Текст книги "Геннадий Зюганов: ''Правда'' о вожде"

– Александр Алексеевич, – сказал он на заседании редколлегии, – я договорился с Михаилом Сергеевичем, вам дадут приглашение…

Прошел день, другой – никаких приглашений не поступило.

Вы получили приглашение? – переспросил как-то Фролов, спустя несколько дней.

Не, Иван Тимофеевич, не получил.

Ну я с ними поговорю!…

Позже выяснилось, что в зале заседаний Пленума ЦК, в новом кремлевском здании, за реконструкцию которого его партийные созидатели получили, кажется, Государственную или Ленинскую премию, слишком мало мест, и для простого редактора “Правды” свободного кресла не оказалось…

Вспоминаю о том не для запоздалого сведения счетов и не в знак сожаления о невозможности личного участия в некоем действе, имеющем историческое значение, – единственно для того, чтобы обозначить место, которое отводилось верхами партии ее главному журналистскому формированию.

Хотя громких слов, ласкающих слух журналистской челяди, вожди КПСС не жалели. То называли нас “золотым фондом партии”, то говорили о ее подручных, то вообще вели речь о “приводных ремнях”…

Михаил Сергеевич Горбачев, разрушая канонический образ недоступного простым смертным генсека, не только общался – перед послушной телекамерой – с рядовыми жителями Москвы, Ленинграда, Красноярска, Хабаровска и других городов и весей. Он решил самолично привезти в “Правду” нового главного редактора – академика Фролова, недавнего влиятельного помощника Генерального секретаря ЦК КПСС. Об этом“мероприятии”, случившемся 23 октября 1989 года, несколько позже я расскажу подробно, пока же отмечу одну, можно сказать, личную деталь.

Мне удалось вступить в диалог с генсеком, и я сказал о том, что, может быть, более всего мучило нас, правдистов, в те перестроечные дни. Наши читатели, под впечатлением постановочных телевизионных репортажей с Михаилом Сергеевичем в главной роли, сочли несомненным, что наконец-то на первое место в стране пришел доступный простому люду, истинно народный, энергичный и мудрый правитель, и что, естественно, он ежедневно и живо интересуется тем, что пишут читатели главного печатного органа ЦК КПСС.

Считая себя выразителем мнения наших читателей, я и обратился к Горбачеву с вопросом, который позже, тем паче сегодня, конечно, не стал бы задавать.

– Михаил Сергеевич, – сказал я тоном дерзкого мальчика, нарушающего каноны высокой партийной этики, – наши читатели уверены, что мы, правдисты, в любой момент можем позвонить вам и задать любой вопрос. Они так и пишут: прошу передать мое письмо Михаилу Сергеевичу Горбачеву…. Но вы-то знаете: это не так. Можно ли установить такой порядок: редактор отдела партийной жизни “Правда” звонит Генеральному секретарю и просит ответить на вопрос нашего читателя? Это, по-моему, повысило бы авторитет и “Правды”, и руководителя ЦК…

Горбачев повернул голову к В.А. Медведеву – секретарю и члену Политбюро ЦК:

– Вадим Андреевич, возьмите на заметку…. Конечно, вы можете звонить мне и задавать любые вопросы. Вадим Андреевич мне передаст, и мы, конечно же, ответим…

Встреча генсека с правдистами закончилась в десятом или одиннадцатом часу вечера. Всю ночь мы работали над стенограммой, чтобы репортаж о встрече мог быть опубликован в следующем же номере. Есть в публикации и фрагмент моей беседы с генсеком, вызвавший, кстати сказать, живейший отклик многих читателей. Однако, к стыду моему, никаких читательских вопросов генсеку я передать так и не сумел…

Как не сумел донести до него и тревогу за все, что вершилось в Прибалтике, под эгидой вальяжного члена Политбюро ЦК КПСС, первого секретаря ЦК Литовской компартии А. Бразаускаса, ставшего, могу утверждать, забойщиком стремительного развала СССР.

Это – особая тема, но, думаю, о ней стоит рассказать именно в данной главе. Потому что она, может быть, наиболее выразительно характеризует высокомерное отношение руководителей ЦК к подконтрольной им печати. А может, и нечто иное, о чем, возможно, скажу опять-таки позже…

В Литве, как и в других союзных республиках, по традиции, работал корреспондентом “Правды” представитель коренной национальности. Литовец. Сначала это был Антанас Рудзинскас, сгоревший в огне смертельной болезни буквально на моих глазах. Я был, видимо, последним правдистом, навестившим, вместе с Альбертасом Лауринчюкасом, писателем и главным редактором коммунистической газеты “Тиеса”, своего тяжелобольного коллегу, собкора “Правды”, в одной из вильнюсских больниц за несколько дней до его кончины.

Потом нашим корреспондентом стал Домас Шнюкас – добрейший, ителлигентнейший человек, пришедший в “Правду” с поста заместителя редактора газеты “Тиеса”, что в переводе означает не что иное, как “Правда”.

Шнюкас – любимец собкоровского корпуса правдистов – в разгар демократических всплесков в Литве ушел к Бразаускасу, основавшему Демократическую партию трудящихся Литвы на базе демократического крыла компартии. Ушел вместе с газетой “Тиеса”, тоже ставшей сильно демократической.

Мы подыскали в Москве ему замену – не помню уж точно, воспитанника Академии общественных наук или ЦКШ – Центральной комсомольской школы В. Матулявичуса, который, как вскоре выяснилось, оказался братом одного из руководителей главного штаба возмутителей спокойствия – движения “Саюдис” и, по вполне понятным причинам, вскоре ушел из “Правды” в мир иных политических пристрастий.

Однако рассказывать о том, что происходит в республике, было необходимо, и мы направили сюда специальных корреспондентов из редакции – Юрия Махрина, НиколаяКожанова, Альберта Петрушова…. Могу только выразить им свою человеческую признательность: каждый из наших посланцев честно, добросовестно, а главное – профессионально исполнил свой журналистский долг.“Правда”, может быть, единственная газета, которая в дни прибалтийской партийной смуты имела полную, непредвзятую информацию из первых рук о том, что происходит в Литве, в ее компартии, что думают, что выдвигают на первый план представители разных политических течений. Не умозрительно, не по чьим-то рассказам, а непосредственно по своим впечатлениям, наблюдением, беседам с разными людьми, специальные корреспонденты “Правды” написали свои глубокие, взвешенные корреспонденции…. Ни одна из них так и не была опубликована.

Иван Тимофеевич Фролов, прочитав журналистские реляции наших полпредов, просил меня срочно сделать оттиски уже набранных корреспонденций на “сухой”, то есть чистой белой бумаге, отвозил их в ЦК, а в ответ сообщал: Михаил Сергеевич высоко оценил профессионализм и добросовестность правдистов и даже просил их лично поблагодарить. Относительно же публикации правдистских “шедевров” в газете советовал не торопиться…

Во время журналистских командировок в разные города Союза мне постоянно задавали вопросы: что происходит в Прибалтике, что думает по этому поводу наш “большой ЦК”? Что мог я на это ответить? Рассказывал все, как есть, надеясь, что скоро-скоро “большой ЦК” даст исчерпывающие ответы на острые вопросы, вызывающие недоумение и тревогу у коммунистов всей страны. Но ни исчерпывающих, ни каких иных ответов не поступало, зато непрестанно шли устные и письменные указания переходить к политическим методам партийного руководства, а что сие означает – никто из центра не разъяснял.

Партийная пресса, из которой ничего толком нельзя было узнать, стремительно теряла авторитет, и “Правда”, быть может, в первую очередь. Да и как могло быть иначе, если при новом, динамичном на первый взгляд руководстве, все шло так же, как двадцать, тридцать, сорок лет назад.

Помню, сидели мы с главным редактором Афанасьевым в “начальственном” буфете на 8-м этаже, вели ничего не значащий обеденный разговор. Дело было, по-моему, в субботу, номер плавно продвигался к выходу…. Я пошел смотреть полосы, а Виктор Григорьевич не спеша, с наслаждением допивал свой кофе, приумножая удовольствие хорошей сигаретой – он любил посидеть в буфете, отвлечься от дел текущих, поговорить с кем-нибудь на житейские темы, попросту – поболтать…. Через минуту я вернулся:

– Виктор Григорьевич, оказывается, пока мы с вами гоняли чаи, вы успели взять интервью у генерального секретаря…

Я протянул ему тассовскую ленту с подзаголовком: “М.С. Горбачев отвечает на вопросы редактора газеты “Правда”.

Куда будем ставить? – деловито спросил Афанасьев. – Не посадим номер?

Мы успели переверстать первую полосу газеты, без опоздания выдали на-гора первый, периферийный выпуск “Правды”. Потом шутили: кто же был тот редактор, который беседовал с генсеком, не поставив в известность главного редактора?

… И после этого у чудака-журналиста со стажем еще появляются вопросы, что и с какой буквы следует писать. Как прикажут, господин хороший!

Из записных книжек

У нас повелось считать: раз уж первое государственное лицо пожелало кому-то здоровья, то непременно встанет со смертного одра и бодро зашагает на физзарядку самый безнадежный больной.

Если то же лицо побывает на тренировочной базе сборной команды, она, вне сомнения, вернется с любого турнира не иначе как с золотыми медалями.

Влад Егоров, думаю – одним из первых, в своей юмореске “Путь к вершине” посмеялся над этим мифом. Футбольная сборная, благословляемая вождями, исколесила весь свет и с треском вылетела из чемпионата мира.

Юмореска была напечатана в “Правде”, разумеется, в те, советские времена.

С нею в литературу вошел талантливый сатирик.

Философ Бертран Рассел, анализируя труды Н. Макиавелли, замечает:

“По-видимому, Макиавелли считал, что политическая свобода предполагает наличие в гражданах известного рода личной добродетели”. (“История западной философии”, с. 527)

ЧТО ПРОИСХОДИТ, ЧЕМ ГРОЗИТ?

Переворот в августе 91-го свалился на страну неожиданно.

Позже наш косноязычный премьер ЧВС скажет – по другому, правда, более частному случаю: “Хотели как лучше, а получилось как всегда”. Это вполне в русском духе – до последнего момента, до крайней черты не отдавать себе отчета, что на самом-то деле происходит и чем грозит, надеясь на авось, на полумистическое – полураззявское: “пронесет”.

Политики тут мало чем отличаются от простого люда.

Ленин в феврале 1917-го воспринял известие о революции в Петрограде, о свержении царя как неожиданное, и только прочтя в газетах, что весть эта – чистая правда, сразу же засобирался в Россию.

Замечу: в былые времена простая констатация этого факта была бы непозволительной, даже опасной, и ушлые историки и ранней и поздней советской эпохи обязательно оговаривались, что Ленин, большевики активно готовили февральскую революцию, без устали приближали ее, бурно накапливали силы, и потому известие: “В Петрограде началось!” было как бы сигналом и венцом их, и только их революционных стараний…

Вообще говоря, беспроигрышное в те годы усердие приписывать все и вся исключительно большевистской партии позднее сыграло с ней, с “Правдой”, а в конечном счете и со страной злую шутку. Когда в 1985-м и далее в смуте горбачевской перестройки обрушилась кавалерийская атака на советскую историю, остро наточенные шпаги заранее обученных гусаров, простите – перья натасканных публицистов стали опять же все вешать на ту же самую партию, выпячивая теперь сплошь ее мнимые и действительные неудачи, роковые заблуждения,грубые притеснения, тяжелые ошибки, а то и прямую злонамеренность. И эсеровский террор против царей и их сановников, и гапоновщина, и жестокость гражданской войны, никак не меньшая со стороны белогвардейцев, и расказачивание, и голод 20-х и 30-х годов, и конечно, ГУЛАГ – все это тяжелыми веригами повисло на РКП(б) – ВКП(б) – КПСС и потянуло ее ко дну, сначала в сознании множества легкодумных людей, а потом и в самом обыденном, житейском смысле.

Хитрость тут состояла в том, что приступлено было вначале к углублению все проникающей критики “тирании” Сталина, распочатой ХХ съездом КПСС еще в1956-м, вскоре доведенной до междоусобной разборки Хрущева с своими противниками – прежде ближайшими соратниками вождя, “жадной толпой стоявшими” у покинутого Хозяином трона. Затем пошли в ход панегирики – оптом, навалом, но и с разбором – противникам сталинского пагубного курса: Федору Раскольникову, посмевшему бросить перчатку всесильному Кобе – мстительному восточному Зелим-хану; Николаю Бухарину, который еще в 28-м, в известных, опубликованных в “Правде” (ее редакцию Николай Иванович тогда возглавлял)“Заметках экономиста” вбросил в широкие массы лозунг альтернативного сталинскому авантюризму пути…

Отмечаю только двоих, хотя их именами “восстановление исторической справедливости” отнюдь не ограничилось. Вспомнили – и по заслугам! – Мартемьяна Рютина, который, насколько можно судить, действительно пытался бороться – и не один! – против узурпации власти Сталиным – за подлинно коммунистическую партию, за партийную демократию. То и дело всплывали на поверхность журнально-газетной мути (а темп водовороту задавал “Огонек”) и другие имена – вплоть до обыденно презираемых прежде Зиновьева и Каменева: по видимости – как наиболее известных жертв политических репрессий, по сути, тогда еще тщательно сокрываемой, – как противников октябрьского (1917 года) большевистского переворота, объявленного новыми-старыми историками самой большой исторической ошибкой, заведшего Россию в тупик. Прокладывались подходные мосточки и к тому, чтобы “сиять заставить заново” имя Льва Троцкого. По крайней мере, мне, тогда ведущему “Страницы истории” в “Правде”, доводилось слышать от разных ученых, что подлинную альтернативу Сталину представлял не тихий, никчемный Бухарин, а “перманентный” заклятый личный враг Иосифа Виссарионовича, бывший, по мнению иных знатоков, пружиной Октябрьской революции, верховодом в гражданской войне, принесшей новой власти победу над долго не понимавшим своего счастья, неразумным народом…Но тут уж грудью встали тысячи, сотни тысяч, если не миллионы не выбирающих выражений ортодоксов – бойцов сталинской выучки, многие из которых выросли на беспощадной войне с троцкизмом.

Случались и эпизоды трагикомические.

Надо заметить, наиболее высоко вознеслась в ту перестроечную пору трагическая звезда Николая Бухарина. Свою роль тут бесспорно, сыграла имевшая широкое хождение среди интеллигенции книга о Бухарине американского советолога Стивена Коэна. Способный и эрудированный автор, располагая зарубежными, главным образом эмигрантскими источниками информации и захваченными в годы гитлеровского нашествия на Советский Союз архивами комитетов ВКП(б) , вполне научно, без привычных для большинства кремленологов грубых выпадов против Советской власти, доказывал реальное существование бухаринской альтернативы развития обреченной на революцию страны. Сам Коэнмесяцами гостил в Союзе, стал своим в широких научных кругах, работал в архивах перестроечной уже полу-Советской России. А уж Бухарина не вспоминали, не цитировали только совсем нелюбопытные…Журнал “Огонек” поджег фитиль интереса; журнал “Знамя” в нескольких номерах печатал книгу Анны Лариной-Бухариной, которой было не больше лет, чем няне пушкинской Татьяны, по причудливому совпадению, тоже Лариной, когда она увлеклась видным кремлевским соратником коварного вождя (помните: из Онегина: “А было мне тринадцать лет. Мой Ваня моложе был меня, мой свет”…)

Устраивались совершенно свободно, но еще с привкусом полузапретности научные конференции к 100-летию со дня рождения Бухарина – одна из них, наиболее солидная, прошла в Институте марксизма-ленинизма, десятилетиями костившем и развенчивавшем зловредного деятеля, неосторожно названного Лениным “любимцем партии”. В “Правде” тоже не отставали от “набежавшей волны”. Сначала повторили (с комплиментарным комментарием) публикациюочерка 1924 года, сразу после смерти Владимира Ильича, из которой следовало с очевидностью, что наш бывший главный редактор являлся ближайшим соратником Ленина и в числе первых примчался в Горки, к телу покойного вождя. Эта публикация совпала по времени с провозглашением высокой комиссией (ее, кажется, возглавлял сначала председатель Комитета партконтроля (КПК) КПСС Арвид Пельше, после него – Михаил Соломенцев и позже – Александр Яковлев) партийной и государственной реабилитации Бухарина, объявленного с 38-го “врагом народа”.

Пожалуй, только громадный объем бухаринских “Заметок экономиста” не позволил(а хотелось, честно говоря!) перепечатать их в газете, где они впервые были явлены в свет и вызвали раздражение Сталина. Перестроечные вожди искали подкрепу своим экономическим шараханиям в заметенном политическими бурями арсенале прошлого…

Были и другие солидные публикации в “Правде”, подготовленные настоящим знатоком истории, профессором Владимиром Павловичем Наумовым и его коллегами, за большинство их и теперь, должно быть, не стыдно ученым авторам и их подмастерьям – журналистам, тоже увлеченным энтузиазмом первооткрывателей зарытых в спецхране политических “кладов”. В своих добросовестных заметках “… Громаду лет прорвав” я писал, например, о настораживающе стремительном повороте от замалчивания бухаринского наследия, сплошь заклеенного враждебными ярлыками с черепом и костями, к столь же безудержному, без археологической щепетильности восхвалению “изгоя” нашей истории. Интуитивно, без всяких претензий на пророчество, говорилось в заметках и о возможной откатной волне, что и случилось очень скоро…

Как раз тогда вновь стал знаменит феноменальный штангист Юрий Власов, но уже не как олимпийский чемпион Рима, набравший в троеборье сумму более полутонны, а как политик, честно признавший, что его не радует, когда все дружно, с песнями, шли правильным путем в одном направлении и вдруг столь же правильно и дружно зашагали в другом, прямо противоположном. И тоже – с песней.

Но это будет чуть позже, а сразу после реабилитации Бухарина царила эйфория: как же, возвращаем из политического забвения одно из ярчайших имен революционеров ленинской когорты, торжествует историческая правда! (Тогда многие еще не были знакомы с книгой А. Кестлера “Блестящая тьма”, а те, кто знал ее, в большинстве своем отмахивались от ее горьких истин). Анну Ларину – высохшую до желтизны старую даму, мало чем напоминавшую предмет любовных устремлений пылкого Николая Ивановича – с почтеньем сажали в президиумы, как историческую реликвию, принуждали выступать с ученых и мемуарных трибун. Она, к ее чести, говорила немногословно, ссылаясь на публикацию своей книги в журнале “Знамя”. Вытащили из тени и ее болезненного на вид сына Юрия Ларина (он, по-моему, и вовсе молчал), и дочку Алексея Ивановича Рыкова, сменившего на посту председателя Совнаркома умершего Ленина. И еще множество всякого не страдающего, в отличие от родственников, излишней скромностью народа, который, как выяснилось, был поголовно на дружеской ноге с Бухариным или его семьей. Известный писатель-сатирик, оказывается, уже заканчивал книгу воспоминаний о Николае Ивановиче, предусмотрительный ученый завершал заблаговременно начатую подготовку сборника чуть ли не полного собрания сочинений опального автора…

Вот на одном из таких “мероприятий”, которым, по традиции, возникшей, кажется, со времен всегда полуразрешенных-полузапретных концертов Владимира Высоцкого, предоставляли актовые залы научных институтов, и произошел курьезный случай. Дали слово почтенного возраста и не очень солидного вида мужчине с большим значком на лацкане пиджака, до того почти бесстрастно внимавшему из президиума речам ораторов. Прилепившись к трибуне всем телом, воспрянувший духом ветеран впервых двух-трех фразах воздал должное человеку, столетие которого наконец-то достойно отмечается в нашей стране, успешно сбрасывающей с себя путы сталинского тоталитарного режима. А дальше…Дальше оратор открыто признал себя троцкистом и выразил надежду, нет, не надежду – уверенность: грядет время, когда так же достойно будут отмечать годовщину Льва Троцкого, значение которого для победы революции столько уж лет замалчивается и принижается.

По рядам в зале, а особенно – в президиуме прошло волнение, возник ропот: Троцкий не был официально реабилитирован, и упоминать его имя в числе незаслуженно пострадавших от сталинских репрессий не входило в сценарий “мероприятия”. Однако оратор не ограничился пожеланием воздания должных почестей “демону революции” (по выражению генерала Волкогонова); он пустился в пространные рассуждения о полемике Троцкого с Бухариным в 20-е годы, причем по его словам выходило, что Бухарин в той полемике был явно не прав, что именно Николай Иванович, выступив на стороне Сталина, помог последнему узурпировать власть и навязать партии и стране беспощадный террор…

Вспоминаю этот курьез с историей, думая о том, как же все-таки причудливо переплелись в поколениях советских людей самые противоречивые представления об эпохе, теперь уже отделенной железным занавесом контрреволюции 1991-93 годов, как тщетны все усилия вытравить из сознания народа любые идеи и имена, тесно связанные с биографией страны. Можно заставить годами молчать, можно запугать всевозможными карами, но прожитое и пережитое вычеркнуть из человеческой жизни нельзя. Впрочем…

Сталину приписывают выражение: есть человек – есть проблема; нет человека – нет и проблемы.

Еще вариант, из черного юмора: спрашивают, зачем вы человеку отрубили голову? – Он храпел. – Ну и что? – А он заблуждался, что эту болезнь нельзя вылечить. Больше он не храпит.

Но – мрачные шутки в сторону.

Я задыхаюсь, будто от ядовитого дыма, слыша, как бойкие телевизионные завсегдатаи, отрекомендованные кто профессором, кто – доктором наук, даже академиком, начинают рассуждать с телеэкрана так, будто лишь грядущим сентябрем их мамаши собираются отвести своих состарившихся недорослей в начальную школу – учиться рисовать там палочки, кружочки и прочие закорючки. Потратив четверть века на обучение себя, любимого, такой ведун и назойливый наставник явно презираемых им телезрителей, прикидывается, будто только-только вчера – из книжек ли Рыбакова о “детях Арбата”, или Войновича про Ивана Чонкина, или из нашумевшей статьи “Ведет ли улица к Храму?” и т.д. и т.п. – узнал, что жизнь его сограждан не была столь радужной и безмятежной, как показал ее Иван Пырьев в своих знаменитых “Кубанских казаках”. Как будто сему ученому дождевому червю недоступно было прочесть шолоховский “Тихий Дон”, где с такой яростной силой правды показана трагедия революции! Как будто диссидентская пародия Войновича на Василия Теркина, народного по сути своей – героя, солдата и победителя в Великой Отечественной, могла перечеркнуть всю великую литературу, несшую народу правду о народной войне. И уж само собой разумеется, что в нашей художественной, как прежде изъяснялись, изящной словесности ХХ века не было таких поэтов, как Маяковский, Есенин Твардовский, – исключительно Мандельштам, Пастернак, реже – Анна Ахматова, Николай Гумилев; не было, разумеется, и писателей, кроме того же Пастернака с его “Доктором Живаго”, Гроссмана с романом “Жизнь и судьба” и Александра Солженицина (и то не во всякой обойме…).

…Впрочем, не далеко ли я свернул в сторону от Августа-91?

Августу непосредственно предшествовал июльский пленум ЦК КПСС, на удивление легко принявший проект очередной программы партии. 8 августа, ровно за день до всех других газет, его – по решению руководства ЦК – опубликовала “Правда”; на следующее утро с текстом программы вышли и все другие центральные издания.

Это был первый пленум ЦК, в котором я участвовал; но не как правдист, редактор отдела и зам главного редактора, а в числе приглашенных из творческой группы, предложившей на суд программной комиссии, а затем и пленума ЦК седьмой или восьмой вариант проекта главного партийного документа.

… Опять придется отвлечься и рассказать хотя бы в немногих деталях о работе творческой группы и отношении к ней последнего генсека КПСС.

Обычно все ключевые документы для Горбачева готовила группа Александра Николаевича Яковлева. И это знали многие. Недаром на ХХVIII съезде(1990год) в перерыве между заседаниями Яковлев, собрав вокруг себя группу любопытствующих делегатов, с деланным возмущением показывал записку из зала в президиум съезда: “Правда ли, Михаил Сергеевич, что вы в своих докладах и выступлениях только озвучиваете мысли Александра Яковлева?”. Я своими глазами прочел эти строки, стоя рядом с недоступным в иное время членом Политбюро. “Вот видите, – возмущался Яковлев, – до какого маразма доходит! Как будто Михаилу Сергеевичу надо что-то подсказывать?!”

Но после ХХVIII съезда ситуация явно изменилась. Уже была исключена из Конституции СССР пресловутая шестая статья, перечеркнута “руководящая и направляющая” роль КПСС в государстве и обществе. Политбюро ЦК – средоточие политического руководства страной – фактически утратило свою роль центра верховной власти. И хотя по традиции некоторые, отнесенные к категории высшей сложности вопросы по-прежнему согласовывались на ПБ, а номенклатурные назначения предварительнообсуждались в полуразваленном Секретариате ЦК, эти партийные инстанции уже не имели решающей силы. Тем более, по Уставу в состав Политбюро входили теперь, кроме столичной верхушки, по должности все руководители республиканских компартий. Собираться на рабочие заседания каждый четверг, как раньше, они не могли, да в этом и не было нужды. Доходило до парадоксов. Скажем, в крохотной Эстонии существовало сразу две компартии, а значит, и два первых секретаря, стоящих на непримиримых по отношению друг к другу позициях. Тем не менее оба – по Уставу КПСС – входили в ПБ союзной партии…В Армении первые лица в КП республики менялись столь часто, что их просто не успевали вводить в политбюро ЦК КПСС.(Замечу в скобках, что как раз в то переломное время на верхотуру в КП Армении вынесло вихрем перемен нашего недавнего, не бог весть какого опытного и писчего собкора журналиста Арама Саркисяна, вскоре после августа 91 года придрейфовавшего к доморощенной социал-демократии, постепенно утратившей свое политическое влияние в республике).

Вместо полуразобранного ПБ стал набирать силу вновь созданный, нигде, кажется, прежде не бытовавший Президентский Совет. В числе первых туда перекочевали А. Яковлев, Э. Шеварднадзе; для “каскаду” ввели в него рабочего из Нижнего Тагила В. Ярина и писателя В. Распутина, повести которого, по слухам, любила читать Раиса Максимовна. Естественно, в новой структуре оказались силовые министры вместе с главой правительства. По сути из того же сукна сшили новый кафтан на старый лад. Но потоки закрытой информации, придававшей некую таинственную силу мудрейшинам из ПБ, повернули в изложницы Президентского Совета, что, как я помню, больше всего выводило из себя нашего тогдашнего главного редактора академика И. Фролова, только-только избранного в Политбюро.

На самом же деле это было не что иное, как попытка все той же политической верхушки удержать прежнюю власть в резко и неблагоприятно меняющихся обстоятельствах. Помог горбачевско-яковлевскому проекту почтенный старец академик Дмитрий Лихачев, застращавший Съезд народных депутатов СССР возможными волнениями в некоторых горячих точках, если вопрос о президентстве вынесут на всенародное голосование.

Так забивались взрывчатым веществом очередные шурфы в фундаменте уникальной советской государственности. Пройдет совсем мало времени, и заложенные под нее заряды сметут до основания все гигантское сооружение, которое создавалось многие десятилетия не менее искусно, прочно и основательно, чем плотина Нурекской ГЭС, способная сдержать миллиарды куб. километров воды даже при самой сложной сейсмической ситуации.

…Но это – опять же к слову, хотя, признаюсь, не без умысла кладу слово за словом – иначе трагедии Августа-91 не понять.

Так вот, укрывшись за наскоро сложенными стенами крепости-новостройки – Президентского Совета, А. Яковлев почти начисто утратил к компартии всякий интерес. Уже на ХХVIII съезде, выступая на полузакрытой сходке своих единомышленников и молодых, неискушенных, но жаждущих демократии и свободы делегатов, Александр Николаевич сказал то, о чем прежде боялся говорить прямо: “Перестройка пойдет все равно – неважно, с партией или без…”

По случайности, мне в числе других пришлось работать с копиями стенограмм выступлений на пленумах ЦК, и я видел, как свирепо расправлялся со всякого рода оговорками, неосторожными фразами архитектор перестройки при просмотре и визировании своих текстов.

Так вот, не знаю, правда, кем – может быть, и самими единоверцами, конспект его выступления на съезде был пущен в обиход, размножен и прочитан практически всеми делегатами. И гостями съезда – тоже. И журналистами… Вспыхнул скандал. Одни – большинство – обвиняли Яковлева, будто он втайне от съезда ведет фракционную работу. Другие – соратники бывшего главного идеолога КПСС – говорили о злонамеренном распространении фальшивки с целью бросить тень на самого демократического из демократически мыслящих вождей… За эмоциональной полемикой, кто, как говаривали в деревне, у кого теленка украл, пропало зерно яковлевской проповеди: с партией или без – перестройка пройдет. “Все равно”. Иначе говоря, ситуацией управляет теперь не та самая “руководящая и направляющая”, исключенная из Конституции СССР. Ситуацией управляют иные, пока еще не обозначенные жестко силы, способные достичь своей цели вопреки любым барьерам, которые еще может нагородить-настроить загнанная в окопы компартия, ее перепутанная, дезорганизованная номенклатура.

(К слову: избиению партаппаратадала энергичный импульс статья молодого ленинградского ученого Сергея Андреева о превращении номенклатуры в самостоятельный средний класс, опубликованная в одном из периферийных литературных журналов, кажется, “Сибирские огни”. В ксерокопиях статья ходила едва ли не в каждом научном учреждении, не исключая и собственно партийных).

Немудрено, что при таких туманных обстоятельствах браться за разработку партийной программы ни А. Яковлев, ни его верные соратники уже не стремились. Руководителем творческой группы был назначен не известный партии академик Иван Тимофеевич Фролов, недавний помощник генсека, а с 23 октября 1989 года – главный редактор “Правды”, избранный на ближайшем пленуме и Секретарем ЦК КПСС (так было условлено с самого начала). Состав группы менялся, из нее выхватывали то одну, то другую фигуру – кого на подготовку к Лондонскому совещанию Большой “семерки”, где пока еще на приставном стульчике должен был дебютировать М. Горбачев, кого – в другие команды, которые работали практически беспрерывно по заданиям президента-генсека на московских штаб-квартирах и подмосковных дачах.