Текст книги "Прошлое в настоящем"

Антон кивнул в сторону дома Володи, где попался на глаза его соседке.

– Ну, ты даешь, – почти засмеялся мужчина, – уже и со змеей Наташкой перехлестнулся. Ладно, если так, то твоя легенда реальная. Я, вообще бывает, когда в ссоре с женой, и дня на три могу загулять.

Он демонстративно, будто собирался в дальний путь, поддернул трико.

– Сегодня воскресенье, начало июня. В колледже экзамены должны идти. Значит, преподаватели все на месте, – вслух рассуждал молодой человек, не давая Володе передумать и сбиться с намеченных действий, – то есть найти Климова вполне реально. Колледж твой далеко отсюда?

– Ну, час на машине, где-то, – спускаясь по ступенькам веранды, ответил Володя.

Антон медленно выдохнул, провел ладонью от затылка до подбородка, как вдруг вздрогнул от громкого хрипа входящего на веранду Юрца:

– А вот и яичница с колбасой! – тот поставил на стол противень и сковороду, на которой дымилась и брызгала мелкими каплями жирного соленого сока аппетитная глазунья, своим присутствием полностью вселившая в голову Антона мысль о правильности своего сегодняшнего бегства от друзей.

Вторя ему, из кармана рюкзака звенел и вибрировал телефон, напоминая своему хозяину о возможных обидах со стороны последних, кто явно пытался беспокоиться о его судьбе, не обнаружив присутствия Антона и его вещей на турбазе.

«Ну, не поймете вы, не поймете сейчас, ребята. Потом я вам все расскажу, потом». – Думал он, глядя на, высветившийся на экране, список не дозвонившихся людей и, читая их взволнованные послания, из которых только одно вызывало у него легкую дрожь в груди.

Он взял в руку вилку, собираясь приняться за еду, но немного помедлил, снова мысленно оценивая складывающуюся ситуацию, в которой нашелся вчерашний его невольный знакомый, волею судьбы уже погружавшийся когда-то в положение со сменой сознания и видениями, абсолютно непонятного характера и происхождения. А где-то недалеко от этого места оставались друзья, что искали его и пытались ему дозвониться, волновались и думали над причинами его внезапного исчезновения, никак не связывая это с тем, что произошло с ним вчера, о чем они так и не стали слушать, пребывая в состоянии полного веселья.

Май 1942 года

От пережитого Кольцову совсем не спалось. Перед глазами то и дело вспыхивали моменты боя: взрывы вражеских снарядов, бомбежка, выползающие с фланга бронетранспортеры и танки с крестами на бортах, закладывающая уши трескотня пулеметов, крики раненых, хрипы умирающих, бегство спасающихся от верной смерти красноармейцев. Он скрипел зубами, сжимал до боли в суставах кулаки, бил ими по земле, дергал головой. Потом его уставший организм начал успокаиваться. Федор стянул на груди края плащ-палатки, в которую завернулся, ложась на слой постеленного на земле лапника. Ночного холода он не чувствовал и, лишь когда сердцебиение стало приходить в норму, ощутил легкий озноб на коже. Политрук впал в дремлющее состояние. Глаза его были открыты. Он смотрел на кусок звездного неба, видимый в просвет между кронами деревьев. Веки отяжелели и стали смыкаться. Мозг его постепенно переключился на мысли о жене.

Они познакомились летом тридцать восьмого года, когда оба сдавали вступительные экзамены в институт. Именно тогда он увидел ее в первый раз. Совсем еще юную, такую же, девятнадцатилетнюю, как и он сам. Они попали в одну студенческую группу и в одну дружескую компанию. Родом из простой семьи, где отец – рабочий в депо, а мать портниха на фабрике, Федор и думать не мог о такой красавице как Нина. Высокий, худой, немного сутулый, простоватый на вид, он стеснялся своей внешности. Стеснялся широких ладоней с несуразными, как он считал, пальцами, широкими и мозолистыми от постоянного ручного труда, которым пришлось ему заниматься с малых лет. Он работал в огороде, на скотном дворе, помогал родителям, немного плотничал. Многое из того, что было сделано вручную в их доме, было плодом его мастеровых рук. Полки на стенах, деревянная посуда, кухонная утварь, стол, табуретки, собачья будка, оградка палисадника. Он ремонтировал в одиночку, без отца, крышу на доме, полностью перекрыл сарай, выкопал погреб, сделал загон для домашней птицы. А потом, работая сам, передал свое накопленное мастерство младшему брату, такому же трудолюбивому и старательному, как он сам.

Кольцов был первым в семье, кто смог наконец-то получить среднее образование и пойти учиться дальше. Родители способствовали этому лишь тем, что позволили ему окончить школу, глядя на его успехи, а не заставили пойти работать, чтобы приносить в дом деньги. Дальше помогать ему ни кто не мог, так как были еще младшие дети, которых надо было растить, а больших доходов его обычная рабочая семья не имела. Он оказался предоставленным самому себе, с небольшой суммой в кармане на первое время, выделенных отцом и матерью вместе с родительским благословлением и добрыми напутствиями.

Парню вначале пришлось совсем не сладко. Уже с первых недель он начал сочетать учебу с работой грузчиком на складах при железнодорожной станции. Постепенно был загружен комсомольской и общественной работой. А Нина, как на зло, часто и, даже слишком часто, как думал сам Федор, появлялась у него на глазах. Он всегда видел ее где-то рядом, когда она мелькала на переменах, оставаясь в поле его зрения и, не покидала его. Между занятиями обязательно шла впереди и была перед глазами. На лекциях занимала место либо перед ним, чуть в стороне, вынуждая его отвлекаться и смотреть в ее сторону, либо, наоборот, садилась сзади и, он начинал спиной чувствовать ее взгляд. А вела она себя так, что едва он поднимал на ее глаза, как обязательно встречал ее лицо впереди, которое застывало на месте, в короткой паузе и еле заметном изменении в улыбке на лице девушки. Он даже начал думать о том, что Нина специально навязывает ему свою расположение, а может быть и дружбу и, специально караулит его у дверей в комитет комсомола или у входа в здание института.

Развязка наступила в тот день, когда, приехав поездом в Сталинград на практику, они оказались рядом на платформе и встретились глазами. По близости никого не было, так как все, ехавшие с ними ребята, ушли узнавать на счет машины для отправления к месту назначения. Нина и Федор стояли друг напротив друга, охраняя оставленные однокурсниками вещи и, она первая завела разговор, непринужденно давая понять парню, что не равнодушна к нему и, подозревает его в имеющихся ответных чувствах. Сделала она это как-то не навязчиво, аккуратно, избегая прямого текста, но явно открывая ему глаза на все ее расположение к нему. А он, как одуревший от ее слов, впал в легкий эмоциональный ступор, потеряв дар речи.

Потом молодой человек буквально не находил себе места от откровений девушки. Дальше произошли неловкие объяснения между ними, где каждый попытался найти нужные слова, чтобы не разрушить тот мостик из чувств, что сами выстраивали друг для друга. Последующий месяц производственной практики пролетел для Федора как в парениях на крыльях. Нина была постоянно рядом, она жила в соседней, девичьей комнате общежития. Садилась рядом с ним за столом во время приемом пищи. Приходила к нему в гости, когда девушки устраивали посиделки у ребят и, садилась именно на его кровать, по-хозяйски занимая место. Когда же парни наведывались на женскую территорию для совместного времяпрепровождения, она еле заметно для остальных указывала ему сесть рядом с собой. Вечера влюбленные стали проводить вместе, удаляясь от всех. Вместе отпраздновали походом в кино ее день рождения и, до самого отъезда были почти неразлучны, расставаясь только на время рабочего дня и на ночь. По возвращению в институт их снова постоянно видели вместе и ни для кого уже не были секретом их близкие отношения.

Первое расставание случилось, когда Кольцов принял твердое решение пойти добровольцем в армию по комсомольскому призыву. Многие парни – их сокурсники обивали пороги военного комиссариата. Федор не стал исключением, скорее даже был одним из тех, кто бросил первый клич и лично вписал свою фамилию в списки желающих уйти на фронт. Во двор постучалась тревожная реальность – война с Финляндией. Шел ноябрь тридцать девятого. Они прощали на железнодорожной станции, потом он долго махал ей рукой из окна вагона, а она плакала от досады, что не могла отговорить его и, от того, что была бессильна отменить комсомольский призыв.

Но, они не расстались. Построенный мостик стал прочнее. Его подкрепляла связь любящих сердец на бумаге. Федор писал ей по нескольку писем в месяц, в которых повествовал только об армейских буднях, о бравых боевых красных командирах, о своих любимых товарищах, о забавных случаях, о порывах патриотизма и о многом другом. Ни чего того, что происходило на самом деле в военное время, не было в письмах ни единого слова. Не было описаний жуткого пронизывающего холода, губительного ледяного ветра, съедающего тело изнутри голода, не было строк о людском горе и страданиях, не было упоминаний о гибели друзей. Его письма излучали только хорошее и были насквозь пропитаны позитивом. Местами их даже можно было читать на комсомольских собраниях или печатать отрывками в газетах для подъема патриотизма. Но Нина никому их не показывала, хранила возле себя, берегла от чужого глаза как самую дорогую ей вещь. А сокурсникам, тем, кто не покинул стен института, остался учиться, наизусть читала лишь некоторые строчки из писем Федора, что считала нужными довести до остальных.

Их следующая встреча произошла год назад, в мае сорок первого года, когда Федор отправлялся к новому месту службы после окончания курсов политработников Красной Армии. Нина увидела его на пороге института. Он стоял перед ней, сверкая начищенными до блеска хромовыми сапогами, в новой габардиновой комсоставской гимнастерке с петлицами, в фуражке на стриженной голове, скрипя кожей туго натянутых ремня и портупеи. Для свидания было выделено всего несколько дней отпуска, а ему еще надо было съездить к родителям. Эти дни пролетели как одно счастливое мгновение. Кольцов каждый день встречал Нину из института и они, взявшись за руки, шли гулять по городу, посещали центральный парк, где слушали духовой оркестр, ели мороженое. А потом направлялись в кино или ходили по набережной. Бывало, что и просто, не спеша, бродили по улицам, незаметно для себя заходя в дальние закоулки, откуда потом, смеясь над своей растерянностью, выбирались назад.

Лишь в предпоследний день перед отъездом Кольцова, который подошел для них незаметно и очень скоро, она сама сделала самый нужный и важный для них обоих шаг. Заметно волнуясь перед этим, готовясь заранее, обдумав каждое слово, борясь со сбивающимся дыханием, она произнесла текст, что сама ждала от него. Нина предложила Федору пожениться. И он, ошарашенный, слушал потом ее планы о поездке на очередную практику в Ленинград, где уже год жили ее родители и сестры, где получил назначение на завод ее отец. В планах Нина озвучила распределение по месту службы Федора после окончания учебы и все ее планы на долгую счастливую жизнь. А он, нежно держа ее ладони в своих руках, мысленно ругал себя за нерешительность, за излишнюю стеснительность, за губительную скромность. За то, что когда было и так все ясно и понятно для них обоих и, оставалось сделать первый шаг к совместному счастью, он все отодвигал этот момент, вбив себе в голову, что он не достоин ее. И к его стыду, Нина сама сломала непреодолимую для него преграду.

А через два дня они, уже женатые, они прощались на железнодорожном вокзале. И он снова махал ей рукой из окна вагона, как когда-то, осенью тридцать девятого, во время отправки на войну с Финляндией. А она стояла на перроне, смотрела на него и плакала, медленно ступая вслед удаляющемуся составу.

Сердце политрука сжималось, дыхание становилось прерывистым, слезы стекали по щекам, изъеденным пороховой копотью. Он выпал из сна и еще сильнее кутаясь от холода майского леса в плащ-палатку, думал о Нине, о том, что в начале войны она уже должна была приехать к родителям в Ленинград. Смогла ли она покинуть город до наступления блокады или оставалась там, жива ли она, в конце концов? Последнее письмо Кольцов написал жене почти сразу по прибытию на новое место службы. По его расчетам ответ мог прийти к концу июня, а уже двадцать второго числа все его вещи и все письма Нины были погребены в руинах общежития для командного состава в Бресте.

Его родные места тоже были оккупированы. А как это происходит, он знал очень хорошо. Знал и помнил свои чувства от увиденных им летом сорок первого новых хозяев только отбитых у Красной Армии городов и деревень. Помнил, как наблюдал из укрытия, находясь в разведке с группой бойцов, вхождение передовой гитлеровской части в небольшую белорусскую деревню. Всем телом тогда он ощущал горькую неприязнь происходящему. Несколько раз пытался взять на прицел бегающего за курами по двору немецкого солдата, потом целился в офицера, только что, на его глазах, застрелившего пожилого мужчину прямо на пороге его собственного дома, только из-за того, что тот пытался призвать захватчиков к порядку и не оставлять без пропитания простых людей. Мысли Кольцова переключились на родителей. Точно в такой же ситуации потом могли быть и они. А еще брат и сестры. Каково им там, под немцами? Или успели уйти, эвакуировались. Отец мог, как квалифицированный рабочий, покинуть родные места вместе с предприятием. Но по характеру он был точно таким же, как и тот белорусский крестьянин, пытавшийся противостоять оккупантам. То же встал бы на защиту дома.

А что с домом, его родным домом, где он вырос, провел детство и юность, уехал учиться и куда приезжал на каникулы? Что с ним сейчас? Цел ли он? Возможно, в нем вставали на постой солдаты из какой-нибудь воинской части, или разместилась операционная полевого госпиталя. Ему уже пришлось побывать в таковой, похожей внешне на дом его семьи. А может сейчас в нем размещается штаб немецкого подразделения или живет гитлеровский офицер, чадящий прямо в горнице табачным дымом, чего никогда не было раньше. Да и цел ли сейчас его родной дом или на его месте осталась только дымовая труба от печи?

Последнее письмо родителям Федор отправил из госпиталя в августе прошлого года. А через три дня по радио передали об очередной потери городов, что давало повод для печальных дум о судьбы родных. Тогда же он написал в институт, пытаясь узнать что-нибудь о судьбе супруги. И лишь за день до выписки из госпиталя получил письмо от их общей знакомой, которая сообщала, что Нина с практики не возвращалась и в институте больше не появлялась.

– Не стреляйте, не стреляйте, не стреляйте! Что я вам сделал? – Кольцов мгновенно пробудился и, ничего не понимая, вскочил на ноги, судорожно всматриваясь в темноту и пытаясь извлечь непослушной рукой револьвер из кобуры. Голоса, молившего о помощи, он не узнал.

– Да тихо ты, спи окаянный, – уже другой голос успокаивал хозяина первого, – фрица накличешь.

Федор, наконец, разглядел в полумраке ночного леса лежащих на одной шинели красноармейцев. Первый голос принадлежал Лукину, второй, более спокойный, Свиридову. Политрук сел на свое место на земле и, еще раз огляделся по сторонам. Его мысли плавно переключались от событий прошедшего дня к настоящему времени. Ему чувствовалась острая необходимость планирования действий на предстоящий выход из существующего положения. Душа разрывалась в нем от волнения, чувства переполнялись осознанием тяжести положения. И все существо его обременялось не уходящей усталостью. Не смотря на то, что удалось хотя бы пару часов поспать, нервозность в организме сохранялась, тело было буквально налито свинцовым напряжением.

Кольцов пытался сосредоточить свои мысли на ход возможного организованного где-то рядом отступления, а не бегства войск. В его голове никак не укладывалось случившееся вчера. Он анализировал прорыв немцев на участке его полка и, это давало повод подумать над вероятными действиями соседний частей дивизии. Надежды на скорую и масштабную помощь в виде флангового прорыва других подразделений или подхода резервов, политрук уже не надеялся – слишком велик был его личный и, увы, негативный опыт боев сорок первого года. Единственным выходом из своего положения он стал считать отвод своего маленького отряда дальше, на восток. Постоянно скрываясь от глаз противника, без вступления в бой или, в противном случае, при малой численности и весьма слабой вооруженности можно было рассчитывать только на героическую собственную гибель в безызвестности.

А что потом, когда он выведет свою группу? Начнутся подробные объяснения с представителями особого отдела? Посыплются вопросы, а вслед за ними обвинения в трусости! Бежал с поля боя, бросил свое подразделение, не погиб смертью героя. А где оно – подразделение? Что от него осталось спустя всего минуту после начала огненного вала, когда вся огромная войсковая пешая колонна была разметена сотнями разрывов тяжелых снарядов, а с неба сыпались десятки мин? Где были командиры и политработники, когда наперерез только что шедшего полка, двинулись немецкие бронетранспортеры с пулеметами и широкая цепь гитлеровской пехоты, а с флангов гнали бегущих красноармейцев на открытое место своры мотоциклистов.

– Товарищ политрук, – негромкий голос из полумрака привел Кольцова в чувства.

Он повернулся.

– Все равно уже не спится ни кому, – говорил младший сержант Климов, вероятно давно проснувшийся или вообще не заснувший, – может лучше выдвигаться. Успеем до полного рассвета уйти подальше. Не равен час, фриц лес начнет прочесывать, а мы с двумя пукалками особо не навоюем.

– Да. Поднимайте остальных. Десять минут на сборы, оправиться и, выступаем, – ответил политрук, вставая и, одновременно, начиная поправлять обмундирование на себе.

Федор обвел глазами пробуждающийся после ночи лес и, посмотрев на удаляющегося Климова, дал понять сам себе, что солдат прав, посоветовав ему не ждать полного прекращения темноты, а начинать идти у же сейчас.

Кольцов лежал в густой и уже довольно высокой траве, под кронами двух небольших берез, на краю рощи. Своих бойцов он оставил немного позади, дав им отдохнуть от многочасового рейда по лесам. Дальнейший их путь предполагалось проводить по огромным, засеянным рожью полям. Днем такое проделать не представлялось возможным, слишком велика была вероятность обнаружения наступавшими на восток гитлеровскими полчищами. Он занял позицию для наблюдения и планирования маршрута, пытаясь в бинокль разглядеть выход к реке и оврагам, за которыми начинался огромный простор обширного поля, что еще в прошлом году обрабатывалось многочисленными тружениками-колхозниками. Планшет с картой лежал перед глазами, прямо на траве. Но, увиденное им, в действительности, не оставляло шансов для движения группы в дневное время. Нужно было ждать ночи и идти в другой стороне, там, где ближе были тонкие, видимые в бинокль полоски петляющих оврагов.

На горизонте политрук разглядел в объективах целую вереницу вражеской бронетехники, поднимающие высоко в небо пыль и дымовые выхлопы танки, бронетранспортеры, тягачи с орудиями, автомобили. Немного ближе к роще, где находился Кольцов, пешим строем передвигалась немецкая пехота и конные воинские обозы. Все говорило о том, что вчерашние действия гитлеровцев были не локальными, а носили масштабный характер и, скорее всего, срывали и ликвидировали все то огромное наступление частей Красной Армии, что было самым масштабным со времени начала войны.

Федор перевел обзор чуть ниже и стал наблюдать за движением колонны мотоциклистов, судя по направлению следования которых, занимавшихся разведкой местности и одновременным прикрытием флангов основной массы войск. Задавшись вопросом о маршруте следования подразделения противника Кольцов взял обзор правее и, замер от увиденного. Недалеко от предполагаемого русла ближайшей речки, за небольшой возвышенностью он видел наскоро оборудованную позицию 45-миллиметровой противотанковой пушки с расчетом из нескольких бойцов. Федору стало не себе, он заерзал на месте, носками сапог начал срезать молодую траву, давяще скребя по ней. Он с волнением стал оценивать происходящее. На его глазах семеро отчаянных смельчаков с всего одним легким орудием собирались противостоять целой роте мотоциклистов. Он провел биноклем по окрестностям позиции артиллеристов, нашел путь их вероятного следования к месту предстоящего боя и, по следам на вытоптанной траве понял, что пушку они доставили буквально на руках. И еще снаряды. Только пара ящиков позади! И их тоже принесли на себе! Кольцов вновь стал рассматривать горестную для него картину, понимая и осознавая, что ни чем не сможет помочь отчаянным бойцам.

Когда первые мотоциклы, прыгая на кочках, достигли взятого артиллеристами ориентира, прогремел выстрел «сорокопятки». Федор ясно видел, как сработал откат орудия, как бойцы перезарядили его, как наводчик, крутя маховик, наводил прицел, как снова сработал откат, отправляя смерть в адрес врага. Он повернул бинокль левее и выше и ясно стал различать последствия попаданий снарядов: два мотоцикла были перевернуты, один лежал на боку, еще один разгорался, отправляя в небо сноп черного густого дыма. Возле своей техники сновали гитлеровцы, в неразберихе они падали на землю, пытаясь укрыться и найти спасение в густой траве.

Часть мотоциклистов, в основном из хвоста колонны, стали поворачивать в обход места обстрела, солдаты спешивались и бегом направлялись во фланг артиллеристам, занимая, тем самым, более выгодную тактическую позицию.

– Левее, левее смотри, тебя же в клещи сейчас возьмут! – Федор пытался подсказать смельчакам, но понимал, что они его не услышат.

Он хрипел в своей беспомощности, скрипел от досады зубами и продолжал скоблить носками сапог по траве, вырывая ее вместе с землей.

Снова и снова он проводил биноклем то вправо, то влево, наблюдая за суетой бойцов возле орудия. Увидел на фланге станковый «Максим», из которого два пулеметчика поливали огнем фрицев, не давая им совершить ответную атаку на свои позиции.

Федор стал наблюдать за обходным маневром немецкой пехоты, чуть позади которой уже готовился вступить в бой минометный расчет, что сильно уменьшало шансы на успех у храбрых парней возле «сорокопятки» и пулемета. Одна из групп вышла во фланг артиллеристам, два солдата быстро привели в боевое положение скорострельный «MG» и послали несколько длинных очередей по позиции красноармейцев. В считанные секунды, метким огнем они почти полностью истребили расчет. Лишь один боец, чудом уцелевший в смертельном ливне, смог приподняться из-за тел павших товарищей и открыл ответный огонь из «ППШ». Но немецкие пулеметчики не только перебили солдат возле орудия, они еще и прикрыли обходной маневр своих товарищей, который подобрались к советской пушке на дистанцию броска гранаты, что и позволили себе сделать. Два взрыва совершили свое кровавое дело. Тяжело раненый красноармеец медленно отползал от орудия, но скоро замер на месте, теперь уже навсегда. Рядом прогремел взрывы еще от нескольких брошенных немцами гранат, направленных на станковый «Максим», расчет которого был тут же подавлен. Несколько гитлеровцев осторожно подкрались поближе, оценивая обстановку и, пытаясь засечь кого-либо поблизости, кто мог бы представлять опасность. Но, не видя препятствий, подошли к телам павших бойцов и, выборочно, добили нескольких из карабинов.

Все было кончено! Политрук глубоко и прерывисто вздохнул несколько раз. Ему больше нечего было смотреть в бинокле. Медленно он стал отползать к роще, к своему маленькому отряду. Через несколько минут он был уже возле бойцов. Они ждали командира, вполголоса разговаривая между собой.

– Двигаться можно только в темноте. Будем ждать ночи, – начал он говорить, видя на себе вопросительные взгляды, явно показывавшие ребятам его состояние, которое он и не собирался утаивать от них, но и не решался сказать об увиденном только что, потому как не хотел подавлять в них остатки боевого духа и без того еле державшегося в чудом уцелевших вчера людях.

Не успел Федор полностью завершить фазу, как где-то неподалеку послышался звук приближающихся моторов. Все встрепенулись, а спустя несколько секунд, немного сориентировавшись, политрук резко скомандовал:

– Ложись! Не высовываться! – в просвете между деревьями он увидел несколько мотоциклов, с сидящими на них гитлеровцами.

Кавалькада мотоциклистов двигалась прямо на то место, где находились политрук с красноармейцами. Потом, следуя по еле приметной дороге, они стали плавно сворачивать и уходить вправо, не доехав всего пару десятком метров до прятавшихся в лесной зарослях. Федор считал их количество, делая вывод, что численность противника соответствует взводу. Когда рокот моторов почти перестал слышаться, а мотоциклы покинули поле зрения, он тихо скомандовал:

– Отбой! Курить разрешаю! Только молча и не высовываться!

Солдаты расслабились, стали сворачивать самокрутки, продолжая лежать на траве среди густых зарослей.

– Что-то не так? – спросил политрука Свиридов, повернувшись в его сторону.

И только Федор собирался ответить ему, как где в стороне, куда ехали немцы, раздался громкий звук взрыва.

– Граната противотанковая, – прокомментировал услышанное всеми Кольцов.

Следом за взрывом зазвучали очереди пулемета и скорострельный треск «ППШ», послышались винтовочный выстрелы, прогремел еще один взрыв гранаты.

– Фрицы в засаду попали. А, товарищ политрук? – Климов почти поднялся на ноги, глядя в сторону предполагаемого боя.

Почти рывком он схватил лежавшую на земле винтовку.

– Надо бы помочь нашим, – младший сержант посмотрел на Кольцова.

– Да! Давайте за мной. К бою! – Федор вскочил на ноги и, пригнувшись, побежал к месту событий.

Солдаты, поднимая оружие, двинулись вслед за ним. Бежали параллельно той, еле заметной лесной дороге, по которой только что проехали немецкие мотоциклисты. Цепляли ветки деревьями, сбивали на ходу кустарники, прыгали через сухие стволы поваленных деревьев. Пробежав несколько сотен метров под доносящиеся звуки выстрелов, Кольцов достиг открытого участка местности и остановился, тут же заметив, что все почти стихло:

– Ни кто не стреляет, – переводя дыхание, сказал он, повернувшись к бойцам, уже догнавшим его и стоявшим позади, переводя дыхание.

Впереди уже, действительно, не было выстрелов. Доносилась лишь громкая немецкая речь в виде отрывистых фраз и крики, видимо раненого, солдата. Потом грохнуло два хлопка.

– Это из пистолета, – прокомментировал Свиридов.

– Добивают кого-то, – медленно ответил Климов.

– Отходим на исходную, – прервал всех Кольцов. – В рощу, в рощу, быстрее, – он начал подгонять растерявшихся бойцов.

Они осторожно стали пробираться к месту своего недавнего нахождения, огибая дорогу, по которой ехали гитлеровцы.

– Товарищ политрук, а кто это мог там устроить засаду? Такие же как мы? – догоняя командира, спросил Свиридов.

И едва он успел закончить вопрос, как вся группа остановилась, увидев еще одну печальную картину на своем пути. Прямо перед ними лежали два трупа в советской военной форме. Один из них, с лейтенантскими кубарями в петлицах, с забинтованной и грязной от спекшейся крови шеей и рукой, упирался спиной в ствол дерева, а голова его была не естественно запрокинута назад, подставляя небу чуть приоткрытые безжизненные глаза. Другой, по виду красноармеец, лежал у первого в ногах, положив свою голову на бедро лейтенанта. У него были перебинтованы ноги от колен до ступней, гимнастерка была разорвана на животе и, под ней просматривался еще один окровавленный бинт.

Кольцов склонился над мертвыми телами, вытирая рукавом гимнастерки струившийся по лицу пот:

– Свиридов, узнаете его? – тихо обратился он к бойцу. – Командир роты ПТР, – кивком головы указал он на лейтенанта.

Солдаты сели позади командира и обнажили головы, горестно глядя в сторону обнаруженных тел.

– Лейтенант, кажись, бойца своего на себе тащил, раненого. Да сам раненый был, – ответил Кольцову Свиридов. – Смотрите, товарищ политрук, да он застрелился. Наверное, когда силы закончились. Сам то ведь тоже раненый, – солдат указал на пистолет в руке мертвого лейтенанта.

– Этот сначала помер, вон крови сколько потерял, – встревал в разговор Климов, – командир то потом уже застрелился.

Федор обернулся к ним:

– Хоронить не будем, некогда сейчас, – он потянулся к руке лейтенанта и стал медленно вынимать из нее пистолет, разгибая закоченевшие пальцы убитого.

Затем, когда изъятое оружие был у него, Кольцов принялся обшаривать карманы гимнастерки на мертвом теле и почувствовал прикосновение сзади к своему плечу. Повернувшись, он увидел лицо Климова, кивавшего вниз, на траву возле другой руки лейтенанта:

– Посмотрите туда, товарищ политрук.

Федор увидел раскрытую командирскую сумку, а рядом с ней маленькую кучку пепла и кружок обгоревшей травы.

– Документы свои сжег перед смертью, – прокомментировал он бойцам, – и все содержимое планшета. Уходим отсюда. Нам до ночи надо в роще отсидеться, что бы потом мимо немцев пройти.

Кольцов уходил последним, замыкая вереницу, глядя в узкую спину красноармейца Лукина. Федор начал отставать, ноги его не слушались, к горлу подступал ком. Ему было не по себе от увиденного за эти два дня. В ушах он слышал не перестающий гул танковых моторов. Голова болела от не проходящих со вчерашнего дня ударов снарядов и мин по барабанным перепонкам. Перед глазами мелькали картины боя расчета гиблой «сорокопятки» и станкового пулемета. А в мозг лезла мысль о том, что и ему уже скоро также возможно предстоит лежать где-то раненым, а потом стрелять в себя, что не сдаться живым врагу.

Едва дойдя до немного обжитой бойцами поляны, он миновал ее метров на тридцать и уткнулся в толстый березовый ствол, сполз по нему на колени, опустил голову на грудь и заплакал. Он не смог сдержать этот плач, самопроизвольно вырвавшийся из его души. Тело политрука затряслось, слезы покатились по щекам, стекая на гимнастерку. Обняв дерево, приживаясь к нему лицом, Федор пытался понять: как можно было всего за полчаса увидеть немыслимые три случая героической гибели людей. Гибели здесь, в окружении, в теперь уже глубоком немецком тылу, без надежды на подмогу, на поддержку, в полной безызвестности. Сначала бой десятка артиллеристов со всего одной пушкой против целой роты мотопехоты с минометами и пулеметами. Потом кто-то, всего может быть, в трехстах метрах устроил засаду против взвода мотоциклистов. «Их было не больше четырех, если судить по звукам выстрелов. Такой же маленький отряд, как у меня. Только с пулеметом и гранатами», – думал Кольцов. Он пальцами руки вырвал клок травы из-под березового ствола, повернул к себе и стал разглядывать, думая о застрелившемся лейтенанте, ротном командире, своем сослуживце, которого он совершенно не знал, хотя и был с ним знаком. В голове мелькала мысль о том, что и он может быть когда-нибудь так же ранен и предоставлен сам себе. И в этой обстановке надо так же будет сжечь документы, все содержимое карманов, партбилет, фотографию любимой жены. Федор дотянулся до командирской сумки, как бы проверяя ее наличие за спиной. Там, в сумке хранились две единственные уцелевшие фотокарточки Нины. На одной они были вместе, на другой, что побольше, была только она.