Текст книги "Сочинения в трех книгах. Книга третья. Рассказы. Стихи"

Посредине площади была лужа. Она была всегда. Зимой замерзала, а с весны таяла, и до осени северное солнце не могло ее осушить.

Солдаты шли прямо к ней, и я подумал, как они лужу обойдут, чтобы не мазать начищенные сапоги. Но они шли и не собирались обходить. Я глядел на солдат и видел в их глазах, что им мазаться неохота. Но еще больше они боялись, что кто-нибудь догадается, что им неохота. От этого они шлепали в лужу сапогами еще сильней и дружней. Шуга, смешанная с грязью, летела в стороны. Она заляпывала шинели, попадала на одежду стоявших в первом ряду. Те не отворачивались, а наоборот, как и солдаты выпячивали грудь и, как мне казалось, думали, что про них могут сказать: «Вот умер Сталин. Жизнь свою за народ отдал, а вам жалко вымазать пальто на его похоронах».

Солдаты в такт с барабаном прошли площадь и, заляпанные грязью, ушли за угол к грузовику, чтобы ехать в лагерь. Люди стали расходиться. Никто не стряхивал грязь с одежды. Наоборот, те, на кого она попала, шли гордо, будто им орден дали.

На электрических часах 3:33. Через минуту-другую проснется котишка, потянется, мяукнет и прибежит. На ощупь найдет и ткнется мне в лицо. Потом уляжется на руку, замурлычет и снова заснет.

А я опять вспоминаю про маленький северный поселок. Подвесной узкий мостик через реку Вымь. Зимний лес, елки, зэка. Нет, конечно, если бы нож не убил его, всех нас давно не было бы. Не было бы меня, Борьки Пилипенко, отца, матери, писательницы Симентовской, Мельцера, дыма из вагонов, железного мостика. Не было бы моего Княжьего Погоста. Черная дыра проглотила бы все это. Но моя душа не принимает оправданий. И чем старше я становлюсь, тем меньше моту убедить ее, что это так. И мое сердце чаще ноет, нудит. Заставляет делать что-то полезное, доброе для других, чтобы оправдать жизнь. Но боль все равно не дает покоя, только оставляет иногда, на время, а потом опять берется за свое.

Ирочка

1

Ирочка давно хотела перерезать горло своему мужу. Но не было удобного случая. То отношения налаживались, то дочка хворала, то не было денег на еду, то, наоборот, муж приносил хорошую зарплату. Хотя перерезать ему горло или задушить ночью подушкой Ирочка давно решила.

Потому что муж был сволочью. По ночам он опрыскивал ее, Ирочку, дочку и даже кота какой-то гадостью, и когда они, одурманенные этим опрыскиванием, засыпали, приводил в дом любовницу и куролесил с ней до утра.

Она просила мужа не трогать хотя бы ребенка. Не отравлять его этими опрыскиваниями, но муж орал на нее, говорил, что у нее крыша уехала, крутил пальцем у виска. А один раз, когда она, заступаясь за здоровье ребенка, пыталась поколотить этого подонка, чтобы он наконец понял, что не надо их мучить, даже ударил ее. Два раза.

Ирочка тогда и решила, что такой негодяй не должен жить.

Каждое утро, когда она видела, как зевает сонный кот, как не хочет просыпаться дочка, Ирочка повторяла про себя: «Ничего, подонок, скоро ты сдохнешь».

Она завязывала на ночь дверь веревкой, подставляла к входной двери шкаф для одежды, чтобы не допустить проникновения в дом любовницы. Но муж умудрялся веревки развязать, шкаф отодвинуть и впустить, а утром выпустить из дома, веревку завязать и пододвинуть шкаф к двери так, как будто никто не заходил в дом.

Но Ирочка замечала некоторые тонкости и знала, что муж по ночам запускает в дом любовницу, а их с дочкой и котом опрыскивает.

Ирочке было непонятно только одно: как этому подонку удается находить и периодически менять любовниц, которые ночью по темным улицам невесть откуда не боятся идти к ним в дом, а потом под утро возвращаться назад к себе.

Ирочке было непонятно, чем он их приманивает. Зарплата у него маленькая, сам лысый, пузатый и в сексе не очень. Вдобавок изо рта у него воняет гнилым зубом. Ответ на этот вопрос не давал Ирочке покоя, и она, чтобы ответить на него, решила, что этот ответ очень прост – муж ПОДОНОК.

Сдерживало Ирочку только одно. Дочка любила отца, и в их ссорах была на его стороне. Хотя Ирочку дочка тоже сильно любила и просила не ругаться с отцом, а жить мирно и дружно.

Вчера дочка уехала в спортивный лагерь на все лето, и надо было срочно действовать.

Ирочка продумала всё до мелочей.

Мужу и соседям сказала, что уезжает на несколько дней к своей матери, действительно оделась, вышла из дома так, чтобы все видели и поехала.

В троллейбусе Ирочка нарочно, чтобы кондукторша ее запомнила, протянула за билет тысячу рублей, сказав, что мелких у нее нет. Кондукторша долго ворчала, собирая сдачу, и, набрав, отдала Ирочке кучу бумажек и в придачу целую горсть мелочи. Ирочка тоже для вида поворчала и вышла из троллейбуса возле дома матери.

Поздно вечером, угостив мать тортом и подмешав к заварке снотворного, Ирочка дождалась, когда та заснет, и, переодевшись в темно-серое, неприметного вида платье, отправилась обратно домой.

С собой Ирочка захватила тряпичную сумку, в которую положила нож, завернутый в полиэтиленовый пакет и еще сверх того в тряпку. Нож этот Ирочка нашла месяц назад. Когда нашла, сообразила, что это послание Господнее, знак Божий и пора действовать. Она осторожно, чтобы не оставить своих отпечатков, подняла нож с асфальта так, как видела в кино про следователей и бандитов, – взяв его рукой, засунутой в полиэтиленовый пакет. Ирочка была уверена, что на ноже остались отпечатки руки того, кто потерял этот нож, и думала, что при таком варианте её никогда не найдут и даже не заподозрят. Про потерявшего ножик она и не думала.

Отойдя от дома матери два квартала, Ирочка остановила машину и попросила довезти ее, но адрес указала не свой, а тоже в двух кварталах за своим домом.

Пробиралась к дому Ирочка очень осторожно. Шла по той стороне улицы, где не было фонарей, и как только вдали появлялся какой-нибудь прохожий, пряталась в тень. В подъезд Ирочка вошла только тогда, когда оттуда вышли все полуночничавшие малолетки и алкаши, когда убедилась, что народ спит и никто ее не увидит. Дверь Ирочка закрыла за собой тоже осторожно, чтобы не стукнула пружина, не заскрипели петли. Тихонько на цыпочках она прошла три этажа и остановилась у родной двери. Прислонила к ней ухо. За дверью было тихо.

2

Муж у Ирочки тоже был не дурак. Когда он узнал, что жена отправилась на неделю к матери, то почувствовал редкостное облегчение от своей скандальной жизни и решил расслабиться. Отправился в магазин, купил три литра пива, леща холодного копчения, хлеба и на всякий случай чекушку водки.

Пиво муж поставил в холодильник, а рюмку из чекушки выпил. После сделанного он окончательно почувствовал вкус свободы и позвонил дружку:

– Витюля, я пивко уже в холодильник поставил. Пока ты подойдешь, оно дойдет до нужного градуса.

– А где твоя?

– Моя ненаглядная, в смысле – глаза бы на неё не глядели, укатила к своей матери на неделю.

– К какой матери? – переспросил Витюля, обладавший тонким чувством юмора. Оба довольно заржали.

Через полчаса Витюля действительно прибыл. Вместе с ним прибыл его дружок Колян и три пол-литровых бутылки самопальной водки, которую Колян добывал почти бесплатно у соседки, приторговывавшей этим зельем. Кроме водки ностальгически настроенный Николай принес трехлитровую банку томатного сока. То ли вспомнил времена юности, когда этим разбавляли водяру, называли смесь «Кровавой Мэри», кривились и пили, то ли просто стащил в магазине.

Нехватку закуски компенсировали обилием выпивки и вскоре, разомлев от августовской жары, задремали.

Проснувшись в пятом часу вечера, отправили Коляна за добавкой и, приняв ещё по стольку же, разошлись по домам. Причем Ирочкин муж вместе с Витюлей отправились к Витюле, а Колян остался отдохнуть.

3

И отдохнул. Когда Ирочка прокрадывалась в собственную квартиру, открывала дверь, бесшумно проворачивая ключ в скважине, притворяла, но не запирала, чтобы не шуметь, входную дверь и, сняв туфли, пробиралась в спальню, обнажив, извините за каламбур, нож, Колян проснулся от страшной жажды и, нащупав банку с остатками томатного сока, присосался к ней. Свет в комнате приятели забыли выключить, однако Колян глаза не открывал, чтобы не раздражать и без того измученное зрение. После второго глотка он захлебнулся, вылил на себя содержимое банки и в отчаянии заснул.

Ирочка, просунув голову в спальню, увидела кровать и в ней мужа, залитого кровью.

От ужаса супруга завизжала трудно повторяемым, но страшным в звучании тембром. Визг длился минут десять. К этому времени собаки завыли, соседи проснулись, выскочили на лестничную площадку и, увидев незапертую дверь Ирочкиной квартиры, в порыве отчаянной храбрости рвались в квартиру и вбежали в спальню.

Посредине спальни, размахивая ножом, визжала Ирочка, а в кровати лежал вовсе не Ирочкин муж, а чужой мужик, залитый кровью.

Бдительные соседи связали Ирочку, выволокли её на кухню, закрыли, чтобы не затоптать следы, дверь в спальню и вызвали милицию.

Ирочка немного отдышалась, перешла с визга на рыдание, а затем на членораздельную речь и всхлипывания.

Ее монолог сводился к одной многократно повторенной фразе и звучал примерно так:

– Это не я его зарезала, я его не убивала, он был такой, он сам зарезался!

Милиция прибыла на редкость быстро.

На вопрос «в чем дело?» соседи рассказали про убийство и задержание. Милиционеры, молодые курсанты-практиканты, мельком заглянули в спальню, увидели окровавленное тело на кровати, сказали «понятно» и сообщили по постоянно шипящей рации об убийстве на бытовой почве, задержании подозреваемой и вызвали бригаду следователей.

Получив команду ждать, они закрыли дверь в спальню, прошли на кухню, переписали соседей как свидетелей, отпустили их в свои квартиры досыпать, а сами, устроившись на двух табуретах остались ждать более опытных соратников по борьбе с криминалом. Ирочка, всхлипывая и повторяя, что она ни в чем не виновата и никого не убивала, сидела на третьем табурете. Ее голос убаюкивал блюстителей порядка.

В это время Колян, переполненный продуктами переработки выпитого, проснулся. Обматерил пролитый томатный сок, вымазанные простыни, остальное, что попалось на глаза и отправился в туалет.

Ирочка вторично завизжала. Курсанты проснулись. Соседи выскочили из квартир.

Колян сопротивлялся как мог, но одолеть молодых тренированных и вдобавок трезвых практикантов не сумел. Его скрутили и приступили к допросу.

Он выбрал гениальную тактику защиты. Утверждал, что был пьян, ничего не помнит и не знает. На вопрос, за что он убил Ирочкиного мужа, ответил, что никого не убивал.

А на вопрос второго, кто же тогда убил, показал не моргнув глазом на Ирочку.

Прибывшая в это время оперативная группа труп не обнаружила.

Обескураженные практиканты заявили, что в то время, пока они проводили первичное дознание, Ирочка их отвлекла, а ее сообщник, перепрятал труп с целью его сокрытия, но они как бдительные стражи закона сумели его задержать.

– Чего? – опроверг их Колян. Но его голос услышан не был.

Убедившись в отсутствии трупа, профессионалы впали в особый раж. Они начали проводить следственные действия с особым пристрастием, а именно – обыскали все закоулки квартиры и балкон.

В процессе обыска была найдена бутылка водки, породившая в мозгу Ирочки и Коляна одну и ту же мысль: «Заныкал, падлюка!!!»

Кроме того, было найдено двести рублей, старых, ныне не действующих, запрятанных Ирочкой давно, очень давно от мужа и потом забытых, а также её золотое кольцо, года два назад подаренное Ирочкиным мужем любовнице, но как теперь оказалось, утерянное самой Ирочкой. Муж за кольцо был презираем и бит. Тогда же у Ирочки впервые возникла мысль перерезать ему горло.

Труп обнаружить не удалось.

Коляну в коридоре долбанули под дых и шепотом спросили:

– Куда, гад, дел труп?

Коля заорал не столько от боли, сколько для того, чтобы народ слышал, как пытают невинных граждан. От него отвязались, но надели наручники и поставили с широко расставленными ногами, лбом уперев в стену комнаты.

В это время в квартиру вошел эксперт-криминалист, замешкавшийся с приездом на место преступления по причине небольшого перекуса.

– Ну, – спросил он людей в погонах, – улики все затоптали пли по недоразумению что-то осталось?

– Ничего не трогали, только сделали обыск.

– Ну-ну, – обреченно вздохнул он.

– Мы место преступления не трогали, – оправдывался старший.

– А где оно, это место?

– Кровать. Вся в крови. К ней не приближались.

– Ну-ну, – примирительно ответил словоохотливый криминалист и подошел к грязной и скомканной постели.

Сначала его лицо выражало внимание, потом процесс осмысления, затем недоумения и наконец презрения к коллегам.

– Идиоты, это томатный сок. Пожрать толком не дали.

Эксперт сам приступил к допросу, в процессе которого выяснил, где теперь может находиться Ирочкин муж.

Колян вспомнил номер телефона Витюли, тому позвонили, и после пятиминутного гудения трубка охрипшим от принятого голосом хозяина ответила.

Эксперт представился, попросил разбудить Ирочкиного мужа и, когда тот взял трубку, велел срочно вернуться домой, пригрозив в случае задержки арестом. Законопослушный муж через мгновение был дома.

Убедившись, что все живы, убитых, зарезанных, покалеченных нет, полиция составила протокол и уехала. Соседи тоже разошлись. Ирочка осталась на кухне одна. Муж не до конца понявший, что произошло, походил по комнате, поворчал и тоже пришел на кухню.

Ирочка посмотрела на него и зарыдала. Она плакала сначала просто потому, что началась истерика, потом из-за того, что хотела зарезать своего дурака, да не сумела. Потом плакала потому, что любила его, любила, несмотря на вечное безденежье. Плакала из-за неудавшейся жизни, из-за того, что осенние сапоги прохудились, а купить новые нету денег. Плакала из-за того, что надо помогать дочке, только начинавшей самостоятельную жизнь, но нечем. Муж обнял её, начал успокаивать, гладить по голове и говорить, что всё пройдет, образуется, что будет хорошо.

А Ирочка сидела и заливалась слезами, уткнувшись в его мягкий живот, в майку, вылезшую из-под рубашки с оторванной пуговицей, и плакала от счастья, что не зарезала его, такого родного и любимого.

Обыкновенная история
(К И. А. Гончарову отношения не имеет)

1

Речинск – город. Обычный, зачуханный. Называется Речинск потому, что стоит на берегу реки. Всё в нем обыкновенно, как везде. Писал Салтыков-Щедрин сто с лишним лет назад про другой город, а будто про теперешний Речинск. Одно отличие – этот на юге. Потому с начала июня и до середины августа пекло за сорок, а то и за пятьдесят. Вечерами, когда жара отступает и ветерок приятно остужает измотанное солнцепёком тело, горожане, переделав обычные дела, выбираются из домов. Которые помоложе – прохуливаются по набережной, прохлаждая организм пивом, отчего к утру закоулки и задворки смердят аммиаком, а домашние псы, когда их поутру выводят из квартир, столбенеют, воют, а то и падают замертво. Народ постарше сидит на лавочках, обсуждает, какая завтра будет погода: «Сколько градусов – сорок или сорок один?» Спорят до хрипоты. Иногда из-за этого даже мордобои случаются. А одного настырного пенсионера прибили. Почти до смерти. Но это было давно, когда из главного фонтана по вечерам вылетала и струилась вода, а по ночам квакали лягушки. Теперь лягушек нет, да и народ притих. То ли посолиднел, то ли поумнел. Сан Саныч ни к молодым, ни к ветеранам не относится, потому любит, переделав домашние дела, выпить рюмашку-другую, выйти из дома и неспешно брести по улице.

А еще больше любит остановиться в маленьком скверике поблизости от фонтана, глянуть вверх, на небо, увидать звезды, удивиться этому чуду, ехидновато подумать: «Как это они сами, без электричества и разрешения светят, а налогов и ничего другого начальству не платят?». А потом засмотрится, забудет про сарказм и под мигание звезд слушает городских сверчков и выдумывает, будто сами звезды и свиристят. Такой у него склад натуры.

В один из вечеров, прогуливаясь и фантазируя про сверчков и звезды, Сан Саныч увидел через незакрытое шторами окно ружьё. Висело оно на ковре. Когда-то в родительском доме на похожем ковре висело отцовское ружье. Его стрелковое оружие давно перекочевало в сундук, который обили согласно строгому и мудрому приказу МВД жестью, а потом привертели большим шурупом к полу в кладовке. Отец тогда ворчал: «Бандюги с автоматами и гранатометами шляются, и ничего, а старый трофейный дробовик в железный ящик велено прятать, не то не дай бог чего и тогда всем крышка». Воспоминания и рассуждения неспешно и даже приятно ползли в голове, но вдруг заклинили. Сан Саныч похолодел. «Господи, – подумал он, – а ведь мне, должно быть, пора продлевать разрешение на ружьё. А может, это самое разрешение уже давно просрочено. Вот тогда начнется морока!» И заспешил домой. Залез в железный ящик, вытащил бумажку с печатью. Была она не просрочена, но до срока оставалась неделя.

«Это надо так удачно вспомнить! – обрадовался владелец и тут же приуныл: – Это теперь целую неделю поддавать нельзя будет. Это же надо, жена к дочке укатила, а тут вон чего! Небось, целую неделю канитель протянется. Да и какая беготня сейчас станет». И хотя слова «беготня» и «станет» вроде бы противоположны по смыслу, но если их сложить, то именно беготня по разным конторам и стояние в очередях и начнутся.

И начались. Со следующего дня и начались. С утра Сан Саныч дозвонился до милиции и узнал что к чему. А надо было успеть получить медицинскую справку. В ней врачи из поликлиники должны написать, что у него есть руки, ноги и глаза, а то зоркая полиция без них не разглядит, чего у него не хватает. На записи из психиатрического диспансера в этой справке должен быть дополнительный штампик, что предъявитель не псих, и то же из наркологического, что не алкаш и не наркоман. Потом надо сходить к участковому. Тот глянет на его железный ящик и напишет акт про это. А еще надо получить охотничий билет. Билет у Саныча был, но старый, давно просроченный, а это всё равно что не было. Так что приунывал он правильно.

2

Первым делом пошел он в районную поликлинику. Сан Саныч иногда заходил в это заведение. То чтобы получить бюллетень по причине болезни, то чтобы получить бюллетень безо всякой причины. Просто попросить добрую врачиху, сказать, что была температура, что принял парацетомол, антибиотики, напился горячего чаю с малиновым вареньем, что градус вроде спал, но голова раскалывается, тело ломит и вообще еле доплелся сюда. А если улыбнуться доброму врачу и подарить коробку конфет, то дня три точно можно отдохнуть от надоевших рабочих дел. Последний раз такое случалось года четыре назад. С тех пор Саныч сам стал небольшим, но начальником, отдыхать стало некогда, и про все такое пришлось забыть.

Построили поликлинику давно. Ещё в те времена, когда красота определялась количеством колонн и лепных алебастровых узоров на фризе и фасаде.

Штукатурка с тех времен по большей части отвалилась от кирпичей, выложенных криво и косо тогдашними умельцами. Здание давно печально глядело облупленными окнами на такой же обветшалый кирпичный забор с полусгнившими деревянными пролетами между квадратных кирпичных столбов, на асфальт дороги за этим забором, на выбоины, пыль, мусор, запустение. Смотрело и, казалось, размышляло: «Как бы мне развалиться в выходной день, чтобы не прибить стариков, таких же древних, как забор, таких же морщинистых, как растрескавшийся асфальт». Ветераны приходили к медикам с бессмысленным желанием оздоровиться, избавиться от болей, накопленных за десятилетия труда, плоды которого достались не им, не их детям, а непонятно кому. А эти «непонятно кто» проносились мимо поликлиники на огромных сверкающих лаком и хромом иномарках, зло гудели клаксонами на переползавших через дорогу стариков, заставлявших, как выбоины, снизить скорость, замедлить езду к очередным деньгам, а значит, к счастью.

Медики выписывали старикам бессмысленные таблетки. Говорили: «Что же вы хотите: годы, возраст», вздыхали, пожимали плечами, мол, глупые старики, пора на погост, а они сюда ходят, отвлекают от работы.

Так они и сосуществовали, вроде бы рядом, а на деле в разных мирах.

История утаила, кто занимался ремонтом зданий, где врачевали Гален, Авиценна, Парацельс, и занимался ли кто вообще, но то, что рука современника никогда не оскверняла ремонтом это районное муниципальное учреждение здравоохранения, знали все. Однако отчаянные руководители МУЗ ежегодно в отчетах изображали перевыполнение ремонтных планов. Статистическая наука города и области не отставала от главврачей и, глядя на красиво нарисованные и сброшюрованные листы бумаги с кривыми на графиках, оптимистично устремленными вверх, слезы умиления и радости за медицину и вообще за блага, творимые для электората, текли по щекам далеких от здешних мест министерских чиновников и депутатов.

За четыре года, проведенных Сан Санычем вдали от поликлиники, как оказалось, произошло многое, и наш герой удивился новой входной двери, пластиковым окнам, белевшим на облезлых стенах, проникся гордостью за чудесное возрождение здравоохранения и вошел внутрь.

Сразу за входным тамбуром на табуретке торжественно восседал охранник. Толку от него не было никакого, потому что народ шел потоком мимо и мог при желании пронести не то что гранату или пистолет, но и ящик с тротилом, а то и пушку. Да и что бы этот пузатый ветеран сделал, даже заметь он нечто опасное. Разве что спрятаться под облезлый стол с разложенными кроссвордами. Пожалуй, и под него бы не залез. А от страха не вспомнил ни про тревожную кнопку, ни про сирену, или что там у него еще находилось для предупреждения и оповещения. Сан Саныч презрительно скривился, проходя мимо бессмысленного пожирателя малой бюджетной зарплаты, и проследовал по коридору. Вдоль стен на узких лавчонках сидели старушки, ждали, когда подойдет их очередь, и от нечего делать переговаривались.

– Ох, беда у меня со стариком, – говорила одна, соседка Сан Саныча. – Хуже дитя стал. Ничего не помнит. Из дома вчера вышел, двери оставил открытыми, хорошо, соседка увидала, заперла. А не догляди, так бандиты заберутся и все, что осталось, вытащат. А он вышел из подъезда и пошел себе. Я еле нашла. Полдня проблукала по городу. Случайно на набережной у фонтана на лавочке увидала. Сидит, не помнит, куда возвращаться. И меня не узнает. К врачихе прихожу, рассказываю, а она вместо того чтобы таблеток каких по рецепту бесплатному выписать, он-то у меня инвалид войны, на бумажке пишет и говорит, что эти, какие написала, помогут, но за них надо полпенсии заплатить. Ну, я спасибо сказала, а бумажку эту выкинула в помойное ведро. Знаю. Чушь собачья. Не помогают. Их проходимцы продают. По телевизору показывали. И врачиха наша, значит, такая же.

– А чего теперь к ней пришла? – говорит другая.

– Пришла, чтобы она мне выписала бесплатный рецепт. А не выпишет, пойду к заведующей. Она обязана.

– Выпишет, она трусиха. Жадна, но трусовата. Её прижать, так бесплатных лекарств, каких положено, выпишет, – подбодрила вторая старушка. Помолчала. Подумала и на ушко зашептала: – А про старичка твоего я вот что скажу. Есть у меня знакомая знахарка, зовут Игнатьевна, так она лечит таких. Делает отвар из солодки и грибков, какие только она знает, и этим отваром поит. Старичок попьёт, попьет и вылечится. Заснет. Навсегда. Многих вылечила. Царствие им небесное.

Обе переглянулись, перекрестились. Замолчали. А Сан Саныч подумал, покумекал и вспомнил, что про такую старушку в книжке писали. Только та детишек малолетних в голодуху так лечила… Тоже Игнатьевной звали. А может, это она и есть? Привыкла. Живет себе и живет. Да и старичок, про которого говорили, был ему знаком…

Старушки дождались и пошли на прием. Их место заняли другие, а окошко, в котором выдавали бланки справок, все не открывалось. Сан Саныч оказался первым. За ним собралось с дюжину желающих. Начался ропот. Кто-то самый нетерпеливый пошел к главной врачихе. Остальные стали про неё рассказывать.

Оказалось, что появилась главная тут два года назад молоденькой, миленькой, на высоких каблучках, с длинной косой и пышной грудью сразу после окончания института. И прозябать бы ей замотанным участковым врачом с беготней по вызовам, бесконечным сидением на приеме, выслушиванием больных и не больных, заполнением бесчисленных карточек и отчетов, но… Послали ее через полгода на совещание молодых специалистов, а там приглянулась юная красотка большому чиновнику, и пока длилось совещание, старого главврача отправили на пенсию, а она вернулась главврачом. Потому что надо продвигать молодые талантливые кадры. И продвинули.

Новая главврач оказалась прекрасным организатором. Вдруг поликлинике выделили огромные деньги на ремонт, да такой, что пыль пошла коромыслом, и вскоре засверкал кафелем отремонтированный подвал. Правда, в нем оказались не процедурные и физиотерапевтические кабинеты, как было когда-то, а не то массажный салон и сауна, или если по-простому бордель, не то игорный дом. Тут рассказчики расходились во мнениях. Впрочем, это только досужие домыслы, болтовня граждан из очереди. Что там на самом деле, не видел никто. Крепкая стальная дверь скрывала. Возле двери всегда стоял крепкий, очень крепкий, не в пример сидевшему при входе в поликлинику, охранник. После ремонта преобразился и первый этаж. Появилась аптека, один из кабинетов занял иглотерапевт, другой – психотерапевт, в третьем сверял жизни и здоровье пациентов с астралом маг. К ним обратиться рекомендовали унылые врачи-терапевты, правда, не всем, а только способным заплатить.

Вскоре энергичная главврачиха стала приезжать на работу в авто. Сначала простеньком, потом, после того как обжилась в новенькой квартире, название авто поменялось на другое, очень важное. Одни спорили, что большая часть денег от ремонта поликлиники и ушла в её квартиру и машину, другие что денежки от аренды идут на брюлики, домик в Испании…

Кто-то вспоминал, что в поликлинике уборщицами и много кем еще работают нелегалки из Средней Азии, а числятся совсем другие. Много еще о чем клеветала очередь.

Справедливости ради многие утверждали, что главврачиха никакая не любовница, а дочка важной «шишки». Короче, этих болтунов не поймешь, должно быть, все врут из зависти к прекрасному и талантливому рвачу, простите, оговорился, врачу.

Пока народ разглагольствовал, вернулась кассирша. Пожилая грузная тетушка взяла у Сан Саныча документы, долго усаживалась, пока приноровилась, и начала, роняя капли пота на компьютерную клавиатуру выискивать нужные буквы, потом одним пальцем встукивать в бланк договора его фамилию. После каждой ошибки ворчала на идиотов начальников, заставлявших её на старости лет мучиться и напрягать мозг. Потом пересчитывала деньги, нудно выговаривала, что нету сдачи, потом ходила менять взятую у него крупную бумажку. Потом долго вставляла ленту в чековый аппарат и наконец, когда толпа очередников была готова разнести её халабуду вместе с монитором и чеками, протянула Сан Санычу три листа и сказала: «Распишитесь». Затем, видать, чтобы окончательно достать очередь, объяснила, что к их поликлиническим врачам надо прийти после психдиспансера и наркологического кабинета, и только потом выдала бланк со справкой. Там в этом бланке была шариковой ручкой написана его фамилия и номера кабинетов.

«Какого хрена эта выдра столько времени давила на клавиши, если потом все равно написала от руки? Это не мне, а ей надо в психдиспансер», – подумал Саныч, но промолчал и заспешил в учреждение для лечения обиженных на голову буйных и тихих, но одинаково убогих.

3

Пять лет назад он это заведение посещал. Получал такую же справку. Психдиспансер занимал первый этаж низкорослой пятиэтажки. Вход тогда был в торце дома. На этот раз вплотную к торцу примыкал забор из жестяных листов. Забор отделял элитную стройку от панельного сооружения времен хрущевской оттепели. На стройке бурлила жизнь. Краны поднимали плиты, рабочие орали «майна-вира», сварщики выбрасывали снопы искр. Возле психушки не было никого. Саныч обошел дом, но входа не обнаружил. Там, внутри, сквозь окна виднелись врачи, а вот как к ним попасть, было не видно. Он решил подойти к окну, постучать и спросить, но вовремя одумался. В голове смекнуло: «Спросить-то спрошу, а как эти психиатры отреагируют? Ещё решат, что я их вертанутый клиент и справку не дадут». Обойдя два раза сооружение без дверей, вспомнив загадку про oiypen; и одноименный анекдот про поручика Ржевского, Саныч заметил как жестяной лист забора затрепыхался и отодвинулся. Из получившейся щели показалась голова, а потом оттуда вылез молоденький парнишка. Саныч подскочил к нему и спросил:

– В психушку туда?

– Туда, туда, – тыкнул парень и в свою очередь спросил: – Справка, что ли, нужна?

Сан Саныч агакнул.

– Тогда туда. Паспорт с пропиской посмотрят, бумажку со штемпелем дадут и оплачивать пошлют. В банк. Тут недалече, – парень был настроен иронично, – верст пять с гаком. И всё так ловко устроено, что когда там начинается перерыв, тут как раз выдают эту бумажку, а когда там примут деньги, то тут перерыв начнётся. Короче, психи, чего с них взять.

Опытный Саныч, опасаясь подвоха, на всякий случай заступился за врачей:

– Это у них тест такой. Ежели начнешь возникать или права качать, значит, псих. Так что учти.

Парень поглядел на Саныча внимательно, кивнул и сказал:

– Пожалуй. Психи – они ушлые на такие штуки, пожалуй, учту.

И помчался оплачивать, а Сан Саныч пролез в щель и оказался возле знакомой оббитой ещё при социализме оцинкованной жестью двери.

В коридоре у регистратуры понуро сидели на железных лавках пятеро. В окошке улыбалась счастью, что она по ту сторону медицины, а не по эту, молодящаяся тетка в белом колпаке и халате.

– Мужчина, вы на медосмотр? – зычно произнесла она.

Саныч кивнул.

– Паспорт давайте, – в надежде, что его нет, пропела регистраторша.

Саныч подал. Стареющая красавица погрустнела, сверила прописку и протянула назад. Из документа торчала маленькая бумажка с треугольным штампом. На другой стороне был адрес банка и немалая сумма, после которой стоял крестик и еще одна цифра, размером поменьше.

– А это чего такое? – выскочило из желающего медосмотреться.

– До плюса сумма за медосмотр, а после комиссия банка.

Саныч присвистнул от удивления величине комиссии, подумал, что неплохо банкиры устроились, и отправился догонять парнишку.

Банк работал. Миловидные девицы в фирменных шапочках и платочках внимательно улыбались и мгновенно брали деньги с входящих. Саныч даже обрадовался, когда через минуту вышел на улицу, но потом здравый смысл и природный скептицизм вернули к реальности: «Это же надо так заморочить голову – радуюсь, что деньги отобрали», – подумал он и, размышляя о психологических манипуляциях над народом, прошагал половину пути, а осмыслив, вслух произнес: