Текст книги "Спят курганы темные"

Кызыл-оол выбил трубку, спрятал ее в карман и замолчал. Он просидел несколько минут с закрытыми глазами, потом вздохнул и продолжил:

– Вылечить сестру пытались лучшие шаманы, но ей становилось все хуже и хуже. Мой отец был в отчаянии, он не знал, что делать. Но тут в наш город приехали русские врачи, о которых рассказывали, что умением исцелять людей они превзошли всех наших шаманов. И тогда я пошел в открытую ими больницу. Русский доктор выслушал мой рассказ и отправился вместе со мной в наш дом. Русский, которого звали Петром, осмотрел мою сестру, покачал головой и заявил, что она тяжело больна, но надежда ее вылечить есть. Для этого сестре надо будет аккуратно и вовремя принимать лекарства. Когда же ей станет полегче, ее следует отвезти в Иркутск, где работают врачи, способные творить чудеса.

Мы с отцом согласились во всем слушаться русского врача. И чудо свершилось – из Иркутска моя сестра вернулась совершенно здоровой. Тогда-то я и поклялся отплатить русским добром за добро. И когда Гитлер напал на Россию, я сделал все, чтобы меня отправили на фронт, где я мог бы сразиться с оружием в руках против врага – германцев и тех, кто говорил на языке, похожем на русский, но на деле были хуже германцев. Я горжусь тем, что мои земляки показали себя отважными воинами.

– А как ты очутился здесь, помнишь?

– Плохо помню. Меня убили, но я снова стал живым. Значит, мои предки сочли, что я выполнил еще не все, что мне было предначертано.

Я внимательно посмотрел в глаза Кызыл-оолу. Тот неожиданно протянул мне руку ладонью кверху.

– Андрей, в знак того, что мы с тобой друзья, ты должен положить свою ладонь сверху на мою[32]32
  В знак того, что младший признает старшинство своего собеседника, он первым протягивает руку ладонью кверху.


[Закрыть].

Я так и сделал. И у меня на этом свете стало одним другом больше.

6 августа 2014 года. Первомайское у Снежного.

Старший лейтенант Студзинский

Михаил Григорьевич, разведка батальона «Восток»

Подполковник Жарков отпустил нас, пообещав более плотно пообщаться с нами чуть позже. Мне было о чем подумать. Ведь за семьдесят с гаком лет после моей смерти – с ума сойти! – в стране произошло столько всего, что я себе не мог представить даже в кошмарном сне.

Да, мы победили Гитлера, потеряв при этом более двадцати семи миллионов человек. Мне было понятно, что война с фашистами – вещь кровавая, но чтобы у нас оказалось столько погибших! Надо будет потом как следует расспросить подполковника Жаркова, почему так все случилось? И самое главное – почему в мирное время Советский Союз неожиданно развалился на отдельные республики, народы которых стали с остервенением воевать друг с другом?!

Я пошарил по карманам, пытаясь найти курево. Помнится, у меня оставалась начатая пачка сигарет. Неужели я все скурил?

– Закуривай, братишка, – сказал подошедший ко мне Семен. – У меня осталось несколько папиросок. Название у них какое-то непонятное – «Беломорканал». Что это за штука такая?

– Нормальные папиросы, – ответил я, доставая из изрядно помятой коробки папироску, – особенно хорошие те, которые делали в Ленинграде на фабрике Урицкого. Потом, когда фашисты взяли город в блокаду, фабрика, похоже, приказала долго жить. А Беломорканал – это канал, соединяющий по рекам и каналам центр России с Русским Севером.

– Извини, братишка, – сказал Семен, прикуривая папиросу, – но я был отправлен в «штаб генерала Духонина» в ноябре 1920 года, и для меня многое, что произошло у вас за почти сто лет – темный лес. Кто такие фашисты, что такое блокада и что за город такой Ленинград? Про Урицкого я слышал от товарища Махно. Правда, Нестор Иванович о нем не очень хорошо отзывался. Ну, да и хрен с ним…

– Так ты что, с самим Махно был знаком?! – у меня от удивления глаза полезли на лоб. – Постой, постой, как твоя фамилия? Каретников? Да ты не тот ли самый Семен Каретник, который был правой рукой батьки Махно?!

Мой новый знакомый снова затянулся и даже зажмурился от удовольствия. Он выдохнул облачко табачного дыма и утвердительно кивнул.

– Да, братишка, тот самый. Послал меня батька в Крым помочь товарищу Фрунзе разбить барона Врангеля. Ну, мы с хлопцами и помогли – форсировали Сиваш и разгромили вместе со второй конной армией Филиппа Миронова врангелевскую кавалерию, которой командовал генерал Барбович. И в благодарность за это корпус наш решено было расформировать, а меня обманом заманили в штаб красных и там расстреляли…

– Вот, значит, ты какой… – я покачал головой. – А меня тогда и на свете-то не было. Я родился через четыре года после твоей смерти. А вот отчим мой успел повоевать в Гражданскую… Про войну он рассказывать не любил, говорил только, что крови там было столько, что в ней люди чуть ли не по колено ходили.

– Ну, так ты сейчас тоже воюешь, – усмехнулся Семен. – Да и убили тебя на другой войне, на второй германской.

– Война войне рознь, – не согласился я. – Ведь в сорок первом немцы на нас напали. Эх, Семен, видел бы ты, что они с народом делали… Звери самые настоящие.

– С немцами и мне пришлось повоевать, – задумчиво произнес Каретник, сделав последнюю затяжку и бросив окурок папиросы на землю. – Мы с батькой с ними познакомились, когда они вместе с гайдамаками над народом измывались.

– А сейчас их потомки продолжают заниматься тем же самым, – сказал я и сплюнул. – Только бандеровцы, которых мне довелось с нашим отрядом громить, вытворяли такое, что даже немцам становилось не по себе. Ну, да что тебе рассказывать – ты сам не так давно испытал на себе «гостеприимство» этих тварей. А я для себя решил – пока жив буду, не сложу оружия, пока эта нечисть не сгинет навсегда. Ну, а ты как, Семен?

Мой собеседник хмуро посмотрел на меня.

– Что ж ты, братишка, меня за человека не считаешь. Тогда я бил петлюровцев так, что от них клочья летели, и сейчас это же буду делать. Как ты полагаешь – не зашлет ли меня здешнее начальство куда-нибудь за Можай?

– Не должны, – ответил я, хотя не был уверен, как здешнее командование отнесется к бывшему анархисту. – Только, Семен, тут везде порядок, и такие вольности, какие были в армии Махно, здесь вряд ли потерпят.

– А кто тебе сказал, что в нашей армии был бардак и беспорядок? – взвился Каретник. – С батькой спорить было себе дороже. Хорошо, если он у тех, кто не хочет подчиняться, просто отбирал оружие и гнал в шею из армии. Он мог приказать поставить к стенке. Сам был свидетелем такого…

– Гм, а как насчет грабежа? – мои представления о «махновщине» не соответствовали тому, что рассказывал мне Семен.

– Не скажу, что грабежей не было совсем, – ответил Каретник, – только если кого ловили за руку – тоже ставили к стенке. Как ты думаешь, удалось бы нам так долго воевать с белыми, петлюровцами, да и с красными тоже, если бы в нашей армии не было дисциплины? За себя же скажу – с этими выродками, которые катуют[33]33
  Кат – палач. Катовать – мучить, пытать.


[Закрыть] народ почем зря, я буду драться не на жизнь, а на смерть. Тем более что один раз я уже умер. Вот и верь теперь пословице: «Двум смертям не бывать, а одной – не миновать». Придется нам с тобой, братишка, проверить, можно ли умереть дважды. Но мы не будем с этим спешить…

Тут Каретник рассмеялся и похлопал меня по плечу.

6 августа 2014 года. Петровское у Саур-Могилы. Майор СБУ Кононов Леонид Андреевич

Еще не остыв после того, как эти идиоты проворонили Моравецкого, я решил хотя бы посмотреть, что за птицу нам принесло из далекого прошлого. Таковой оказался довольно-таки высоким осанистым человеком в форме и с золотыми эполетами. Лицо его было весьма смазливым – такие обычно нравятся женщинам, а также тем, про кого на рекламных щитах по всему Киеву пишут, что они «не пидоры, а геи». И мне почему-то показалось, что мой визави именно из последних, тем более что глаза его все время бегали, опасаясь встретиться с моими.

– Так вы, значит, Зинчук Григорий Александрович, сотник армии Украинской Народной Республики? – спросил я на украинском.

– Це так, пане…

– Майор я.

– Пане майоре, я можу и росийською мовою…

– Хорошо, пан сотник. Итак, вы служили адъютантом герцога Вильгельма-Франца Габсбург-Лотарингского, известного как Васыль Вышиваный?

– Именно так, пан майор.

– А почему вы тогда погибли, по вашим же словам, в Мелитополе?

Сотник потупил глаза и пробормотал:

– Там нужно было срочно укреплять фронт, и меня послали с этим приказом. Послал сам пан герцог.

«Тут явно что-то не так, – подумал я. – Где Каменец и где Мелитополь? Помнится, Васыль-то был, как говорится, поборником европейских ценностей. Неужто мое первое впечатление от этого Зинчука оказалось правильным?» А вслух спросил:

– А вы что, поссорились со своим… начальником?

– Да какое там поссорились! – трагическим голосом ответствовал Зинчук, заломив руки, а потом опомнился: – Я был его… наиболее приближенным офицером, и поэтому он послал именно меня.

– И как вас убило?

– Я когда-то учился на Ораниенбаумских офицерских стрелковых курсах. И был у меня там одноклассник, Андрей Фольмер…

– Меня не интересуют ваши любовные похождения, – я начал выходить из себя.

– Да нет, пане майоре, с ним у меня не было никакой любви, только дружба.

«Ага! – подумал я. – Признался, что ты из этих. С ним не было, с другими, значит, было».

– Ну и зачем вы мне про него рассказали?

– При Перемышле он позорно бежал в тыл, а я стоял насмерть и попал в плен тяжело раненным. Это потом меня… взяли в Сечевые стрельцы. Но именно он был в составе Белой армии, когда они ворвались в Мелитополь. Я сражался, пока не закончились патроны, и когда я увидел Фольмера с револьвером в руке, я поднял руки – а он, курва, выстрелил в меня. Думал, что я погиб, ан нет, оказался здесь.

«Когда он врет, у него голос дрожит, – заметил про себя я. – То есть и в Перемышле он попал в плен не так, и с Фольмером не все так просто, и вряд ли у него кончились патроны».

– Добро, пане сотнику. И что же вы хотите делать сейчас?

– Я, пане майоре, буду дюже добрым штабным офицером. Опыт у меня имеется, военное образование тоже. А в поле… мало я успел покомандовать, боюсь, там я буду хуже.

«Как я и думал», – усмехнулся я про себя и вспомнил слова старой песни: «А однажды в штабе от войны подалей…» Но ничего не успел сказать, когда, постучавшись, вошел Панкратов и, получив разрешение обратиться, сказал:

– Пане майоре, привели еще… одного такого.

6 августа 2014 года. Донецк, больница № 15. Военврач Балдан Марина Кечиловна

– Ну что ж, подруга, остались только шрамики на руках и на боку, да и те пройдут. Будешь жить, и жить хорошо. Неплохо тебе раны обработали – иначе могло бы быть намного хуже. Кто это сделал-то?

Ариадна смущенно улыбнулась, чуть замешкалась, и я подумала, что не иначе как там присутствуют дела сердечные. А это было бы чем-то новым – Адочка девушка необыкновенной красоты, ума и обаяния, но пока что она не подпустила ни одного молодого человека даже до того, что, как мне рассказали, когда я училась по обмену в США, американцы именуют «второй базой»[34]34
  Термин пришел из бейсбола, где игрок должен пробежать четыре «базы», небольшие «подушечки», чтобы получить очко («пробежку») для своей команды. В терминологии подростков «первая база» – поцелуй, «вторая» – то, что описывает Марина, «третья» – стимуляция гениталий и «домашняя» – половой контакт.


[Закрыть] – сиречь дать молодому человеку возможность тактильно насладиться своими, скажем так, молочными железами. А они у Ариадны на загляденье – высокие, упругие, очень красивой формы. Я ей всегда завидовала – мои были совсем небольшими, но Ада мне говорила, что ее братья приняли на вооружение другую американскую поговорку – «больше, чем то, что влезает в руку – лишнее», и что многим мужчинам нравятся именно такие. Жаль, что ее братья – они постарше будут, чем моя подруга – оба женаты. Они оба сейчас на фронте, равно как и мой брательник… Дай-то Бог, чтобы все трое вернулись живыми и без особых увечий.

С Ариадной мы познакомились на первом курсе – случайно сели рядом на первой же лекции и стали подругами не разлей вода. Часто женская дружба пронизана соперничеством, но, как ни странно, у нас с ней его не ощущалось – если бы у меня была сестра, то вряд ли она была бы мне ближе, чем моя подруга. Впрочем, был еще один фактор – ни она, ни я до сих пор не познали близости с противоположным полом. Она – из-за строгого воспитания в семье (знаю, иногда это приводит к обратному, но не в ее случае), я же – потому что считала себя дурнушкой, ведь мой отец – наполовину тувинец, и если мои братья светлокожие, разве что чуть раскосые, то я выгляжу почти чистокровной дочерью верховьев Енисея и потомком соплеменников Темучина. Да и фамилия моя, над которой нередко издевались одноклассницы – Балдан – тоже была фактором, из-за которого я сторонилась не только мальчиков, но и просто дружбы с кем бы то ни было.

Хотя, если честно, мальчики увивались вокруг меня, но я всегда думала, что это потому, что я для них – диковинный зверек. Именно Адочка убедила меня в том, что я очень красива. Она же осенью тринадцатого года познакомила меня с мальчиком, Васей Ивановым. Вася был другом ее детства, а лет пять назад переехал в Славянск. А теперь он учился в ДонГУ на программиста. Мы с Адочкой шли по улице, когда она неожиданно его увидела – и надо же, что Вася влюбился с первого взгляда именно в меня.

Внешне он был полной мне противоположностью – высоким, статным голубоглазым блондином. Его увлечением был баскетбол, и я с огромным удовольствием ходила болеть за него, когда он играл за команду своего факультета. Любила ли я его? Сложно сказать. Мне с ним было очень хорошо, и я могла себе представить, что мы проведем всю жизнь вместе. Да и я впервые почувствовала, что не прочь отдать «самое дорогое» именно ему.

Я даже сумела договориться с однокурсницей о том, что смогу попользоваться ее жилплощадью на одну ночь – отец ее работал в России, мать к нему поехала, а Лариса – так звали эту подругу – была готова заночевать ту ночь у Ады в обмен на флакончик «Шанель № 5». Но когда я зашла в общагу к Васе, чтобы его пригласить на вечер – и ночь – в ту квартиру, его сосед, Лева из Одессы, мне сказал:

– А он, Мариночка, уехал в Славянск.

– Зачем?

– А зачем ты думаешь? К Стрелкову отправился. Мол, мой родной город, мне его и защищать.

Три раза мне с оказией передавали письма от него. А третьего мая, после известных событий в Одессе, я случайно встретила Леву на улице. Глаза у него были заплаканы, а шел он с вещами.

– Ты слышала, Мариночка?

– Про Одессу? Слыхала. Какие сволочи эти майданутые…

– И про нее тоже. Но я не только об этом. Пришла весточка из Славянска – Васю убили. Вот так…

Я обняла его, а затем спросила:

– А ты куда?

– Запишусь в ополчение.

– Ты? – я окинула взглядом его нескладную фигуру. В отличие от моего Васи, он был абсолютно неспортивным – узкие плечи, слишком широкий, почти женский, таз, длинная курчавая шевелюра… Но, по Васиным словам, очень хороший товарищ, на которого можно было положиться.

– Если будет надо, возьму автомат и встану в строй. Если не возьмут, то хорошие компьютерщики им, надеюсь, тоже пригодятся. Но я хочу мстить – и за Васю, и за мой город.

– Но там ведь и погибнуть можно.

– Можно. Ну и что? Зато хоть стыдно за себя не будет.

В тот вечер мы с Ариадной собрались на Ларискиной квартире и напились вдрызг. А на следующее утро и мы отправились вступать в ополчение. Вот только она добилась отправки фельдшером на фронт, а меня почему-то определили в хирурги. Сначала я ассистировала опытным врачам, а потом мне и самой начали доверять операции. И одним из первых пациентов был Лева. Я ему еле-еле спасла ногу, а он все спрашивал, когда ему можно будет вернуться в строй… Но я настояла на том, чтобы его комиссовали, и теперь он работает по профессии и страшно тяготится этим, просится обратно на фронт.

Как, кстати, и я. Меня даже наградили, за то, что я не раз и не два оставалась на своем посту во время бандеровских налетов, то авиационных, а в последнее время больше артиллерийских – операция же идет, ее не остановишь. А Ада так и осталась без медали, хотя как мне кажется, заслужила ее намного более моего.

И когда ее доставили с руками, нашпигованными осколками, и с ранами в боку, именно мне довелось оперировать подругу, и, как мне кажется, весьма успешно. А вот теперь, в конце обхода, у нас появилось время поговорить по душам.

– Здравствуй, сестрица! Прости, что так поздно – пациентов множество. А еще какую-то азиатку привезли, в коме.

– Да ладно, главное, ты пришла!

– Что с тобой было? Колись. А то прооперировать я тебя прооперировала, а что случилось, не знаю…

– Марин, давай я тебе все расскажу, только пусть это останется между нами.

Я приготовилась было выслушать историю про любовь, но то, что она рассказала, меня огорошило. Люди из прошлого – подумать только! Расскажи мне об этом кто-нибудь другой, и я бы подумала, что мой собеседник либо меня разыгрывает, либо сошел с ума, но Аде я безоговорочно верила.

– Так, значит, белый офицер, ковпаковец и тувинец?

– Тувинский доброволец. Как твой дед.

Да, дедушка, Ооржак-оол Балдан… Пошел воевать после того, как на его брата пришла похоронка. Женился на моей бабушке и осел в Макеевке, откуда она была родом. Его я, увы, не помню – он умер, когда мне был год, – но папа много о нем рассказывал, когда я была маленькой.

Мой любимый папочка, Кечил-оол Балдан… Помню его в детстве – бесстрастное смуглое лицо, так преображавшееся, когда он улыбался… А потом на шахте имени Кирова в моей родной Макеевке произошел взрыв метана, и я помню, как вернулась из школы, а мама в одночасье поседела – папино тело подняли на поверхность одним из первых.

Через сорок дней мама объявила нам, что мы возвращаемся в ее родную станицу Луганскую, и с тех пор я жила там – до того дня, как поступила в медицинский в Донецке.

– Его зовут… Тулуш, да, Кызыл-оол Тулуш. А других – поручик Белой армии Андрей Фольмер и старший лейтенант Михаил Студзинский. Он, кстати, вроде из станицы Луганской.

– Студзинский, говоришь? Девичья фамилия моей мамы – Студзинская. Вот только не осталось Студзинских в нашей станице, кроме нее. А как его зовут?

– Михаил Григорьевич.

Я побледнела – конечно, при смуглой коже это не так заметно, но Ада на меня посмотрела и спросила:

– Сестренка, что с тобой?

– Так звали дедушкиного старшего брата. Вскоре после освобождения Луганской от него пришло письмо – так-то и так-то, жив, здоров, чего и вам желаю, бью немца, а где – сказать не могу. Всех вас обнимаю… Дедушка мне это письмо показывал. Сам он, равно как и деда Гриша, мой прадедушка, ушел в партизаны – прадеда убили, дед, которому и было-то шестнадцать лет на конец войны, стал «сыном полка»…

– Интересно. Надеюсь тебя познакомить с Михаилом.

– А не влюбилась ты в него часом?

– Ты знаешь, мне все трое нравятся…

– Вот только Михаил Григорьевич на самом деле не Студзинский, а Апостолов. Его настоящий отец был казачьим офицером и умер в двадцать втором, что ли, году. Твой родственник, скорее всего, ты же из станичных Апостоловых.

Ада побледнела – судя по всему, она отдавала предпочтение именно брату моего дедушки…

– Марин, ты не поверишь – если это так, то Миша Студзинский – младший брат моего прадеда… Слыхала я, что прапрабабушка вышла во второй раз замуж то ли за немца, то ли за поляка. Но мой прапрадед – казачий урядник из станицы.

– Ладно, не бери в голову, а, главное, выздоравливай. А мне нужно обход сделать. Потом еще поболтаем.

– Вот только никому ни слова, лады?

– Подруга, ты меня знаешь, держать язык за зубами я умею. Конечно, Мюллер говорил, «что знают двое, знает и свинья», но это не про меня.

Ада кивнула, а я продолжила:

– А вот познакомиться с ними я бы не отказалась, тем более что по крайней мере один из них – и твой, и мой родственник – пусть сводный. Обещаю, я не буду никого у тебя отбивать.

– А я и не боюсь, – покраснела Ада. – Познакомлю, конечно. Если, конечно… ведь они – все трое – теперь на фронте. В моей части. На Саур-Могиле… – И глаза ее заблестели.

– А вот этого не надо. Всё будет хорошо…

В палату ворвалась медсестра:

– Доктор, азиатка из комы вышла!

6 августа 2014 года. Донецк, больница № 15.

Анджела Нур Кассим, стюардесса

Сквозь забытье я услышала умиротворяющий голос женщины, который помог мне найти силы, чтобы не скатиться обратно в черную вязкую бездну. Я с огромным трудом приоткрыла глаза – голову повернуть мне было трудно – и увидела над собой тусклую электрическую лампочку под матовым стеклянным абажуром. Потихоньку ко мне начало возвращаться обоняние – пахло свежевымытым полом, средствами дезинфекции и чем-то неуловимым, чем, наверное, пахнут все больницы. Впрочем, куда я еще могла попасть? А точнее, где я и как давно нахожусь без чувств?

В голове роились обрывки воспоминаний. Вот я в гостинице в Амстердаме, просыпаюсь рано утром, чтобы одеться и подготовиться к вылету. В девять я уже в аэропорту – экипаж готов к полету, ждем, когда подадут самолет. В двенадцать тринадцать мы покинули терминал, а в двенадцать тридцать один взлетели. Все, как обычно. Или не совсем. У меня было такое чувство, что в тот день могло случиться нечто страшное.

В три с небольшим часа дня по амстердамскому времени я принесла кофе и бутерброды пилотам корабля. Командира корабля, Юджина Леонга, я знала хуже – тем более он был малайзийским китайцем, а в Малайзии между нами и ними существует некая незримая стена. Но он всегда был подчеркнуто вежлив и дружелюбен. А вот второй пилот – Мухамад Абдул Рахим – был старым другом моего отца, и, когда он находился на борту лайнера, по возникшей не так давно традиции, кофе ему приносила именно я. Встречали меня обычно шутками, впрочем, никогда не выходившими за рамки приличия. Но на этот раз я застала их за весьма серьезным разговором.

– Не могу понять, почему диспетчер направил нас прямо в зону боевых действий, да еще велел снизить эшелон. Других самолетов ведь не наблюдается…

– Наблюдается, – сказал Юджин. – Вон, посмотри. Надеюсь, он летит не по наши души…

И действительно, где-то слева на фоне белых облаков мы увидели военный самолет, следовавший ниже нас параллельным курсом.

– Эх, поскорее бы до России добраться, – кивнул Мухамад. – Там никогда таких проблем не бывает. Русские хорошо знают свое дело.

Я поставила поднос на специальный столик, и Мухамад кивнул мне:

– Спасибо, дочка. Ты не бойся – как говорят наши друзья-американцы… – тут он горько усмехнулся, – молния никогда не бьет дважды в одно и то же место.

Это он имел в виду моего отца, Файсала. Тот тоже был пилотом на наших авиалиниях, и в марте ему пришлось срочно отправляться в Пекин, потому что второй пилот, который должен был возвращаться в Куала-Лумпур на рейсе 381, неожиданно заболел. И папа полетел на том самом злосчастном рейсе 380, который исчез где-то над океаном…

– Да я и не боюсь, дядя Мухамад, – улыбнулась я.

– Эх, Файсала жалко… такой хороший друг был. И человек… – Глаза Мухамада, к моему удивлению, стали влажными.

– Ладно, я побежала. Вернусь за подносом чуть позже.

– Беги, дочка, – сказал Мухамад, а Юджин улыбнулся.

Через несколько минут, когда я готовила тележку для беспошлинных продаж, неожиданно послышался страшный грохот где-то спереди. Мы начали стремительно падать. В грудь и в бок мне что-то ударило, и стало очень больно. Но в голове у меня крутилась лишь одна мысль – как же теперь мама? И моя собачка Микси, которую мне год назад подарил отец… Да, Микси, рыжая и белая, редкой голландской породы коикерхондье – для меня она была памятью о моем любимом отце. Мне всегда казалось, что частичка его любви ко мне – а я была его любимой дочерью – перешла к моему песику.

Через дырку в кармане я смогла вытащить на свет божий свой мобильник, но в нем торчало что-то вроде металлической бабочки, и он не включался. Я выползла в коридор и увидела, что кто-то обронил телефон, такой же, как у меня, Samsung Galaxy S5. Обычно я не стала бы брать чужое, но тут выбора не было – все равно разобьемся через несколько секунд.

К счастью, он не был запаролен. Я вывела его из режима «полет», и он сразу поймал какую-то местную сеть. И я лишь успела написать на единственный номер, который я помнила наизусть – номер моей мамы: «Прощайте, мама, брат, сестра! Позаботьтесь о моей Микси! Анджела».

И зачем-то сунула чужой мобильник в карман. А потом…

А потом я каким-то образом очутилась на ветке дерева. Каким образом я выжила, не знаю. Но ничего у меня больше не болело, дыры в одежде каким-то чудом исчезли, и, чуть успокоившись, я посмотрела вниз.

Лучше б я этого не делала – находилась я на высоте метров, наверное, десяти или пятнадцати. У меня закружилась голова, руки сами собой разжались, и я с отчаянным криком полетела вниз. Помню только, как несколько раз я ударилась о ветки дерева, а потом в глазах стало темно, и куда-то пропали все звуки и ощущения.

В себя я пришла от того, что чей-то влажный язык стал облизывать мое лицо. Я с трудом раскрыла один глаз и увидела яркий свет луны. А лицо мне облизывала… Микси. Или собака, очень похожая на мою Микси.

«Может быть, я в раю?» – мелькнуло у меня в голове. Только как туда попала моя собачка? Ведь собака, как говорит Коран, нечистое животное, и на небесах ей не место.

Потом я снова пришла в себя в больнице. Теперь мне точно было известно, что я не в раю – в нем нет ни больниц, ни даже болезней. А через минуту ко мне подошла женщина в зеленом халате – то ли азиатка, то ли евразийка, как и я – мой дед был англичанином, погибшим во время мятежа на севере Малакки. Бабушка рассказывала, что он так и не узнал, что у него будет ребенок, но новый ее муж не просто принял ее с дочерью, но и вырастил мою маму как родную.

Да, подумала я, наверное, эта врачиха все-таки евроазиатка. У папы было полное собрание сочинений Эрика Амблера, и мне запомнилась одна его книга, «Приходящие ночью». В ней он писал, что евроазиатка может в один момент выглядеть практически по-европейски, а в следующий – полностью по-азиатски. Так оно и было у моей мамы – и у этой докторши. Так что я почему-то решила, что нахожусь в родной Малайзии.

Я поздоровалась сначала по-малайски, потом по-китайски, точнее, на пекинском диалекте. Наши китайцы, как правило, говорят кто на кантонском диалекте, кто на хакка, кто на хокьенском, а кто и вообще на чаошаньском – и ни один из них пекинец не поймет. Но нас учили начаткам именно пекинского, так называемого мандаринского, диалекта – это было одним из условий, чтобы получить разрешение летать в Китай, а я с детства хотела посмотреть эту страну. Так туда и не слетала…

Девушка улыбнулась и спросила по-английски, причем с американским акцентом, не говорю ли я на этом языке.

– А мы в Америке? – удивилась я. Ведь то, что я помнила последним, было Европой, а никак не трансатлантическими далями.

– Вы, моя милая, находитесь в столице Донецкой Народной Республики городе Донецке, в больнице номер пятнадцать. Слава богу, что вы вышли из комы. Давайте я вас осмотрю.

Не знала я никакой Донецкой Народной Республики, хотя город Донецк мне был известен – я не раз видела его на карте полетов. Но я подождала, пока врач проводила осмотр, и лишь потом спросила:

– А что случилось с моим самолетом?

– Самолетом?

– Малайзийские авиалинии, рейс семнадцать из Амстердама в Куала-Лумпур.

Врач пристально посмотрела на меня и покачала головой, затем вытащила свой мобильник, что-то там набрала и протянула мне. Я увидела какой-то англоязычный сайт со статьей о том, что наш самолет упал и разбился «на Украине в зоне, где украинские вооруженные силы проводят антитеррористическую операцию».

– Да, это мой рейс! – простонала я.

– Вот только статья от семнадцатого июля. А теперь уже шестое августа.

– Вы мне не верите? – спросила я, и слезы навернулись на мои глаза.

– Верю. Но вы, милая, только не волнуйтесь. У вас не такие уж тяжелые травмы, чтобы опасаться за вашу жизнь. Вы скоро поправитесь. Поспите пока, сон – самое лучшее лекарство. А завтра мы еще с вами поговорим.

6 августа 2014 года. Дорога на Петровское.

Сотник армии Украинской повстанческой армии Креминь Михайло Францевич

– Значит, вы – сотник УПА Креминь?

Вопрос был задан на ненавистной мне российской мове, но я спросил вежливо, чи можна розмовляты украйинською[35]35
  Можно ли говорить по-украински (укр.).


[Закрыть]. Тот чуть скривился, но кивнул. Ага, подумал я, най бы ты скыс[36]36
  Чтоб ты скис (львовская гвара).


[Закрыть], майор с российской фамилией, но решил все-таки перейти на ворожью мову, ведь он здесь пан, не я. А русскому языку нас учили немцы – ведь первоначально предполагалось, что «Нахтигаль» будет заниматься диверсиями в тылу вражеской армии.

– Именно так, пане майоре.

– Насколько я знаю, вы прибыли сюда из тысяча девятьсот сорок четвертого года.

– Сорок третьего, пане майоре. Пал в бою против большевистской сволочи.

– Но почему-то в Восточной Галиции, когда там советской армии и близко не было.

– Не было, пане майоре, но были так называемые партизаны – бандиты некоего Ковпака. Сброд из схидняков[37]37
  Восточных украинцев.


[Закрыть] и москалей, пришедший в наши Карпаты убивать мирных жителей и наших друзей-немцев[38]38
  Миф о том, что УПА воевала против немцев, появился уже в эмиграции после войны – в 1943-м и особенно в 1944-м немцы их снабжали, и «повстанцы» действовали с попустительства последних.


[Закрыть].

– А как насчет ваших действий на Волыни?

– Вам и это известно? – ляпнул я и внутренне похолодел – то, что мы там делали, мы делали, конечно, во славу Украине, но те, кто не жил под властью поляков до войны, могут этого не понять. К нам, украинцам, относились, как к скоту. На наших землях массово селились ляхи, в наших городах нередко встречались таблички, «собакам и украинцам вход запрещен», и в древнем украинском Львове нас было хорошо если десятая часть – другим нужно было выйти за рогатку на въезде в город до наступления ночи. Именно потому нас прозвали «рогулями».

Мне посчастливилось не только родиться во Львове, но и попасть в польскую гимназию. Конечно, меня и других украинцев там постоянно били, да и учителя не только этого не замечали, но и специально ставили нам плохие оценки, и многие мои друзья вылетели из гимназии. Мне повезло, что мой отец был дальним родственником супруги пана директора – он был на четверть немцем, равно как и она – и поэтому ко мне отношение в школе было получше. Но уже тогда я возненавидел ляхов до глубины души. Ляхов и жидов – хоть поляки издевались и над этим мерзким народцем, но сыны Израилевы были намного богаче нас, коренных жителей Галичины.

Именно поэтому очищение волынских и галицких земель от вражьего семени было для меня священным. Не скрою, что приятно было пользовать их баб перед тем, как их лишали жизни, но не это было для меня главным – главным было то, что на этих землях останутся лишь настоящие украинцы. Нельзя было оставлять в живых никого из них – ни женщин, ни стариков, ни детей, ведь из них в будущем вырастут всё те же вороги украинской нации. Да и зачем так далеко глядеть? Ведь малец, которого мы упустили, указал на меня, после чего меня ковпаковцы лишили жизни. А так бы остался в живых. Не их заслуга, что я воскрес в далеком будущем.

Но как отнесутся к этому те, кто воюет за Украину сегодня? Насколько я понял из того, что слышал от тех, к кому я попал, многие одобряют наши действия. Но, как мне было сказано, официально это замалчивается, причем как нашими, так и поляками – ведь именно они, наряду с американцами и англичанами, нас поддерживают. И я инстинктивно понял, что лучше перед майором с русской фамилией об этом умолчать.