Текст книги "Вот идет человек"

16

После бегства Шмуэла прошло несколько лет, и незадолго до того, как мы уехали из деревни, к нам в дом пришли крестьяне и сказали, что они только что видели Шмуэла на конном рынке. Потом пришел и дядя Лейзер: он говорил со Шмуэлом на рынке и хотел узнать, не вернулся ли тот домой. Потом пришли ровесники и друзья Шмуэла: они тоже повстречали его на рынке и хотели с ним поговорить. Пришел нас поздравить и корчмарь Элконе: ему не терпелось услышать, что Шмуэл расскажет о своих приключениях в большом мире. Он тоже видел его на рынке. В комнате было полно народу, все ждали. Мы все разволновались и долго не ложились спать, но Шмуэл так и не пришел. Зато в ту же ночь у Юза Федоркива из конюшни пропала его лучшая лошадь, кобыла-трехлетка. Всполошилось все село, а на следующей неделе на рынке Юз Федоркив нашел свою кобылу у торговца лошадьми Менделе Шпирера. Тот рассказал, что купил кобылу у одного из сыновей Гронаха и сегодня тот обещал принести ему документы. Получалось, что документов на лошадь нет. Разразился большой скандал. Старший брат Шахне Хряк всегда стоял на страже доброго имени нашей семьи, и теперь он сидел в трактире за столом с торговцем лошадьми и Юзом Федоркивым. Они пили одну кружку пива за другой, спокойно обо всем говорили и сошлись на том, что поделят убытки поровну. Федоркив получил свою кобылу, и вскоре все забыли об этом случае. С тех пор прошло несколько лет, мы жили уже в Городенке, но вся эта история с лошадью так и осталась до конца неясной. И тут домой вернулся Шмуэл. Ему исполнился двадцать один год, и он должен был явиться на военную комиссию. Одет он был очень элегантно: красивая шуба с каракулевым воротником, брюки галифе и коричневые сапоги, как у офицера кавалерии. По воскресеньям Шмуэл надевал черный костюм, лакированные ботинки и тонкие кожаные перчатки, которые он, впрочем, чаще всего держал в руке, чтобы были видны многочисленные кольца на пальцах, а еще он всегда носил с собой плетеный кожаный хлыстик. Свои кудрявые волосы он теперь расчесывал на прямой пробор, а зеленую бархатную шляпу надевал немного набекрень, чтобы был виден длинный густой локон слева у виска. Ко всему прочему, он утверждал, что забыл идиш и может говорить только по-немецки. По-немецки он говорил со всеми, даже с нашей маленькой мамой, которая умоляла его говорить на идише хотя бы с ней, хотя бы когда никто их не слышит, чтобы она могла видеть в нем своего ребенка. «Nein, Mutter, – одергивал он ее, – nix jiddisch, ich von Myslivitz, wo nur sprechen Daitsch»[10]10
  Нет, мать, никакой идиш, я из Мысловиц, где говорить только немецки (нем. искаж.).


[Закрыть]. Еще у него был толстый кошелек, плотно набитый банкнотами, он с гордостью его демонстрировал и утверждал, что мог бы даже купить себе целое поместье. На первой же ярмарке он купил себе хорошенькую лошадку и целыми днями разъезжал по городу и окрестностям и говорил «немецки». Однажды он оставил кошелек дома, и сестра Рохл заглянула внутрь, чтобы узнать, сколько миллионов привез домой наш брат. В кошельке было шестьдесят пять крон настоящих денег и очень много тысячных банкнот. Беда была лишь в том, что банкнотами они являлись только с одной стороны, а на другой крупными буквами было написано: «Такова подлинная цена кружки пильзенского пива, которое мы продаем всего за пять крейцеров. Трактир „У колокола“ в Мысловице». Эта новость в тот же день облетела все Нижние переулки, и их жители были рады узнать, что даже в Мысловице миллионы на улице не валяются, а брата, у которого до сих пор было прозвище Конюх, теперь стали звать Немец-с-мильонами. Наш отец только посмеивался и говорил, что это пройдет, что Шмуэл снова выучит идиш и привыкнет к тому, что в Городенке можно прожить и без миллионов.

В городе жила одна наша дальняя родственница, которую мы называли тетей Хеней. Она торговала гусями и курами, и было у нее трое взрослых детей: два женатых сына – один ломовой извозчик, другой грузчик, оба высокие и сильные, и тоже высокая, дебелая, придурковатая незамужняя дочь. Однажды в субботу после обеда они со Шмуэлом пошли прогуляться за город, утомились и прилегли на поле отдохнуть. Вечером жители Нижних переулков видели, как эта дочь тети Хени бежит домой, плачет и кричит. Перед домом тети Хени собралась толпа, и на улице было слышно, как причитает ее дочь: «Мама, Шмуэл на поле такое со мной сделал! Мама, он такое со мной сделал, помоги мне, мама, помоги! Как же я несчастна!» – и она кусала свой носовой платок, плакала и всхлипывала. Тетя Хеня послала за моим отцом, посторонних попросили разойтись по домам, а отец и тетя завели очень долгий, очень серьезный и спокойный разговор. Вернувшись домой, отец сказал, что от немцев Шмуэл набрался дурных манер. Все мы ждали, когда Шмуэл наконец придет домой, и вот он пришел. В комнате было уже темно, но лампу не зажигали, потому что на небе еще не было звезд. Исход субботы. И отец заговорил: «Послушай, сын, я тебе ничего не сказал, когда ты болтал на своем дурном немецком, я ничего не сказал, когда ты с размалеванными бумажками разыгрывал миллионера, я никогда не спрашивал тебя про историю с лошадью, но если ты думаешь, что твои галифе, твоя шуба и твои лакированные ботинки дают тебе право вести себя как мерзавец, то ты ошибаешься. Я буду стегать тебя твоим кожаным кнутом до тех пор, пока ты не заговоришь на идише и не забудешь свои фальшивые деньги, или я сейчас позову тетю Хеню, и сегодня же вечером мы отпразднуем твою помолвку с ее дочерью». И тут Шмуэл начал горько рыдать и размахивать руками, но не мог издать ни звука. Он дергал себя за язык, и все смотрели на него в немом изумлении. Потом он стал рвать на себе волосы и бить себя в грудь. Тут уже зажгли лампу, отец дал Шмуэлу карандаш и листок бумаги, и он дрожащей рукой написал, что не может говорить, что он потерял дар речи и умоляет о помощи. Надо было послать за врачом. История с тетей и ее дочкой была забыта. Вскоре пришел доктор Канафас, он постукал и послушал Шмуэла, осмотрел его, повозился у него во рту, помассировал ему виски. В доме было полно народу. На улице тоже собралась толпа: все хотели увидеть кудрявого красавца Шмуэла, Немца-с-мильонами, которого Господь Бог так скоро покарал, лишив дара речи. Врач взял за визит два гульдена и сказал, что, поскольку Шмуэл – человек не бедный, большой опасности для его здоровья он не видит. Он теперь будет приходить каждый день, а еще напишет крупному профессору в Вену и спросит у него совета. Возможно, Шмуэл просто застудил голосовые связки. Завтра он еще раз осмотрит его, а пока надо уложить Шмуэла в постель и дать ему горячей водки с перцем, чтобы он пропотел и вся хворь из него вышла. Собравшихся доктор отправил по домам, а потом и сам ушел. Шмуэл вертелся в постели, стонал, рыдал и потел, а потом наконец заснул. На следующее утро лицо его было белым, как мел, и все смотрели на него с сочувствием. Отец помог ему одеться, и мы все вместе пошли к раввину. У раввина было полно народу. Он внимательно слушал отца и не спускал глаз с бледного перепуганного Шмуэла. Когда отец закончил свой рассказ, раввин сказал: «Послушай, Шмуэл, сын Арона! Перед лицом общины, твоего отца и нашего Отца Небесного, который никогда не оставляет нас в наших бедах, я говорю тебе: молись всем своим сердцем и всей своей душой». У брата на глаза навернулись слезы, а раввин продолжил: «Я вижу, ты плачешь, а значит, наши слова нашли отклик в твоем сердце. Я знаю, что ты теперь – благочестивый и честный человек. Давайте же начнем, – обратился он к общине и добавил. – Люди, поможем ему сегодня молиться так, чтобы Врата Небесные открылись и наша молитва была услышана». Хазан начал молиться, и все поддержали его с огромным рвением. Сила этой благоговейной молитвы все нарастала, вся община склонилась вперед с закрытыми глазами и вскоре достигла настоящего экстаза. И когда хазан воззвал: «Шма Исроэйль Адойной Элойэйну Адойной эход!»[11]11
  Слушай, Израиль! Господь – Бог наш, Господь – один! (древнеевр.)


[Закрыть] – и все в благоговейном восхищении повторили этот призыв с небес, мы услышали в общем хоре и голос нашего брата. «Мазл-тов, мазл-тов!» – воскликнул раввин и прервал молитву. Однако Шмуэл снова стал показывать жестами, что речь к нему еще не вернулась, и тогда раввин сказал: «Я, а вместе со мной и вся община только что слышали твой громкий голос. Но если тебе нравится рассказывать нам, будто ты все еще немой, то рассказывай, рассказывай, сын мой. Главное, что я, твоя семья и община – все те, кто только что тебе помог, – знаем, что ты, слава богу, способен говорить и мы можем за тебя не волноваться».

Между тем молитвенные покрывала и тфилин уже сложили и убрали, все сели за большой стол, и в комнату внесли угощение: водку, медовый пирог и блинчики. Раввин велел налить стакан для Шмуэла и сам тоже взял стакан. Оба держали стаканы в левой руке, а правую руку раввин протянул Шмуэлу. Остальные не сводили с них глаз, и тогда раввин сказал: «Пусть Господь поможет тебе, и твой язык станет слушаться тебя, как любого благочестивого человека», – наш брат произнес громко и отчетливо: «Омейн, ребе». Охватившей всех радости и восхищению не было предела, и мы долго еще сидели за общим столом.

Прошли годы. Я к тому времени жил уже в Берлине, а Шмуэл ехал через Гамбург в Америку и по пути заехал ко мне. По-немецки он не мог сказать ни слова. Я спросил его, как такое возможно, ведь дома он говорил на этом языке так хорошо, что люди прозвали его Немцем, на что он ответил, что говорил на «мысловицком диалекте». Много лет спустя я оказался в Америке, а моего брата уже звали Сэм, он был богатым человеком, и у него были уже взрослые дети, рожденные в Америке, такие свободные и очаровательные, какой может быть только американская молодежь. Как и много лет назад, он все еще рассказывал свои истории, а его дети, настоящие американцы, не верили ни единому слову, как не верили в его небылицы и мы, его братья. И они любили его так же, как, что ни говори, любили его мы. Он никогда не был скучным, из всей нашей семьи у него была самая безудержная фантазия, и он сам верил в свои россказни. Его дети говорили со мной об этом совершенно открыто: «Наш отец всегда рассказывает какие-то истории из жизни, но мы знаем, что он все это выдумывает. Но, во-первых, он лучший отец на свете, во-вторых, мы не хотим отказывать ему в его fun[12]12
  Забава (англ.).


[Закрыть], ну а в-третьих, нам кажется, что почти все европейцы не очень-то придерживаются правды». Я только-только приехал в Америку из Европы, и мне было немного стыдно за мой старый континент.

17

Отныне отец, мой брат Шабсе и я работали в пекарне Вольфа Бекера. Зарплату получал отец, общую на всех, а отработанных часов никто не считал. Начиналась рабочая неделя в субботу вечером и, с небольшими перерывами на сон, продолжалась до вечера пятницы. В пятницу мы шли в баню, а потом домой спать, суббота была выходным днем, а вечером мы снова шли работать до следующей пятницы.

Я уже разбирался в пекарном деле, как настоящий подмастерье, и подумывал о том, чтобы сбежать из дома. Как раз был большой праздник, и молодые парни, жившие и работавшие в разных городах, вернулись домой. Они возвращались хорошо одетые и рассказывали нам, что везде гораздо лучше, чем в Городенке. Брат моего школьного приятеля Розенкранца приехал из Черновиц, и у него был не только синий костюм в полоску, но и рубашка с высоким стоячим воротничком, пестрый галстук, светло-серая фетровая шляпа и ботинки из гладкой телячьей кожи с круглыми резиновыми набойками на каблуках. В Городенке эти резиновые набойки произвели настоящий фурор: они были красивыми и практичными, а когда снашивались, то можно было за пару геллеров купить новые, и ботинки оставались целыми, а при ходьбе каблуки не издавали ни единого звука. Эти резиновые набойки так меня взволновали, что я вместе со своим школьным приятелем ходил по пятам за его набоечным братом, восхищался им и завидовал ему. Дело было не только в резиновых набойках. Все в нем – как он ходил, как он махал девушкам, его набриолиненный блестящий локон на лбу и неизменно надменная, самодовольная «черновицкая улыбка», которую он тоже привез с собой вместе с серыми перчатками, – не давало покоя не только мне, но и всей Городенке. Праздники закончились, он снова уехал в Черновицы, но память о его набойках осталась. Я прямо-таки видел и слышал их, они нашептывали мне: «Давай же сваливай поскорее, ты тоже сможешь купить себе такие, но только не в Городенке».

И вот в один воскресный день мы наконец созрели: с моим школьным приятелем Розенкранцем мы надели на себя по две рубашки и по два костюма (будничный и субботний) и двинулись в направлении Коломыи. Сердце в груди бешено колотилось. Под вечер мы уже проходили мимо родного села Вербивицы и решили переночевать не у моего старшего брата, а у тети Фейги, потому что брат задержал бы нас и отправил бы обратно домой. На следующее утро мы встали ни свет ни заря, набили свои сумки огурцами с тетиного огорода и отправились в путь. Прошагав полчаса по проселочной дороге, мы услышали, что нас кто-то зовет. Ох, это была тетя Фейга, которая никогда не улыбалась и всегда разогревала свои пресные, жидкие супы. У нее вся еда была невкусная. Она из всего умудрялась сделать суп. Я думаю, она варила суп даже из старого белья и тряпок, и это всегда были вчерашние или позавчерашние супы, она их только разогревала и никогда не варила ничего свежего. Нам оставалось только удивляться, когда она готовила то, что потом разогревала? Ее мы тоже называли «подогретой» тетей, потому что именно так она и выглядела – подогретой! Жидкой и позавчерашней. И вот «подогретая» тетя догнала нас и стала обыскивать наши сумки. Не обнаружив ничего, кроме огурцов, она призналась, что подумала, будто мы украли у нее яйца, оставила огурцы нам и пошла обратно домой. Мне было так стыдно перед своим другом, что я не смог простить своей тете этого позора и даже сегодня держу на нее обиду.

Проведя полдня в пути, мы добрались до городка Гвоздец, который был еще меньше Городенки. Здесь мы впервые почувствовали сильный «голод на чужбине» и, недолго думая, продали свои нарядные костюмы, купили себе свежий хлеб, творог, масло и молоко и наелись досыта. Внезапно у нас появилось и хорошее настроение, и деньги, мы собрались с духом и снова двинулись в путь. Вечером мы пришли в Коломыю. Здесь я сразу же обошел все пекарни, впервые в жизни произнес условный пароль пекарей «Ушиц»[13]13
  Uschitz.


[Закрыть] и услышал в ответ «Лемшиц»[14]14
  Lemschitz.


[Закрыть]. Думаю, что изначально эти два слова звучали как «онешуц»[15]15
  Ohneschutz – без защиты (нем.).


[Закрыть] и «нимшуц»[16]16
  Nimmschutz – прими защиту (нем.).


[Закрыть]. Пекари-подмас-терья обычно много «путешествовали», особенно летом. Зимой они оставались где-нибудь работать за небольшую плату, но как только наступала весна, на гужевой дороге можно было встретить сотни кочующих пекарей. Завидев собрата, пекарь-подмастерье выкрикивал приветствие «Ушиц», слышал в ответ «Лемшиц», и вот уже чувство домашнего тепла и взаимовыручки сопровождало его в дороге. Подмастерья, к которым я подходил в Коломые, говорили со мной как со взрослым, выспрашивали меня о том о сем, делились хлебом и советом, куда пойти в поисках работы. Они сразу же отправили меня к одному пекарю, который приехал из городка Яблонов, что недалеко от Коломыи, искать себе помощника. Этот человек, который когда-то сам работал у нас подмастерьем, нанял меня за двадцать гульденов в год, еду и проживание. Спал я на печке, ел два раза в день, а на завтрак получал еще два крейцера, чтобы «купить что-нибудь к хлебу». В голове у меня сразу завертелись мысли о тех чудесных вещах, что я смогу купить себе к Пасхе, и особенно о резиновых набойках! Мой друг Розенкранц тоже нашел себе место: он устроился приказчиком в скобяную лавку, получал намного меньше меня, но зато работа у него была благородная.

Яблонов находится в предгорье Карпат. Отработав первую ночь и рано утром получив свои первые два крейцера, я отправился на рынок, купил себе прекрасной свежей голубики у крестьянина-гуцула, и вдруг увидел со спины мужчину, который как раз спускался с подводы и озирался вокруг. Я сразу узнал его широкую спину: это был мой любимый отец! Я помчался к нему, он взял мою дрожащую руку и тихо и ласково сказал: «Иди, дитя мое, оденься, а я подожду тебя здесь». Через пять минут я уже был на месте, мы сели в одноконную повозку, которую отец одолжил у моего брата Шахне Хряка. Править лошадьми отец доверил мне, потому что знал, как я люблю это делать. И всю дорогу мы говорили с ним о Карпатах, о плодородной черной земле, о том, какие красивые дети у старшего брата в деревне, о ценах в разных городах и о том, что отец скоро собирается к прославленному ребе в Чортков. В этот день отец говорил со мной о тысяче разных вещей, но не произнес ни единого слова о моем побеге. Светлая ему память!

18

В это время в Городенке как раз разбили парк отдыха с множеством беседок, скамеек, деревьев, цветов, качелей и всяких развлечений. Назвали этот парк Прогулочным садом. По субботам и воскресеньям, а также в будни после обеда здесь можно было встретить юношей и девушек, прогуливавшихся группами. Сначала они шли порознь – группы юношей и группы девушек, потом между группами завязывался разговор, парни шутили, девушки смеялись, и вот уже от групп отделялись парочки, и про них тогда говорили: такой-то «ходит» с такой-то или такой-то «разговаривает» с такой-то, а потом про них говорили, что они «крутят любовь». Суббота всегда была днем больших волнений. Рано утром подмастерья шли в синагогу, но не столько молиться, сколько повстречаться с товарищами. Оттуда они отправлялись в какой-нибудь кабак, угощали друг друга водкой и закуской, становились веселыми и оживленными, перемывали кости знакомым и после этого шли в Прогулочный сад. Там уже прогуливались молодые девушки – портнихи, модистки, горничные. Здесь же встречались парочки. Были здесь и «романы», и серенады, и насмешки, и любовные авантюры, и похищения невест, и даже свои маленькие трагедии. Особенно если девушка из Верхних переулков, то есть из «высшего общества», влюблялась в какого-нибудь бедного подмастерья и «снисходила» до него. Тогда в дело вмешивались родители, а это вело к побегу, тайной свадьбе, судебным процессам и скандалам. Для Городенки это было новым явлением, и люди старого поколения говорили: «В наше время такое было просто непозволительно!» А тут вдруг все стало позволительно. Это было первое поколение, которое обходилось без сватов. Каждый молодой парень, если он дорожил своей репутацией и хотел, чтобы его считали «взрослым», начинал «ходить» и «говорить» с девушками, а то и «крутить любовь».

У богатого господина Кофлера работала маленькая и очень красивая горничная по имени Ривкеле из городка Устечко. Она была бедной простой девушкой, но всегда чисто и аккуратно одетой. Все в ее наряде так плотно прилегало к упругому четырнадцатилетнему телу, что без труда можно было разглядеть округлые формы. У Ривкеле была белоснежная кожа, каштановые шелковистые волосы, большие черные сияющие глаза, две ямочки на гладких, постоянно меняющих цвет щеках и две маленькие «булочки» под блузкой. Когда я рано утром приносил булку и хлеб – в своем пекарском наряде, в белых штанах, фартуке и в рубашке с закатанными рукавами, а на голове – рваная шапочка, защищавшая волосы от муки, Ривкеле всегда встречала меня своим звонким, смеющимся голоском: «О, что за чудесные рогалики несет нам сегодня рваная шапочка!» Или: «О, сегодня у рваной шапочки булочки немного бледные!» Или: «О, что за хрустящие венские розанчики несет нам сегодня рваная шапочка!» Каждое утро, если я приносил в их дом нашу выпечку, меня всегда ждал подарок – ее приветствие с «рваной шапочкой». «Рваная шапочка» то, «рваная шапочка» се. Этот возглас «рваная шапочка» разрывал мне сердце и делал меня глубоко несчастным, если в какой-то день я его не слышал. И вот я начал поджидать Ривкеле в городе, чтобы увидеть ее еще раз, а иногда даже ходил за ней следом, не решаясь приблизиться. Была у нее одна подружка, тоже горничная господина Кофлера, и она одна-жды дала мне понять, что мои преследования не остались незамеченными. Тогда я стал незаметно поджидать Ривкеле у ее дома. Они с подружкой тоже, как будто случайно, подходили к окну и смотрели совсем в другую сторону. Так продолжалось несколько недель. Мы не обменялись ни единым словом, но сердце мое бешено колотилось. И вот однажды я громко сказал бывшему со мной другу: «Знаешь, я, пожалуй, пойду прогуляюсь по саду». А она тоже громче обычного сказала своей подружке: «Мне осталось только прибрать в комнате, пойдем потом погуляем?» И они отошли от окна. Мы остались ждать. Через какое-то время они вышли и направились к Прогулочному саду, а мы шли за ними чуть поодаль. В саду мы ходили взад-вперед по одной и той же аллее и каждый раз, встречаясь посередине, смотрели друг на друга большими удивленными глазами. Наконец мой друг сказал, что я должен уже заговорить с ней, я с ним согласился и мы даже придумали первую фразу, но всякий раз, когда мы встречались, я был так взволнован, что не находил в себе мужества открыть рот, и слова застревали у меня в горле. Через несколько часов она громко сказала своей подруге, что пойдет домой, мы с замирающим сердцем пошли за ними и снова встали перед их домом. И она снова подошла с подружкой к окну, и мы говорили вчетвером, но не друг с другом. Я говорил что-то своему другу, а она отвечала своей подруге. Друг на друга мы даже не смотрели. И вот в один из вечеров между нами произошел такой разговор. Я сказал другу: «Когда кто-то все время ходит за девушкой, хоть он и не говорит с нею напрямую, но понятно же и так, что это значит». А она сказала подруге: «Если и так понятно, то зачем делать из этого тайну?» Я: «Да это никакая и не тайна, каждому видно, что я кое-кого люблю». Она: «Того, что это каждому видно, все же недостаточно, в конце концов нужно же и кое-кому об этом рассказать». Я (а на сердце у меня как будто тает лед): «Кое-кто об этом еще услышит». Она – по-прежнему обращаясь к подруге, с иронией и вызовом в голосе: «Тогда нужно поторопиться, потому что на следующей неделе кое-кто едет в Залещики, а там – там, наверное, под окном уже будет стоять другой „кое-кто“». И девушки захихикали. Все это время мы не смотрели друг на друга, в горле у меня пересохло, кровь прилила к голове, сердце так и выпрыгивало из груди, и я сказал своему другу: «Если кое-кто собрался в Залещики, то и я туда поеду. И тогда уже придется поверить, что это серьезно». А она ответила, смеясь: «Хорошо, я еду в среду, а там и увидим, как мужчины умеют держать слово». И тут я сказал такое, что мне показалось, будто меня кто-то кирпичом по голове ударил: «Тогда… тогда я приеду в субботу». Наступила торжественная тишина, я думал о среде и о том, что она сказала «мужчины». Я поднял глаза и увидел ее прекрасную, белоснежную длинную шею, ее шелковистые волосы, каштановые с рыжиной, и ее черные, светящиеся в полумраке глаза. Мы впервые посмотрели друг другу в глаза, долго и серьезно, и уже не могли отвести взгляд. Мне почудилось, что я вижу в ее глазах слезы, да мне и самому ужасно хотелось плакать, хоть я и не знал почему. Тогда она сказала своей подружке: «Сегодня у меня еще столько дел», – а потом впервые обратилась ко мне, прошептав тепло и нежно: «Спокойной ночи, рваная шапочка», – и медленно отошла от окна. Я стоял слово парализованный и не мог даже пошевелиться от возбуждения. Вскоре она вернулась уже одна и открыла окно. На ней была только рубашка без рукавов и передник. «Надеюсь, никто не обиделся на „рваную шапочку“. Кое-кому она очень к лицу, спокойной ночи», – тихо проговорила она. «Спокойной ночи, – с благодарностью и уже весело ответил я, – спокойной ночи». Она медленно закрыла окно, и я, окрыленный, пошел домой. Мой друг был в восторге от того, что лед наконец тронулся, а во мне все просто ликовало. Я лег спать и видел длинный, подробный сон, в котором мы с Ривкеле гуляли по парку, и он был такой огромный, что по нему можно было дойти до Залещиков. Ривкеле была в одной рубашке, так что я мог касаться ее полных рук, а вырез у рубашки был такой глубокий, что отчасти открывал две ее маленькие «тыковки». Мы кидали друг другу и ловили мою рваную шапочку, а когда проголодались, я испек превосходные соленые крендели и тминные палочки, хрустящие и горячие. Радость переполняла нас, и мы всю дорогу смеялись.

В среду Ривкеле уехала в Залещики, а в пятницу отец послал меня купить пять открыток. Помня о запланированном побеге, я оставил деньги себе. В субботу после обеда я отправился в путь. Друг проводил меня до окраины города. Небо заволокло тучами. Мы сели у канавы. Я завязал шнурки на ботинках. Он подарил мне на память свой самый лучший карандаш, мы поклялись друг другу в вечной дружбе, и я пошел. Через полчаса неожиданно начался дождь, мне стало страшно, и я всеми силами своей благочестивой души надеялся найти кусочек железа, который защитил бы меня от духов дождя. Я задумал про себя, что если я не найду какую-нибудь железяку, то вернусь домой. И вдруг прямо на дороге я увидел полподковы, как будто кто-то специально положил ее перед моим носом. Я взял ее с собой, решив, что это очень хороший знак, и уверенно продолжил путь. К вечеру я уже был в Серафинцах – селе на полпути из Городенки в Залещики. Я зашел в трактир, битком набитый украинскими крестьянами, которые тут же набросились на меня с вопросами: сколько мне лет, сколько я уже в пути, как обстоят дела в международной политике, почему турки носят красные шапочки и правда ли, что у некоторых народов мужчины заплетают косы, и что где-то живут люди, у которых только один глаз на лбу. У меня на все был ответ. Один из них, тот, что спрашивал больше всех, пригласил меня домой на ужин, но я, как маленький благочестивый еврей, не принял его приглашения. Тогда он сказал хозяину трактира, еврею, чтобы тот пригласил меня к себе, но он отказался под предлогом, что ему своих детей кормить надо. Человеколюбивый украинец купил мне еще четыре боль-шие булки, селедку и пол-литра пива, от которого у меня сразу заболела голова, и я пошел спать в сарай. Ночью я замерз, поэтому встал с восходом солнца. Шагал я быстро и скоро согрелся. Птицы пели утреннюю молитву Творцу, а двенадцатилетний мальчик был таким одиноким и таким крошечным в этом огромном мире, и ему было так страшно шагать одному. И вот я начал думать о том, что сейчас говорят мои родные, обнаружив мое отсутствие, и что с отцом я все-таки должен был попрощаться. Но как бы я ему объяснил историю с Ривкеле? Ах, Ривкеле! Как же она удивится, когда меня увидит! Первое, что я скажу, будет: «Мужчины умеют хранить верность и не бегут уже на следующий день под другое окно!» Вдруг мои размышления были прерваны: мне показалось, что кто-то зовет меня! Оглянувшись, я увидел вдалеке высоченного мужика, который махал мне палкой и что-то кричал. Вот тут я по-настоящему испугался и пошел быстрее, но, оглянувшись назад, увидел, что и этот человек ускорил шаг и продолжал мне что-то кричать! Пора уносить ноги, подумал я. Такой огромный мир, и в этом мире маленькому мальчику еще приходится удирать от какого-то верзилы! Я бежал со всех ног, но мой преследователь неумолимо приближался. Я бежал, сердце мое колотилось, горизонт плясал у меня перед глазами, а пот катился ручьями по всему телу. Я стал задыхаться и чувствовал приближение преследователя. Я остановился, закрыл глаза, сердце подскочило к горлу, я слышал, как зовет меня бегущий за мной верзила, и думал: где, в каком именно месте он причинит мне боль, прежде чем убьет меня? Наконец я, совершенно обессиленный, упал на землю, и тысячи искрящихся звезд заплясали у меня в голове. Я лежал, не помня, где я и что я, и пролежал так довольно долго. Мне, во всяком случае, показалось, что прошла целая вечность, а когда я осторожно открыл глаза, то увидел перед собой потное добродушное крестьянское лицо. Догнавший меня человек тряс меня за плечи и приговаривал: «Ах ты, маленький чертенок, бегать ты можешь быстрее ветра». Он рассмеялся, вытер пот со лба, снял с палки свой узелок и развязал его. Я наблюдал за ним со страхом и недоверием. Он же достал большой каравай черного крестьянского хлеба и кусок брынзы, разломил хлеб на две части, бо́льшую протянул мне и попросил меня разделить с ним трапезу. И я ел не только от голода, но и от страха, а он в шутку сокрушался, что поблизости нет трактира, а то мы пропустили бы с ним по стаканчику. Мы поели, и он спросил: «Почему ты так от меня убегал?» В ответ я спросил его: «А почему ты за мной бежал?» Он: «Я бежал за тобой, потому что ты убегал». Я: «А я убегал, потому что ты бежал за мной». «Но разве ты не в Залещики идешь?» – спросил он. – «Разумеется, в Залещики». «Так в чем же дело? – удивился он, – я же так и понял вчера в трактире. И я иду туда на рынок. Вот я и подумал, что мы можем составить друг другу компанию». Покончив с завтраком, мы снова выдвинулись в путь и разговаривали так, будто знали друг друга много лет. Мы рассказывали веселые истории и много смеялись. К полудню мы были в предместье Залещиков Звенячине, откуда до Залещиков вел новый, только что отстроенный железнодорожный мост через Днестр. Здесь мы распрощались, как старые добрые приятели.

Мне пришелся по душе этот чистый красивый город, вокруг которого Днестр делал изгиб, а люди здесь выглядели и говорили так же, как у нас. Я обошел множество булочных и остановился перед прилавком, который мне особенно понравился. За ним стоял маленький, круглый господин со светлой бородой на добродушном, ухмыляющемся лице. Он долго за мной наблюдал и вдруг сказал: «Ты приезжий, верно? Я вижу тебя здесь впервые». И я рассказал ему, что пришел из Городенки, что я пекарь-подмастерье и ищу работу. Он добродушно рассмеялся и заметил: «Ты хотел сказать, ты полподмастерья, потому что на целого ты пока не тянешь. Ты, кажется, накинул себе пару годков, жулик ты этакий», – и он протянул мне руку для дружеского приветствия. Он оставил свою жену за прилавком, а мне сказал: «Пойдем-ка со мной». Мы пошли в кабак, где он угостил меня кренделями с водкой, хотя мне больше хотелось молока, но я боялся ему об этом сказать, потому что перед ним мне надо было выглядеть взрослым мужчиной. Он стал расспрашивать меня, как давно я уже работаю пекарем и что я умею. Я сказал ему, что он может меня испытать, взяв к себе в пекарню на одну ночь, а там уже сам увидит, на что я способен. Он отхлебнул водки из своего стакана, внимательно посмотрел на меня и, рассмеявшись, подытожил: «Ну, по крайней мере, ты не хвастун». Он привел меня к себе в пекарню, где уже работали четыре подмастерья: старик семидесяти лет Антось, Рафаэль, у которого была длинная, ухоженная борода, жена и дети, и еще два хмурых человека. Я был пятым. Ночью наш хозяин работал вместе с нами и внимательно за мной наблюдал. Я должен был делать самые разные вещи: месить тесто для булочек, готовить закваску для хлеба, формовать хлеб, а когда дело дошло до кручения рогаликов и формования венских розанчиков, я увидел, как довольно ухмыляется наш хозяин, потому что в этом деле я еще дома был самым ловким. И когда рано утром, после работы я собирался отнести готовую выпечку в лавку, он вдруг оказался рядом со мной и сказал: «Пойдем-ка пропустим по стаканчику, нужно обсудить наши дела». А в трактире он мне сказал вот что: «Я знаю, что могу нанять тебя совсем задешево до Пасхи, и даже не говори мне, сколько ты хочешь. Потому что я буду платить тебе столько же, сколько плачу Рафаэлю с его длинной бородой и тремя детьми. Ты будешь получать полтора гульдена в неделю, с жильем и пропитанием, и останешься у меня до Пасхи. Идет?» «Идет», – ответил я, не помня себя от счастья, и мы ударили по рукам. Я мысленно представлял себе, как приеду домой на Пасху, разодетый – в синем костюме в полоску, в новых ботинках с резиновыми набойками и с подарками для мамы и младших братьев и сестер, потому что теперь я был уже для них взрослым старшим братом и жил совсем один в чужом городе, куда приехал за своей «любовью». От моих мыслей меня отвлек Менаше Штрум: «Ну, жулик, о чем ты теперь думаешь?» И я ответил ему немного смущенно: «О доме», – на что он сказал: «Иди спать и чувствуй себя здесь как дома».