Текст книги "Цербер. Найди убийцу, пусть душа твоя успокоится"

Каролина надела на него чистую ночную рубашку, уложила на подушку.

– Нужно проследить, кто его переписывал, – сказал Бошняк. – Даст Бог, убийцу найдём раньше, чем…

– Чем он вас?

– Или графа. В нашей с графом дуэли человек вместо пули…

Оказавшись под пушистым лёгким одеялом, Бошняк облегчённо вздохнул. Он устал. Он слишком много говорил и торопился с вопросами.

– Но я числюсь мёртвым, а граф… Пожалуй, следует уравнять шансы и дать в газету объявление, что я жив.

Каролина ладонью стёрла со лба пот.

– Не делайте глупостей, Саша. Оставим судьбе решать.

июль 1826

В просторной приёмной следственной комиссии сидящий за одним из длинных столов Лавр Петрович казался маленькой обожравшейся мышью. С задумчиво-строгой миной он разглядывал лежащий перед ним портрет убийцы, нарисованный Бошняком.

Напротив него сидел Павел Пестель с завязанными платком глазами. На нём был потемневший от тюрьмы мундир, застёгнутый на все пуговицы. Руки в кандалах лежали на коленях.

Рядом с Пестелем, пожёвывая кончик прокуренного уса, ждал распоряжений плац-майор Аникеев.

– Полковник Пестель? – обратился Лавр Петрович к плац-майору.

Тот кивнул.

Пестель улыбнулся, обнажив длинные зубы.

– Позвольте с него платок, – сказал Лавр Петрович.

Аникеев снял с арестованного повязку.

– Отчего улыбнулись, когда я вашу фамилию назвал? – поинтересовался Лавр Петрович.

– Ну согласитесь же, смешно, – ответил Пестель, – не знаю вашего имени отчества…

– Лавр Петрович.

Будто не заметив сказанного, Пестель не торопясь продолжал:

– …тебя который месяц держат в камере. Допрашивают. Но каждый раз, приведя к допросу, спрашивают: «Полковник Пестель?» – Он перестал улыбаться. – А я ведь вашим диктатором мог стать.

Робея перед взглядом усталых глаз, Лавр Петрович придвинул полковнику рисунок Бошняка:

– Известен вам сей человек?

Пестель мельком взглянул на рисунок. Лавр Петрович замер в ожидании ответа, но Пестель молчал.

– Высокий, сильный, с пулевой отметиной… – Лавр Петрович ткнул себя в середину лба. – Здесь.

Пестель молчал.

– Может, нарисовали непохоже-с? – спросил Лавр Петрович. – Художник видел его мельком…

– Но суть уловил… – сказал Пестель. – Это Ушаков. Капитан Ушаков, Дмитрий Кузьмич… Силён и грозен без меры. Как-то при мне он заговорил об отмене крепостного права и по ломберному столику ладонью стукнул. В щепы…

Лавр Петрович вынул табакерку, щёлкнул крышкой, протянул Пестелю. Тот взглянул на коричневый порошок. При всём тюремном воздержании его ещё волновал вопрос, хорош ли табак, что предлагают ему. Лавр Петрович всё держал табакерку перед пленником.

Звякнув цепями, Пестель поднял из-под стола закованные руки, потянулся к табаку, взял на понюшку. Лавр Петрович удовлетворённо кивнул, тоже выудил щепотку, быстро и шумно вдохнул.

– Добрый табак, – сказал. – В «Тен Кате»[29]29
  Табачный магазин голландского купца Корнелиуса тен Кате на Невском проспекте.


[Закрыть] покупаю, им туда прямо из Голландии доставляют. Эх, кабы у нас в Москве такой магазин был… – Лавр Петрович вмиг перестал улыбаться. – Что же вы следствию не поведали о сём заговорщике?

– Какой из Дмитрия Кузьмича заговорщик, – Пестель сощурил глаз. – Странен. Неловок. Временами беспомощен. Дмитрий Кузьмич инвалид. Как живой остался после ранения такого, никому не ведомо.

– Друзья у него имелись?

Пестель пожал плечами.

– Где сейчас может скрываться означенный субъект?

Пестель покачал головой и заметил со злой иронией:

– Ну если он ещё на свободе, то мятеж в самом разгаре.

Лавр Петрович покивал, махнул Аникееву:

– Уведите.

Плац-майор подхватил Пестеля под руки, мягко заставил встать.

– Действительно, хороший табак, – сказал Пестель.

Плац-майор вывел арестанта из приёмной, дверь захлопнулась, и Лавр Петрович остался один на один с тишиной. Ему не нравились местные интерьеры – в Москве было куда проще, без всей этой ненужной мишуры. Да и само уголовное дело начинало представляться ему излишне помпезным, как и весь обвешанный медью Петербург.

По аллее Екатерининского парка вдоль канала прогуливались генерал Бенкендорф и государь Николай Павлович. День был ясный, свет блуждал в листьях клёнов, играл на гранитном песке дорожек. По обе стороны аллеи стояли каменные скамьи, тянулся уходящий в бесконечность идеально ровный зелёный куб кустарника.

– Сегодня в «Санкт-Петербургских ведомостях» напечатали прелюбопытное объявление, – сказал Бенкендорф. – «Сим сообщаем, что коллежский советник, предводитель дворянства Александр Карлов сын Бошняк оказался в здравии. Весть о смерти его была преждевременной».

Николай, подражая Бенкендорфу, поднял подбородок:

– Что же он – сам такое объявление дал?

– Сам ещё слаб, – сказал Бенкендорф. – Слугу отрядил.

Государь глядел на игру теней под ногами.

– Мне нравится ваша осведомлённость, – наконец проговорил он.

– Поведение господина Бошняка уважение внушает, – сказал Бенкендорф. – И я не удивлён, что мятежники прониклись к нему столь высоким доверием.

Впереди канал соединялся с огромным прудом. Государь привычно расправил плечи.

– Слова… – проговорил он.

Они медленно подходили к воде, в которой отражались деревья и чистое небо. В пруду плавали утки.

– Однажды мы гуляли тут с детьми, – сказал Николай Павлович. – Олли[30]30
  Ольга Николаевна (1822–1892) – дочь императора Николая I и императрицы Александры Фёдоровны, жена Карла I, короля Вюртембергского.


[Закрыть] было два года, и она всё не говорила. Приглашали врачей – без толку. Так вот, подходим мы к пруду, и Олли, которая была на руках у Александры Фёдоровны, видит уток, протягивает ручку и отчётливо так говорит: «Утки». Не «папенька», не «маменька», а «утки»… При ней и слова-то такого никто не произносил. Удивительно… Правда?

– А моё первое слово было «хрясь», – сказал Бенкендорф.

Николай Павлович усмехнулся:

– Это вы сейчас придумали.

Бенкендорф улыбнулся и кивнул.

– Слова вместе с прошлым так и норовят выскользнуть из-под опеки, – проговорил государь. – И невесть чего натворить.

Впереди из кустов на дорожку выбралась собака, подбежала к пруду и, наслаждаясь эхом, принялась лаять на воду. Утки закрякали, взлетели. Бенкендорф с Николаем Павловичем наблюдали, как они, тихо свистя крыльями, пролетают над ними.

– Если уткам подрезать крылья, они всегда на виду будут, – заметил Бенкендорф.

– Они и так прилетают к нам в сад каждую весну, – сказал Николай и посмотрел на него своими холодными глазами. – Я распорядился, чтобы их кормили.

В полуподвальной комнате за придвинутым к кровати столом сидел капитан Ушаков.

Подвал был разделён деревянными перегородками на несколько комнат. Дышалось тяжело из-за наглухо закрытых окон. Если бы не запах вина и табака, тесную и тёмную каморку можно было бы принять за каземат.

На столе пред Ушаковым были в беспорядке разложены листы с неровными строчками и рисунками на полях.

Послышалась возня. Из темноты показались узловатые с крупными суставами пальцы. Они поставили на листы тарелку с похлёбкой, положили рядом ломоть хлеба.

– Страшное дело ты задумал, Дмитрий Кузьмич, – спокойно сказала темнота.

Наступило молчание. За перегородкой скрипнули пружины.

– Мы и так с тобой черти, – снова послышался шёпот. – Чёрт для того и есть, чтобы Бога боялись. Но такое деяние, что ты задумал, нам и в аду не замолить.

Ушаков с трудом поднёс ко рту ложку и не почувствовал вкуса похлёбки.

– Вот что я тебе скажу, Дмитрий Кузьмич, – продолжал голос. – Денег у тебя уже нет. Коников – и тех проел. Коли лекарь тебя не прирежет, уезжай из Петербурга на благие дела. И задумку эту свою брось… Откажись. Добром прошу.

Ушаков отложил ложку.

– Что, невкусно? Кухарка у меня, конечно, дрянь. Может, вольную ей дать?

Руки приняли со стола тарелку и хлеб.

– В крепость человек наведывается, разнюхивает… Лавр Петрович Переходов… Толстый, пронырливый… Глаз, как у крысы, умный, – тарелка стукнула о подоконник. – Ну да ничего. Разгребу как-нибудь.

Каролине снилось, что кто-то настойчиво дёргает дверной колокольчик, а она не хочет открывать, делает вид, будто её нет дома, но вскоре понимает, что пришедший знает, что она здесь, что ей негде спрятаться и некуда бежать.

Звон ещё раздавался в ушах, когда, сбросив одеяло, Каролина встала, подошла к окну, пользуясь пасмурным утром, раздвинула шторы, открыла створку. Незаметный ветерок коснулся её щёк. Утро разлило над Невой сизо-молочный свет. Чайки летели к горизонту – туда, где начинался залив. Квадратная баба с ведром влезла на постамент возле моста, принялась угрюмо тереть ветошью светлую морду льва.

Зазвонил дверной колокольчик. Каролина вздрогнула, прислушалась к происходящему в передней. Лакей открыл дверь. Каролина услышала голос графа Витта.

Его бодрый вид и надменно закрученные усы не могли обмануть её. Перед ней был растерянный и нерешительный человек. Он оглядел Каролину, которая стояла перед ним с распущенными волосами, в домашнем халате, наброшенном поверх ночной сорочки, скользнул глазами по комнате.

– А где же Александр Карлович? – с деланым удивлением спросил он. – Я, собственно, к нему по делу.

– Съехал, – ответила Каролина. – Не желает подвергать меня опасности.

Витт вытянул губы, с уважением покивал.

– Что ж, это благородно. Очень благородно.

Он подошёл к окну, выглянул. Оса упрямо билась в стекло совсем рядом с открытой створкой. Никак не могла вылететь.

– Вы беременны от него? – спросил Витт.

Каролина закусила губу:

– Сегодня же уволю служанку.

– Помните, – продолжал Витт, – что на сносях нельзя пить много вина, фехтовать, скакать верхом.

Проглянуло солнце и заиграло тенями на лице Каролины.

– А он знает? – спросил Витт.

– Прикройте шторы, – сказала Каролина.

– Значит, не знает, – Витт попытался задёрнуть штору, но у него почему-то не вышло. – Вчера от Лавра Петровича донесение доставили, – сказал. – У нашей с Александром Карловичем пули теперь фамилия есть: Ушаков. Вы могли встречать его у полковника Пестеля.

– Никогда его до покушения не видела, – произнесла Каролина.

– В этой истории вы с Александром Карловичем рассказываете разное. Вам следует договориться с ним о деталях.

В словах Витта было скорее предостережение, чем угроза.

– Всё это очень грустно, Каролина, – сказал он. – Знаете, каждое утро я просыпаюсь и думаю… Всё… это… очень… грустно…

Витт беспомощно качнул руками, направился к двери.

– Иван Осипович!

Витт остановился.

– Не убивайте его, – сказала Каролина.

Витт пожал плечами:

– Это уж как Бог даст.

Свет лился сквозь пыльные стёкла кабинета Лавра Петровича в следственной управе. В чернильнице плавали табачные крошки.

Второй ищейка, приложив к стеклу нарисованный Бошняком портрет убийцы, накрыл его чистым листом бумаги. Свет, проходящий через грифельное лицо, менял его черты. Казалось, что Ушаков теперь был весел и счастлив тем, что на него наконец обратили внимание.

Взяв карандаш и надув от усердия щёки, второй ищейка принялся переводить портрет. Лист соскальзывал. Первый ищейка стоял за спиной у рисующего, чесал затылок.

– В адресной экспедиции искали, в военном ведомстве спрашивали… Как в воду канул этот Ушаков… А я теперь рисуй…

Второй ищейка поправил сползший лист, постарался продолжить съехавшую линию, но левый глаз Ушакова переехал на шапку и недовольно глядел из свалявшегося меха.

На подоконнике уже лежало несколько копий, одна страшнее другой.

– Тебе бы Исакий расписывать, – подал голос первый ищейка. – Там, где муки адские.

– А давай сам рисуй! – обиделся второй.

Нижняя губа на портрете свесилась ниже подбородка.

– Отметину на лбу не забудь, – посоветовал первый.

Второй ищейка намалевал точку в центре шапки:

– О… – показал первому ищейке последний рисунок. – А этот хорошо получился.

Распахнулась дверь, вошёл опухший от всего Лавр Петрович.

– Сколько ждать можно? Уже прибыли! – Лавр Петрович забрал рисунок. – Тут его и мать родная не узнает. Ладно. Идём.

Второй ищейка собрал портреты с подоконника в стопку. Трое сыщиков вышли из кабинета и, миновав узкий полутёмный коридор, оказались на заднем дворе управы, где на брёвнах у забора сидела толпа оборванцев. Увидев следователя с ищейками, бродяги прекратили разговор и уставились на них, как на ярмарочных циркачей. Было их пятнадцать человек, чуть живых с похмелья, босых, в растерзанных засаленных лохмотьях. Глаза блестели тускло, как вода в глубоком колодце.

Второй ищейка подошёл к бродягам, раздал копии.

– Глянешь – другому передавай, – объяснил он.

Копии пошли по рукам. Лавр Петрович ходил среди оборванцев, заложив руки за спину.

– Сколько ж их тут? – удивлённо сказал кто-то из нищих.

– Один, – с нажимом сказал Лавр Петрович. – Здоровенный, аки… аки… – Лавр Петрович не нашёл сравнения. – Даже больше. С метиной от пули на лбу. Не мужик, но рядится. Петрушка тряпичный. Среди народа прятаться может.

– Так и мы того… среди народу, – подал голос один из оборванцев. Разодранный тулуп с чужого плеча качался колоколом на его костях. Он опирался на костыль. В бороде блестела рыбная чешуя.

Лавр Петрович подошёл к оборванцу, подумал дать в морду, но просто с силой надвинул ему на глаза картуз.

– Как звать? – спросил.

– Босяткой, – оборванец ткнул чёрным пальцем в рисунок и кивнул в сторону бродяги со сбитым к скуле носом. – На Стёпку нашего похож.

Тот, кого назвали Стёпкой, поглядел на рисунок у себя в руках, и ему стало обидно.

– Однако урод, – сказал он.

Нищие засмеялись, разинув чёрные расколотые рты.

Ушаков отворил дверь флигеля, где располагался лазарет доктора Пермякова. В ноздри ударил острый медицинский запах. За стеной слышалось бормотание:

– Две головы – мука, три головы – венец… Две головы – мука, три головы – венец… Две головы – мука, три головы – венец… Покайтесь, дьяволы…

Следом раздался глухой тоскливый крик – для душевнобольных настало время вечерних процедур. Ушаков осторожно поднялся по ступеням, словно боялся, что они проломятся под ним.

Доктор Пермяков ждал его в кабинете. Ушаков тяжело опустился на стул. Рядом на столе, на чистой тряпице были разложены инструменты: зонд, пила, свёрла, пинцет с острыми, как шило, лопатками.

Пермяков взял с полки бутыль с мутной смесью, встряхнул, поглядел на свет.

– Водка, карболка, отвар ромашки, – доктор вылил смесь в неровную оловянную миску, принялся опускать в неё хирургические инструменты. – Надеюсь, этот состав убережёт вас от гнойного осложнения. Раздевайтесь.

Ушаков принялся неловко стягивать с себя мундир, свежую рубаху. Сегодня утром он вымылся в тазу с холодной водой, и его до сих пор бил озноб.

Пермяков указал на большой из толстых досок лежак, стоявший посреди кабинета. В изголовье были прикручены две скобы с широкими деревянными пластинами на толстом винте. По бокам и в изножье крепились ремни толстой свиной кожи.

– Прошу, – сказал доктор.

Ушаков лёг. Доктор затянул на его груди широкий ремень, прикрутил руки и ноги.

Голову Ушакова поместил между скобами:

– Вот так держите.

Доктор принялся вращать ручку винта; две деревянные пластины со скрипом пришли в движение. Тиски сдавили голову.

– Не слишком? – спросил Пермяков.

Ушаков опустил веки.

Пермяков ещё раз с усилием повернул винт.

Пациент спокойно глядел в потолок.

Доктор снял с крючка и надел чёрный в ржавых подтёках кожаный фартук. Подойдя к столу, вынул из миски инструмент со сверлом, похожий на коловорот. Ушаков беззвучно зашлёпал губами.

– Пулю? – Пермяков наклонился над Ушаковым. – Помню я про вашу пулю. Рот откройте.

Ушаков открыл рот. Доктор вложил ему между зубов деревянный покусанный брусок.

– Сожмите что есть сил. Оглушать вас из-за вашей раны опасно.

Доктор снял повязку с головы пациента, приставил к его лбу сверло:

– Глаза закройте.

Пациент продолжал смотреть перед собой.

– Закройте глаза, я сказал! – повысил голос Пермяков. – Вы мне мешаете…

Ушаков закрыл глаза.

Доктор покрепче взялся за ручку коловорота и принялся вращать его, надавливая на лоб. Пациент стиснул зубы. Разодрав кожу, сверло с мягким шелестом вошло в лобную кость. Ушаков сжал кулаки. Ремни натянулись. Ручеёк крови побежал по переносице.

– Не дёргайтесь! – предупредил доктор Пермяков. – Если сверло повредит мозг, вам конец.

У Ушакова потекла слюна. Он замычал. Пермяков продолжал вращать сверло. Деревянный брусок выпал изо рта. Мычание переросло в рёв. Кожаный ремень, державший руку пациента, лопнул. Доктор почувствовал, как огромная рука сдавила ему горло. Он выронил инструмент. Кабинет перед ним потемнел, сжался и разгорелся как уголёк. Пермяков хрипел, шарил рукой по столу, пытаясь нащупать анестетический молоток. Он уже думал надавить на сверло, которое торчало из черепа Ушакова, и разом прекратить этот балаган, когда немеющие пальцы нащупали наконец деревянную ручку. Пермяков ударил Ушакова молотком по голове. Хватка ослабла. Высвободившись, Пермяков ударил ещё раз. Схватился за шею, ловя воздух. Поднял молоток для нового удара, но Ушаков не двигался.

Качаясь, Пермяков подошёл к лохани с водой. Умылся.

– Quае ferrum non sanat[31]31
  Часть афоризма, принадлежащего древнегреческому целителю и философу Гиппократу: Quae medicamenta non sanat, ferrum sanat; quae ferrum non sanat, ignis sanat; quae ignis non sanat, mors sanat (лат.). – «Что не излечивают лекарства, излечивает железо; что не излечивает железо, излечивает огонь; что не излечивает огонь, излечивает смерть».


[Закрыть]… – пробормотал.

Приложил ещё мокрые пальцы к шее Ушакова. И снова надавил на сверло, принялся неспешно крутить. Сверло легко вошло внутрь черепа.

Пермяков перестал вращать ручку и бережно вытащил инструмент. Слипшаяся в крови костяная крупа навязла в стальной спирали. Во лбу Ушакова зияло ровное круглое отверстие. Доктор взял смоченную в составе тряпицу, приложил к ране.

Веки пациента дрогнули.

Доктор зажёг лампу, вывернул фитиль до конца. Окровавленное, измождённое лицо Ушакова озарилось светом.

Доктор взял пинцет с острыми лопатками и наклонился к просверленной дыре. Отнял тряпку и осторожно ввёл пинцет в череп. Ушаков застонал.

– Ты ещё жив, братец, – сказал доктор.

Пермяков погрузил пинцет глубже, стараясь нащупать пулю. Кончик пинцета царапнул по металлу. Кровь пошла сильнее. Наконец Пермяков ухватил и извлёк из раны неровный от удара комок свинца.

Пермяков вытер Ушакову лицо, обработал и забинтовал рану. Ушаков открыл глаза и заморгал, глядя в потолок. Пермяков наклонился к нему:

– Слышите меня? Видите? Руки-ноги чувствуете?

Ушаков замычал.

Доктор легко подхватил длинным пинцетом красный комок.

– Держите.

Ушаков взял пулю, с трудом зажал в кулаке.

– Ей-богу, легче медведю зубы драть, – Пермяков ослабил винт и высвободил голову Ушакова из тисков. Отстегнул руку. – Голова болит?

Ушаков опустил и поднял веки.

– Врать не стану, – сказал доктор. – Характер и глубина раны лишь подтверждают скорый паралич.

Ушаков попытался встать.

– Лежите. Всё равно не сможете, – остановил его Пермяков. – Сейчас санитаров позову. Они вас на койку отнесут.

Ушаков с усилием встал. Запустил руку в карман висящего на стуле мундира, вытащил мятые ассигнации. Доктор принял деньги, не считая, положил на стол рядом с инструментами.

Руки Ушакова слушались плохо.

Доктору пришлось помочь ему одеться и застегнуть пуговицы.

Извозчик катил Ушакова по битой мостовой, но тот не чувствовал тряски. Он будто летел над дорогой, не ощущая тела. Лишь пуля тянула карман, не давала подняться в небо.

Странный гул исходил из недостроенного купола Исаакия – то ли ветер, то ли голос. Казалось, всё вокруг ждёт условного сигнала: и запряжённые тройками щегольские экипажи, и люди в лакейских, глядящие в спины своим хозяевам, и театры, и полиция, и Нева.

Ушакову пришло на ум, что они с Исаакием как братья. У обоих купол дыряв. Потом он подумал о Каролине. Было бы совсем некстати, если бы она появилась, когда Ушаков уже вырезал Бошняку глаза. Вышло бы неловко. И всё равно он был рад её приходу и совершенно неуместному маскарадному костюму. «Ботаника спасла Белая дама». Чем не заголовок для статьи? Раньше он искал в газетах описания своих деяний. Но об оставленных им строчках Пушкина в них не было ни слова. А ведь они были очень важны. Они были важны и теперь, когда простые, уложенные в рифму мысли могли наконец овладеть обществом и исцелить государство. А времени на исцеление становилось всё меньше. Со временем всегда так.

Стало темнеть – Ушаков подъезжал к месту своего обитания. Для себя он называл его изнанкой человеческого мира, чтобы хоть как-то оправдать его существование. Даже если Ушаков возвращался домой днём, вокруг становилось темно. Он видел тусклый свет в окнах. Солнце продолжало гореть на чёрном небе фиолетовым глазом. И снова выползали скользкие, похожие на людей твари. Доктор Пермяков утверждал, что это последствие ранения и душевное настроение. Но Ушаков был уверен, что некоторые улицы Санкт-Петербурга живым существам не дано разглядеть.

Бошняка удивила такая плотная темнота. С Невы тянуло холодом. Петербург пытался проснуться к ночной жизни, но у него ничего не вышло.

Послышался нетерпеливый стук в дверь.

Фролка лязгнул замком.

В комнату вбежала раскрасневшаяся Каролина. Шляпка у неё съехала набок. На левой руке не хватало перчатки.

Следом перекошенный от натуги Фролка втащил небольшой дорожный чемодан.

– Разве можно барыне такие тяжести? – кряхтя, сказал он.

– Поди, поди… – не отрывая глаз от Бошняка, ответила Каролина.

Фролка бережно прикрыл за собой дверь.

Каролина стала раздеваться, но пальцы не слушались. Ленты и шнурки не поддавались.

Бошняк подошёл к ней, прижал к стене так сильно, что ткань обоев отпечаталась у неё на щеке. Её волосы щекотали ему лицо. Он поцеловал её родинки за ухом, вдохнул запах лаванды и мыла.

Бошняк любил то мгновение, когда шнурок корсажа ослабевал и женщина из плотно упакованного свёртка становилась тёплой и мягкой. Горячий рот, острые зубы, крепкие, как раковины моллюска, ногти, впившиеся ему в лопатки… Она задышала отрывисто и часто. А он не мог разглядеть лица Каролины и даже не знал, удастся ли его вспомнить.

Почему Витт был одержим этой женщиной? Почему до сих пор сходит по ней с ума? Может быть, эта чужая одержимость тогда, после бала, заставила Бошняка поцеловать Каролину?

На небольшом круглом столе – пистолет, шомпол, пороховница, несколько пуль. Он плохо стрелял и как раз собирался поупражняться, выцеливая окна замерших за каналом домов. На полу валялся ещё не разобранный чемодан, из которого глядело воздушное кружево.

Каролина поцеловала Бошняка в грудь, туда, где белел шрам:

– А вы поправляетесь, Саша. Я счастлива… Я сегодня счастлива.

– Зря вы приехали. Со мной опасно, – сказал Бошняк.

– У меня тоже есть пистолет! – Каролина вскочила и принялась разбрасывать свои вещи. – Я буду охранять вас всю ночь.

Каролина продолжала рыться в вещах.

– Он должен быть где-то здесь, – говорила она. – В ридикюле. Он очень маленький.

Каролина нашла ридикюль на полу.

– Вот! – вытащила она изящный дамский пистолет с рисунком на рукоятке. – Американский. «Дерринджер». Иван Осипович в Одессе подарил. Точный и смертоносный. Если хотите знать, я отличный стрелок.

– Выбросьте его, – сказал Бошняк.

Каролина попыталась понять: шутит он или говорит серьёзно?

Перестала улыбаться, подошла к окну, выбросила пистолет на улицу.

Послушно легла рядом.

Смутно горели масляные лампы. Из-за тёмно-зелёных обоев и плотно закрытых ставень казалось, что в доме плац-майора Аникеева никогда не было ни света, ни воздуха. На стене висели резной мушкет, несколько пистолетов новой системы, сабля и деревянные кандалы. На письменном столе ни пылинки. С портрета сурово глядел пожилой человек в мундире. Если бы плац-майор ещё пожил, то непременно стал бы таким.

– А кто вам, Лавр Петрович, про Аникеева сказал? – спросил первый ищейка.

– Вчера он на службе не объявился. Мне и доложили, – Лавр Петрович почесал живот. – А ведь не отпустили б – был бы живёхонек.

Плац-майор сидел, привалившись к стене, в толстой луже загустевшей крови. Спокойный взгляд его словно висел вдали от затянутого бурой коркой лица, усы от крови заскорузли, торчали иголками. На руках, шее, груди – глубокие рубленые раны.

Правая рука плац-майора была прибита гвоздём к стене. Палец указывал в потолок.

Лавр Петрович и ищейка задрали головы. На потолке виднелось мокрое пятно.

– Жалуется, что крыша течёт, – сказал второй ищейка. – Вот какие дела человека после смерти беспокоят.

– А ежели он выше целит? – спросил Лавр Петрович. – И Божью кару сулит?

– Кому?

– Нам, кому же ещё.

Лавр Петрович, аккуратно переступил через кровь, прошёл в спальню. Первый ищейка последовал за ним.

В спальне висели чистые занавески. На кровати, раскинув руки, лицом вниз лежала женщина.

– Жена… – тихо сказал первый ищейка.

Чепец на голове хозяйки и подушка, в которую уткнулось лицо убитой, пропитались кровью.

– Чего шепчешь? Тут будить некого, – Лавр Петрович расстегнул вросшую в шею пуговицу мундира. – Натоплено, твою мать. Мочи нет, как душно. Кто ж летом топит? Ну чего стоишь? Ставни открой!

Первый ищейка налёг на ставень:

– Заперто.

Прошёл в соседнюю комнату:

– И здесь на замке!

– Боялся кого? – Лавр Петрович заглянул под кровать. Кровь просочилась сквозь матрац, натекла на пол и уже успела засохнуть.

– Лавр Петрович! – послышался из кухни голос второго ищейки.

На кухне лицом к стене скорчилась девушка. Лицо её было разрублено; платье, пол, обои забрызганы мозгом.

– Тошнит? – спросил Лавр Петрович второго ищейку.

Тот кивнул.

– И мне что-то не по себе, – отозвался первый.

– Да, знатная вышла размахайка, – голос Лавра Петровича отдавался в его голове эхом. – Не похоже на аспида.

– Доносчиком-то Аникеев не был, – сказал первый ищейка. – Чую, не Ушакова это дело.

– В задние ворота свою чуйку запихни, – Лавр Петрович наклонился к девке, провёл пальцем по краю глубокой раны, тянущейся от темени до подбородка. Покачал головой.

– Записку нашли?

– Только Библию, – у второго ищейки на лбу блестели крупные капли пота.

– Всё здесь не так, – Лавр Петрович вынул из кармана золотые часы, найденные во рту Дидериха.

Часы бодро отбивали нотки, а стрелки показывали в землю, как ни поверни.

– Однако незадача, – Лавр Петрович посмотрел сквозь первого ищейку. – Да-с… Их не вчера убили, а позапрошлым вечером. Кровь уже высохла, да и трупы лежалые. А потом убивец здесь был. Мёрзнул, что ли? Печь топил. Все вещи вроде на своих местах, но так хозяева их бы не держали. Мебель сдвинута. Искал что-то. А нынешним утром уже не торопился, даже поел, – Лавр Петрович повёл ноздрями. – Яичницей пахнет.

Лавр Петрович тяжело прошёл в коридор. На досках отпечатался кровавый след подошвы.

– И след поменьше, чем у убивца нашего, – язык у Лавра Петровича ворочался с трудом, будто во рту вдруг стало тесно. – Сапог. Размер невелик. Каблук с внутренней стороны стёрт. Косолапый.

– Такой след у безголового полковника в кабинете имелся, – заметил первый ищейка.

Голове стало тяжело и сонно. Лавр Петрович потёр глаза, вылупился на отпечаток.

– Бумагу мне, – приказал второму. – Да водой спрысни!

Второй еле вернулся – принёс сбрызнутый водой лист.

Лавр Петрович накрыл им след. Бережно провёл сверху ладонью.

– Я вот всё думаю, как же он по городу-то пойдёт, – сказал второй ищейка. – Он же весь в крови должон быть.

След напомнил Лавру Петровичу карту Петербурга, которая висела у него в кабинете. По карте бодрые коники тянули повозки и телеги.

– Здесь всё осмотрим – и в крепость. Кабинет майора обыщем.

– А что искать будем? – спросил второй ищейка.

Лавр Петрович пожал плечами:

– Раз убийца искал, то и нам поискать следует.

– Гляньте, Лавр Петрович, – первый ищейка осел рядом на пол, протянул топор. – У печи нашёл.

На лезвии запеклась кровь.

– И чего мне на него глядеть?

Лавр Петрович встал и опёрся на стену – вокруг плыло.

На кухне погасла одна из ламп. За ней другая. Лампы гасли в спальне, в кабинете плац-майора, в коридоре. У второго ищейки закатились глаза. Он сполз по стене рядом с первым.

Наступила тьма. Лёгкие лучи редко пробивались сквозь ставни.

– На улицу. Быстро, – Лавр Петрович не услышал своего голоса. – Это он хорошо придумал, чтобы и нас всех одним разом. Печь растопил… Заслонку закры-ы-ы-ы-л…

Лавр Петрович налёг всем телом на входную дверь, но она не поддалась.

Лавр Петрович рубанул по доскам. Топор выпал из рук.

Звон ключей заставил его повернуться.

Посреди коридора в лёгком свете стоял голый старик-юродивый. Ключи на тряпке звонили по Лавру Петровичу всё сильнее.

Старик поднял палец и указал в небо:

– Лети, Лаврушка-Петрушка.

– В небеса? – удивился Лавр Петрович. – А как же муки адские?

Старик усмехнулся:

– И на небе каждому сваво не достанет.

Лавр Петрович ощутил необычайную лёгкость, поднялся над полом и лишь успел подумать: «Господитыбоженечаянныйдружокмой отчегожевсётакпростоиглупопочемуменяскверногочеловеканельзябылонапутьприжизнинаставить отчегосейчастакбольноиодинокодушемоейиниктонепровожаетменяокромямоеготяжкогопохмельного бредагдебоггдеонпустьпридётпустьспроситинакажетирасскажетмнекакнадобнобыложить».

– Повезло тебе, дурилка. Сам сваво счастья не понимаешь, – сказал старик. – Смерть от угарного газа по сравнению со смертью от топора – не что иное, как благодать Господня.

Квартальные надзиратели в Санкт-Петербурге были грязны и расхлябанны. Оттого Лавр Петрович не любил звать их на место преступленья. Но звать приходилось. Того требовали правила, которые Лавр Петрович неукоснительно соблюдал. Он был по натуре своей буквоед, хотя иногда казалось, что и буквы-то он знает не все, а только самые важные.

На этот раз квартальный запоздал, зайдя на рынок, чтобы выпить по своему обыкновению у одной из торговок стакан молока. Денег с него никто не брал. Квартальный думал, что всё это справедливо и происходит лишь по следствию его душевной доброты и сердечности к людям, от которой они тоже становятся ласковы и спокойны. В мирском гуле рынка ему трудно было услышать сказанные вдогонку нежные слова: «Чтобы ты сдох, сволочь гладкомордая».

От молока на верхней губе надзирателя выросли белые усы. В таком виде он и обнаружил припёртую широкой доской дверь в дом плац-майора Аникеева.

За дверью покоились Лавр Петрович и ищейки. Квартальный сразу сообразил, что к чему и, придержав дыхание, стал вытаскивать полуживые тела на улицу, приговаривая на воздухе:

– Москвичи, едрёна мать. Куда ни придут – везде кабак.

– Пряники с патокой!!! Отведай перед каторгой!!! – тонким голосом кричал разносчик у ворот Петропавловской крепости. Ему вторила летняя пустота дорог. Дома смотрели так, словно в них остались только старики, обнимавшие портреты царей.

К воротам подкатила двуколка, запряжённая парой вороных. В новом сюртуке, в мягкой шляпе, с тростью вышел из неё Александр Карлович Бошняк. Он старался ступать легко, но пока выходило плохо. Даже трость, на которую он опирался, своей тяжестью мешала ему.

– Братец, постой-ка, – крикнул разносчику.

Тот подковылял, шумно хлюпнул носом. Бошняк сунул под мышку трость, выгреб из кармана несколько медяков:

– Пару дай.

Разносчик завернул два пряника в старый газетный лист.

– Спасибо, братец.

Бошняк зашагал к воротам.

Комендант Сукин пробежал глазами протянутую Бошняком бумагу.