Текст книги "Двойная игра"

ГЛАВА XXIII

Итак, теперь на мне висят два самоубийства (а может, и не самоубийства?).

Я вновь осмотрел квартиру в доме возле Третьей градской больницы.

Библиотека у Зорницы была весьма небогатая, из чего можно было заключить, что эта женщина не питала особой любви к чтению. Было у нее, однако, несколько альбомов – репродукции великих мастеров. Вероятно, она стремилась приобщиться к изобразительному искусству – ведь как-никак она добывала свой хлеб занятием, близким к рисованию. Куклы оживали под искусным прикосновением ее кисточки.

Гардероб молодой женщины был невелик, но прекрасно подобран. Дубленка. Норковая шуба. Когда и для кого надевала она эти роскошные меха? Шерстяные кофты, платья, костюмы – все из хороших тканей, с едва уловимым ароматом дорогих духов… Как видите, в нашем деле приходится быть барахольщиком, товароведом, оценщиком из комиссионки, чтобы иметь возможность получить конкретные, точные знания о вещах, которые окружают наших клиентов и в рабочей, и в домашней обстановке.

Я пришел к выводу, что Зорница тратила все свои доходы на красивые тряпки. Либо, как одинокая женщина, пользовавшаяся успехом у мужчин, получала их в качестве знаков внимания или (не стоит умалчивать, хотя мне не доставляет ни малейшего удовольствия говорить об этом) платы за благосклонность, которую она им оказывала. От таких рассуждений до грубого слова «проституция» (занятие, встречающееся в наши дни в различных формах) – один шаг… Но как мне не хотелось делать этот шаг! «О мертвых или хорошо, или ничего!» – позволено ли мне спрятаться за сие мудрое нравственное правило? (Знаю, что мне ответит Троянский, если я спрошу его об этом).

Чем дальше, тем явственней слышен в моих записках элегический тон – следствие моего личного отношения к умершей… Однако я понимаю, что тон этот никак не вяжется с тем, что мне предстоит делать сейчас.

Я предпринял осмотр квартиры, чтобы найти хоть какие-то, хоть еле заметные следы лихорадочных, беспорядочных действий, – следы, способные разрушить впечатление исключительной аккуратности и обдуманности, с какими было совершено и это самоубийство. Но следов не было. Розовый шелковый халат, который Зорница сняла перед тем, как ступить в ванну, висел на никелированной вешалке. Синие с розовыми помпонами тапочки стояли рядышком перед ванной, словно, ложась в нее, она собиралась только искупаться… На стенах ни единого пятнышка крови. Точно и, похоже, со знанием дела Зорница вскрыла себе вены и, хладнокровно ожидая наступления конца, не вынимала рук из воды, словно хотела, чтобы картина, которая представится глазам открывшего дверь, не была безобразной…

Я помнил другое самоубийство, тоже совершенное в ванной. Два года тому назад человек (регулярно, впрочем, гостивший в психиатрической лечебнице) дождался, когда все домашние ушли, и с ожесточением разрезал все – какие только увидел на своем теле – вены. Затем он протянул руку, чтобы погасить свет, – и на стене остался красный предостерегающий знак, потом кровь его брызгала на пол и на стены, пока он шел к ванне, чтобы лечь наконец в свою последнюю, полную воды постель.

Я сопоставил воспоминание об этом зрелище, похожем на бойню, с красивой, эстетической картиной смерти молодой женщины. И тогда в голове моей поселилась навязчивая мысль о сходных обстоятельствах гибели двух людей – Борисова и его любовницы. Казалось, передо мной два произведения некоего зловещего искусства, выполненные кем-то с исключительным мастерством, где все, вплоть до мельчайших деталей, глубоко продумано.

Красен Билялов работал в этот день в утреннюю смену, поэтому я предоставил ему самому назначить время встречи, что, в общем, не в наших правилах. Но я не хотел, чтобы это приглашение встревожило его.

В три часа дня в дверях показался мужчина лет сорока. Он был в темно-бежевом коротком плаще спортивного покроя с поясом и широкими остроугольными бортами. Худое бледное лицо, неторопливые размеренные движения…

Сел, закурил предложенную мной сигарету. С первой же минуты я лишь почувствовал то, в чем позже убедился: движения у него замедленные, ответы тоже. Сначала я лишь заметил, что взгляд у него туманный, отсутствующий… Он был слегка рассеян, что неожиданно в пришедшем к следователю по вызову (ведь даже для самого праведного человека момент этот не из приятных).

– Пожалуйста, расскажите все, что вам известно о гражданке Зорнице Стойновой.

Неясная, смазанная, как бы вне фокуса улыбка.

– Что именно?.. Не могли бы вы задавать мне вопросы?..

– Вы, наверное, знаете, что с ней случилось? – Да, слышал… Страшно и невероятно.

– Чем, по-вашему, объясняется этот ее поступок?

– Не знаю, – ответил он вяло, покачав головой. – Понятия не имею. Просто в голове не укладывается.

Чему угодно готов поверить, только не этому!

– Давно вы с ней знакомы?

Он принялся шевелить пальцами. – Давно, лет десять примерно.

– Как познакомились?

– Да как обычно. Кто-то ей, наверно, порекомендовал, она пришла в нашу парикмахерскую. Села ко мне… Так и познакомились. Потом она регулярно ходила в наш салон причесываться.

– Когда вы пригласили ее принять участие в конкурсе на лучшую прическу?

Вялость и странная рассеянность все больше овладевали им.

– Ну, что вам сказать… все получилось само собой. Я наставник, у меня были ученицы, проходили практику. Я попросил у нее разрешения, чтобы одна из девушек поработала с ее волосами…

Он замолчал. Рассеянность окончательно завладела им.

– И что же дальше?

– У нас проводятся конкурсы, я тоже участвую, я пригласил ее потому, что у нее очень хорошие волосы… были. Легкие для обработки. За деньги, конечно.

– Сколько лет вы с ней работали?

– Три года. Последнее время она отказывалась, но я настаивал, потому что трудно найти… подходящую модель. Такие волосы, как у нее, бывают у одной на тысячу… Я доплачивал ей из своего кармана, предприятие мало платит моделям… А ведь женщина должна быть немного артисткой. Если она держится, как кукла деревянная, то что ты ей на голове ни делай…

– Значит, Зорница была лучше других? – Да… Поэтому я хотел работать с ней.

– А последний раз она не хотела участвовать в конкурсе?

Он задумался. Желание говорить у него, кажется, совсем пропало.

– Отказывалась…

– Почему?

– Не знаю. Устала… не знаю, от чего. Говорила, что устала.

Он повторил последние слова с какой-то злой усмешкой, словно Зорница нанесла ему тяжкую обиду, которую он до сих пор не мог ей простить, даже после ее смерти.

– Вы знакомы с Ангелом Борисовым?

– Да, – быстро ответил он.

Это меня удивило. Я ожидал, что если даже они знакомы с приятелем Зорницы, он станет это отрицать.

– С каких пор?

Билялов, видимо, не собирался скрывать свое отношение к поклоннику Зорницы.

– С каких пор? С тех пор, как он у нее появился.

– Она что, исповедовалась вам?

– Не понимаю.

– Вы были так дружны с Зорницей Стойновой, что она рассказывала вам о своих интимных отношениях?

– Нет! – ответил он резко. – Ничего она не рассказывала!.. Она была не из тех, кто рассказывает… Воспитали ее, видно, неправильно – вечно играла в благородство. У самой ни гроша не было, а изображала невесть что. На брюхе шелк, а в брюхе щелк! Артистка была большая…

– Откуда же вы тогда знали о Борисове?

Тут он начал отвечать быстро и точно, совершенно поборов свою рассеянность.

– Этот Ангел Борисов вечно торчал возле нашей парикмахерской. Поджидал ее. Один раз она увидела его в окно, вскочила с кресла, хотя я еще не кончил ее причесывать, пошла и привела его в салон. Познакомила со мной и другими мастерами.

– А позже вы когда-нибудь видели их вместе? В последнее время – этой осенью, например.

– Нет! – твердо ответил Билялов.

– Когда вы узнали, что Борисов покончил с собой?

– В Стара-Загоре. На конкурсе. Мне сказали, что Зорницу срочно зовут к телефону. Она, конечно, не могла встать с кресла – сотни людей сидят в зале, смотрят… Швейцар сказал, звонят по поводу чьей-то смерти, не подойти нельзя. Пришлось идти мне. Какой-то мужчина велел сообщить Зорнице, что Ангел Борисов повесился…

– Вы знаете, кто звонил?

– Она думала, что приятель Борисова…

– Фамилия Патронев вам ничего не говорит?

– Вроде он… Да, я слышал эту фамилию от нее.

– Что вы знаете об отношениях Зорницы и Ангела Борисова?

– Он ее очень ревновал.

– А в каких отношениях они были в последнее время?

– Не знаю… В последнее время у меня были дома неприятности – дочь заболела гепатитом. Я почти не видел Зорницу. Только те два дня, что мы ездили на конкурс…

– Во сколько вы выехали в Стара-Загору? Расскажите подробно о том дне, когда вы отправились на конкурс.

– Я отработал в утренней смене, и мы выехали после обеда, часов в пять.

– Во сколько приехали в Стара-Загору?

Вот он, главный вопрос! Я так и впился взглядом в лицо Билялова.

Он не поднял головы. Немного помедлил. Потом ответил:

– Ночью… часа в три.

Не поторопился ли я со своим вопросом? Я встал, якобы для того, чтобы налить себе воды из графина, а на самом деле – чтобы скрыть свою досаду.

Мгновенье он пристально смотрел на меня.

Я сел и спокойно заметил:

– Долго же вы добирались…

– Мы остановились в мотеле, не доезжая Пловдива. Ужинали там в ресторане, потом в Пловдиве немного погуляли. Вечер был очень теплый. Посмотрели программу в баре и в полпервого тронулись дальше.

– Может официант или кто другой это подтвердить?

– Мне нужно алиби, так я понимаю?

– Ничего не поделаешь, такое правило.

– В ресторане нас обслуживал официант – молодой человек, но плешивый. А в баре я никого не запомнил…

Итак, Красен Билялов подтвердил то, что я уже установил, а именно: они приехали в Стара-Загору поздно ночью. Тем самым он опроверг показания Зорницы – она ведь говорила совсем другое. Почему?.. Я отложил выяснение этого вопроса. К нему нужно подготовиться. Попрощавшись с Биляловым, я мысленно пригрозил ему новой встречей. А пока пусть думает, что у него есть алиби.

Зорница утверждала, что они приехали в Стара-Загору вечером. Что она рано легла спать – отдохнуть перед конкурсом. Это, конечно, более правдоподобно, чем ночные прогулки и хождение по барам, о чем рассказывал Билялов.

У меня есть ее устные показания (которые могу подтвердить один только я), но они потеряли силу, поскольку Зорницы больше нет. Несомненно, однако, что и этот ее рассказ был выдумкой, в которую она настолько поверила, что выложила ее со своей обычной непосредственностью. Тогда у меня не было оснований сомневаться в истинности ее рассказа, но позднее, заметив ее способность преображать действительность, подавать ее в выгодном свете, я отправился в Стара-Загору, чтобы окончательно убедиться в ее способности к устному творчеству. (И, как известно, убедился).

Тем не менее оставался открытым главный вопрос: зачем она плела небылицы, вместо того чтобы рассказать, как вместе со своим работодателем приятнейшим образом провела время по пути в Стара-Загору? Может быть, ей просто не хотелось признаваться, что она развлекалась в тот самый момент, когда ее возлюбленный накинул себе петлю на шею? Она выдала свою версию, уверенная, что никто не станет ее проверять, но, наверное, и отказалась бы от нее с легкостью, считая, что в смерти Борисова она не виновата.

Пока я в раздумьях об этом разгуливал по комнате, явился Донков. Дело в том, что среди предметов, которые мы изъяли в квартире Зорницы для лабораторного исследования, был листок бумаги. Обыкновенный листок почтовой бумаги, который лежал поверх стопки таких же листков. Если Зорница писала перед смертью письмо или записку, то вполне вероятно, что она подкладывала эту стопку под лист, на котором писала, и на верхнем листке стопки могло что-то отпечататься.

И вот теперь по виду Донкова я понял, что он пришел с важным известием. Осторожно достав из портфеля папку, он бережно открыл ее и показал мне чистый листок бумаги в клетку.

– Его подкладывали, когда писали, и не один раз. По крайней мере два текста отпечатались. Писали шариковой ручкой, следы бледные, плохо поддаются расшифровке, один наложился на другой. Наверху, – Донков показал где, – более четкие следы одного из текстов. Сотрудникам лаборатории удалось разобрать следующие слова: «Товарищ следователь». По всей вероятности, это начало письма. Можно предположительно установить еще три отдельных слова: где-то ближе к верхней части листка слово «сберкнижка», ниже «решение» и в самом низу – «вины».

Донков протянул мне сделанную в лаборатории копию листка, на котором прочитанные слова исчезнувшего письма были расположены на соответствующих местах. Шифрограмма исповеди мастерицы сувениров.

Я доложил Троянскому о допросе парикмахера, о письме Зорницы, адресованном не иначе как… мне. Это казалось логичным, если она покончила жизнь самоубийством. Самоубийцы нередко испытывают потребность сообщить человечеству, что они самостоятельно приняли свое решение, а иногда подробно объясняют причины, побудившие их это решение принять.

Я вновь обшарил все углы ее квартиры. Содержимое мусорного ведра, однажды уже внимательнейшим образом исследованное, снова стало объектом моего тщательного анализа. Печки не было, Зорница обогревала свою квартиру рефлектором, пепла я нигде не обнаружил. Я осмотрел землю под окном – на случай, если она выбросила письмо. Безрезультатно. Оно исчезло, но не было никакого сомнения, что она его написала. Теперь письмо будет фигурировать в деле, если можно так выразиться, заочно, как факт очень весомый. Даже более весомый, чем если бы оно было найдено. Но гадать о его содержании – все равно что воскрешать тени прошлого.

Я вновь перелистал материалы по делу о самоубийстве Ангела Борисова. Все данные лабораторных исследований.

Протокол вскрытия. Там была одна подробность, которой я раньше не придавал значения: было отмечено сильное сужение коронарных сосудов сердца.

Я позвонил хирургу, делавшему вскрытие.

– Хорошо помню этот случай, – сказал он. – Меня удивило, что этот человек никогда при жизни не жаловался на сердце. Если не ошибаюсь, я даже спросил вас, выясняли ли вы, где он лечился, какие принимал лекарства и прочее.

– Да, – ответил я, – выяснилось, что он нигде не лечился и никто из его близких никогда не слышал, чтобы он жаловался на здоровье.

– У него были ненормальные для его возраста изменения в сердце. Но большинство больных привыкают к своему состоянию, не придают ему значения, интуитивно приспосабливают свой образ жизни к болезни. Острых приступов у них обычно не бывает вплоть до инфаркта. Для этого человека первый инфаркт был бы концом…

– Вы уверены, что у него не было сердечного приступа в тот вечер, перед смертью?

– Данных о тромбозе нет. Но физическая перегрузка или психический стресс могли вызвать функциональные изменения… Так что сердечный приступ с болями, тошнотой, удушьем у него вполне мог быть.

Да, Борисов или не знал, или не хотел никому говорить о своем самочувствии. Однако под влиянием тяжелых переживаний оно могло ухудшиться и вызвать не просто боли в сердце, но и состояние угнетенности и даже депрессию и отказ от жизни…

Эти соображения, как вы можете убедиться, опять-таки служили подтверждением версии о самоубийстве.

ГЛАВА XXIV

Мой рассказ – как лодка, сначала плывшая по широкой реке и вдруг попавшая в тесное ущелье, где течение настолько стремительно, что никаких отклонений от курса по собственному усмотрению и для собственного удовольствия позволять себе нельзя.

Около семи позвонила Неда.

– У тебя есть время со мной повидаться? – спросила она.

Я помедлил с ответом, и, вероятно, поэтому Неда начала оправдываться:

– Извини, что я к тебе пристаю. Ты очень занят?

– Случилась одна неприятность…

Я колебался: сказать Неде о смерти Зорницы или не говорить.

– Да знаю я, что случилось, – сказала Неда. – Потому-то и хочу с тобой повидаться. Приходи в подвал, ладно?

– Когда?

– Когда сможешь. Я весь вечер буду дома. И купи коньяк.

Я обещал.

Откуда она узнала о судьбе Зорницы?

Неда встретила меня молча, только взглянула быстро и как-то испуганно. Закутанная в одеяло, она сидела на кровати, прислонившись к стене. Бледная, с красными пятнами на щеках, она вся дрожала, глаза ее лихорадочно блестели.

– Да у тебя, похоже, температура, – сказал я и приложил ладонь к ее лбу.

Лоб был горячий.

– Наверно. Но я наглоталась таблеток, так что до завтра, думаю, все пройдет.

– Ты сама-то не очень в этом уверена.

– Не важно. Коньяк принес?

Я вытащил бутылку из кармана плаща.

В печке горела только одна спираль, другая не действовала – видно, не выдержала перегрузки. В подвале было сыро и холодно.

– Сейчас я тебе печку починю.

Давно бы надо купить новую, только Неда с непонятным упорством отказывалась, словно не в силах была расстаться со своим своенравным прибором отопления.

– Буду тебе благодарна, – сказала она.

– Только придется ее на время выключить, чтобы остыла.

– Тогда не надо. Попозже. Да садись же! Если тебе холодно, не раздевайся.

Я все-таки снял плащ – тем самым я надеялся хотя бы внушить Неде, что в подвале тепло. Психотерапия, так сказать.

– В чайнике горячий чай. Налей мне и добавь коньяку.

– Сколько?

– Полчашки.

Смесь получилась довольно крепкая. Я налил и себе. Мы чокнулись. Неда с закрытыми глазами отпила большой глоток и с облегчением вздохнула.

Мне тоже не мешало сейчас выпить, расслабиться. Я вдруг осознал, что уже двое суток верчусь вокруг запротоколированных и незапротоколированных воспоминаний об этих самоубийцах, точно лиса вокруг винограда, в надежде, что удастся что-нибудь сорвать… После первого же глотка в голове у меня прояснилось. Я улыбнулся Неде.

– Я перед тобой виновата, – сказала она.

– Не выдумывай.

– Виновата! Во-первых, глупо было идти и требовать деньги от… этой, которая умерла.

– Откуда ты знаешь, что она умерла?

– Донков сказал.

– Ну, и дурак!

– Как будто это помешает тебе… в твоей охоте на людей!

– Есть же правила…

– Не надо было нам с Евой ходить к Зорнице – или как там ее звали…

– Это не имеет значения.

– Как знать! Кроме того, я забыла тебе сказать нечто важное, потому что… потому что просто это вылетело у меня из головы! – Она подкрепилась еще одним глотком и продолжала: – Сначала мы разговаривали нормально, вежливо… Она спросила, о каких деньгах идет речь, и Ева сказала, что видела у отца на сберкнижке восемь с лишним тысяч, потом он их снял с книжки, теперь эти деньги куда-то исчезли – им негде быть, кроме как у нее. Тогда она встала, распахнула дверь в кухню и сказала кому-то: «Эти девушки требуют деньги Ангела Борисова». Мужской голос ответил: «Слышу!» – «Ну, так как же?» – спросила она. Но ей ничего не ответили… Она вернулась к нам, и тут начался скандал. Мы ушли. Убежали.

– Вы видели этого человека?

– Нет. Только голос слышали. Она, похоже, хотела, чтобы мы узнали, что в доме есть мужчина. Ей так легче было нас выгнать.

– Почему ты мне сразу не сказала?

– Что? Что мы слышали голос? Подумаешь! Меня потрясло, как эта женщина разъярилась, она была просто не в себе, даже взгляд у нее стал, как у сумасшедшей… Сегодня утром, когда я узнала, что она сделала с собой, я подумала, может, тот, кто сидел в кухне, знает, почему она это сделала?.. Ведь он, должно быть, последний человек, который видел ее живой.

– Может, и знает. Но кто он? Неда пожала плечами.

Так… рядом с Зорницей появился еще один мужчина – вернее, пока только его голос. Борисова нет в живых. Патронев уже несколько дней как лишен свободы передвижения.

Задумавшись, я не уловил перемены, происшедшей с Недой. Того поворота, к которому она с самого начала вела меня. Опустив глаза, она сосредоточенно склонилась над чашкой, с удовольствием вдыхая пары коньяка. Как я теперь понимаю, она готовилась к давно назревшему разговору. Много раз за внешним проявлением ее чувств я угадывал какое-то подводное течение. Но это вызывало у меня обратную реакцию – я всеми силами старался не прикасаться к ее жизни, уверенный, что от всяких мер предосторожности и советов, которые обычно спешат дать окружающие (люди вроде меня – непосредственно заинтересованные), нет никакого толку. Я ничего не знал, и потому без труда сопротивлялся соблазну давать советы, указывать правильный путь и прочее. Мне не приходило в голову, что мое участие могло иметь и другое значение – допустим, Неда – жертва и нуждается в моей помощи.

Нуждается в помощи!.. Запоздалая мысль.

– Хорошо, что произошла вся эта история, – сказала Неда, – иначе я не поняла бы самого важного – того, что я занимаю чужое место.

– Какое место?

– Рядом с тобой. Тебе нужен человек, на которого ты мог бы положиться. А во мне то, чем ты занимаешься, вызывает отвращение.

– Ладно, брось эти глупости насчет верной жены, помощницы сотрудника милиции!

– Я тебе не жена, – ответила Неда. – И не понимаю, почему я до сих пор с тобой… И почему ты со мной?

Я помолчал, глядя как она пьет чай с коньяком.

– А я не понимаю, почему ты так говоришь… Нет, пожалуй, у меня есть одно объяснение.

Она горько улыбнулась:

– Не может у тебя быть никакого объяснения… Какое у тебя объяснение, скажи, ну?

– Мы дошли до перекрестка, где пути расходятся… Она покачала головой с видом человека, которого не понимают и никогда не поймут.

– Не думаю, что мы с тобой шли по одной дороге. Мы шли каждый своей дорогой…

– Ну, продолжай: мужчина и женщина – существа разной породы, полная общность между ними невозможна… Известна мне эта теория.

– Не повторяй чужие фразы… Дело в том, что ты ничего обо мне не знаешь. Я продолжаю идти той дорогой, по которой шла до того, как познакомилась с тобой…

Холодно мне стало от этих слов.

– То, о чем я не знаю, меня не интересует.

– Вот видишь… Ты мне это не раз говорил и опять повторяешь. Думаешь, мне это приятно?

– Человек должен быть свободен в своем выборе, – ответил я убежденно. – Нет ничего дороже свободы!

– Неужели? Выбор… А после того, как он выберет? Теряет он свою свободу или нет?

– Это его личное дело, каждый решает сам для себя. Человек чувствует себя свободным, только сделав выбор. Покончив с затруднениями, которые вызывает необходимость выбора.

Неда засмеялась, но тут же снова стала серьезной.

– Не превращай в софистику конкретные вещи. Эта свобода, которую ты мне так демонстративно даришь, нисколько меня не радует… Мне было бы гораздо приятней, если бы ты больше интересовался мной. Ты узнал бы то, что тебе давно следовало знать…

– Не понимаю, к чему? Я хочу сказать тебе только одно: ты мне необходима. И незачем возвращаться к этому… несостоявшемуся разговору.

– Ты сам виноват, что он не состоялся. Ты всегда уходил от него в самую последнюю секунду, не давая мне возможности рассказать тебе все.

Мы снова замолчали. Я мог бы встать, сказать, что меня ждет Троянский и что мы поговорим по душам в другой раз… Я не сделал этого, потому что чувствовал, как меня охватывают усталость и злоба. Все во мне противилось желанию Неды просветить меня, я решительно не хотел ничего знать.

Неда была задумчива и бледна. Она взглянула на меня умоляюще, но быстро опустила глаза, глубоко вздохнула и вся сжалась. Потом мотнула головой – какая-то обреченность была в этом движении – и посмотрела на меня если не с ненавистью, то с вызовом.

– Хорошо! Поговорим!.. Я думала, как только ты согласишься выслушать меня, мне станет легко. Но не получается… Смотри, даже руки дрожат, – и она раздвинула пальцы, которые действительно дрожали.

– Перестань, – сказал я. – Давай в другой раз. Ты сейчас плохо себя чувствуешь…

– Нет! Сейчас!

Возвращаясь к этой сцене, я вижу, как она похожа на многие другие, происходившие в моей жизни, так что я должен был бы чувствовать себя в этот момент привычно и удобно. Правда, мы сидели в приспособленном для жилья подвале с красными ситцевыми занавесками и с бессильной против сырости печкой. На стене над кроватью Неды пестрел коврик, в нише дымился чайник, в руках мы держали чашки чая, разбавленного коньяком… И все же картина напоминала мне мой служебный кабинет. Позиции были сходные: один человек делает признание или по крайней мере сообщает что-то неизвестное другому, а тот сидит и внимательно слушает… Только все было наоборот, как вывернутая наизнанку перчатка, и у меня было чувство, что это я ожидаю приговора, а не девушка, которая лихорадочно всматривается в свою жизнь, чтобы… чтобы осудить себя.

Я мог бы пересказать многие из тех исповедей, которые мне довелось выслушать в той комнате с голым столом…

Исповедь, которую я услышал в подвале Неды, не походила на покаяния многочисленных грешников, которые, тщательно подбирая слова, двусмысленным тоном описывали свои злодеяния. Даже те, кто раскаивался и бичевал себя, выступали собственными адвокатами, и из потока грязи, которую они выливали на себя, каким-то непонятным образом выходили чистенькими, и их влажные глаза говорили: понять – значит простить!

– И все-таки я, а не ты виновата в том, что ты до сих пор не знаешь. Единственное мое оправдание – ты не интересуешься ничем, что касается меня. Ты играешь со мной в какую-то игру, которая у спортсменов называется «фэйр плей»[1]1
  честная игра (англ.).


[Закрыть]… Но тебе лучше других известно, что тот, кто играет в эту игру, всегда рискует быть обманутым. Подлецы не терпят благородства, они инстинктивно ненавидят того, кто играет честно, – он раздражает их, они не выносят его, они сторонятся его, как белой вороны, и наконец используют эту «фэйр плей», эту его слабость, чтобы растоптать его! Поэтому я больше не могу пользоваться твоей доверчивостью – все равно, притворяешься ли ты или действительно веришь мне. Твоя доверчивость мне мешает!

– Ну хорошо. – Я воспользовался краткой паузой. – Я готов все выслушать. Не ходи, как волк вокруг добычи, начинай!

Шутка не получилась. Строго взглянув на меня, Неда продолжала:

– Я хотела заранее оправдаться. Ладно, не вышло… Это началось задолго до нашего с тобой знакомства. Я кончала одиннадцатый класс и весной встретила этого человека. А осенью началось… Все было мучительно, потому что было тайно, и тянулось два года. Он был так энергичен, так умен, он настолько превосходил меня, что я шла за ним, как зачарованная. Жила его мыслями, его чувствами, его желаниями… Как собачонка, которую дрессируют, преисполненная обожания и готовности к полному подчинению. В этом было что-то слепое, животное, инстинктивное… Боже, до чего у меня руки дрожат… Потому что… потому что… Это слепое, инстинктивное продолжается, привычка подчиняться теперь у меня в крови, и я, живя уже другой, и казалось бы, свободной жизнью, в любую минуту готова подчиниться этому человеку. Стоит ему свистнуть – и я бегу! Я не могу не подчиниться! Он создал меня, научил меня думать и чувствовать… Ну вот, теперь ты знаешь, что я живу двойной жизнью. Но так не может больше продолжаться, я просто больше не могу, не могу!..

Неда тяжело дышала, стискивала руки. Она низко опустила голову, отчего ее шея, казалось, вот-вот надломится, и раскачивалась всем телом из стороны в сторону, подчиняясь какому-то ритму. Мне чудилось, что это чуть заметное движение происходит внутри нее, в ее душе, она колеблется от отрицания к утверждению, от энергичного душевного порыва к смертельной усталости…

Ее настроение словно бы передалось и мне. Я потерял желание, а может, и способность оценить услышанное и быстро отреагировать… Я был бессилен определить свое отношение к тому, что только что услышал. Если бы в эту абсурдную ситуацию попал кто-нибудь другой, а не мы с Недой, я воспринял бы ее всего лишь как житейскую историю, как один из бесчисленных вариантов отношений между мужчиной и женщиной.

Я сделал невольно движение к Неде, положил руку ей на голову, провел ладонью по волосам еще раз и еще… Неда отстранилась и тихо сказала:

– Уходи.

Я опустил руку.

– Уходи, – повторила она.

Я взял плащ, шагнул к двери и уже выходя услышал голос Неды:

– Этой женщине я сказала, что она проститутка… Что она убила отца Евы.

В темном коридоре я ощупью добрался до ступенек, которые вели к выходу из подвала.