Текст книги "Совершенствование духовно-нравственного воспитания в системе дополнительного образования. Учебное пособие"

В оценке нравственных качеств личности Аристотель разделяет добродетели, обращенные на ее саму и близкое окружение и добродетели, проявляемые по отношению к более «дальним». Вторые добродетели он называет правосудностью. В современных понятиях можно утверждать, что первый тип добродетелей можно отнести к собственно нравственности, а второй – к морально-правовым аспектам человеческого поведения. Но при этом философ склонен рассматривать морально-правовые нормы как часть необходимых добродетелей человека, а не как некоторый «довесок» к духовно-нравственным характеристикам личности.

Для духовно-нравственного воспитания это утверждение можно рассматривать как органичное единство нравственных убеждений, свойств личности и соответствующего публичного поведения, что исключает распространенный принцип «двойной морали», лицемерия, «масочности» социального поведения, становящейся лицом современного человека. Но именно эта двойственность в нравственном самосознании личности современными исследователями, педагогами, антропологами, культурологами часто рассматривается как неизбежная социальная норма.

Приведем в качестве иллюстрации этой позиции высказывание одного известного философа и культуролога: «Основная… масса действует, реализуя… жизненный сценарий – „двух комнат“: в одной из них человек верующий (христианин или еврей, или мусульманин), а в другой – рационалист, например, ученый… Жить в двух „комнатах“ сегодня не более затруднительно, чем жить в двух разных реальностях… Более того, нередко в одной реальности человек действует противоположно тому, как в другой. Например, в публичном пространстве он законопослушный гражданин или скучный обыватель, а в своих фантазиях или скрываемой от общества жизни – преступник и дерзкая личность… Соответственно, как часто современный ученый или политик в своей области рационалист до мозга костей, а в церкви почти мистик» [13, с. 78–79].

Значимым для духовно-нравственного воспитания является провозглашаемая Аристотелем связь ориентации на добродетель с правовым сознанием. Причем добро как ценность в этой связке мыслитель считает главным и соответственно: «Сама природа доброго – это поправка к закону в том, в чем из-за его всеобщности имеется упущение» [3, с. 154]. Распространенный разрыв между моралью и правом сказывается крайне негативно на моральном состоянии общества. Причем наметилась тенденция замены правом морали. И выяснилось, что чем больше в обществе уделяется внимание праву как исходной ценности для нравственного здоровья общества, тем меньше места остается моральным нормам. Последние заменяются «законничеством», т. е. в лучшем случае видимым исполнением социальных норм, а в худшем – использованием правовых норм для прикрытия аморализма или использованием законов в аморальных целях.

Характерно, что Аристотель связывает понятие совесть со способностью человека правильного суда в соответствии с адекватным пониманием добра (вспомним: «Как тебя судить – по закону или по совести?»). Причем объективное понимание добра и соответствующих добродетелей, по Аристотелю, и есть главное условие достижения успеха в любой деятельности; ведь «добродетель делает правильной цель, а рассудительность делает правильными средства для ее достижения» [3, с. 173]. «Быть рассудительным, не будучи добродетельным, невозможно» [3, с. 174].

В качестве главных душевных движущих сил на пути личности к нравственному самосовершенствованию Аристотель выделяет «чувство, ум и волю». В психолого-антропологической трактовке это означает наличие у личности развитой чувственно-эмоциональной, умственной сферы и поведенческого опыта, развивающего волевые качества. В этом триединстве и возможно органичное духовно-нравственное развитие личности.

Аристотель предлагает также избегать, выражаясь современным языком, клишированных оценок тех или иных нравственных несовершенств и недостатков. Осуществляет своеобразное ранжирование последних. Это – «порок, невоздержность и зверство». Причем невоздержность не всегда следует считать злом. Иногда она возникает у людей на основе добропорядочности в условиях отступления от не всегда правильных мнений, оценок (например, праведный гнев). Соответственно «мы, скорее, назовем распущенным того, кто, не испытывая влечения или испытывая его слабо, преследует чрезмерные удовольствия и избегает/даже/умеренных страданий, нежели назовем так того, кто делает это по сильному влечению» [3, с. 185]. «Невоздержность в порыве ярости… менее позорна, нежели невоздержность во влечениях» [3, с. 188]. «Если эта невоздержность влечений действительно более неправосудна и позорна, чем та, что оказывается в порыве ярости, то именно она есть невоздержность в безусловном смысле слова и в каком-то смысле порочность» [3. с. 189].

Таким образом, для Аристотеля наиболее неприемлемым является холодная, расчетливая порочность, чем подверженность порочности из-за внезапных увлечений, эмоциональных импульсов. Человек же с продуманной порочностью страшен тем, что, как считает философ, он становится неспособным к искреннему раскаянию («ведает, что творит»). Это происходит потому, что глубоко порочный человек не замечает своей порочности, которая становится его сутью и поэтому не испытывает потребности в раскаянии.

Человека же склонного к невоздержности, но не до конца осознающего свои действия, Аристотель склонен считать «полуподлецом». В современной трактовке таких людей принято называть морально неустойчивыми, подверженными как добрым, так и злым проявлениям. Нельзя не отметить значительный рост числа таких проявлений в современном обществе, отличающимися размытостью границ между моральным или аморальным, добрым и злым, что составляет одну из главных проблем духовно-нравственного воспитания, поскольку дополнительная трудность здесь возникает из-за сложности выявления нравственных несовершенств воспитуемых, зачастую причудливо перемешанных с пороками и недостатками.

«Что же касается подлеца, то он похож на государство, которое принимает законы, но подлые» [3, с. 197]. «Добропорядочный человек желает проводить время сам с собою, ибо находит в этом удовольствие, потому что и воспоминания о совершенных поступках у него приятные, и надежды на будущее добрые… а такие вещи доставляют удовольствие. И для его мысли в изобилии имеются предметы умозрения… И горе, и удовольствие он лучше всего разделит с самим собою, потому что страдание ему причиняют и удовольствие доставляют во всех случаях одни и те же вещи, а не один раз одно, другой – другое, он ведь чужд запоздалому раскаянию… Поскольку каждый из этих признаков присутствует в отношении доброго человека к самому себе, а к другу относятся, как к самому себе (потому что друг – это иной/ я сам/, постольку считается, что и дружба имеет место, если есть тот или иной признак» [3. с. 236–237]. Аристотель, таким образом, делает акцент на личностной саморегуляции личности как условии его нравственного развития и обретения моральной и нравственной устойчивости. Отсюда возникает необходимая положительная самооценка, влияющая также положительно на взаимоотношения с окружающими. Отметим также, что в приведенных выше высказываниях Аристотеля присутствует утверждение о способности человека к времяпрепровождению с самим собой и получению от этого удовольствия, что является одним из условий преодоления чувства одиночества, распространенного в современном обществе. В умении быть одному философ видит ключ к человеческому счастью:

«Самодостаточность прежде всего связана с созерцательной деятельностью» [3, с. 267–268]. «Совершенное счастье – это некая созерцательная деятельность»[3, с. 271]. «Насколько распространяется созерцание, настолько и счастье, и в ком в большей степени присутствует способность созерцать, в том – и способность быть счастливым, причем не от привходящих обстоятельств, но от самого созерцания, ибо оно ценно само по себе. Так что счастье будет своего рода созерцанием» [3. с. 271–272].

Созерцать – значит быть способным получать наслаждение от восприятия красоты окружающего мира, познания, следования интенсивной умственной жизни и т. д.

Одно из суждений Аристотеля предвосхитило известную евангельскую притчу о сеятеле, которая может стать девизом для самых различных программ и стратегий духовно-нравственного воспитания: «Рассуждение же и обучение, пожалуй, не для всех имеют силу, а нужно, чтобы душа слушателя благодаря привычкам заранее была подготовлена для правильного наслаждения и ненависти, подобно/вспаханной/земле,/готовой/взрастить семя» [3, с. 274]. «Надо, чтобы уже заранее был в наличии нрав, как бы подходящий для добродетели, любящий прекрасное и отвергающий постыдное» [3, с. 274].

Литература

1. Антология мировой философии в 4-х томах: Т. 1, ч. 1 и 2.

2. Антология педагогической мысли христианского средневековья: пособие для педагогических колледжей и студентов вузов: В 2-х томах. – Т. 1. – М.: АО «Аспект-Пресс», 1994. – 400 с.

3. Аристотель. Этика. – М.: АСТ: АСТ МОСКВА, 2010. – 492 с.

4. Гусейнов А. А., Апресян Р. Г. Этика. – М.: Гардарики, 2002.

5. Зеньковский В. В. История русской философии, т. 1, ч. 1 – Ленинград: Эго, 1991.

6. Зеньковский В. Проблемы воспитания в свете христианской антропологии. – Изд. Свято-Владимирского Братства. – М., 1993. 223 с.

7. Ильин И. А. Собр. соч. в 10 т. – Т. 1. – М.: Русская книга, 1993. – 400 с.

8. Лосев А. Ф. Очерки античного символизма и мифологии/Сост. А. А. Тахо-Годи; Общ. ред. А. А. Тахо-Годи и И. И. Маханькова. – М.: Мысль, 1993. – 959 с.

9. Лосев А. Ф. Философия. Мифология. Культура. – М., 1991. – 525 с.

10. Мень А. Библия и литература: Лекции. – М.: Издат. Дом «Жизнь с Богом», 2009. – 416 с.

11. Основы православного образования в России. Доклад Патриарха Московского и всея Руси Алексия II на встрече с членами Российской Академии образования 29 декабря 1994 г. – М., 1995.

12. Православный словарь.

13. Розин В. Метаморфозы российского менталитета: Философские этюды. – М.: Книжный дом «ЛИБРОКОМ», 2011. – 160 с.

14. Сенека Луций Анней. Нравственные письма к Луцилию/Пер. с лат. С. Ошерова. – М.: АСТ, 2007. – 408 с.

15. Философия древности и средневековья. – М.: Мысль, 1969. – 936 с.

16. Флоровский Г. Пути русского богословия. – Париж, 1937.

1.3. И. Ильин о духовно-нравственном воспитании

Среди трудов выдающегося русского философа И. Ильина особое место занимает произведение, названное им «Аксиомы религиозного опыта», явившееся одним из итогов его многолетних исследований проблем духовной культуры. Эта работа философа по-прежнему представляет особую значимость для изучения и осмысления современных задач духовного воспитания, выходя далеко за рамки церковно-религиозного контекста. Рассмотрим более подробно ее положения в соотнесении с проблемой возрождения и сохранения духовности как неотъемлемого компонента русской культуры.

Первым таким положением является утверждение И. Ильина о неизбежности в любом религиозном опыте субъективного начала. Если принять во внимание, что религиозность есть наиболее полное проявление духовности, то это положение можно считать значимым для любой духовной жизни. Именно интимно-личные субъективные религиозные чувства и составляют основное содержание религиозной духовности. Это содержание имеет «тройной состав» по аналогии с духом, душой и телом – и соответственно включает в себя «внутреннюю силу, психическую среду и внешнюю включенность в вещественный мир».

При этом И. Ильин считает, что субъективность духовного опыта парадоксальным образом приводит человека к одиночеству, о котором желательно помнить. Именно в состоянии одиночества и протекает подлинное духовное формирование личности. Соответственно, Ильин рассматривает рассуждения о «коллективной душе» и «коллективном бессознательном» как неточные по отношению к духовной жизни в качестве признака страха перед одиночеством, которое может ощущаться человеком как боязнь собственной беспомощности и личной ответственности. В соответствии с этой логикой он оценивает утверждения о существовании «коллективной души» как плод фантазии и абстракцию, оторванные от реальной действительности. По его мнению, «народ может иметь общую культуру (в смысле произведений); он может иметь однородное строение культурно-творящего акта; но он не имеет единой, общей всем душевной субстанции» [1, с. 80]. То же самое философ относит и к «коллективному-бессознательному», указывая на невозможность общих душевных состояний людей в качестве устойчивого признака духовной жизни. Даже в таких, казалось бы, стихийно-психических проявлениях «темной толпы», как массовый фанатизм, изуверство, одержимость, присутствует прежде всего индивидуальное переживание каждого участника того или иного сборища, единичного элемента толпы, «массы». И. Ильин на основе этих рассуждений делает следующий вывод: «Итак, сосуществование, совместность, общение, подобие, осуществляющееся в общем пространстве и на общей территории – не нарушают душевной субъективности человека и не отменяют его индивидуальности и его душевного одиночества» [1, с. 83].

При этом И. Ильин делает важную оговорку. Субъективность религиозного опыта не означает, что этот опыт есть только иллюзия. Он входит «в объективно-реальную ткань Божьего мира», сохраняя при этом индивидуальную неповторимость религиозных переживаний и восприятий у каждого верующего. Соответственно этому покаяние, грех, кощунство и другие проявления религиозной жизни не предполагают коллективной ответственности за них, но только индивидуально-личностную ответственность.

Более того, по мнению И. Ильина, сама природа человека делает его душевно-духовно одиноким. И чем раньше человек осознает это одиночество, тем меньше вероятность проявления им малодушия и ужаса в связи с этим осознанием. Религиозное одиночество имеет и нормативное значение. Важным здесь является, как считает философ, верное его наполнение. Это, прежде всего, душевная сосредоточенность и уход от внешних разбросанных впечатлений, где особая роль принадлежит внутренним молитвенным состояниям. Соответственно, этим состояниям можно и нужно учиться, даже находясь в ситуации массовой молитвы.

Важность этого требования И. Ильин оценивает следующим образом: «Именно в дверь одинокой души стучится слово Божие. Именно эту одинокую дверь свою – каждый из нас должен сам нащупать в своих душевных потемках и открыть ее настежь, чтобы в нее хлынул свет Откровения» [1, с. 92].

Требование содержательного духовно-душевного одиночества для полноценного духовного существования и развития носит принципиальный характер в практике духовного воспитания и изучения достижений духовной культуры. Акцентирование в отечественной педагогической теории и практике процессов социализации как главного механизма воспитания и развития личности присутствует и в культурологических исследованиях, в которых основное внимание уделяется социальному опыту в виде соответствующей поведенческой активности, освоения необходимых для социума ролей, поведенческих паттернов, умений и навыков самореализации в социуме и т. п.

Соответственно этому духовное развитие личности, осуществляемое на уровне интимно-личностных переживаний, подменяется сплошь и рядом опытом групповой жизни и социального взаимодействия, девальвирующим саму идею индивидуального духовного возрастания. В большей мере внутренний духовный опыт исследуется в литературе и искусстве, но не в научных исследованиях человека яко субъекта духовной жизни. Огромное разнообразие вхождений человека в духовную реальность остается в результате за рамками большинства культурологических исследований, существенно сужая поле феноменологического изучения культурных процессов и явлений.

Понятие «духовность» до настоящего времени не имеет в гуманитарных науках (и, соответственно, культурологии) однозначной интерпретации. Среди различных подходов к определению этого понятия чаще всего его рассматривают в контексте религиозной жизни, поскольку духовность как особый модус существования человека и общества генетически восходит к стремлению человечества приобщиться к идеальным вселенским субстанциям (Бог, Абсолют, Логос) в качестве образцов для внутреннего самосовершенствования и саморазвития.

В этой связи имеет смысл остановиться на рассмотрении следующего положения исследуемой работы – духовности религиозного опыта, в которой указывается, что «человек, испытывающий свое предстояние Богу, свое достоинство и свою ответственность, несет в себе живую волю к Совершенству. Поэтому дух можно было бы определить как волю к Совершенству – а также к совершенствованию – в самом себе, в своих деяниях и во внешнем мире» [1, с. 93]. Это совершенствование возможно через развитие способности к бескорыстной любви и служению Богу и людям, что приводит человека к личной свободе в выборе жизненного пути и организации собственной жизни.

Почему именно к свободе? Дело в том, что, следуя бескорыстным эмоциональным побуждениям – и долгу перед Творцом всего сущего, человек освобождает себя от каких-либо зависимостей, навязываемых ему окружающей средой в качестве главного мотива собственного жизненного самоопределения и выбора той или иной поведенческой активности. Это именно то, что И. Кант называл «доброй волей» – и, соответственно, реальной, а не мнимой добровольностью, строя на этом понимании свободы свой знаменитый категорический императив.

В этом случае перед человеком, внутренне независимым от многих ложных земных обязательств, по мнению И. Ильина, открываются новые созидательные возможности и соответствующие психологические реальности, являющиеся порождениями духа, включая такие, как дар молитвы, сердечность, совесть, «месторождение художественного искусства», правосознание, патриотизм – и национализм, ориентированный на государственность и культуру. Но для этого необходимо соответствующее духовное прозревание, являющееся результатом определенных человеческих усилий. И. Ильин раскрывает сущность этих усилий, реализуемых через соответствующую духовно-психологическую психотехнику.

Первым шагом на этом пути является, по его мнению, стремление человека «отвязать» свой чувственный мир и возможности восприятия от окружающего мира и перенаправить свое внимание на видение и чувствование иной, совершенной, идеальной действительности. Но с самого начала здесь, по мнению философа, человека подстерегают опасности в виде «внутреннего разнуздания и беспредметности». Соответственно, уже на этой стадии «необходимо трезвение и очищение, а также – великое чувство ответственности и дисциплинированная сила суждения» [1, с. 95–96].

В этих рекомендациях И. Ильина необходимо обратить внимание на необходимость поиска разумного баланса эмоционального и рационального отношения к духовной жизни у каждого человека. Даже если принять во внимание различные типы темпераментов и эмоциональной глубины, особенности восприятий окружающего мира, различные «акцентуации» личности и другие психологические особенности разных людей, влияющие на их духовный опыт, этот баланс необходим для предотвращения «бездуховной» религии, которую характеризуют «мнимые откровения, ложные видения, фальшивые учения, дикие обряды, всевозможные извращения», приводящие к «слепой одержимости», «сатанизму».

В этой связи И. Ильин настаивает на необходимости различения истинной и ложной религиозности. Признаками последней являются: случайный интерес, мода, «салонное увлечение» и т. д., но не повседневный образ жизни верующего. Самые различные для псевдорелигиозности гностические игры в «тайну» и «таинственность», общение с привидениями, мистику и магию приводит к замене истинной религиозности ее «обломками» и к отсутствию благоговения перед Священнным, сплошь и рядом заменяемым Профанным. Распространена отмеченная И. Ильиным и получившая развитие в настоящее время тенденция превращения религиозности в сладострастие, где оргиастическое буйство, стимулированное обострение чувственности объявляют духовным восхождением. Именно благоговение, трепет при обращении к Богу и есть, по мнению философа, признак истинной религиозности. Для этого человек должен признать свое «недостоинство», чтобы радоваться любой возможности приобщения к истинной духовности в молитвенной практике.

Отмеченное выше чувство ответственности верующего, как считает И. Ильин, означает наличие у него критического отношения к своим слабостям, неумениям и неспособностям, совестливость и осторожность, чтобы не исказить истинную духовность, не стать ей помехой своими несовершенными мыслями, поступками, намерениями. Особенно следует избегать в этой связи беспочвенных фантазий и пустых разговоров, дискредитирующих духовную сферу, которую представляет играющий в духовность индивид: антисоциально настроенный идеолог-воспитатель, безответственный политик, лжепророк и т. д.

Одной из распространенных уловок особей, имитирующих духовность, по мнению И. Ильина, является отрицание принципиальной возможности различения «добра» и «зла», «объективно-лучшего» от «объективно-худшего» – и декларирование всеобъемлющей «относительности» и «условности» в признании той или иной истины. При этой логике «реальное не может приобщаться к Совершенству, а Совершенное не реально и не может реализоваться» [1, с. 10].

Это наблюдение И. Ильина не потеряло своей актуальности. Релятивизм в сфере духа отчетливо прослеживается в самых различных сферах современной человеческой практики, претендующих так или иначе на сохранение и развитие духовной культуры. В сфере образования – выведение за его рамки задачи трансляции идеальных образцов и норм, имеющих значение для формирования духовности – и, соответственно, постоянное «переписывание» учебников, образовательных программ в угоду политической коньюнктуре. В гуманитарной науке – сведение к минимуму аксиологических подходов к исследованиям, прикрываемое «объективностью» и «научностью», которые вне ценностного поля исследований приводят, наоборот, к субъективизму и схоластике. В политике – доминирование принципа «цель оправдывает средства», приводящее к отказу от нравственных нормативов в политической деятельности, – и, соответственно, к безответственности ее субъектов.

Этот ценностный релятивизм в деятельности, претендующей на духовную значимость, возникает из-за стремления рационализировать духовную сферу, свести ее к интеллектуально-познавательной активности, – которая в конечном счете, несмотря на провозглашаемые гуманистические (якобы) лозунги и задачи, приводит к реализации сугубо эгоистических и материалистических интересов. В этой связи особый смысл заложен в призыве И. Ильина стремиться к духовному совершенству не на путях рафинированного интеллектуализма и рационализма, а в религиозном опыте, «приобретаемом на путях сердечного созерцания. И обращение к нему есть уже начало молитвенного зова или молитвы» [1, с. 101]. Таким образом, «путь сердца» становится главным в духовном самосовершенствовании и возрастании. Переводя это суждение на привычный для современных рационализированных гуманитарных наук язык, можно сделать вывод о том, что в качестве исходного нормативного требования к овладению духовной культурой И. Ильин предлагает развитую способность к эмоциональному сопереживанию с трансцендентным. Но чтобы это сопереживание («мистическое созерцание») не иссякало и не трансформировалось в бездеятельное созерцание, сопровождаемое душевным наслаждением в качестве преобладающего побуждения, необходима «энергия действования» – для осуществления Совершенного. Для этого, по мнению И. Ильина, существует совесть, представляющая собой акты «иррациональной духовности», включающей в себя любовь и волю к Совершенству. Эта воля должна быть направлена на оплодотворение духовностью всех сфер человеческой деятельности, открывающей огромные возможности для творческой и духовной свободы.

При этом происходит не просто обретение свободы, но самоосвобождение, которое в религиозной практике рассматривается как очищение или «религиозный катарсис». Он достигается путем страданий, смирения перед властью Бога и благоговения перед его волей. Заглушив в себе эту «религие-творящую силу духа», человечество, по мнению И. Ильина, «растеряло свои святыни» [1, с. 107]. «Горний план» существования (мир «священного») все больше вытесняется «дольним существованием» (миром «профанного»).

Причину этого процесса И. Ильин видит в ослеплении закономерностью материи, рассудком, формальной волей, усиленными эволюцией техники. Произошла своеобразная атрофия тех органов души, которые способны воспринимать священное. Осталась способность восприятия только «внешней поверхности предметов и отвлеченной стороны мыслей, которые переоценивают силу формальной дисциплины и волевой организации» [1, с. 109].

Прозаическое корыстолюбие и формализм, по выражению И. Ильина, привели к отрицанию каких-либо святынь и кощунственному к ним отношению. Место благоговейного отношения к священному заняли ирония и пошлость, окончательно ослепившие в духовном отношении современного человека, ставшего ничтожным и пустым. Этот жесткий диагноз современному ему обществу И. Ильин сопровождает заключением о необходимости освоения религиозного опыта через личный опыт духовности.

Следующее важное положение в труде Ильина, являющееся важным для понимания истинной духовности, заключается в религиозной автономии. Восприятие верующим человеком божьей благодати является двусторонним процессом – от Бога исходит «духовное откровение», а от человека к Богу – «созерцание, любовь и вера». Именно в этом и заключается смысл возникающей при этом «синергии», которую И. Ильин определяет как «со-действие» и «со-участие», которые предполагают «автономную» религиозность, то есть невынужденное обращение к Богу, которое самостоятельно в покаянии, в очищении, в созерцании, в молитве, – во всех проявлениях религиозной жизни.

Эта автономность и самоопределенность духовной жизни не может быть, по мнению Ильина, выведена логически, умозрительно. Она может быть только показана и увидена – там, где велика роль «ответственной интуиции», формирующей соответствующую предметность для духовной практики и изучения духовной реальности. Чтобы эта автономия и самоопределение духа осуществились, необходимо, как считает философ, выполнение нескольких условий.

1. Обязательны собственные волевые усилия, принятие самостоятельных решений в духовной жизни. Если человека принуждают силой к принятию тех или иных духовных ценностей, он становится неизбежной жертвой «сверхнормативного» этатизма – или даже тоталитаризма.

2. Самостоятельность мышления, воззрений и убеждений становятся альтернативой рабской психологии, не позволяющей человеку стать духовно свободной и духовно зрелой личностью. Соответственно этому «плагиат чужих мыслей и воззрений есть дело противодуховное, лживое и недостойное. Несамостоятельная, нетворческая мысль – есть жалкая полумысль; ею ничего не постигается и для науки она мертва. Активность же мысли выражает ее духовную зрелость» [1, с. 115].

3. Потребен также индивидуальный и независимый эмоциональный опыт, реализация возможности проявления любви к другим, к тем или иным ценностям без давления «извне», без внешнего принуждения. Важность этого опыта самоценна и не зависит от политических убеждений, образа жизни, социального статуса, но является одним из главных условий духовного развития человека.

4. Необходима автономность творческого воображения, обеспечиваемая личным пережитым духовным опытом, который должен быть самостоятельно выстрадан через любовь и созерцание в мире сущностей «незримых», как бы несуществующих для обывательского, заземленного восприятия. Не менее важен самостоятельный творческий поиск совершенных образцов в различных видах духовной деятельности, что не отменяет «полной готовности принять научение от людей более зрячих, опытных и духовно сильных». И. Ильин настаивает на том, что стремление к свободе и самостоятельности необходимо как для религиозного, так и нерелигиозного человека. Только в этом случае человек обретает собственные «объективно-ценные жизненные содержания, и утверждает себя ими» [1, с. 117].

Далее философ рассматривает ситуацию в духовном воспитании и самовоспитании, являющуюся по-прежнему чрезвычайно актуальной не только для современного российского общества, но и цивилизации в целом. Это – противостояние автономии духовной жизни гетерономии – или «чужезаконности». Последнее проявляется как безропотное пассивное подчинение мнениям, влияниям других людей, зависимость известных социальных групп в вопросах духовного самоопределения. В религиозной действительности и действительности социальной это означает перенесение принятия решений духовно-мировоззренческих вопросов и ответственности за эти решения от верующего человека к тем или иным духовным авторитетам, что фактически закрывает путь индивидуальному творческому духовному самосовершенствованию отдельной личности. Философ настаивает на том, что в духовном саморазвитии личности важно сохранить «личную самость души», предполагающую добровольный выбор в признании и исповедании тех или иных духовных ценностей. При этом, как указывает И. Ильин, «религиозность есть состояние не „душевное“, а „душевно-духовное“» [1, с. 120], то есть она исключает субъективный произвол в вопросах веры на основе индивидуальных чувствований и мыслей. Необходимо органичное сочетание индивидуальной духовной жизни и признание «объективно-лучшего» (духовного) в повседневной жизнедеятельности человека. В то же время, как отмечает И. Ильин, нельзя верить «по приказу» или на основе запретов. В этой связи он провозглашает в своем исследовании религиозности рассмотрение последней не с позиций «полезности», политической целесообразности, организационной силы и т. п., но как особое духовное состояние, приближающее человека к Богу не для земного устроения, а для обретения «небесного в земном созидающего», – стало быть, нельзя строить религиозное и духовное воспитание на страхе. Человеку надо помочь обрести автономную от меняющихся социальных воздействий духовность (можно назвать это «нравственным стержнем» личности), которая созидается не в пример труднее, чем «идейная прессовка» в системе гетерономного массового внушения. Зато и открывает простор для самостоятельного движения личности в сфере духовного творчества.

К этому И. Ильин добавляет заключение о том, что в духовно-метафизическом смысле религиозная гетерономия недостижима, так как природе человека ближе именно духовная автономия, способная вывести его на уровень зрелой духовной жизни. Конечно, как отмечает И. Ильин, на этом пути возможны риски и отклонения – например, «беспредметная или противопредметная религиозность, фантазирующая, разрушительная, разнузданная, больная автономия», но это не означает, что у верующего человека надо отнимать право на такую автономию, чтобы «погасить свою религиозную гетерономию, углубить почву своего духа, принять Божественное откровение в новой силе и в новом разуме и укрепить „корни“ своего духа» [1, с. 128]. Правильно понятая духовная автономия предполагает, как отмечает философ, наличие Благодати в качестве единственного источника Откровения и взывание к ней. На субъективно-психологическом уровне это ощущается как «вижу» – и «приемлю» на основе самостоятельной уверенности в существовании мира трансцендентного.