Текст книги "Сочинения в трех книгах. Книга третья. Рассказы. Стихи"

Мир натуральных тканей

Обшарпанный вход в подвал не вязался с вывеской «Мир натуральных тканей», зачем-то повторенной по-английски. Я скептически хмыкнул, но стал спускаться по щербатым ступеням. Жена мечтала ко дню рождения о льняной занавеске с голубыми ромашками. Вдруг тут окажутся? Хотя вряд ли.

На дне заваленной окурками площадки рыжела некрашеная полуоткрытая железная дверь. В конце длинного коридора тускло свисала с потолка лампочка – висит груша нельзя скушать.

Коридор оказался еще длиннее. Минут через пять понял, что надо поворачивать назад. Какие тут васильковые ромашки? Какой лен? Вонь и помойка. Да возвращаться жалко. Гулко громыхало эхо шагов, капало из дырявой канализации.

Дошел. Справа от лампочки поразила белизной красивая заграничная дверь и надпись над висячим замком: «Welcome». Зря перся! Голубые ромашки!

– Козлы! – В сердцах пнул по обитому латунью порогу.

Дужка замка открылась, замок выскользнул из проушин и свалился на ногу.

Дверь распахнулась, оттуда выскочил всклокоченный менеджер и стал притворно причитать:

– Господи, как же это случилось? Только бы не перелом. Не беспокойтесь, фирма все оплатит. Только бы не ампутировать.

Я глядел на идиота. Он хватал мою ногу, расшнуровывал ботинок, усаживал в кресло, без передыху ойкал, суетился.

А нога между тем начинала ныть. Я снял носок. Здоровенная ссадина пересекала ступню. Она синела. Нога пухла, раздувалась, превращалась в розово-желто-лиловую, втрое больше обычной. Засунуть назад в ботинок уже не получалось.

– Только бы не ампутировать! – продолжал стенать продавец, заглядывая мне в глаза. – Только бы не резать!

В руке его мелькнул скальпель.

– Э, мужик, а в лобешник не хочешь? – заорал я, схватил замок и треснул шустряка по башке.

– Фирма сделает все, даже протезы! – И теряя сознание, почти неслышно дошептал: – Но до этого, я уверен, не дойдет..

– Я тебе сам оплачу протезы, Мересьев недоделанный!

Надо мной прозвучало:

– Федор Лукич! Главный менеджер зала, – и щелкнули каблуки полуботинок. – Чем могу быть полезен?

– Вы что, офицером в штабе служили, что щелкаете шпорами? – Я поднял голову и увидел близнеца тюкнутого мной «Мересьева».

– Никак нет. Я служил в действующей армии.

– И где же она действовала?

– В боевой обстановке, – уклонился от ответа главный менеджер, натужно улыбнулся и всадил в толстую вспухшую ногу шприц.

В глазах у меня поплыло. Ослепил операционный свет. Далеко-далеко падали в лоток отработанные зажимы, пинцеты, медленно летела красная вата, пахло медициной. Еще дальше переговаривались близнецы, совсем далеко висела на окне в кухне льняная занавеска с голубыми ромашками и улыбалась жена.

– Да, – рассуждал главный менеджер, – уже метастазы пошли. С этой штуковиной ему месяца четыре жить, не больше.

– Ой, не больше, – поддакивал второй.

Потом «штуковина», наверное, отрёзалась, и я услышал шлепок какого-то куска своей плоти о дно помойного ведра.

– А с этим года три, а то и четыре протянул бы.

– Да, да, четыре.

– А вот с этим, а с этим… – главный задумался.

– С этим лет двенадцать, – оценил младшенький очередную часть моего нутра.

– Пожалуй.

Шлепков было много.

– Все предопределено, – философствовал главный менеджер.

– Да, да, как вы, братец, правы, все указывает на это, – поддакивал другой.

– А как же про то, что все внезапно смертны? – прошептало в моей голове.

– А вот это вы, батенька, бросьте! – возмутился Федор Лукич. – Этот ваш Булгаков хоть и был врачом, да, видать, не очень-то сильно соображал в медицине. Иначе не стал бы такое говорить.

– Не говорить, Федя, а писать, – впервые поправил младший.

– Не в том суть, «говорить, писать», все одно – излагать, – разошелся главный. – Возьмите эпизод про того же Вагнера.

– Берлиоза, Феденька, там Вагнера не было.

– Ну, Берлиоза, какая разница, – согласился Федор. – Так вот, совсем у него не внезапная и тем более не случайная смерть. Это же очевидно. Случайность там одна, пролитое подсолнечное масло, всего-то одна сотая процента, а все остальные девяносто девять и девяносто девять сотых, извините меня, цепь закономерностей.

Мой лоб, наверное, скептически сморщился, потому что Федор Лукич фыркнул и стал объяснять:

– Во-первых, не заметил масло, значит, нарушение зрительного аппарата, скорее всего, близорукость, что для редактора просто очевидно. Во-вторых, споткнулся и упал – нарушение координации опорно-двигательной системы, вероятнее всего, из-за артрита, радикулита, да и вообще, сидячий образ жизни приводит к атрофии мышц. В-третьих, погибший не смог вскочить, увернуться от трамвая, в конце концов отползти, а это следствие заторможенных реакций, что уж точно является результатом склероза головного мозга. Et cetera, et cetera. И все перечисленное есть закономерный результат образа жизни вашего Вагнера, или, как его там, Берлиоза. Так о каких случайностях вы говорите, молодой человек? – победно завершил главный менеджер.

Весь монолог сопровождался шлепаньем чего-то моего в ведре, как будто отсчитывали ходики. От этой монотонности или от наркоза я забылся. Но в каждой клетке работали часовые штуковины. Они включились давным-давно и тикали, тикали. Я не знал, которая замкнет первой и что будет. Печенка – значит цирроз. Лопнет сосуд в мозгу – инсульт, сердце – инфаркт. Да мало ли чего удумано?

Когда-то в школе мы, пацаны, прочитали анекдот, что каждый съеденный огурец приближает нас к смерти, и долго ржали. А часы тикают без остановки. Сделаешь чего-нибудь, и кусочек оторвется. Гадость сделаешь, – время убудет. Доброе дело, тоже убудет. В чем разница? Ни в чем?

Нет, так не бывает. Разница должна быть. Должна! Разница в том, что когда механизм остановится, станут вспоминать. Злом помянут или добром, или вообще не вспомнят, вот в чем разница.

Я очнулся.

В зале прозвучало:

– Finis coronat opus — конец делу венец!

– Слава богу! Слава богу! Я так волновался, так молился за его пропащую душу, – почти рыдал от счастья младший близнец. – Что было бы, не загляни он к нам. И подумать страшно.

Их голоса постепенно приближались, звучали громче.

Я открыл глаза. Две одинаковые марлевые повязки улыбались мне.

– Вот и славненько! – выдохнул ассистент.

– Ну и напугали вы нас, батенька! – голосом хирурга из кинофильма заговорил другой.

Он одновременно снимал перчатки, бросал их в ведро с моей ногой, еще с чем-то и загибал пальцы:

– Во-первых, левая ступня – все нервные центры были поражены.

– От замка? – удивился я.

– Что вы, какой замок. Замок так, мелкий ушиб, причем правой ноги. Будьте внимательней в другой раз, – усмехнулся главный и продолжил: – Во-вторых, саркома легкого. В-треть-их, рак поджелудочной железы.

– Печень – еще чуть-чуть и цирроз, – вступил младший.

Они перечисляли долго, я не успевал запомнить. Голова еще кружилась, а они продолжали, продолжали…

– Геморрой, аппендицит и себорея! – наконец завершил Федор Лукич.

– Перхоть! – пояснил младшенький и вытащил для убедительности из ведра мой лысеющий скальп.

– Но не волнуйтесь, все позади, – успокоил тот, из действующей армии.

– А чего не тронули?

– Все восстановлено! Абсолютно все! – замахал руками причитающий. – Через минуту выпишем.

– Считайте, что вам здорово повезло, – констатировал главный. Помолчал, прикинул в уме, ухмыльнулся и добавил – Теперь еще лет сорок протянете, если ничего сверх ординарного, на одну сотую процента, не приключится.

– У нас все натуральное. Вы же видели перед входом написано. Вставайте, пожалуйста, всё прижилось, – опять засуетился младший.

Белая иностранная дверь за мной хлопнула. Замок щелкнул, заперся. Нашенская, родная вывеска говорила: «ЗАКРЫТО! РЕМОНТ!» В коридоре из дырявой трубы шлепали капли, отсчитывали.

Я пошел по коридору к входной двери, потом по ступенькам наверх, на улицу. В руке в свертке поскрипывал лен с голубыми ромашками, внизу нога, внутри – остальное.

– Даже спасибо не сказал, – хмыкнул из-за двери главный.

– Да, да! – согласился другой и сплюнул на бетон.

А может, часовая штуковина шлепнула о дно ведра, и еще кому-то дали шанс…

Зура

На тонкой ветке большого дерева хулиганила синица. Она раскачивалась, слетала, садилась на ствол, опять прыгала, цеплялась за эту ветку и снова раскачивалась. Так повторялось много раз. То ли птаха в черной шапочке находила что-то съестное, то ли просто баловалась, потому что была молоденькой, радовалась теплому ветру, зеленой листве, веселому солнцу. Зура смотрел на московскую синицу, улыбался, вспоминал своё детство, свою молодость и тоже радовался. Радовался, что зима закончилась, снег растаял. Лед не надо долбить топором, приваренным к тяжеленному лому. Асфальт не надо посыпать химией, а листья распустились, крепко держатся на деревьях и не падают.

Зура следил за синицей, за веткой, и ему показалось, что ветка улыбается. Нет, это была не ветка! Это была змея! Длинная, толстая, как ветка, вокруг которой обвилась, слилась с ней, следила за синичкой и выжидала, чтобы схватить неосторожную птаху. Змея, такая же, как та, которую он убил давным-давно, когда в первый раз увидел свою Айджи. Маленькую, как эта синичка. Айджи стояла на тропинке, а гюрза, здоровенная гюрза, скрутилась, как пружина, и готовилась наброситься. Зура шел с поля, с прополки, без работы на земле в аиле на учительскую зарплату не проживешь, сразу сообразил и убил змею текменем. Проводил девушку. Так они познакомились. Нет, никакой гюрзы на ветке не было. Показалось.

Он уже подмел двор, отнес в большой железный бак бутылки, разбросанные возле магазина «24 часа» ночными алкашами. Собрал и высыпал в жестяную урну окурки и теперь наблюдал, как подрастает трава. Зеленая, сочная, совсем не такая, как дома в Киргизии. Как порхают синички. Там, дома, Зура их не видел. Смотрел, как ранние жильцы выходят из подъезда, ворчат на сонных, спотыкающихся детей, усаживаются в автомобили, медленно выезжают или быстро уходят. Будут долгий день стоять, сидеть, чего-то делать на своих работах в офисах или ещё где, в детских садах, школах, чтобы зарабатывать большие деньги сейчас или потом, когда вырастут и выучатся. Они пройдут, не замечая его, за близкими и далекими деньгами, а Зура будет стоять возле большого дома, глядеть, как рассветает. Вдруг ослепил прожектор и прямо на него вылетел очумевший от ночной езды водитель-дальнобойщик. Зура шарахнулся от него, чуть не упал, но через секунду по тому, как вдруг враз ожило всё что дремало, как пробудилось, зашумело, сообразил – это солнце. Солнце пробилось сквозь мрак, раздвинуло его и ослепило небо, город, деревья, дома.

Такое пробуждение Зура любил. Ждал его. Даже не ждал, а караулил. Вставал пораньше, затемно завершал работу и ждал первые лучи. Как начало новой жизни. Как воскресение природы. Это слово Зура узнал здесь, в Москве. Оно понравилось. Вслух говорить такое при своих было не положено. А про себя повторял часто. Было оно чистым и сочным, будто капель на ледышке, будто первый лучик солнца среди ночного холода. Зура, хотя считался правоверным, рвением не отличался и молился для вида. Чтобы не отличаться от своих. Так делали многие, почти все, но говорить об этом тоже было не положено.

За уборку возле магазина ему доплачивали. Ночью водкой торговать запрещено. Палёной особенно. Продавщицам следы скрывать некогда, а молчаливый и понятливый Зура оказался и к месту, и кстати. Работа простая. Могли и не доплачивать. Всё равно обязан убирать двор, но не хотели рисковать. А ему сотня в неделю или бесплатная просроченная еда из магазина очень кстати.

«Чего сегодня моя красавица придумала на завтрак? – размышлял Зура. – Яичница была вчера, а два раза подряд одинаково Айджи не кормит».

Зура подумал о жене и снова улыбнулся. Как солнышку. Как веселой синичке.

«Сколько же она натерпелась, когда перебирались сюда, – непонятно почему вспомнил дворник, и мысли его переместились лет на десять или двенадцать назад. Зура теперь точно и сказать сразу не мог. Надо было считать, чтобы получилось точно.

В родной Киргизии стало совсем плохо, а где-то, около границ чуть ли не война началась, поползли слухи, будто там мужчин забивают насмерть палками, женщин насилуют, потом вспарывают им животы, а детей угоняют неизвестно куда и продают. И Зура решился. Не из страха за себя. Из-за сына. Мальчика семи лет. Самый подходящий для торговцев возраст. Страшно ему стало, что его родненького порежут на куски и продадут на органы богачам. Кому почки, кому сердце. Этот ужас стал преследовать.

Человек рассудительный, он расчертил лист бумаги и, как когда-то делал для самых главных решений его отец, всеми уважаемый единственный учитель в аиле, справа поставил шариковой ручкой большой плюс, слева минус и стал писать за и против. Выходило почти пополам. Односельчанин, дальний родственник, приехавший на свадьбу своей дочери, рассказывал, будто там, в России, в Москве можно неплохо устроиться и заработать. Хватит самому и семье хватит. Говорил он, что может устроить дворником. Что работа эта не тяжелая. С утра подмел свой участок, покрасил что велят, почистил, перенес в мусорные баки разбросанный по двору хлам, а потом свободен. Можно и подработать. Что-то жильцам поднести, что-то вынести. Да мало ли чего еще. Главное, устроиться с жильем. Но это тоже разрешимо. В больших домах в подвалах есть комнаты. Специально для таких, как они. С водой, светом и даже с душем. Можно и еду приготовить, и вымыться, и постирать. И жену можно пристроить. Главное, задружиться с начальством. Особенно с участковым и мастером. Делать, что те скажут. Не возникать, когда недодадут зарплату. Ну и так далее. В любом случае получится заработать много больше, чем здесь.

Старший сын ехать отказался. Был он много старше брата, совсем взрослым, самостоятельным. Жена у него была на сносях и трогаться в неизвестный путь было опасней, чем оставаться дома. Сказал, что может никакой войны и не будет, а если будут какие моджахеты или еще кто, так не известно придут к ним или обойдется. Сказал, что управится один и с землей, которая досталась их семье после колхоза, и со скотиной. Да и родственники жены, в случае чего, помогут. «А еще», – сказал старший, – если удастся чего скопить там, в Москве, то может, и на ремонт трактора хватит».

Почему-то эти слова про трактор окончательно убедили Зуру. В мыслях он уже был там, в далекой Москве, зарабатывал деньги, переводил их в доллары, пересылал своему старшему. Представлял, как стал почти новым отремонтированный «Беларусь», доставшийся им от бывшего председателя колхоза как металлолом, за смешную цену, как они с сыном по очереди пашут их семейные три гектара, а после за деньги другие поля. Как сначала берут в аренду у соседей землю, а потом вообще выкупают. Как строят новый большой дом, как всё складывается удачно и здорово.

Когда родственник отгостился, поехали с ним. Тот всё знал, и без него неизвестно, как бы они добрались. Правда, натерпелись и Зура и его жена страху основательно. Этот родственник дал им два пакета и велел хранить и беречь больше самих себя. Потому что опий. Афганский. И если пропадет, то их всех зарежут. А если не зарежут, то поставят на счетчик, а это еще хуже. Жена Зуры, маленькая, всегда молчаливая синичка, отобрала у него пакеты, пришила к своим трусам как пояс полоску из бязи, переложила гадость в узкие полиэтиленовые пакетики, запаяла утюгом, а потом затолкала все это в пояс. На ней, под юбками и халатом, ничего не было видно. Зура возмущался, негодовал, но она не отдала. Говорила, что если поймают, ей с маленьким ребенком ничего не будет, а если и будет, то чуть-чуть, а если поймают его, тогда всем будет очень плохо, потому что без него они пропадут.

И обошлось. Ни собак, специально натасканных на запах, ни ещё чего подобного по дороге не случилось. Вышли из поезда ночью задолго до Москвы, пересели в уазик, который ждал родственника. Там отдали пакеты страшным на вид людям. Те провезли их через лес, потом по болоту, еще Аллах знает где. В конце концов они оказались на почти пустой остановке. Долго ждали автобус и в нем добрались. В Москве родственник и вправду имел знакомых. Не бросил, привел к начальнику участка. Подарил тому большой пакет с изюмом, орехами, другими восточными товарами, которые купил на ближайшем рынке и попросил взять семейство Зуры на работу. Начальник сказал, что мест нет, все места заняты, что народа нынче наехало полным-полно. У Зуры сердце оборвалось. Подумал: «Неужто зря ехали, терпели страх, рисковали из-за наркоты». Но родственник не смутился, повздыхал, покивал головой, почмокал языком и начал расхваливать Зуру. Какой тот трудолюбивый, неприхотливый. И жена его такая же.

– Ну, уж и не знаю, что с вами делать, – вздохнул начальник.

А родственник расхваливал и расхваливал.

Зура тоже стал поддакивать. Начальник поговорил с ним, спросил, чего тот умеет делать, подумал, повздыхал и в конце сказал:

– Ну ладно уж. Попробую взять за штат. На два месяца, а там видно будет. Зарплату буду выдавать сам. – Подумал и назвал до смешного маленькую сумму. Столько Зура и дома мог заработать.

– А жить где им, покажете? – тут же встрял родственник. – Помогите устроиться.

– Жилье дам. Но за него и за все остальное, ну там свет, воду, надо будет платить, как положено.

Родственник вздохнул и тихо как сам себе прошептал:

– Не прожить им с женой и дитём на эти деньги. Не прожить.

Начальник посмотрел сурово.

– А чего, жена убирать может? Могу уборщицей в подъездах убирать тоже временно взять, – и удвоил сказанную раньше сумму. – Пойдет?

Родственник и Зура кивнули.

В подвале, куда привел начальник Зуру, до этого, наверное, жили только крысы. У Айджи глаза набухли, и вот-вот могли политься слезы. Она всегда полагалась на своего рассудительного мужа, верила ему и не раздумывая поступала, как он говорил. И вот теперь смотрела на это жутковатое место, представляла, как её маленький мальчик будет здесь, после просторного родного дома ютится. Она не понимала, как Зура мог привезти их сюда и какая это лучшая жизнь, если жить в такой грязной, гнилой каменной клетке.

Начальник увидел её глаза, и, должно быть, что-то ёкнуло у него, и он сказал:

– Нет, здесь не получится. Есть у меня отличное место.

Минут через пять вошли в полуподвал. Просторный, чистый, светлый.

– Здесь раньше художники снимали для мастерской. А недавно съехали, – пояснил начальник. – Пользуйтесь, пока не сдали снова. А со временем подыщем что-нибудь приличное.

Начальник передал Зуре ключи. Сказал родственнику, чтобы завтра к восьми привел Зуру с женой к ДЭЗу, познакомил с мастером.

– Мастер про вас будет знать, я скажу, а сегодня обустраивайтесь.

Родственник проводил его, сказал Зуре, чтобы наводили порядок, никуда не отлучались, и ушел, а вскоре начали подходить люди. Их люди, киргизы. Одни притащили кровать, другие – широченный диван. К вечеру жилище оказалось обставленным мебелью. А когда стемнело, появился родственник с большой сумкой, полной еды. Вскоре за столом собрались те, кто заходил днем. Знакомились, обнимались. Зура пожимал руки. Как их всех зовут, запоминать у него не получалось. Из долгих разговоров того вечера повторялось и повторялось одно: надо держаться вместе, тогда не пропадешь. Своих предавать и закладывать нельзя. Чужих – сколько угодно, если от этого будет выгода. Зура не привык так мыслить. Отец учил другому. Да и он своих детей тоже учил другому. Но он помалкивал, кивал, со всеми соглашался. Много чего они с женой наслушались в тот вечер. Под конец посиделок родственник подмигнул гостям и предложил закурить. Те обрадовались. Взяли по сигаретке. Зуре родственник не дал сигарету. Тот было обиделся, но, когда раскурили, по запаху понял – анаша. Когда соплеменники разошлись, родственник рассказал, кто из них чего стоит. Сказал, что если будет за него держаться, то быстро поднимется, а про наркоту чтобы помалкивал. Дал небольшую пачку денег и на ухо прошептал, что если повезет, то в месяц можно раз в двадцать больше поиметь. Потом оглядел жилище, покачал головой и сказал, что в этой мастерской им долго не жить. Посоветовал поскорей присмотреть подвал попроще, но такой, чтобы был с водой, трубами отопления и канализацией. А главное, с прочной железной дверью. Подмигнул, засмеялся, сказал: «Потом объясню для чего».

Попрощался и ушел. А у Зуры и Айджи началась с утра новая жизнь.

Прошло много лет, а почему-то сегодня, глядя на веселую синицу, вспомнилось. Зура свистнул ей, помахал рукой и отправился завтракать.

Каждый день мастерша собирала дворников, уборщиц и прочих на площадке перед офисом. Приходить было приказано в восемь. Хотя в восемь начиналась планерка у них, мастеров и других начальников. Перед планеркой минут за пять Наталья Владимировна проходила мимо. Наметанным глазом зыркала, запоминала кого нет и входила в дверь. Летом было тепло. Шелестела листва, пели птички. Зимой стоять на морозе целый час, а то и больше было плохо. Они между собой переговаривались, ругали злую тетку, что издевается над ними, но приходили пораньше, чтобы не опоздать. Потому что если опоздаешь – штраф. И ждали.

Возле входа в ДЭЗ на столбе полгода назад прикрепили камеру. В самом офисе в компьютере всё записывалось. Говорили, что мастерша смотрит запись и тех, кто опаздывал, делал не по её или плохо говорил – штрафовала. Обычно на тысячу. А которые возникали – на три, а то и пять. Но на пять редко. Очень редко. Это означало увольнение.

Платила мастерша вдвое больше, чем когда-то в самом начале назначил зарплату начальник участка. Давала жильё. За жилье вычиталось из зарплаты. Жилье было в подвалах. Спали на старых диванах или кроватях, которые давно, еще до них жильцы выкинули на мусорку, а прежние дворники починили и притащили в жилище. Столы, стулья, холодильники и телевизоры были оттуда же. Но за аренду имущества мастерша тоже брала деньги. Еду готовили на электроплитках. За электричество тоже вычитала. Была душевая с порванным гибким шлангом. Маленький темный закуток. Грязный, с облупленной штукатуркой, покрытой черной плесенью и остатками краски на стенах. Сперва долго-долго из крана текла рыжая ржавая, вонючая холодная вода, потом теплая. Из душевой воняло гнилью. Унитаз был рядом. Заходить туда было противно. И за воду мастерша вычитала.

Раз в неделю она приходила с проверкой. Орала. Долго. Громко. Кричала, что грязные свиньи, что живут в столице, а как в своих чумах, что всё засрали, что развели антисанитарию. Что всюду тараканы и клопы. Кричала, что всех разгонит. Кричала, что раз такие идиоты и ни на что не способны, то сама купит дихлофос и другие средства, что сама изведет эту привезенную из чуркистана насекомую заразу. Собирала с каждого деньги на отраву для тараканов и уходила.

Иногда в пятницу поздно вечером приходил участковый. Спрашивал про прописку. Они говорили, что паспорта у мастерши, он орал, что всех выдворит за пределы без права возвращения, а пока выходные и миграционная служба не работает, засадит до выяснения в обезьянник. Его просили не выгонять, давали деньги. Он говорил: «Ну, чёрт с вами, пользуйтесь моей добротой, живите пока. Но чтобы тихо, как мыши, и никаких противоправных действий! И чтобы не вылазить на свет божий!» Иногда не орал, а просто брал деньги и уходил.

В понедельник после планерки Наталья Владимировна выговаривала за то, что давали участковому. Говорила, что и так ему будет жирно от тех денег, что она ему дает.

Они вздыхали, согласно кивали, хотя знали, что никаких денег она участковому не дает. Видели, чем они занимаются в его комнате. Уборщица-узбечка подсмотрела и по секрету рассказала. Однако помалкивали. Денег, которые оставались, наскребалось на житье и послать своим на родину. Там эти присланные доллары считались хорошими деньгами и о далекой России говорили как о сказочно богатой стране, а о работавших там родственниках, как о счастливцах, которым здорово в жизни повезло.

Зуру мастерша уважала. Платила на треть больше остальных. И Айджи больше, чем другим уборщицам. А Зура Наталье Владимировне по пятницам делал подарки. Небольшие, но каждую пятницу. Например, принесет домой картошку на неделю. Или еще чего из овощей. Получалось ему недорого, а ей не надо надрываться, тащить из магазина. Обычно это не стоило денег и самому Зуре, потому что картошку он брал в «24 часах». Айджи мыла у мастерши в квартире полы, вытирала пыль. За это мастерша не заставляла их работать в выходные, и они занимались своими делами или отдыхали.

Зура с семейством давно уже, лет пять, жил в чистом подвале. Подвал этот он нашел сам. Когда было велено закрыть подобные помещения, наделали толстенных, корявых железных дверей и послали сварщика вместе с двумя дворниками устанавливать. Раз и навсегда. Чтобы, как сказал главный инженер: «Никакая сволочь туда нос не совала». Зура в этом мероприятии принимал участие и сразу оценил возможности и плюсы сухого подвала. Когда остался вдвоем, попросил, и сварщик приварил дверь очень по-хитрому. Казалось, что она заперта на висячий замок, а на самом деле, даже сбив замок, открыть было невозможно. Потому что заперто было изнутри. Зура придумал хитрые запоры, которые мог открыть только он. Подвал был длинным, почти на треть дома.

У входа дворник ничего не делал, оставил таким же загаженным бомжами и кошками, и даже наоборот, завалил хламом и мусором из глубины помещения, всюду понабросал ржавых рваных листов жести со старых крыш. Начальству казалось, что в такой грязи жить невозможно, сдавать или под что-либо использовать этот хлев у них мысли не возникало. Поэтому, когда Зура попросил разрешения жить там, возражений не было. Для отвода глаз он поставил поблизости ко входу старые диваны, стол, накрыл все это тряпками. В общем, изобразил скудное отвратительное проживание. А там, дальше, за невидимой в темноте другой дверью устроил настоящие хоромы. Поклеил обои, провел воду, поставил ванну, туалет, раковину. Благо канализация в подвале была. Вентиляция тоже. Получилась просторная теплая квартира с огромным санузлом и кухней.

Жильцы после покупки новой просили безотказного дворника вынести старую мебель в мусор, давали немного денег за это, и постепенно жилище наполнилось неплохой мебелью, иностранным холодильником, телевизором.

Скоро младшему сыну исполнялось четырнадцать. Сын был радостью семьи. Одной из немногих, настоящей. Парень вырос умным, крепким, добрым. Зура научил его русскому и киргизскому языку, арифметике и всему, что знал и умел сам. А это было немало! Мальчик с раннего детства пристрастился к чтению. Благо, книг жильцы выбрасывали много и разных. Родственники умерших стариков часто просили вынести из квартир книги. Наверное, считали их ненужным хламом, занимавшим пространство квартир. Зура переносил к себе в подвал, а его маленький Кулчоро, или по-здешнему Коля, читал.

Однажды услужливого дворника попросили вынести всё после смерти старого профессора. Наследники продавали квартиру, делали ремонт и не хотели, чтобы вещи мешали. Зура лучшее перетащил к себе. Мебель подремонтировал, переделал, а когда разбирал резной дубовый шкаф нашел тайник. Там были бумаги, пергаментные листы. Судя по виду, древние. А еще тоненькая тетрадка, в которой, наверное, сам профессор написал об этих листах. Зура почему-то никому, даже жене, про них не рассказал. Когда никого не было дома, разбирал находку и понял, что это старинный список с ещё более древних книг. В тетрадке профессор записывал отрывки, которые сумел перевести и расшифровать. Зуру потрясла страничка, где профессор то ли перевел, то ли записал свои размышления о простой картинке, которую много раз наблюдал и сам. Про то, как ползает по окну пчела или оса, или муха, бьется о стекло, а вылететь не может, хотя рядом открытая форточка. Муха не видит форточку, не видит стекло, для её зрения стекло – это открытое пространство, и она пытается пролететь сквозь него. Такое у неё устройство глаз.

«Так же и кошка, – вспоминал Зура, – смотрит на телевизор и не видит, что там происходит, никак не реагирует, даже если показывают других кошек или мышей. А значит, и человек многого не видит из того, что есть в мире. Слепо тычется, пытаясь найти выход, но не может. И лишь некоторые случайно открывают невидимое и проникают в таинственный, неведомый мир».

Думая о прочитанном, Зура соглашался:

«И вправду, человек сразу видит стекло и не бьется в него, а открывает стеклянную дверь и выходит, но чего-то другого наверняка не может увидеть, а это невидимое глазу может быть вот тут где-то рядом, и неизвестно куда оно ведет, что открывает. Может быть, путь к счастью?».

Об этом писал в тетрадке профессор. Писал, что у человеческих глаз есть ограничения и они многого не способны видеть, а значит, если бы видели, то могли выходить и входить во многие неведомые двери и пространства! Но вопрос – как их увидеть? Как обнаружить? Как сделать так, чтобы видеть это самое невидимое и неведомое? Пчела, кроме зрения, обладает способностями обнаруживать нектар, собака может по запаху найти то, чего не видит. И так далее. Значит, и человек должен развивать все способы познать больше. А в первую очередь должен тренировать мозг.

Потом Зура удивился, что в рукописи написано про стекло. Подумал: «Неужто стекла такие древние?». Но сообразил – в пергаменте, наверное, речь шла о слюде или чем-то подобном, а профессор так перевел.

Древний текст был на фарси. Зура, хотя родом был из Киргизии, неплохо читал и понимал этот язык. Научил отец, который долго жил в Таджикистане. Окончил там университет и в юности подрабатывал в археологических экспедициях. Отец много рассказывал маленькому Зуре о той его жизни. Научил читать и писать на языке персов. Потом там же учился сам Зура, и тоже по примеру отца ездил в экспедиции. В студенческом общежитии большинство студентов были таджиками, и Зура через год говорил так, что незнакомцы думали, будто он таджик. За годы многое позабылось, но, разбирая листы, быстро вспомнил. В старинных текстах он перевел секреты того, как гипнотизировать, узнавать болезни, лечить людей. Но больше всего старался он перевести и понять страницы, в которых описывалось, как научиться видеть невидимые пути. Как проникать в закрытое для людских глаз пространство. Профессор нашел в тексте описание рецепта отваров и способ их приема для «прозрения», но в тетрадке с горечью написал, что не может разгадать названия некоторых трав, других компонентов. Да и предшествующие приему упражнения не полностью понимает. Зура же легко перевел эти названия, потому что многие знал с детства. И асаны легко понял.