Текст книги "Историческая традиция Франции"

Ранее, в 1820—1830-х гг., Гизо подчеркивал, что у завоевателей были лишь «лесная свобода», «равенство дикарей» и не было институтов, способных закрепить либеральный дух[249]249
  Guizot F. Histoire des origines du gouvernement representatif en Europe. T. 1. Paris, 1851. P. 21.


[Закрыть]. Еще более критичным был он в отношении Римской империи: от Августа до Феодосия историк констатировал «подлинный упадок» и, несмотря на внешнее величие – творческое бессилие и бесплодность. «Никакой новой идеи, никакого принципа для возрождения» управления. Оно «поддерживалось только своей массой». Диоклетиан создал мощную разветвленную административную систему; но то была лишь материальная сила противодействия разрушению. Моральную жизнь в империи реанимировать так и не удалось[250]250
  Ibid. P. 34–35.


[Закрыть].

Спустя десять лет акценты сменились. Воскресла антифеодальная демократическая традиция, восходящая к Мабли, и одновременно укрепилась антиимперская линия. И все это при подчеркивании в этнокультурном генезисе фактора «завоевания»! Германцы, по Гизо, повлияли не столько своими институтами и древними обычаями, сколько «самим своим положением среди римского мира», тем, что «они его завоевали» и стали «господами для населения и хозяевами территории». Свобода у древних германцев по-прежнему выглядела в его изображении диковатой: «Никакой государственной власти, никакой религиозной власти… Единственная реальная власть – человеческая воля. Каждый делал то, что хотел, на свой страх и риск»[251]251
  Guizot F. Histoire de la civilisation en France. Р. 229.


[Закрыть].

И такая квазианархическая свобода-воля стала у высокого государственного чиновника последних французских королей ассоциироваться со свободой в понимании цивилизации Нового времени – с «правом каждого индивида распоряжаться собой и своей судьбой, так чтобы никому не нанести ущерб»! Из всех элементов цивилизационной истории страны соратник Тьерри выделил теперь роль германского «вклада».

Именно последний, доказывал Гизо, определил своеобразие цивилизации Франции и Европы. В других цивилизациях человек «был поглощен Церковью или Государством. Только в нашей Европе… он смог развиваться самостоятельно… все более принимая на себя заботы и обязательства, но находя в себе цель и право для себя. Именно к германским нравам восходит эта отличительная черта нашей цивилизации. Фундаментальная идея свободы пришла в современную Европу с ее завоевателями»[252]252
  Ibid. P. 230.


[Закрыть].

Парадокс свободы как дара завоевателей, плода насилия, иначе говоря – принудительной свободы, вряд ли был осмыслен, и это доказывает между прочим, что чужеземность и инородность завоевателей в середине ХIХ в. не представлялись существенными. Сам Гизо был поклонником (и историком) британского конституционализма, а никак не германофилом. И его подход можно объяснить тем, что его мало интересовали обстоятельства генезиса, а больше – укоренение либеральных начал в государственном устройстве современной ему Франции.

Несущественным показался факт внешнего завоевания и крупнейшему французскому историку середины ХIХ в. Жюлю Мишле (1798–1874), внесшему важнейший вклад в формирование «национального мифа» Третьей республики. Он отверг стремление обусловить историю страны «фатализмом рас». «Рядом с развитием рас, – утверждал Мишле в учебном курсе 1828–1829 г. – следует поместить другой (принцип. – А.Г.)… развитие идей, в котором проявляется свободная деятельность человека… Раса удерживает нас на земле, однако в нас находится движущая сила, благодаря которой мы определяем движение истории». Сами законы общественного развития, согласно Мишле, изменяются, поскольку изменяется общество, которое, подобно индивиду, способно к бесконечному самосовершенствованию. «Фатализм рас» не учитывает «труд общества над самим собой», благодаря которому «расовый элемент становился все более вторичным, все более подчиненным»[253]253
  Цит. по: Gauchet M. Les “Lettres sur l’histoire de France” d’Augustin Thierry: «L’alliance austère du patriotisme et de la science» // Lieux de mémoire. T. 2. Р. 842.


[Закрыть].

Дуализму «рас» противостоял образ единой нации-народа. Мишле доказывал, что в ходе истории происходило смешение различных этносов и культур, что французы – это «смешанные кельты», кельты, смешавшиеся с греками, римлянами, германцами. Во Франции, утверждал историк, «произошло тесное слияние рас»; и такое соединение, «неполное в Италии и Германии, неравное в Испании и Англии, оказалось во Франции равным и завершенным». Оно образует идентичность французской нации, «личность» Франции. «Франция не является расой, как Германия. Франция – это нация»[254]254
  Michelet J. Histoire et philosophie. Р. 88.


[Закрыть], – заключал историк. Так, «расовый» креационизм разошелся с историческим развитием страны, генетический миф – как оказалось вскоре, не окончательно и не полностью – отступил перед особенностями ее эволюции.

К середине ХIХ в. коллизия аристократического самосознания, с одной стороны, и самоутверждения третьего сословия – с другой, стала терять свою остроту. Соответственно в историческом сознании факт завоевания представлялся все менее существенным для драматических судеб страны, а этническая инородность полулегендарных завоевателей никогда в исторической памяти нации до той поры не выходила на первый план.

Положение радикально изменилось в последней трети ХIХ в. вследствие вооруженной схватки Франции с возродившейся Германской империей и национальной катастрофы 1870–1871 гг. Из факта внутренней истории страны идеологема «завоевания» сделалась яблоком раздора между соседними государствами, из инструмента политической и социальной борьбы – инструментом формирования нации. Явившись антитезой пангерманизму, французский генетический миф приобрел подчеркнуто международную направленность, и этнические (или «расовые» в терминологии эпохи) аспекты стали выходить на первый план. Однако, если говорить о формирующейся исторической науке, идеологический поворот происходил в более утонченной форме культурного национализма.

Ярким и наиболее основательным воплощением новых тенденций явилось творчество Нюма-Дени Фюстель де Куланжа (18301889). Пламенный сторонник превращения исторического знания в науку, авторитетный эрудит, знаток античной истории и средневековых актов, он одновременно был страстным патриотом, поборником «национальной науки», освобожденной от влияния германской историографии, которую он упрекал в предвзятости и служении (хотя и несознательном) экспансионистским целям.

Историк предлагал очиститься от идеализации германских племен и взглянуть на протоисторию французско-германских отношений свежим взглядом. Историю германской расы от происхождения до 800 г. н. э., писал Фюстель де Куланж, можно обобщить одним словом – «вторжение». «Это безостановочное нашествие, начавшееся с давних времен, которое приостанавливали Марий, друзы, Марк-Аврелий, но оно возобновлялось с каждым новым поколением… Наконец, оно взяло верх, оно восторжествовало; Галлия, Италия и Испания пали жертвой его… В течение трех веков вторжение было перманентным состоянием, институтом».

«Только франки предприняли последовательные усилия, чтобы остановить его. Да, франки были тевтонами по происхождению, но в своей уникальной судьбе они всегда были врагами тевтонов и от Хлодвига до Карла Великого истощали свои силы, чтобы разбить или цивилизовать их. В конце концов они добились успеха: с Карлом Великим вторжение было решительно остановлено. Более того, религия и цивилизация галлов овладели Германией»[255]255
  Fustel de Culanges N. Questions historiques. Paris: Hachette, 1893. Р. 13, 15.


[Закрыть]. Итак, создание империи франков отныне воспринималось как подспудное торжество галлов, точнее галло-римской цивилизации над германцами!

С Фюстель де Куланжем «романисты» одержали решающую победу над «германистами». А отправным пунктом стал явленный предшествовавшей эпохой «цезаризм» – культ сильной личности, «одновременно основателя государства и воина» (по выражению Наполеона Ш). Имперская идея! Хотя античная версия генетического мифа была заметно потеснена в ХVII и особенно в ХVIII в., сама по себе античная традиция отнюдь не умирала; и Революция ознаменовала в какой-то мере ее триумф. Отвергнув постулаты Старого порядка, революционеры широко прибегли к античному наследию для обоснования легитимности нового порядка.

Особый интерес представляет обоснование революционной диктатуры, внеконституционной системы власти с опорой на доктрину национального спасения, сформулированную в латинском афоризме «salus populi suprema lex». Именно эта доктрина, равно как прецеденты соответствующей формы правления в Древнем Риме, оказалась в основании имперского «цезаризма». Ни Наполеон I, ни Наполеон III не скрывали от себя чрезвычайную природу императорской власти[256]256
  «По возвращении во Францию (если бы я одержал победу в России), в лоно отечества, великого, сильного, грандиозного, успокоенного, славного, я бы провозгласил ее границы неприкосновенными… Моя диктатура тогда бы завершилась, и мое конституционное правление началось», – продиктовал Наполеон на острове Св. Елены (Nicolet C. Op. cit. P. 148).


[Закрыть]; и первый меньше, а второй больше использовали в целях ее легитимации древнеримскую традицию.

Однако при этом у Наполеона Бонапарта последняя сочеталась с германской версией генетического мифа. Он отверг предложенные ему Институтом (1809) римские титулы вроде Августа, указав на недобрую историческую память о Римской империи. По его словам нет ничего завидного в том, что известно о римских императорах, правивших без законов и правил наследования власти и совершивших множество преступлений. Единственное исключение «своей личностью и славными делами» – Цезарь, но он не был императором. Напомнив ученым-академикам, что его титул «император французов», Наполеон назвал главной научной задачей – показать, какое различие существует между историей Рима и французской[257]257
  Ibid. P. 147.


[Закрыть].

Как «император французов» Наполеон считал себя преемником франкской династии Каролингов и персонально основателя Империи. Неслучайно в одной из инспирированных сверху петиций в пользу присуждения ему императорского титула (1804) звучал риторический вопрос: «Разве титул императора, который носил Карл Великий, не принадлежит по праву человеку, напоминающему его в ваших глазах образом законодателя-воина?». А в 1810 г. сам Наполеон в письме брату ставил себе в заслугу то, что «спустя тысячу лет он вернул французам Империю»[258]258
  Ibid. Р. 145.


[Закрыть].

Положение изменилось в середине ХIХ в., и Наполеон III в своих сочинениях, обосновывая бонапартистскую систему, проводил прямые аналогии между ее основателем и древнеримским диктатором. Высоко оценивая нормативную функцию истории (ему довелось написать слова, под которыми, очевидно, захотели бы подписаться многие государственные мужи: «Историческая истина должна быть не менее священна, чем религиозная»[259]259
  Ibid. Р. 162.


[Закрыть]), преемник основателя династии был весьма озабочен укоренением ее в исторической традиции.

Целью личного обращения Луи Бонапарта к истории, как он писал в предисловии к «Истории Юлия Цезаря» (1862), было «доказать, что Провидение призывает таких людей, как Цезарь, Карл Великий, Наполеон, для того чтобы указать народам путь, которым им надлежит следовать, отметить печатью своего гения новую эпоху и завершить за несколько лет работу нескольких веков. Счастливы народы, понимающие их и за ними следующие! Горе тем, кто отворачивается от них и противоборствует им!»

Центральная идея «Истории Юлия Цезаря» – особая роль посланцев Провидения: эти люди не хотят власти, но вынуждены взять ее в свои руки, становясь диктаторами ввиду чрезвычайных обстоятельств. «Отправляясь в Галлию, он (Цезарь. – А.Г.) не думал воцарить в Риме, так же как генерал Бонапарт, отправляясь в 1796 г. в Италию, не мог мечтать об Империи». Напротив, в намерения Цезаря, по Луи-Бонапарту, входило «восстановить Республику во всем ее прежнем блеске и в прежних формах, но на основании новых принципов»[260]260
  Ibid. Р. 163, 167, 170.


[Закрыть].

Особое внимание Наполеон III уделил кульминационному моменту «встречи» галлов с Римом – решающему сражению ополчения Верцингеторикса с легионами Цезаря (52 г. до н. э.). Он лично побывал на месте легендарной крепости Алезии, где галлы были осаждены и разгромлены римлянами. «В этих плодородных долинах, – записал император, – на этих умолкнувших холмах сошлись около 400 тыс.[261]261
  По современным оценкам 45 тысячам легионеров противостояли 80 тыс. галльских ополченцев.


[Закрыть] человек. Одни – влекомые духом завоевания, другие – духом независимости». Проведя три с половиной часа (по воспоминаниям сопровождавшего его Проспера Мериме) в центре местности на горе Оксуа и взяв частицу земли на память, да еще распорядившись воздвигнуть здесь статую Верцингеторикса (что и было сделано в 1865 г.), Наполеон III положил начало «мемориализации» этой территории. А Верцингеторикс был отныне увековечен как «отец нации» и «объединитель Галлии»[262]262
  Express. 2009. № 3051–3052. P. 45, 61 (M. Wesfreid).


[Закрыть].

Обращение императора к античной истории способствовало бурному росту интереса к римскому периоду в истории страны и интенсификации археологических раскопок памятников древней Галлии. Были основаны Французский институт в Риме и Галло-римский музей (предшественник Музея национальных древностей (Antiquités nationales)). На волне общего интереса к античности начинал свои исследования и Фюстель де Куланж. И, знаменательно, что на заре своей научной деятельности он преподавал историю в Тюильри императрице Евгении (и, очевидно, ее супругу)[263]263
  Эти уроки были обобщены в посмертно опубликованном сочинении «Уроки императрице» (Fustel de Culanges. Leçons à l’impératrice sur les origines de la civilisation française. Paris: Librairie Hachette, 1930).


[Закрыть].

Фюстель де Куланж отверг бытовавшее со времен просветителей противопоставление «римского деспотизма» «германской свободе», свел к минимуму значение франков во французской истории и возвеличил римское наследие, утвердив в новой историографии линию государственно-институциональной и культурно-цивилизационной преемственности между историей Франции и историей Рима (и воскресив тем самым идеи аббата Дюбоса).

Идеей преемственности древнеримских институтов во Франции проникнут крупнейший труд историка – шеститомное сочинение «История политических учреждений старой Франции». В центре сочинения идеологема «встречи» между римским миром и варварами. Было «германское вторжение», но не было завоевания одним государством другого, доказывал Фюстель. От варварских нашествий ничего не осталось, они не основали новых институтов.

«Истинные завоеватели Галлии сражались под знаменами Империи. Вестготы, бургунды, франки были солдатами союзнических войск на римской государственной службе… Они уважали имперский суверенитет (majesté impériale) и желали принадлежать к римскому имени». В конечном счете, вторжение франков явилось не «революцией», а «эволюцией», оно ускорило политические процессы, которые начались с упадком Римской империи. Для Галлии то была «замена одной власти другой; сохранялся прежний режим, но при новых правителях»[264]264
  Fustel de Culanges. Histoire des institutions politiques de l’ancienne France. T. 2: L’invasion germanique et la fin d’Empire. 2 éd. Paris, 1904. P. 560, 565, 567.


[Закрыть].

Отстаивая необходимость «национальной науки» как науки, лишенной политических пристрастий и избавленной от духа партийной борьбы, Фюстель де Куланж всецело перенес эту установку на «теорию завоевания», заклеймив ее как «опасное мнение», как распространение среди людей «ложного представления о том, каким образом формируются человеческие общества». Оно «порождает ненависть и увековечивает ее».

Относительно генезиса «теории» у историка не было сомнений. Ее не было в Средние века, она начинает складываться только в ХVI в. и приобретает влияние в ХVIII в. Мнение о разделении французов вследствие франкского завоевания на «неравные расы» «порождено антагонизмом между классами и усиливалось с ростом этого антагонизма», – делал вывод Фюстель де Куланж[265]265
  Hartog F. Le XIXe siècle et l’histoire: Le cas Fustel de Culanges. Paris: Presses univ. de France, 1988. Р. 533.


[Закрыть].

Ученый последовательно опровергал выкладки сторонников «теории завоевания»: о порабощении населения Галлии, о конфискации их земли, о дискриминации по этническому принципу, об освобождении франков и бургундов от налогов, об отсутствии среди них рабства и т. д. Фюстель де Куланж не отрицал фактов грубого насилия, беспощадного грабежа, включающего захват земли, или обращения в рабство жителей. Но, по его словам, то были произвольные эксцессы. Систематического и легального, т. е. опирающегося на акты королевской власти, порабощения не было. Действовали «законы войны», обязанность содержать военных. Галлы не попали в личную зависимость от интервентов, вместе с последними они сделались подданными франкских королей.

Безапелляционно отвергался и довод о заимствовании германского права, который поддерживался либеральными авторами, имевшими в виду индивидуальную свободу и общинное самоуправление: «Когда Хлодвиг и франки стали хозяевами страны, у них никогда и в мыслях не было упразднить римское законодательство. Для себя они сохранили германские законы, но от галльского населения требовали подчинения римскому кодексу». Началось с той поры, считал Фюстель де Куланж, многовековое сосуществование римского права с германскими, а потом феодальными нормами. Две юридические системы противоборствовали друг с другом до конца ХVIII в.: «Борьба завершилась лишь в 1789 г. победой римских законов. Они возобладали окончательно и образуют теперь основу нашего Кодекса Наполеона»[266]266
  Ibid. P. 215 (из «Уроков императрице»).


[Закрыть].

Августейшей собеседнице из Тюильри Фюстель де Куланж доказывал, что не было по большему счету не только германского, но и римского завоевания, если иметь в виду под завоеванием насильственное покорение: «Галлия отказалась от своей суверенности (nationalité), своей религии, своего языка, своего имени; и все это без сожаления, без принуждения».

Страна стала «латинской», но не по крови, а по духу: «Не было римских гарнизонов в стране, кроме границы, не все чиновники и даже наместники были римлянами. Следовательно, римская кровь не влилась в нашу. Но в наш дух влился римский дух. Мы не относимся к латинской расе; однако мы принадлежим латинскому духу». Переведя вопрос о генезисе страны из сферы антропологии в сферу «духа», т. е. цивилизации, Фюстель де Куланж из цивилизационных приобретений на первое место ставил систему управления: 1) «le régime dе la cité» – «регулярную систему выборных магистратур», 2) «привычку к дисциплине» и 3) «равенство всех перед законом»[267]267
  Ibid. Р. 210.


[Закрыть].

Следующим этапом эволюции генетического мифа было утверждение на рубеже ХIХ – ХХ вв. формулы «Наши предки – галлы». Современные историки придают ей особое значение в закреплении мессианской идеи «вечной Франции». Записанная в школьном учебнике истории Эрнеста Лависса[268]268
  Действовал с 1886 г. до 1960-х годов.


[Закрыть] формула сделалась основой национальной идентичности.

И решающая роль принадлежала здесь Камиллу Жюллиану (1859–1933). Ученик и преемник Фюстель де Куланжа, продолжая линию «дегерманизации» французских истоков, довел ее до самых галльских «корней», связав французскую идентичность с доримской Галлией. Сакральное со времен Революции понятие Отечества получило историческую прописку в глубине тысячелетий. «Галльское отечество», «галльский патриотизм» – таковы были новые идеи, внесенные в генетический миф Жюллианом.

Убежденный республиканец, Жюллиан отрешился от цезаризма времен Второй империи, что проявилось в его отношении и к имперской идеологии вообще, и к римскому наследию прежде всего. Римская империя предстала перед ним «нескончаемым» бонапартизмом, «режимом 18 брюмера (1799) и 2 декабря (1851)». И, расставаясь с элегическими воспоминаниями, он писал после Первой мировой войны: «Какой бы ни была моя признательность к латинским учителям моей юности, я не могу больше восхищаться Римской империей и радоваться тому, что Галлия к ней принадлежала… Сохраним навечно это слово и эту идею Империи. Они были заразой для человеческого рода»[269]269
  Jullian C. De la Gaulle à la France. Paris, 1921. P. 154–192. Cit.: Nicolet С. Op. cit. Р. 232.


[Закрыть].

Так формировались мировоззренческие основы антиимперского «кельтского национализма», и империалистическая война способствовала его углублению[270]270
  О значении аналогии между Римской империей и Германской империей см.: Grenier A. Camille Jullian. Paris: Albin Michel, 1944. P. 258.


[Закрыть]. Но еще в довоенный период Жюллиан пришел к убеждению, что независимая, доримская Галлия представляла собой подобие нации – общность языка, верований, культуры. Чего не хватало Галлии – так это политического единства. Наличие последнего «могло бы изменить ход истории»[271]271
  Nicolet С. Op. cit. Р. 230–231.


[Закрыть]. Получилось по-другому. Спасаясь от германских вторжений, галлы обратились к Риму, а римское владычество побудило их обратиться к германцам.

Вслед за Фюстель де Куланжем, Жюллиан отвергал германский «вклад» и высмеивал тех (вспомним Гизо), кто полагал, что «практики свободы и равенства», так же как «принципы человеческого достоинства», пришли в Галлию из «германских лесов»[272]272
  Ibid. Р. 233.


[Закрыть]. В противоположность своему учителю, он, однако, подчеркивал амбивалентность римского «вклада». Плодотворное в материально-цивилизационном отношении, что запечатлено в облике старинных городов и в сельских пейзажах, оно лишило галлов национального духа, подорвало их боевые и гражданские качества.

Жюллиан пылко полемизировал с господствовавшим мнением о необходимости римского владычества для цивилизации Галлии. Он доказывал, вслед за Амедеем Тьерри, что та отнюдь не пребывала в состоянии варварства и могла цивилизоваться без римского вмешательства, ибо уже вступила на этот путь благодаря греческим колониям на юге страны (Массалия[273]273
  Сам Жюллиан был уроженцем Марселя.


[Закрыть]). Греки принесли письменность (греческий шрифт предшествовал латинице), культуру каменного зодчества, основы храмоздательства и градостроительства, дали своих богов, обновивших галльский пантеон, и металлическую монету, а также культуру виноделия и оливководство. Римляне лишь продолжили, «распространили и использовали» то, что дали греки. Но между этими культуртрегерами существовала принципиальная разница: римляне были «правителями (dominateurs)», греки – «воспитателями»[274]274
  Jullian C. Au seuil de notre histoire. T. 2. Paris: Boivin, 1931. Р. 218.


[Закрыть].

«Греция не покоряла силой оружия; она показывала пример… Она предоставила галлам возможность самим заниматься своим образованием». В результате, плоды греческой цивилизации Галлия «приняла как бы играючи, ничего не утратив из своей независимости, не перестав быть отечеством»[275]275
  Ibid. Р. 220.


[Закрыть] (термин, который у Жюллиана нередко заменял понятие нации или самостоятельного этнического образования по отношению к прошлому). Так, на новом этапе, с применением специальных научных знаний возродился троянский «след» генетического мифа; но эллины выступали уже не как легендарные прародители, отцы-основатели, а как исторические культуртрегеры, способствовавшие самообразованию Франции.

Однако не античная цивилизация и не древний Рим, а современная Германия была исходной точкой в размышлениях Жюллиана. Он выступал против – в терминах Мишле – «фатализма рас», причем если Мишле отвергал, условно говоря, «расовый» подход коллег (Тьерри) к отношениям внутри французского общества, то Жюллиан имел в виду расовые теории своего времени. Понятие «расы» таит в себе опасность, писал Жюллиан. Представление о прирожденных физических особенностях как «неустранимой фатальности», предопределяющей поведение индивидов и обществ, оправдывает ненависть, предубеждения, даже уничтожение. Жюллиан указывал на примеры геноцида в Африке. Расовому детерминизму он противопоставлял просветительский эволюционизм.

В мире, охваченном смертоубийственной лихорадкой расистского национализма, Жюллиан утверждал, что слово «нация» означает «свободу и воспитание», что нация – добровольное образование из людей, одушевленных едиными устремлениями. Нельзя, писал историк, восхваляя или осуждая какую-либо нацию, говорить о «фатальности», «неизбежности», «необходимости». «Нет в истории Запада чего-либо неизбежного», – заявлял Жюллиан, иллюстрируя свою мысль переходом к судьбе галлов.

Галлы, подчеркивал историк, были побеждены Домицианом и Цезарем не из-за своей расовой неполноценности и по воле богов, а из-за неспособности преодолеть внутреннюю разобщенность, из-за того, что «люди не умели подчиняться, а начальники не умели управлять». Если бы они «лучше понимали и лучше выполняли свой национальный долг, вряд ли боги отдали бы свое расположение Юлию Цезарю».

Тем не менее Жюллиан не исключал детерминизма: «Нельзя сказать, что в истории народов действует только свободная воля, что их жизнь не имеет научного объяснения или что их судьбы не подчиняются никакому закону». Движение нации через века определяют, по Жюллиану, «характер почвы, на которой она живет, и особенности ее психики». Размежевываясь с расизмом, он уточнял: «В коллективной жизни людей действуют не физиологические законы, а институты, обусловленные почвой и историей»[276]276
  Jullian C. Au seuil de notre histoire. T. I. Paris: Boivin, 1930. P. 186; T. 2. Р. 16.


[Закрыть].

Нет поэтому «немецкого характера» как свойства особой «породы людей», которую никакой социальный прогресс не может изменить. Теориям о превосходстве германской расы французский историк противопоставил постулаты теории нации: «Немец – человек нации, а не расы». А претензии немцев на расовую исключительность Жюллиан объяснял культурной неразвитостью германской нации: «Она едва вышла из подросткового возраста, ее политическое тело едва сформировалось, когда менее полувека тому назад она внезапно обрела неожиданную славу, славу оружия, науки, промышленности. Этот триумф пришел слишком рано для нее. Ее дух и душа были недостаточно зрелыми, чтобы она могла оценить и использовать во благо эти основы силы, труда и богатства»[277]277
  Ibid. T. 2. P. 17–18.


[Закрыть].

Итак, по научным и по идеологическим соображениям французская историческая наука в лице ее виднейшего представителя времени Первой мировой войны, члена Французской академии, категорически отвергла расовую природу генетического мифа, противопоставив «голосу крови» детерминизм «почвы» в историко-географическом смысле этого слова, а креационизму – эволюцию, упорную «работу нации над самой собой», говоря словами Мишле.

Такое представление вошло в идеологию формировавшейся Третьей республики, став частью ее «национального мифа».

Однако усилиями национал-радикального крыла политического спектра «голос крови» вернулся в национальную жизнь и расовые теории «из-за Рейна» обрели популярность. Девиз «Наши предки – галлы» был использован режимом Виши (1940–1944) в дискриминационных целях, прямо противоположных «национальному мифу» Третьей республики. «Настоящими» французами были объявлены люди, объединенные общим происхождением («кровью»), притом на роль предков были сподвигнуты «чистокровные» галлы. Вишисты проводили манифестации в Оверни, в центрах доримской Галлии, на месте очагов ее сопротивления римскому завоеванию. Маршала Петена, объявленного «национальным вождем», его приближенные сопоставляли с вождем этого сопротивления, «национальным» героем Верцингеториксом.

Портреты легендарного галла украшали официальные церемонии режима. Само поражение Верцингеторикса подверглось переоценке. В качестве аллюзии на соглашение поверженной Франции с Германией, его стали представлять победой «национального духа» в стиле популярной картины Л. Руайе «Верцингеторикс слагает оружие к ногам Цезаря» (1899), где стойкий галл не склоняет своей головы перед победителем.

Мотив галльской стойкости вдохновлял, впрочем, и бойцов Сопротивления. Этот мотив увековечила мраморная стела на ближайшей к легендарной Алезии железнодорожной станции с надписью «В этой долине Галлия спасла свою честь»[278]278
  Express. 2009. №. 3051–3052. P. 45.


[Закрыть].

Потребовались немалые ухищрения, чтобы подогнать героических предков под коллаборационистскую практику. Галлия «признала свое поражение, – говорил в январе 1941 г. один из деятелей Виши, – Юлий Цезарь принес римский мир; победители и побежденные пришли к взаимопониманию. От этого великого потрясения родилась галло-римская цивилизация, которая сделала нас такими, какими мы являемся. Спустя два тысячелетия, мы пребываем в том же положении, что и наши праотцы-галлы. И мы всем сердцем желаем, чтобы из согласия между победителями и побежденными родился, наконец, европейский мир, который один может спасти вселенную»[279]279
  Pomian K. Francs et Gaulois… P. 2248.


[Закрыть].

В наиновейшие времена генетический миф был задействован против мигрантов: отзвуком «европейского мира», исключающим из последнего всевозможных чужаков, становится в современной праворадикальной субкультуре идея арийского единства. Современные «арийцы» (естественно, тщательно отмежевывающиеся от аналогий с германским нацизмом) с энтузиазмом пишут о единой индоевропейской культуре, распространившейся в III тысячелетии до н. э. на Францию и достигшей здесь во II тысячелетии до н. э. своего зенита.

На этой протоисторической основе правые радикалы выстраивают модель «французской идентичности» как слияния кельтского, латинского и германского этносов. Иными словами, галлы, римляне и франки провозглашаются родственными народами, а их антропологическое и этнокультурное родство кладется в основу формирования этнической общности, превосходящей своей культурой и чертами характера другие народы[280]280
  Flood Ch. The politics of counter-memory on the French extreme right // Journal of European studies. Chalfont St. Gilles, 2005. Vol. 35. № 2. P. 233–234.


[Закрыть].

Галльский миф глубоко укоренился в историческом сознании современных граждан Франции. Побывав в 1985 г. в местах галльского сопротивления легионам Цезаря, президент Миттеран заговорил о «чувстве приближения к каким-то тайнам, когда силы земли диктуют человеку его судьбу». А под старость он пожелал приобрести здесь участок земли, чтобы быть на ней похороненным[281]281
  Покупка не состоялась из-за кампании, поднявшейся в прессе (Express. 2009. № 3051–3052. P. 45).


[Закрыть].

Возвеличивание Галлии как прото-Франции вызывает, однако, серьезные сомнения. «Будет много чести присваивать титул отцов нашей Франции военным предводителям, являвшим элементарные воинские доблести, – возражала Мари-Мадлен Мартен. – Стремлений одного человека недостаточно, чтобы основать отечество, если только он не установит институты, которые увековечат силу его порыва». Усилия Верцингеторикса, как и его предшественников, «выражали гораздо больше индивидуальный героизм и талант, чем дух общности». Деятельность этих героев «никоим образом не синтезировала объединительные устремления народа». Хотя история Галлии содержала «некоторые элементы, из которых могло образоваться отечество», «не было никакой уверенности, что это отечество станет реальностью». Потребовалась та лепта, которую в протоисторию Франции внесла Римская империя: «Именно Рим определил окончательно особую судьбу Галлии»[282]282
  Cм.: Martin M.-M. La formation morale de la France (Histoire de l’unité française). Paris: Gallimard, 1949. P. 24–25, 27–28, 32.


[Закрыть].

Французская историография продолжает оставаться расколотой в трактовке темы. «Катастрофой», концом «неповторимой эволюции» объявляют римское завоевание последователи Жюллиана; для лидера второго поколения «школы Анналов» Фернана Броделя, наоборот, с римского завоевания Галлии началась история Франции[283]283
  Бродель Ф. Что такое Франция? Кн. 2. Ч. 1. С. 45, 68.


[Закрыть]. Определенный, хотя весьма противоречивый консенсус предлагает Жак Ле Гофф: «Средневековый Запад зародился на развалинах римского мира. Рим поддерживал, питал, но одновременно и парализовал его рост».

У современного классика медиевистики находят развитие антиимперские мотивы Гизо и Жюллиана: «Римская история… оставалась, даже в период наибольших успехов, лишь историей грандиозного закрытого мира. Город… в I в. решительно закрылся пограничным валом, своего рода китайской стеной западного мира. Под защитой этого укрепления город занимался эксплуатацией и потреблением… После эллинистической эпохи не появилось никаких технических новшеств, хозяйство поддерживалось за счет грабежа и победоносных войн». В чем он преуспел, так это «в искусстве самосохранения». Римская цивилизация, заключает Ле Гофф, в период владычества Рима в Галлии представляла «шедевр консерватизма», и развитие страны сделалось возможным лишь благодаря ее эрозии (курсив мой. – А.Г.)»[284]284
  Ле Гофф. Ж. Цивилизация средневекового Запада / Пер с фр. под ред. Ю.Л. Бессмертного. М.: Прогресс-Академия, 1992. С. 9.


[Закрыть].

Между тем в исторической памяти нации выявляется некоторое согласие на основе галло-романского «синтеза». Характерный пример – подборка материалов в одном из популярных журналов под выразительным названием «Наши богатые предки галлоримляне»[285]285
  Point. 2008. № 1874. Р. 56–76.


[Закрыть]. Доримская Галлия предстает здесь технически развитой и поступательно цивилизующейся. «Страна была богатой, население мастеровитым и легко ассимилируемым. Галлы были замечательными земледельцами, и Галлия вскоре сделалась, наряду с Африкой (современный Тунис) и Египтом, одной из кладовых хлеба для Рима». Кроме того, Галлия поставляла качественный табак и свинину. Виноделие, возникшее благодаря греческой колонизации юга (Марсель), в римский период распространилось по всей стране. Галлы слыли «опытными металлургами», «искусными ткачами», «замечательными гончарами», славились столярами и плотниками.