор.

Лавр Петрович открыл один глаз.

– Бошняка Александра Карловича вы на допрос водили?

– Я многих водил.

Лавр Петрович открыл второй глаз.

– Многие и померли, – заметил он.

Плац-майор дёрнулся, но Лавр Петрович прижал его своим огромным животом к стене.

– У вас канцелярия исправно работает, – сказал. – Тех благонадёжных, кто потом смерть принял, вы на допрос препровождали. А покойник один по вашей указке этих людишек казнил разнообразно… Может, сами и казнили-с? А?! – заорал вдруг.

Зазвенело распахнутое в лето окно.

– А ну, пьянь! Щас как стрельну! – крикнула из него белая фигура в ночном колпаке.

Плац-майор вытаращил глаза и надвинулся на Лавра Петровича.

– Ты что, свиное рыло, несёшь?!

Второй ищейка и квартальный надзиратель схватили Аникеева под руки и потащили по переулку.

– Рыло свиное!!! – не унимался плац-майор.

Лавр Петрович повернулся к первому ищейке:

– Не он это.

– А кричит так, как будто он, – сказал первый ищейка.

Лавр Петрович поморщился:

– Он не испуган. Он зол. Дай-ка хлебнуть.

– А если старик голый опять того-с? – спросил ищейка.

– Когда он бегает или, к примеру, ссытся, так и Бог бы с ним, – ответил Лавр Петрович. – А вот когда умничать начинает…

– Так, может, не надо пока?

– Цыц! Я теперь меру знаю! – Лавр Петрович залез ищейке за пазуху, вытащил полуштоф. – Развратник ты, Пряжников, и искуситель.

Лавр Петрович по-царски восседал в трактире во главе заставленного до краёв стола и хмуро жевал. Ищейки были здесь и тоже жевали. Середину стола занимал похожий на голого Лавра Петровича жареный поросёнок с печёным яблоком во рту. Поросёнок обречённо смотрел на посетителей и старался о них не думать. Свет, льющийся сквозь пыльные оконца, пронизывал тугой табачный дым. Трактирщик с зализанными назад волосами и жирным красным лицом гремел деревянными счётами.

– А за что нас в это Третье отделение перевели? – спросил второй ищейка, наклонившись к первому.

– И почему третье, а не самое первое? – спросил тишину первый.

– Два дня уже назначение празднуем… – сказал второй. – Может, поспим?

Лавр Петрович стукнул кулаком по столу:

– Сидеть! Раз аспид исчез, то и наказывать некого. А когда наказывать некого, то приходится награждать. Вот нас и того… Повысили до небесных высот.

– Скольких же наш убивец порешить не успел? – спросил первый ищейка.

Лавр Петрович поставил в ряд три пустых полуштофа.

– Если верить генералу Бенкендорфу, – проговорил он, – то… полковника Дидериха, графа Витта и господина Бошняка… Покойника нашего в отставке.

– Жив курилка? – сказал второй ищейка.

– А ты думаешь, кого Каролина Адамовна у себя дома выхаживает? – спросил Лавр Петрович.

– Вот так баба, – покачал головой первый ищейка. – Гром и мечты.

Из-за соседнего стола на компанию с подозрением поглядывали булочники-немцы. В драных пестрядинных халатах и бумажных колпаках. Они уже пропили в этом кабаке гору украденного теста и патоки. И теперь не знали, куда идти. Немцев в Петербурге было много. Лавру Петровичу стало казаться, что он пропустил какую-то неподалёку случившуюся с Пруссией войну.

– Мил человек! – окликнул Лавр Петрович трактирщика. – Немцам чего от меня налей. А то праздник портят.

И он показал немцам козью морду. Те в ответ покачали запущенными головами. Лавр Петрович наполнил лафитник, поднял, грозно глянул на первого ищейку:

– Мы жизнию ежечасно рискуем, и всё ради отечества нашего, прости Господи, бескрайнего и сильного, но требующего опеки и любви сыновней… И жертв… Да, особенно жертв, которых не счесть, да и кому их счесть? Когда все заняты великим делом и посылом сыновним. Да и… да и… – Лавр Петрович не знал, что именно «да и», но всё равно решил, что в мнении своём твёрд и неколебим, хотя к чему он клонил и куда послали сына, так и осталось для всех загадкой.

Лавр Петрович опрокинул лафитник, поморщился, хрустнул солёным огурцом:

– Вот так! – сказал. – А то в Москву… В Москву. – Грустно окинул взглядом трактир. – Хрен вам, а не Москва.

Второй ищейка подавился, зашёлся в кашле. Первый в сердцах ударил его по спине. Второй ищейка тут же, как сорвавшаяся с пружины шарманка, запел:

 
Где ж ты, милая моя…
 

Лавр Петрович и первый ищейка подхватили:

 
Твой платок цветастый где…
 

Двери трактира распахнулись. На пороге возник квартальный. Пошёл на песню, наклонился, стал шептать. Лавр Петрович слушал и всё ещё пытался петь:

 
Улетел тот голу…
…нас хра…
Уле…
 

Встрепенулся:

– Кто?

– Полковник Дидерих, ваше благородие, – повторил квартальный.

– Где?

– Аккурат в двух кварталах отселева. Пешочком можно-с.

Лавр Петрович взбрыкнул ногами. Под столом покатились пустые бутылки. Пузатые, вытянутые, кривые, белого, зелёного, коричневого стекла.

Лавр Петрович грузно поднялся, дал подзатыльник второму ищейке, который без пригляда уже положил голову на руки, собираясь вздремнуть:

– А ну.

Все четверо вышли на улицу.

– Идти куда? – повернулся Лавр Петрович к квартальному.

– Так ведь вона, – квартальный указал на противоположную сторону улицы, где часть крыш скрывалась в остывающей дымке.

– Вот и о нас аспид подумал, – сказал Лавр Петрович. – Под боком накуролесил. Чтоб, стало быть, зря не гонять, – Лавр Петрович выпрямил спину второму ищейке, – эту пьяную сволочь.

Навстречу не торопясь проехала подвода с пустыми бочками. Лица у пожарных были будто загажены мухами. Один из них обнимал покрытую копотью гитару.

Лавр Петрович, ищейки и квартальный перешли улицу и вяло зашагали дворами. Квартальный показывал дорогу, однако Лавр Петрович всё равно шёл впереди.

– По Москве-то всё больше степенно да с калачами ходили, – посетовал второй ищейка первому.

Первый ищейка встрепенулся, окликнул Лавра Петровича:

– Куда бежим, ваше благородие?

– К печали, – бросил тот через плечо.

– А сразу чего не позвал? – обратился к квартальному.

– Так ведь искал-с… – сказал тот. – А вы, оказывается, под рукой были-с.

Запах гари разъедал ноздри. Прошли последнюю арку и оказались в задымлённом дворе. Перед глазами раскинулось пепелище, вокруг которого бродили фигуры с чёрными лицами. Мужики и бабы вытаскивали из головешек оплавленные серебряные оклады. Дом был большой и выгорел до основания. Мокрые головни струили густой вонючий дым. Беззубый мальчик кричал тонким голосом:

– Кыс-кыс-кыс…

Квартальный указал Лавру Петровичу на перемазанную сажей бабу, которая сидела среди пепелища.

– Вон… – сказал он. – Сенная…[26]26
  Дворовая девушка, служанка, находящаяся в услужении у господ; горничная.


[Закрыть]

Закрывая лицо платком, Лавр Петрович заковылял к бабе по чёрным брёвнам. Баба вертела в руках колун с обгоревшей ручкой.

– Видела чего? – спросил Лавр Петрович.

– Кто таков? – не глядя, спросила баба.

– Отвечай, не егози, – спокойно проговорил Лавр Петрович.

Первый и второй ищейки подошли, привычно взяли бабу под руки. Она усмехнулась щербато, уронила колун на ногу первому. Тот охнул.

– На улице бельё вешала, – спокойно сказала баба. – А он как раз и вышел из дома-то.

– Барин? – спросил Лавр Петрович.

– Зачем барин? Барин теперя у порога… дымится.

Лавр Петрович кивнул первому ищейке. Тот захромал мимо пожарища к тому месту, где раньше было парадное крыльцо. Возле ступеней враскоряк лежал тёмный от копоти труп. Одежды на нём не было. От опалённых волос на груди и голове шёл дым.

Первый ищейка пригляделся, присел над телом. Взял труп за подбородок, надавил. Рот раскрылся. Блеснула золотая цепочка. Ищейка запустил пальцы в рот покойника и вытянул из глотки золотые Breguet[27]27
  Breguet (Бреге́) – марка швейцарских часов класса люкс. Название восходит к имени создателя марки Абраама-Луи Бреге (1747–1823), французского часовщика швейцарского происхождения, известного своими усовершенствованиями в часовом механизме.


[Закрыть]. Щёлкнул крышкой – заиграла музыка. Лицо ищейки растянулось в улыбке. Под крышкой лежала записка.

Баба между тем отвечала на вопросы Лавра Петровича:

– Вышел такой… в обносках. Здоровый, что твой… – она поискала сравнение. – Картуз… А тут и дом занялся.

– Разглядела?

– На лбу у него эта… – баба ткнула себя в лоб.

– Что? – хмуро спросил Лавр Петрович.

Второй ищейка ухватил бабу за руку, но та дёрнула руку, так что тот чуть не упал:

– За свою бабу держись.

Ищейка сконфуженно отодвинулся.

– Повязка чёрная, – закончила баба.

– Лавр Петрович! – позвал первый ищейка.

Лавр Петрович неуклюже зашагал к парадному. Подойдя, принял записку, но читать не торопился. Оглядел чёрный труп. Повернулся к бабе.

– Хм… – сказал. – Голым вытаскивали?

– Барин голым сроду не хаживал, – заметила баба. – Его как-то собака за дружка цапнула.

– Шея, как у курёнка, свёрнута… – добавил первый ищейка.

Лавр Петрович развернул бумажку. На клочке было написано: «И власти древнюю гордыню…»

Лавр Петрович схватил первого ищейку за горло.

– Где?!

Толстые пальцы Лавра Петровича были сильны настолько, что казалось, будто разжать их не под силу даже ему самому.

– Уди-ви-тельны мне сло-ва ва-ши, – задыхаясь, выдавил первый ищейка.

– Нашёл где?

– Во рту…

– Может, в жопе? Может, туда нос твой сунуть, чтобы ты, поганец, глянул, какая там благодать?

Первый ищейка захрипел, закатил глаза. Лавр Петрович оттолкнул его. Ищейка рухнул в чёрную от копоти лужу.

– За дурака меня держишь?! – сказал Лавр Петрович. – Записка-то чистёхонька! Где была?

– Колун для вразумления дать? – усмехнулась баба.

Первый ищейка поспешно вынул из порток часы.

– Прикарманить хотел, пёс? – Лавр Петрович занёс над ищейкой кулак. – А ну дай сюда!

Отобрал часы, повернулся к бабе:

– Хозяйские?

Та покачала головой.

– Не любил он часов. В цифрах всё время путался, с тех пор как дружка потерял.

Лавр Петрович сунул часы в карман, пошёл со двора:

– Вот и допраздновались, ядрёна вошь.

Лазарет доктора Пермякова на шестьдесят коек располагался во флигеле старого особняка. В основном корпусе помещался жёлтый дом. Через ветхую деревянную перегородку доносились крики сумасшедших, управлявших миром. Эти кричали особенно громко перед обедом и затихали только после водных процедур. В короткие минуты отдыха доктор Пермяков любил слушать их крики. И чем больше слушал, тем чаще находил созвучные для себя мысли.

Лазарет слыл одним из лучших в северной столице и мог соперничать с Мариинской больницей, учреждённой императрицей Марией Фёдоровной. Кухни в заведении Пермякова не было, но имелись баня, собственная аптека, новые железные кровати и вентиляция. Здесь можно было найти все европейские медикаменты, за исключением разве что обезболивающих.

Сам доктор был невысок, коренаст. В нём ощущалась огромная физическая сила. Высокий лоб, глубокая складка поверх переносицы говорили скорее об упрямстве, чем об уме. Серые глаза смотрели жёстко и честно.

Пациент Пермякова был под стать доктору. Старый капитанский мундир сидел на нём свободно – видно, раньше этот человек был ещё крупнее и шире.

– Вытяните руки, – Пермяков взял с салфетки иглу.

Пациент поднял перед собой тяжёлые руки. Его пальцы дрожали. На лбу виднелась метина от пули, на горле – широкий, ещё свежий шрам.

Доктор Пермяков взял пациента за левое запястье, уколол иглой. Реакции на боль не было.

– Почему не лечились? – спросил Пермяков.

Пациент пошевелил губами, указал на горло, потом на лоб.

– Горло – это пустяки, – сказал доктор. – А вытаскивать пулю из черепа опасно. Полагаю, скоро вас парализует. Но если я полезу в ваш череп, то вы можете сразу умереть от кровоизлияния либо от последующей лихорадки.

Пациент согласно кивнул. Он хотел операцию.

Доктор прошёлся по кабинету.

– Хорошо, – сказал Пермяков. – Приведите дела в порядок и день воздержитесь от пищи.

На коленях покоилась доска с недорисованным цветком тысячелистника. На одеяле валялись цветные карандаши. Бошняк полулежал в постели. Дремал.

Он всё ещё был слаб. Много спал. Много и с удовольствием ел. Из всего лечения к вечеру принимал по стопке водочные настойки, которые только и остались в его травяной аптечке.

В дневной дрёме промелькнул заносчивый взгляд Витта, лица Каролины, Лихарева, пустая допросная комната. В открытые окна её ломился снег, вырывал свечам их пламенные языки.

Вежливое и настойчивое покашливание отвлекло от сна.

Возле кровати сидел незнакомый пухлый человек и с интересом разглядывал Бошняка.

– Ну вот, – произнёс гость. – А все говорят: помер, помер. Вы ведь, Александр Карлович, теперь, как раскроется всё, будете герой… Для тех, кто следствию над мятежниками бескорыстно содействовал. Можно сказать, какого аспида порешили-с, – гость наклонился к Бошняку, будто хотел закончить анекдот, – а тот возьми и убеги. – Улыбнулся несвеже, – На то он и аспид.

– С кем… имею честь? – спросил Бошняк.

– Следственный пристав Переходов, Лавр Петрович, – гость выдержал паузу, будто царя в зале объявил. – Вопросы у меня к вам, Александр Карлович. Злодей-то ваш до сих пор людишек убивает. – И без всякой вины добавил, – Иначе не осмелился бы тревожить-с.

В открытое окно с Невы тянуло ржавчиной. Бошняк подумал, что не сможет полюбить этот построенный на топях город. Хотя ему даже нравилось, что всё здесь помпезно и поддельно – люди, львы, мосты, небо. Даже смерть и ту местное племя пыталось превратить в балаган.

– Разглядели, каков наш аспид? – на слове «наш» Лавр Петрович сделал ударение. Намекая, что независимо от разности в чинах дело у них с Бошняком одно. Хотя этот лежащий в кровати рисовальщик кустов сразу пришёлся ему не по душе.

– Одет мужиком, – сказал Бошняк.

Лавр Петрович кивнул: мол, и это ему ведомо.

– Но шаг строевой, – продолжал Бошняк. – Голос командный. Чистый. Запах свечей и лекарств. Кинжал кавказский. Шрам от пули на лбу. Офицер. В отставке. С Кавказа по ранению прибыл. Семьи нет. Живёт в темноте, и комнатка невелика.

– Откуда ж вы про комнатку и темноту-с? – спросил Лавр Петрович.

– Говорю же… От него так лампадным маслом и свечами пахло, будто он ими питался.

– А можете портретик нападавшего изобразить?

Бошняк положил на колени доску для рисования.

– Фролка! Бумагу!..

Он зашёлся в кашле.

– Похвально ваше желание помощь следствию оказать, – проговорил Лавр Петрович. – В списке-то, кого убийца посетить может, не так уж много фамилий, но и их спасти следует.

Эти похвала и назидание от низшего чина не понравились Бошняку.

Вошёл Фролка со стопкой чистых листов, подоткнул больному под спину ещё одну подушку, неодобрительно поглядел на Лавра Петровича.

Бошняк положил на доску чистый лист, взял карандаш:

– Спрашивайте. Пока рисую – у вас время.

Лавр Петрович ласково улыбнулся. Он не торопился спрашивать. Его власть над лежащим перед ним человеком была в вопросах, на которые тот вряд ли сможет ответить.

– Тогда о главном, – сказал Лавр Петрович. – Можете ли вы объяснить, как госпожа Собаньская узнала, что убивать вас будут именно в том переулке? Как такое возможно? Петербург – город немаленький.

Бошняк перестал рисовать. Это действительно было странно. Он сам спрашивал себя об этом. И не мог найти возможной причины. Он собирался узнать у Каролины, но почему-то откладывал, будто опасался ответа.

– Конечно, она не знала, где меня будут убивать, – услышал он свой голос. – Но, не застав дома, решила поехать навстречу. Неподалёку увидела, как, перегородив подводами дорогу, дерутся мужики. Эта драка была очень похожа на инсценировку. Увидела пустую коляску и пустые сани, запряжённые отменными рысками. Драка, пустая коляска, рысаки, которых человек в здравом уме на дороге бы не оставил… Всё это показалось ей подозрительным. И она стала искать меня, – Бошняк легко набросал овал лица. – Ей просто повезло.

Лавр Петрович покивал:

– Госпожа Собаньская – женщина многих талантов.

Бошняк строго глянул на Лавра Петровича, но на этот раз тот говорил искренне.

– Но почему убийца ушёл? – спросил Лавр Петрович. – Если он выжил, значит, у него хватило сил добраться до лекаря. Почему он в таком случае всё-таки не вырезал вам глаза?

– Это хороший вопрос, – сказал Бошняк. – Скоро закончу рисунок.

Теперь похвала не понравилась Лавру Петровичу.

– Тогда возьму на себя смелость, – сказал он, – учинить допрос госпоже Собаньской. Кстати, где она?

– Не лезьте в это дело, Лавр Петрович.

Бошняк подумал, что где-то уже читал эту фразу.

Лавр Петрович попытался найти в сказанном шутку. Но шутки не было. Бошняк продолжал рисовать.

Лавр Петрович расправил плечи, отчего живот его стал ещё более кругл:

– Угроза должностному лицу при исполнении-с.

– Помилуйте, Лавр Петрович. Какая же это угроза?

Сквозь открытое окно долетел престранный звон. Так звенели ключи на тряпке юродивого, который явился Лавру Петровичу после утопления подполковника Черемисова.

Лавр Петрович подошёл к окну, навалился животом на подоконник.

На мостовой лежали упавшие с телеги доски. Два мужика ставили на место слетевшее колесо. Мальчишка, упираясь изо всех сил, держал под уздцы расстроенную лошадь.

– Твою ж Богу душу, – Лавр Петрович обернулся в комнату.

Он вдруг повеселел. Он всегда веселел, когда хоть что-то понимал. Его не испугали слова Бошняка. Сказанное не расстроило. Наоборот – стало ясно, что Каролину Собаньскую из виду выпускать не следует.

Приходя в себя, Лавр Петрович потёр руки.

– Что ж, – сказал он. – У меня ещё один вопросец остался. Записку убивец никакую вам не вручал?

Бошняк нарисовал тяжёлые брови, провёл от них линию носа. Вопрос действительно оказался интересным. Бошняк ждал и боялся спугнуть ответ.

– Он всем убиенным престранные эпитафии составлял, – Лавр Петрович достал лист с приклеенными на него бумажками и положил на рисунок перед Бошняком.

– Ты пел Маратовым жрецам… Безумной ревности и дерзости ничтожной… Над равнодушною толпою… И власти древнюю гордыню… – прочитал Бошняк. – Хм… Руки у него дрожат. Четыре записки – четыре убийства?

– Да-с, – кивнул Лавр Петрович. – Я их уж как не складывал. Не выходит смысла.

– Ты пел Маратовым… – Бошняк осёкся. Грифель замер над белым зрачком незнакомца. – Зарезан?

– Каролина Адамовна сказали? – спросил Лавр Петрович.

– Она ничего не говорила, – Бошняк глядел на неровные строчки. – Полагаю, что знаю ту записку, которая мне адресована была.

Бошняк продолжил набрасывать портрет – под карандашом проступили широкие скулы, волевой строгий взгляд.

– Богиня чистая, нет, не виновна ты, – словно про себя выговорил он.

– Простите-с? – не расслышал Лавр Петрович.

Бошняк протянул ему готовый рисунок.

Раздетый, намыленный Бошняк нетвёрдо стоял в большом тазу посреди комнаты. Каролина, улыбающаяся, с комьями пены на волосах и закатанными рукавами, растирала ему губкой бёдра. Бошняк опёрся рукой о стену.

– Все послания убийцы – строчки из одного стихотворения Пушкина, – говорить стоя было гораздо сложнее. – Оно о молодом французском поэте Андре Шенье, которого казнили за вольнодумство.

– Отдельные строчки совершенно непонятны, – Каролина откинула прядь со лба, мыльная пена побежала по шее.

– Да, но на самом деле каждая записка – это фрагмент двустишия, а то и строфы, где одна из строк связана с убийством. Вот послушайте, – Бошняк прикрыл глаза. – Первая записка: «Ты пел Маратовым жрецам…», а за ней в стихотворении следует: «Кинжал и деву-эвмениду!» Кинжал и богиня, которая в подземном царстве за грехи пытала души умерших. Вместо этой строчки убийца оставляет нам капитана Нелетова с кинжалом в спине.

– Не знала, что вы помните наизусть стихи, – сказала Каролина.

– Не люблю стихи.

– Отчего же?

– Мысль в них всегда очень проста. Напиши такое в прозе, и никто даже читать не будет. А мысль ведь главное? Да?

Бошняк нечаянно увидел глаза Каролины. Они смотрели на него с тем тайным восхищением, о котором мужчине лучше не знать.

– А вот двустишие для подполковника Свиридова, – продолжил Бошняк. – Записка: «Над равнодушною толпою…» А перед этой строчкой в стихотворении: «Палач мою главу поднимет за власы». И подполковнику отсекают голову.

Каролина прижалась щекой к руке Бошняка:

– Я знала подполковника Свиридова по Одессе. Милейший был человек.

Бошняк покачнулся.

– Обопритесь на меня, – сказала Каролина.

Он взял её за плечи:

– О чём бишь я… Полковник Черемисов. Утоплен в Неве. Сохранилась только часть записки: «…и дерзости ничтожной». Полностью двустишие звучит так: «И что ж оставлю я? Забытые следы безумной ревности и дерзости ничтожной». Может быть, следы на месте убийства? Надо бы у Переходова спросить.

Каролина отстранилась от Бошняка и снова принялась тереть его намыленной губкой:

– А полковник Дидерих?

– «И власти древнюю гордыню развеял пеплом и стыдом», – произнёс Бошняк. – Пожар и полковник в срамном виде.

– Как вы сейчас, – улыбнулась Каролина.

Несмотря на важность того, что проясняло рисунок покушений, мысли её были просты и теплы, как вода в тазу: «Колени. Губка. Стекающая пена. Впалый живот». Кто бы мог подумать?

– Убийца помещает предателей в стихотворение о свободе, полагая, что большей мести и придумать нельзя, – сказал Бошняк. – Мне же он хотел вырезать глаза. Стало быть: «Богиня чистая, нет, не виновна ты, в порывах буйной слепоты, в презренном бешенстве народа, сокрылась ты от нас…»

«Худые руки, держащие меня за плечи. Старый шрам. Кажется, он остался после перелома. Странно, я забыла, откуда у него шрам. Странно. Странно».

Каролина, поднялась. От долгого сидения у неё затекли ноги, закружилась голова. Она бы упала, если бы острые пальцы Бошняка не схватили её за локоть.

– Что с вами?

– Просто усталость, Саша.

Каролина бережно повела Бошняка к кровати:

– Powoli… Powolutku. Pan zbyt sie spieszy[28]28
  Тихо… Тихонько. Пан слишком торопится (польск.).


[Закрыть].

Бошняк осторожно ступал по холодному полу, оставляя за собой мокрые следы:

– Стихотворение определённо не могло быть издано в таком виде. Цензура. Стало быть, его переписывали. Иначе откуда бы его знать Фаберу?