Текст книги "Сочинения в трех книгах. Книга третья. Рассказы. Стихи"

В конце концов совсем недавно удалось собрать полный состав для снадобья, и он начал очищать и тело, и душу, строго выполнять упражнения и другое. Не есть было несложно. Чтобы заглушить голод он, как предписывала рукопись, неспешно делал утром и вечером упражнения и жевал собственный язык. Наверное, рассуждал Зура, на языке образуются бактерии или еще что, пригодное в пищу. Из настоящей еды надо было съедать утром в полдень и вечером по чайной ложке меда, медленно рассасывая и запивать чистой водой. Воды можно было пить по желанию, а отвар принимать после меда. Зура следил за своим поведением, иногда ему казалось, что начинается, но потом это «прозрение» проходило, и он начинал жить обычными мыслями.

Сыну скоро четырнадцать, вспоминал тогда Зура. Он знал, что Кулчоро мечтает о красивом телефоне с интернетом и давно решил подарить смартфон. С большим экраном. С двумя симками, чтобы мог говорить и с Киргизией, со старшим братом, другими родственниками, и с ними в Москве. Благо во дворе сразу в трех квартирах меняли окна и потребовалось выносить старые рамы, подоконники и много еще чего. А бросать в мусорку такое было запрещено. Надо заказывать дорогой контейнер. Вот и обращались к нему. Зура решал за полцены. Так и накопил деньги. После завтрака пойдет и купит этот телефон, а в обед подарит сыну, они всей семьей отпразднуют день рождения, а вечером уедут домой, в Киргизию. Зура давно билеты купил. Хорошо, что позаботился заранее. Удалось взять хорошие места в середине вагона. В купейном вагоне. Два нижних и для Кулчоро верхнее. Старший сын звонил, рассказал, что новый мотор, другие детали собрал, установил на их тракторе, вспахал землю и засеял. А теперь будет пахать соседям. За деньги. И к осени окупит большую часть ремонта. Зура радовался, что в Москве скопил с помощью родственника немало денег и осенью Кулчоро сможет поступить в университет. А если повезет, то, может быть, сейчас или совсем скоро наступит прозрение и он увидит путь к счастью, или близкий путь домой в родной аил, и тогда не надо будет туда ехать на поезде, а просто шагнул и оказался на дороге возле дома. Отряхнул пыль с ботинок, снял их, оставил на коврике у порога и вошел. Почувствовал родной запах, увидел выросших старших внуков. Обнял сына…

Все это по дороге на завтрак размышлялось и говорилось в голове Зуры. Он улыбался добрым мыслям, удачливости. Рассуждал, что не надо, когда поедут, брать к себе в Киргизию всякий хлам. Только самое ценное. Деньги он уже перевел, и старший сын их получил. Так что все в порядке. А сейчас, перед завтраком надо прилечь, отдохнуть.

Через неделю жильцы стали жаловаться в ЖЭК, что из подвала неимоверно воняет. Обнаружили труп. Вызвали полицию. Пришли участковые. Моложавый закурил, сказал:

– Я его знаю. Это дворник, Зура. У него полгода назад сына убили. Наркоманы. За просто так. Под руку подвернулся. Нужна была доза, а у пацана ни денег, ничего ценного не оказалось, и со злости прибили. И его, и жену дворника. Видать, кинулась заступаться, ну и её приложили. После такого этот Зура, должно быть, и подсел на конопельку. И видишь, сгорел. За полгода.

– Да ладно, – усмехнулся старый, – от анаши не помирают. Тут, должно быть, герыч. Видишь, какой худой. Воняет, а не распух. Хотя чтобы за полгода сгинуть, это большой вопрос. Тут, пожалуй, не в герыче дело. А ты его давно знал?

– Да года полтора, ну, может, чуть больше. Как из своей Киргизии сюда с семейством на заработки приехал.

Пурга

Два барака стояли на отшибе. Построены были давно, еще перед войной. Принадлежали лагерю. Половину одного барака занимала медсанчасть, во второй половине сожительствовал врач с расконвоированной красоткой, числившейся санитаркой. Когда в пятьдесят четвертом лагерь расформировали, на его месте сделали аэродром для трех кукурузников, на которых держалась связь с большой землей, стойбищами и мелкими приисками. Бараки и медсанчасть передали прииску.

Лагерный врач с красоткой уехали, проклиная друг друга, судьбу, тундру и начальство.

На их месте и поселились Николай Николаевич с женой. Он врач, она настоящая медсестра. Медсанчасть областное руководство переименовало в районную больницу, и стали они лечить и приисковых, и оленеводов из окрестных стойбищ.

В тундру Николай Николаевич с Зиной попали случайно. В пятьдесят четвертом.

Он встретился в привокзальном ресторане с начальником прииска. Оба были в командировке. Ждали поезда, зашли перекусить. Оказались за одним столом. Оба фронтовики, офицеры. Познакомились, разговорились. Оказалось, что оба воевали с сорок первого, и даже на одном фронте. Обоих судьба не баловала. Побывали в штрафных ротах. Ранены не по одному разу. Выжили. К концу войны начальник дослужился до командира саперного батальона, Николай Николаевич с сорок четвертого командовал медсанбатом.

Начальник прииска, как узнал, что встретился с врачом, да еще с опытом всей войны, вцепился в него мертвой хваткой. Заказал коньяк, бутерброды с икрой, стал уговаривать ехать к нему на работу. И соблазнил. Обещанием через пять лет обеспечить приличной квартирой в южном приморском городе. А у Николая Николаевича маленький сын два года как родился, и никакого жилья, кроме комнатенки в огромной коммуналке, не предвиделось. Да и приличная зарплата была им с женой кстати.

Так тут и оказались.

До самолетов было рукой подать, а из поселка больные приходили сами или их привозил грузовик, постоянно мотавшийся по разным делам туда-сюда. Во втором бараке жили молоденькие летчики и техник с семьей.

Сквозь сон Николай Николаевич слышал, как пришла соседка, шумно уговаривала Зину пойти в поселок, в кино.

– Летчики привезли «Тарзана» всего на один день. Завтра увезут, и всё, никогда не увидим. Там Вайсмюллер играет. Красавчик. Олимпийский чемпион! Он стометровку за пятьдесят семь секунд проплывает! По радио говорили.

– Да не шуми ты! Коля только заснул. Всю ночь не спал, час назад прилетел из стойбища. Операцию делал, а потом роды принимал. Сказал, очень тяжелые были. Говори тише. Иди со своими летунами.

– Да они уже давно в поселке. На грузовике уехали. Начальство вызвало. Там в клубе и встретимся.

– Как я пойду, а вдруг пурга? Да и Сашеньке два километра тяжело топать по морозу. А если замерзнет? – отнекивалась жена.

– Какая пурга, посмотри – небо голубое, ни облачка, солнце светит. Да и Санька ваш уже здоровый парень, почти пять лет. Оденем потеплее, за руки возьмем, за полчаса дойдем. Идти-то всего ничего. Кино красивое поглядим. И Санька твой увидит не эту, богом забытую тундру, а джунгли, зверей разных, слонов, тигров, львов, обезьян, природу настоящую! Ведь никогда такого парень не видел! А назад все вместе приедем. За десять минут назад домчимся, – уговаривала соседка.

Потом он заснул и не слышал, как они одевались, выходили из дома, закрывали дверь.

Проснулся вдруг, сообразив во сне, что метель. Вскочил с постели. За окном выла вьюга.

На столе, под тарелкой с пирожками лежала записка: «Борщ и второе в духовке, пирожки на столе. Кушай на здоровье! Приятного аппетита. Мы ушли в кино, будем часа в четыре».

На часах – половина шестого. Еще во сне Николаю Николаевичу было тревожно. Снилось что-то нехорошее. Что именно – не запомнилось, но тревожное.

Действовал быстро. Что такое пурга, он знал. Знал, что стоит отойти шагов на десять и ничего не видно, что назад можно не вернуться. Замерзнуть насмерть. Бродить вокруг дома, кружить, а самого дома не увидеть. Сколько раз людей замерзших находили почти на пороге.

Зажег лампу, поставил на подоконник. Вторую подвесил сверху на второе окно, в надежде, что свет в черноте ночи увидят. Взял большой аккумуляторный фонарь, ружьё, охотничий нож и вышел в тамбур. Вспомнил, вернулся и захватил компас.

Потянул на себя дверь. Та легко поддалась, открылась, и на него свалился здоровенный ком снега. Двери на улицу в этих местах открывались внутрь. Специально, чтобы после снежных заносов можно было откопаться, выйти из дома.

Николай Николаевич лопатой пробил дыру в сугробе, шагнул. Пурга ослепила, швырнула в лицо острое ледяное крошево. Ветрище, будто великан схватил за тулуп, потянул в тундру, словно в лапах его оказался не девяностокилограммовый мужик, а мелкий, только рожденный кутенок. Николай Николаевич успел дотянуться до дверной ручки, ухватился, устоял на ногах. Отдышался от перехватившего дух мороза. Огляделся. Фонари в окне светились. Успокоил себя: «Если близко, увидят, обязательно увидят». Сообразил, в какой стороне поселок и сделал шаг. Ветер слегка ослаб, уже не сбивал с ног, и метров десять удалось пройти. Потом снова налетел, свалил, потащил. Николай Николаевич ухватился за что-то торчащее из земли, удержался. Порыв почти стих. Доктор поднялся. Сперва на четвереньки, потом встал во весь рост. Огляделся. Лампы в окнах светились желтыми точками. По их свету сообразил, в какую сторону надо двигаться. Понял, что будет это делать перебежками между порывами, и быстро пошел. Снова налетел ураган, но Николай Николаевич почувствовал его за секунду, успел воткнуть длинный нож по самую рукоятку в плотный, утрамбованный снег дороги и удержался. Когда буран ослабел, вытащил нож и перебежал на несколько метров.

Так получалось много раз, он вскакивал, бежал, падал, вонзал нож в пласт снега, лежал, снова вскакивал и бежал. Вдруг ветер рванул без передышки. Доктор не успел упасть на землю, закрепиться на ней, и его понесло, завертело, долго крутило, потом ударило обо что-то большое, вдавило спиной в эту преграду и отпустило. Николай Николаевич подвигал руками, ногами – ничего не поломано. Повернулся, включил фонарь, чудом не сорвавшийся с ремня. Перед ним стоял занесенный почти до крыши грузовик! Доктор нащупал ручку и, когда ветер стих, открыл дверцу. Очередной порыв зашвырнул его внутрь и захлопнул дверь. Кабина была пуста. Должно быть, машина заглохла и те, кто ехал, решили добираться своим ходом.

Здесь, в затишье, он понял, как неимоверно устал в борьбе с ураганом.

– Хоть бы мои не уговорились ехать на этом драндулете, хоть бы остались в поселке, в клубе.

Ветер с лютой ненавистью выл снаружи, забрасывал снегом, и скоро врач оказался внутри огромного сугроба, завалившего машину. Стало почти тихо, спокойно. Свет фонаря начал желтеть, и мрак за стеклами казался уже не белым, а желтоватым, серым. Чтобы сберечь зарядку, доктор выключил фонарь. Он успокаивал себя, мыслью, что жена и соседка догадались переждать пурту в клубе, или их кто-нибудь надоумил это сделать. Скорее всего, так оно и было, но иногда подкатывал ужас: «А вдруг поехали, вдруг не остались в поселке! Что тогда? Как искать?». Но разум брал верх: «Нет, Зина женщина опытная, разумная, она не станет рисковать сыном. И мне не надо спешить, надо немного отдохнуть, а потом идти и убедиться, что так и есть». Его, крепкого сильного мужика, пурга вымотала, не оставила сил двигаться дальше. Опыт говорил, что раз уж тут оказался, надо немного передохнуть, а потом снова идти, вглядываться во тьму, пытаться увидеть своих, пробираться к поселку. Снаружи лютовала метель. Здесь было тише, спокойней. Снег законопатил щели. Не дуло. Глаза сами закрылись. Буря, казалось, затихала, успокаивалась. Вскоре стало совсем тихо. Тепло.

…Ангел вспорхнул из травы, совсем близко. В полушаге. Пронесся, едва не задев прозрачным крылом. Оно на секунду отразило солнце, ослепило, и ангел исчез. Николенька завороженно замер: «Наверное, он улетел в рай. Какое счастье, что я его увидел».

Холодный утренний ветерок ожег лицо, мальчик очнулся, шагнул по тропинке и чуть не наступил на кузнечика. Наклонился, поднял, положил на ладонь. Кузнечик не шевелился, черный глаз не мигал и никуда не смотрел. Лапки сжались, будто собрались прыгнуть, но не успели. «Бедненький, – подумал Николенька, – наверное, тоже хотел полететь в рай, но не успел. Что теперь с тобой делать?»

Кто-то шепнул на ушко: «Надо похоронить. Тогда и он попадет в рай».

Мальчик сошел с тропинки и направился к огромному дереву посредине поля. С травы еще не выпили хоботками росу бабочки, божьи коровки, жучки. Ноги мягко ступали по студеной влаге, травинки щекотали пятки. Николенька засмеялся и побежал.

Сквозь ветки дуба солнечные лучи едва проглядывали, и казалось, сюда утро еще не пришло. Листья на легком ветру шептались. Наверное, рассказывали ночные сны или последние новости. Может быть, про кузнечика или про ангела. Николенька поднял высохший сучок и выкопал ямку. Положил кузнечика. Хотел закопать, но увидел осколок бутылки, отер от песчинок и накрыл могилку. Две тонкие веточки связал в крестик и воткнул. Под темным выпуклым стеклом кузнечик лежал на боку и улыбался. Мальчик тоже улыбнулся и побежал на тропинку. Веселье переполнило, он запел, потом в ритм стал пританцовывать, размахивать руками, сорвал с головы панамку, подбросил, поймал, снова подбросил и снова поймал! А вокруг летали ласточки, стрекозы, ангелы, жужжали большие жуки, полосатые пчелы собирали нектар.

Бог посмотрел на Николеньку и улыбнулся…

Доктор очнулся. Сообразил: «Да ведь я чуть не замерз. Спасибо, Господи, что разбудил. Помоги, чтобы мои остались в поселке, чтобы не поехали или тем более не пошли домой». Он включил фонарь. Поглядел на часы. Прошел час, как заснул в кабине. Руки окоченели. Снял варежки, начал дуть на пальцы. Отогрел. Стянул унты, портянки, шерстяные носки, растер ноги. Огляделся. Нож висел на веревке на левой руке, а ружья не было. Подумал: «Должно быть, осталось снаружи, у кабины. Если ветер не унес. А если утащил – тогда все, тогда не найти».

Окончательно пришел в себя, вспомнил про сон, удивился: «А ведь я никому про случай с кузнечиком не рассказывал, только вспоминал, когда совсем тяжко было. И на войне вспоминал, и потом, но не рассказывал. И вот поди ж ты, приснилось. Как наяву, точь-в-точь». Решил, что это добрый знак.

Попробовал выйти. Дверь не поддалась. Видать, крепко её прижало снегом. С другой стороны, с водительской – открылась. Пурга поутихла. С ног не валила. Можно было двигаться. Николай Николаевич обошел грузовик. Снял зацепившееся за полуоторванную доску на кузове ружьё. Обрадовался, что не сорвало, не унесло. Выстрелил. Зарядил. Повесил на плечо. Потом посмотрел на часы. Десять. Отошел подальше от грузовика, определил по компасу, где должен быть поселок. Двигался в темноте, пытаясь рассмотреть, не видны ли где Зина и Санька, останавливался, прислушивался – может, зовут на помощь. Ничего не было слышно. Только вой ветра. Время от времени проверял, не сбился ли, и снова шел, вглядывался в ночь, прислушивался.

– Только бы сидели на месте, только бы не отправились домой. Летуны – почти пацаны, на них надежды никакой. Да и эта настырная соседка наверняка будет уговаривать. Наверняка. Хоть бы Зина не согласилась. Нет, она не станет рисковать Санькой, не поедет с ними, останется, – как заклинание шептал Николай Николаевич.

Он старался идти быстро. Чувствовал, что коченеет, отмораживается лицо. Ругал себя, что забыл намазаться гусиным жиром. Когда совсем изнемог, стал как на посох опираться на ружье, но стальной ствол сквозь рукавицы морозил руки, да и тяжело было переставлять его. Решил опять повесить на плечо. Остановился, посмотрел на компас – нет, почти не сбился. Буран почти утих. Появилась луна. Звезды. Наученный еще в детстве дедушкой, старым офицером, Николай нашел Полярную. Убедился, что идет правильно. Но, видать, далеко его отнесло пургой. Усмехнулся, вспомнив, как дед поднимал вверх указательный палец, когда произносил: «Учись ходить по азимуту, попомнишь мое слово, пригодится». Пригляделся – поселка не было видно. Хотя уже пора было бы…

Вдруг увидел волков. Трех. Двое скалились метрах в пятнадцати, а третий – чуть поодаль, сбоку. Николай Николаевич неспешно снял с плеча ружьё, прицелился, нажал на спусковой крючок. Осечка. Волки медленно пошли на него.

– Не паниковать. Спокойно. Всё получится, – сказал самому себе.

Снова взвел курок, плавно нажал. Ружье выстрелило. Волк взвизгнул, завалился. «Готов». Остальные отбежали.

Доктор вставил в ствол патрон. Ружьё держал наготове и уверенно пошел вперед, перешагнул через волка. Казалось, что на него глядят с ненавистью, но уже не как на ходячий кусок мяса, не как на еду. Он неспешно прошел метров десять, остановился, медленно повернулся. Волки жрали убитого. Должно быть, сильно оголодали. Николай Николаевич хотел сберечь патроны и больше не стрелять, но вдруг подумал, что жена с сыном сейчас идут к дому, что он с ними разминулся, а эти сволочи нападут, станут рвать, растерзают. Выстрелил. Волки отбежали. Последний порыв ветра швырнул в лицо снегом, скрыл на секунду, зверей, луну, звезды, и буран затих.

Доктор пошел быстрее, иногда оглядывался – волков не было видно. Может, заморили голод и решили с ним не связываться, а может, следят издали.

«Только бы мимо поселка не проскочить. Только бы мои оставались в клубе. Нет, – убеждал себя Николай Николаевич, – не могут они никуда идти, сидят в клубе и ждут меня. Верят, что я приду, и ждут!»

Пурга прекратилась, но мороз уже добрался до самого нутра, сдавил смертельной хваткой. Ноги стали стеклянными, с трудом переставлялись. Руки онемели и, если бы волки показались теперь, вряд ли он смог опередить их и вообще выстрелить. Было непонятно, как вообще получается двигаться, почему он не падает в снег, не умирает.

Наконец, увидел огоньки. Потом первые дома. Добрел до клуба. Стал стучать. Дверь мгновенно открыли.

– Зина! Слава Богу! Здесь!

Николай Николаевич ввалился в тепло. Потерял сознание и не слышал, как жена плакала, шептала:

– Коленька, слава Богу, живой, прости меня дуру, слава Богу, ты живой.

Она говорила беспрестанно, раздевала мужа, осматривала ноги, руки, лицо. Делала все, что положено, как учил Николай. Обливала чистые тряпки горячей водой из чайника, чуть охлаждала их, теплые прикладывала к ногам, рукам, лицу, легко, нежно растирала кожу. Когда пришел в себя, напоила горячим чаем, укутала в нагретую у печки одежду. Рассказывала, что чуть буря утихла, Галка стала уговаривать поехать домой на грузовике с летчиками, но она напрочь отказалась, а те поехали.

Николай молчал, кивал головой, вздыхал, обнимал жену, говорил:

– Ну и напугала ты меня, дурёха.

На лавке под тулупом клубного сторожа посапывал Санька.

Николай Николаевич подошел к сыну, поправил сползшую шубу, подумал: «Должно быть, и вправду в детстве Бог улыбнулся мне».

На следующий день, к вечеру, нашли замерзших, обглоданных волками двух летчиков и Галку.

В степи

Кто только не описывал русскую степь. Кто не мечтал понять ее манящую красоту. Уходящие за горизонт травы, холмы, редкие перелески и овраги. И писатели, чьи книжки зачитаны и замусолены до дырок и у нас и далеко-далеко в чужих землях, и те, кого и в районных-то многотиражках печатают по великим праздникам один-два раза в год. Каждый когда-нибудь да напишет о степи. Попробует описать ее таинственную силу, чтобы не для других, а хотя бы себе объяснить, почему, увидав ее, не забудешь, и будет она видеться и мерещиться всю жизнь. И будет вспоминаться, как весной на солнцепеке, из-под снега топорщится молодая трава среди прошлогоднего сухостоя, не сбросившего за зиму семена. Как в мягкой, согретой рыжеватой земле темнеют вороньи, мышиные, лисьи следы. Будет стоять перед глазами буйство зеленой травы всех оттенков майской весной, редкие, как миражи, лужи из стаявшего снега, до поры уцелевшие в низинах. И про осеннее разноцветье деревьев на дне глубоченных, поросших бурьяном оврагов захочется написать, и про выжженную дурным июльским солнцем серо-желтую степь.

А потом придут на память со школьной поры запавшие в голову снежный буран, Пугачев, Савельич, Петруша Гринев из «Капитанской дочки». И если не на бумаге, то в мыслях уж точно вспомнится шолоховская, а потом чеховская степь.

И все перевспоминав, задумаешься, что же такое эта самая степь? И не найдешь ответа. И будешь сравнивать ее с лесами, горами и спрашивать, чем же степь их лучше? И не будет в книжках ответа. И я не знаю его. Степь, как море. Как огонь. Как женщина. Кажется, что знаешь ее много лет, нет, прошла секунда, и не узнать. Другой, незнакомой стала, но не чужой, а по-прежнему родной, то доброй, то строгой, то вообще неописуемой. Меняется степь с каждым дуновением ветерка. В каждое время года. Она течет, как вода, по своему, только ей ведомому закону, сверкает, как огонь в костре, и никто не знает, какой станет через мгновение, не то что через час или день. Но она и постоянна, незыблема, неизменна, как твердь. И нету ей ни края, ни конца. И кормит эта великая кормилица всех. От трудяги пчелы до трутня, от кузнечика до хищного богомола, от змеи, лютого тарантула и назойливой мухи до сайгака и волка. От суслика до лисицы. От человека до человека. Только люби ее, не разрушай по глупости, не разоряй и проживешь под ее крылами долгие годы, до самой смерти. Степь же тебя и примет навсегда. И песню споет прощальную.

И непонятно, почему завораживает и откуда она берет бесконечные оттенки серого, желтого, дымчатого, сизого, зеленого, небесного. Должно быть, сам Господь поработал здесь художником, и когда оглядел картину, не смог ни сосчитать всех степных красок, ни перечислить и дать название полутонам. Потому, наверное, так блаженны ее неброские цвета, так согревают они душу. И мысли направляются не вниз к дорожной колее, а в небо, куда глядят поэты и философы и откуда приходят к ним диковинные, не похожие на обычные земные мысли.

По такой вот еще зеленой, но уже тронутой как сединой июльским солнцем степи ехали трое. Чуть впереди, на гнедой кобыле, свесив на грудь голову в синей фуражке с красным околышем, спал старший. То был крепкий, еще не старый, пудов восьми-девяти весом глава семейства казак Мокей. Справа от него на кауром жеребце, как влитой, покачивался в такт шагу коня и неторопливо размышлял о делах житейских и предстоящих хлопотах слегка раздобревший, лет сорока семи сын его Степан. А слева, на соловом мерине крутил головой, весело разглядывал окрестности совсем еще молоденький с белокурым чубом голубоглазый парубок Василий.

Могло показаться, что в полуденной дреме их захмелевшие от запаха медового разнотравья лошадки заплутались, да и выехали сюда из Гоголевской повести или мы начитались описаний степи и попали туда, в век семнадцатый.

Но не тут-то было. Далеко на горизонте надрывался трактор ДТ-75 – тащил за собой поливалку из длинных труб, а та мелким дождем орошала помидорное поле, и в каждой капле преломлялся бесцветный солнечный луч и превращался в радугу.

– Гляди, батя, кажись, подъезжаем, – кивнул на показавшуюся из-за холма крышу Василий.

– А? – отвлекся от своих раздумий Степан.

– Вон хутор, – повторил Василий.

– Шо? – проснулся Мокей.

– Подъезжаем, дедуля, – Васятка в третий раз показал на хату.

– Не, это Верхние, – разочаровал его дед. – До Нижних еще верст семь.

– Дед, а чем верста от километра отличается? – не дал Мокею продолжить дрему Василий.

– А ничем, только когда едешь на отцовских «жигулях» спидометр показывает километры, а когда на мерине – на глазок выходят версты.

– Нет, деда, верста меньше, мы в школе учили, – настырничал Васятка.

– Меньше так меньше, – согласился Мокей, – да только еще часок-другой потрясешься в седле, так поймешь, что больше, а что меньше.

Говорить ему не хотелось, и отпустив поводья и предоставив лошадь самой себе, он снова задремал.

– Бать, а чего мы на машине-то не поехали? – продолжал пятнадцатилетний Василий.

– Поломалась, – ответил нехотя, не открывая глаз, Степан.

Васятка знал, что поломка была пустяковая, и коли захотел отец, починил бы за два часа. Но бате, наверное, была охота вспомнить молодость и проехаться на коняке.

Василий с пяти годов каждое лето привозился родителем сюда к деду и бабке в родное село. Был он в точности похож на деда Мокея и поэтому особенно любим и прощаем за шалости. За десять деревенских каникул Васятка на степном воздухе, настоящей, не консервной еде, парном молоке, каймаке, варениках, меде, овощах, фруктах, отварах из трав, которые знала и любила бабушка, постепенно превратился из болезненного городского ребенка в крепкого мальчишечку, потом, если считать по старой иерархии, в отрока, а теперь вот становился юношей.

Однако эти летние каникулы могли стать последними. Школьная жизнь заканчивалась, и Василий, хотя разговоров про это не было, хотел и воздухом здешним целебным надышаться, и степной волей и беззаботностью запастись вперед. Хотя разве можно запастись волей или свободой? Кто ответит? Пожалуй, нельзя.

Вслед за шиферной крышей показался дом с огородом. Кто-то пропалывал грядки. Всадники подъехали ближе. Женщина распрямилась, выгнула уставшую спину, и Васятка увидел красивую, загорелую до шоколадности фигуру. Кроме широкой со-доменной шляпы на ней ничего не было. Но она не ойкнула, не схватилась руками закрывать груди, а наоборот, распрямилась красивым телом, улыбнулась, прищурила глаза и весело сказала:

– Васятка, иди ко мне, угощу помидором.

Молоденький Василий покраснел, смутился, отвел глаза, но прекрасное, чуть полноватое крепкое тело, не обремененное белыми следами от лямочек и тесемочек городских купальников, притягивало, и он вроде бы отвернулся, а сам косил глаза на женщину.

Дед Мокей от разговора проснулся и тоже залюбовался красавицей. Он картинно крякнул, чтобы привлечь к себе внимание, выждал паузу, и продолжил:

– А меня, Татьяна Павловна, угостишь?

– Конечно, Мокей Пантелеевич, у меня помидоров много. На всех хватит, – засмеялась женщина.

Мокей повернулся к Васятке и сыну, махнул рукой в сторону хутора и скороговоркой протараторил:

– Езжайте, хлопцы, езжайте, я к вечеру догоню!

Получилось это у него смешно, как у настоящего артиста, и все захохотали. Когда казаки повернулись к Татьяне, та была уже в легком халатике и шла к ним.

– Угощайтесь, – она протянула три огромных розовых помидора. Казаки спешились, взяли помидоры. Дед Мокей поцеловал Татьяну в лоб. Все стали серьезными.

– В Нижние? – спросила женщина.

Мокей кивнул.

– Ты-то поедешь?

Татьяна покачала головой.

– Не моху. Мне сегодня в смену идти. А вот гостинцы передам и Галине и детишкам. Возьмете?

– Само собой, – ответил за всех Степан.

Напились воды, взяли гостинцы, попрощались. Некоторое время шли. Вели коней под уздцы, потом снова поехали верхом.

И Мокей, и Степан знали, что Татьяна и погибший в прошлом годе красавец участковый Николай давно и совсем не тайно встречались. Николай не предлагал Татьяне жениться. И не потому что не любил, любил, и еще как любил. А получил бы «нет» потому, что было у него трое детей и жена Галя, которой при рождении третьего и единственного в их семье мальчишки, Николеньки, врачи сделали что-то не так, и болела она, бедняжечка шесть лет. Почти не вставала. Еле-еле управлялась с готовкой еды, а уж о стирке или еще о чем не было и речи.

Галя и Таня были дальними родственницами-погодками, с детства дружили, и когда случилась беда, разведенная бездетная Татьяна стала приезжать к подруге. Помогала стирать, гладить, делала другую работу, да сами знаете, в доме всегда женских дел делать не переделать. Само собой, муж отвозил ее домой на милицейском мотоцикле. И в мыслях они ничего не имели. Но вот один раз осенью мотоцикл почти у Верхних заглох. На попутке его дотянули до Татьяниного дома. Николай допоздна провозился, но починить старый казенный драндулет не удалось. Хотел он пешком домой идти, но начался страшенный ливень, и Татьяна не отпустила, оставила переночевать. Молодые, красивые… Тогда все и началось. Полюбили они друг друга до беспамятства. Дня друг без дружки прожить не могли. То Николай завернет в Верхние, вроде как по делам службы, то Татьяна к ним приедет.

Ну и конечно, нашлись добрые люди, жене через какое-то время все доложили.

Галина, конечно, и без них догадывалась. В мыслях проклинала «эту подколодную змею, которую на своей груди отогрела», и погибели и ей, и своему Кольке желала. И много чего еще кипело у нее в душе. Сгоряча она и стирала, и уборку дома генеральную затеяла, и в огороде начала копаться. На нервах два дня продержалась, а потом в больницу попала. Да так слегла, что чуть не померла. На Татьяну свалилась и вся забота о детях, и домашние хлопоты в их хозяйстве.

Старшая дочка, чтобы мама не беспокоилась об их житье, каждый день все рассказывала. Мать спрашивала, остается ли Татьяна ночевать. Дочка отвечала, что нет, что приходит после работы, все делает и уезжает на попутке.

– А что же папка-то ее не отвозит? – вызнавала Галина.

– Тетя Таня сказала, что сама будет добираться, а папка пусть с нами подольше дома будет.

И Галинино сердце постепенно смягчилось. Стала она размышлять, что с детьми будет, если она умрет. Какая им мачеха достанется? И лучше Татьяны из близких знакомых, дальних и вообще незнакомых никого не видела. И когда та пришла проведать ее, сперва отвернулась к стенке, помолчала, но Татьяна почувствовала, что зла на нее уже нету, повинилась, руку Галине поцеловала, та не отдернула, а обняла подругу, и вместе они проревели о жизни своей несчастной весь день. Вечером в палату пришел Николай, товарки повернулись к нему, и одновременно вырвалось из них:

– У, окаянный!

Но вышло не зло, а как только женщины умеют, вроде бы и ругнули, а поди разбери, может, и похвалили, но зла не держат это уж было точно.

Николай растерялся, постоял с минуту в дверях, глаза у него заблестели, потом махнул рукой и выскочил из палаты. Подружки схватились руками за рты, мелькнуло у них в голове одно и то же, что напьется сейчас мужик, а потом вовсе запьет, и понесется виденное-перевиденное в других семьях. И ни остановить, ни вернуть нормальную человеческую семейную жизнь будет невозможно. И заревели они снова о дурной бабской доле. И чем бы этот слезовый поток закончился, никто не знает, да только вошел снова Николай в форме парадной, с двумя букетами цветов и шампанским. И кинулись его обнимать и Татьяна, и Галина. После этого началась у них невиданная в здешних местах странная семейная жизнь. А Галина стала постепенно поправляться, и через год вовсе выздоровела. Как будто бог ей такое испытание послал, и она его выдержала. И все бы хорошо, да окрестные бабы лютой ненавистью их всех за это ненавидеть и всячески изводить стали.

Примерно в то же время недалеко от Верхних проложили здоровенный газопровод и построили газоперекачивающую станцию. Татьяна уговорила, и Николай, пользуясь своими милицейскими связями, устроил ее туда работать оператором.