Текст книги "Четыре крыла Земли"

– Есть!

– ??!!!!

– Не помню где, но сказано... – он сощурил глаза и стал похож на ясновидца, когда тот пересказывает все, что на тот момент ясно видит, – Яджуджи и Маджуджи распространяли разрушения по земле, поэтому Аллах дал благородному царю Зул-Карнайну силу, чтобы построить стену и запереть их. Каждый день они пробивают эту стену насквозь, но не выходят, а говорят: «Завтра выйдем», и ложатся спать. А за ночь стена зарастает. Но однажды они скажут: «Завтра выйдем с помощью Аллаха, иншаллах» и стена не зарастет, и они выйдут в огромном количестве и будут пить воду из бахр Тверия и выпьют его целиком, до дна.

Теперь задумался Мазуз. Сидя по-турецки перед нависшим над ним Раджой, он размышлял еще дольше, чем тот, и наконец изрек:

– Плохи дела у бахр Тверия.

Потом добавил:

– Интересно, а какая у него вообще глубина?

Раджа ничего не ответил. Мазуз сел к компьютеру, зашел в «Google», набрал «глубина бахр Тверия» и провел подсчет:

– Двести девять ниже уровня моря да плюс сорок три – глубина, итого двести пятьдесят два. А опустилось всего лишь до минус двести пятнадцать. Еще мелеть и мелеть.

* * *

– Что это?

Глаза Вики сузились в две стальные точки, словно она увидела нечто вроде гигантского скорпиона.

– Где?

Эван, еще не понимая, что новая гроза надвинулась, стоял посреди салона счастливый, растерянный... Выглядел он при этом довольно глуповато... Но Вика смотрела не на него, а на рюкзак, большой, бирюзового цвета рюкзак, который Эван, пять минут назад входя в салон, снял и поставил сбоку от платяного шкафа, подсознательно стараясь, чтобы он как можно дольше не бросался в глаза. Поэтому Вика и обратила на него внимание только сейчас, когда собралась приготовить любимому кофе.

Рюкзак был в точности такой, как в видении, в автобусе. И скатанная желтая палатка в точности такая же.

– Что это? – повторила она.

Эван молчал. У него было ощущение, что его кипа от стыда из оранжевой стала ярко-красной.

– Скажи, что ты останешься сегодня на весь вечер!

Это не был приказ. Не требование и не просьба. Это была мольба.

Эван молчал. Казалось, буква V на его кипе, от ужаса затрепетала, раздвоилась и стала W.

– Ты что, не останешься? – губы девушки задрожали.

Эван почувствовал, как его рот и горло превращаются в Сахару в июльский полдень.

– Я очень люблю тебя, Вика! – прошептал он.

– Ты не останешься? – повторила свой вопрос Вика. По ее щекам уже спускались дождинки слез.

– Давай перенесем на другой день.

– Мой день рожденья?

Голос ее опять обрел твердость, но это была не та твердость, что могла порадовать Эвана.

– Вика, я поздравляю тебя.

– Мои родители летят сюда из России. Они уже полмира пролетели, чтобы познакомиться с тобой! Ты останешься или нет?

Это уже звучало, как ультиматум – или ты останешься, или...

– Вика, ты понимаешь, я...

– Вон! – прошептала Вика, и голос ее набух такой ненавистью, что Эван попятился. – Убирайся вон. Навсегда.

* * *

– Вахид? Здравствуйте. С вами снова говорит Мазуз. Что значит, «почему снова»? Я же совсем недавно... Ах да, действительно. Две недели прошло. Точно ведь – это было в тот день, когда Шарона – да покарает его Аллах! – покарал Аллах. Да, так я вот что хотел спросить – говорят, есть предсказание, что Маз... что сын Марьям выступит против... ну, в общем, против сил зла после того, как они всю воду из бахр Тверия выпьют... Ах, не всю? Больше половины? Больше половины они, должно быть, выпили. Как кто? Евреи, конечно, весь так называемый Израиль пьет воду из бахр Тверия. Нет, это я так, вслух размышляю. Да, вот еще что, давно хотел спросить. А почему так важно, чтобы имя сына Марьям было похоже на Яджуджа или на Маджуджа? Ах вот как – чем больше общих букв, тем больше он у них сил отберет? Ишь, как хитро!

* * *

Солнце словно на какой-то момент задумалось – а может, не уходить, двинуться обратно на восток, зависнуть над Наблусом и еще понаслаждаться видами крутогорбых хребтов, узких улиц, виляющих меж белых многоэтажек, минаретов и стен старинного замка Тоукан. Оно застряло над горизонтом, с ностальгией оглядело покидаемый мир и медленно поползло в никуда.

Даббе шел по замку Тоукан. Когда-то здесь искрились брызги фонтанов, пели птицы в золотых клетках, звучали голоса земных гурий. Типичный мусульманский сад, созданный по принципу «чор-багх» – «четыре сада», когда большой квадрат делится на четыре меньших, а строгая геометрия планировки подчеркивается дорожками и каналами с водой. Дорожки еще обозначены, а вот что до каналов, выстеленных пестрой керамической плиткой, – вода с ними навсегда простилась, равно как и с фонтанами, стоящими в центре каждого квадрата. Фонтаны эти некогда были облицованы стеклом, осколки которого сейчас валялись на неметеных уже лет сто дорожках. Без воды, источника жизни, сад, несмотря на всю свою зелень, казался трупом. Четыре сухих желобка, некогда полноводных, намекавших гостям на четыре реки, которые после сотворения мира вытекали из Рая, казались протянутыми куда-то в пустоту сморщенными старушечьими ладонями. А квадраты, вместо того, чтобы напоминать о Каабе – Черном камне в Мекке, – навевали мысль о каких-то надгробиях.

Люди не любили сюда заходить. Без воды здесь все захирело. Даже сейчас, дождливой зимой, трава здесь была довольно жиденькой, куда жиже, чем, скажем, на лужайке перед колледжем в Эль-Бире, где студенты так любили валяться, а ему вроде бы несолидно. Как бы то ни было, сквозь этот зеленый пушок он, растянувшись под своими любимыми платанами, явственно чувствовал пульс земли, родной шхемской земли, плоть от плоти которой он был. Она вдыхала в него жизнь, она дарила ему силу. Лишь одного не давала – ненависти. А для победы нужна была именно ненависть. О если бы сейчас среди воинов Аллаха, как они себя называют, было бы побольше потомков Амалека – великого народа, который ненависть к Творцу трансформировал в ненависть к сынам Израилевым! Весь мир онемел от изумления, узнав о десяти казнях, обрушившихся на Египет за то, что египтяне не отпускали евреев. Весь мир был потрясен, когда море расступилось перед толпой израильтян, а затем сомкнулось над головами преследовавших их египтян. Все народы трепетали от ужаса при мысли о том, что эта орда, пользующаяся столь мощной защитой Свыше, ведомая ночью огненным столпом, а днем – облачным, может заглянуть к ним, и они этих незваных гостей ненароком прогневают. И только отважные амалекитяне двинулись с другого конца пустыни через горы и пески, чтобы погибнуть, но показать всему миру, что евреи такие же люди, как и все, и так же уязвимы для копий и стрел, и нечего их бояться. «Пусть я сварюсь в этой ванне с кипятком, но смогу хоть немного охладить ее». И вот он, Даббет-уль-Арз, сидя на траве, вдруг видит вокруг себя полуобнаженные тела узкобедрых сынов Амалека, и вьются алые ленты, и напротив него сидит Махир, вечный изгой, несчастный сын Израиля, быть может, единственный из них, кого следовало бы оставить в живых. Но сначала хорошо бы самому остаться. И Даббет-уль-Арз ощущает, что он уже не здесь, в Наблусе. Он там – в Рефидиме...

* * *

Коби поднял голову и открыл глаза. Пошевелил левой ногой. Автомата не было. Пять или десять минут назад он задремал за столом, уронив голову на руки, прислонив «эм-шестнадцать» к левой ноге, – и вот кто-то украл его. Холодный пот побежал по спине. Коби ощутил какое-то бетонное оцепенение. Он сам частенько, как и другие командиры, таким образом воспитывал новобранцев – ночью заходил в палатку посмотреть, кто как спит. Если прижимая автомат к груди, как самую любимую женщину на свете, то все нормально. Но если отодвинувшись, как от старой и успевшей поднадоесть супруги, Коби тихонько подкрадывался и забирал этот автомат. Проснувшись, солдат получал по ушам. Но тут... Чья-то шутка? Или что похуже? Арабы? В любом случае – позор! У комроты стырили личное оружие! Средь бела дня! А как насчет дугма ишит – личного примера? Караван наполнился солдатами, перед глазами замелькали ухмыляющиеся физиономии. Черные глаза, большой нос и длинные пейсы Шауля Левитаса, круглое лицо Моше Гринштейна, маленькая головушка на могучих плечах Шмуэля Барака. И все, прихлопывая в ладоши, скандируют: «Дуг-ма-и-шит! Дуг мА-и-шит! Шит! Шит! Шит!» Коби почувствовал, что лицо его идет пятнами. Последним усилием он стряхнул с себя оцепенение и вскочил, что-то задев правой ногой. Послышался грохот. Коби опустил глаза. На полу возле правой его ноги лежал «эм-шестнадцать». Возле правой. Именно к ней прислонил он автомат, прежде чем задремать. А искал у левой. Коби наклонился и поднял оружие. Послышался грохот оваций. Аплодировали все – и робкий Шауль, и основательный Моше, и флегматичный Шмуэль. И солдаты, счастливые оттого, что их командира не постигло бесчестье.

Коби продрал глаза. Это все был сон – и то, что он сначала не мог найти автомат, и то, что потом нашел, и что сначала над ним издевались, и что потом его чествовали.

Он тряхнул головой и посмотрел в окно. По проселку, хордою отрезающему сегмент от горы, похожей в сечении на транспортир, проехал джип, поднимая пыль. Одновременно с этим по шоссе, которое шло напересек проселку, промчался белый фургон с маленькими пуленепробиваемыми стеклами, судя по надписи – подарок поселенцам от какой-то американской христианской общины. «И эти туда же!» – с неудовольствием подумал Коби. Навстречу фургону проехал еще один, чуть поменьше, так называемый транзит, с надписью «Метаелей Эйнав» – «Эйнавские туристы». Он, как и большинство машин, которыми пользуются поселенцы, не был пуленепробиваемым – дорого! Когда-то это служило причиной многих жертв, но сейчас интифада сошла на нет, времена настали спокойные, и потребность в дорогих тяжеловесных бронированных машинах с особо стойкими стеклами почти отпала. Лужайка за окном штабного вагончика была пуста. Только носатый-пейсатый Шауль Левитас прогуливался, нежно курлыча что-то в мобильный телефон – наверно, обсуждал со своей ненаглядной Сегаль детали хупы. Вообще-то, для звонков домой есть час перед сном, в это время и Коби, и сержанты не то что разрешают, а порой заставляют солдат звонить домой. А сейчас... Ладно, черт с ним.

Облака тянулись по небу не обычными белыми пятнами, а какими-то оперенными стрелами. Возможно, это был расплывшийся след самолета.

Коби посмотрел на лежащие на столе часы. Дешевые часы, десятишекелевые. Дело в том, что, где бы он ни оказывался, первым делом всегда снимал часы – не любил их ремешков, уж очень под ними рука потела. И после того, как подаренный женой «континенталь» с кожаным ремешком остался на камушке среди скал, где рота отдыхала после учений, Яэль вынесла четкий и ясный вердикт – тайваньская дрянь за пятнадцать шекелей и ни агорой больше. Сейчас эта дрянь тихо мерцала на столе, показывая половину третьего. Итак, время пошло.

Коби подошел к телефонному аппарату и нажал несколько кнопок.

– Зайди ко мне!

Через пять минут послышалось тарахтение джипа, и на пороге вырос черноволосый красавец с лицом оливкового цвета, выдававшим сугубо йеменское происхождение, жгучими глазами и рисунком губ настолько нежным, что волей-неволей вспоминалась радостная статистика, гласящая, что нашего, мужского полка прибывает не только естественным образом, но и со стороны, то есть на одного мужчину, сделавшего операцию по перемене пола, приходится тридцать девушек, подвергшихся аналогичной, вернее, противоположной, обработке. Впрочем, достаточно было взглянуть на широкие плечи и вздувающиеся под гимнастеркой мускулы гостя, чтобы понять, что никакой перемены не было, и перед нами – мужчина из мужчин, вот только лицо больно женоподобное – видать, что-то перепутали при раздаче.

Йеменец вошел широкими шагами в вагончик Коби и отрапортовал:

– Сержант Кахалани по вашему вызову прибыл.

– Да ладно тебе, – отмахнулся Коби. – Садись, Рон. Кофе хочешь?

Рон мотнул головой. Коби протянул было ему сигарету, но спохватился, что тот не курит. Между тем Рон плюхнулся в стоящее в углу покрытое пылью дерматиновое кресло и прикрыл глаза.

– Ну? – не выдержал молчания Коби.

– Что «ну»? – фамильярно переспросил Рон и осклабился. – Ребята уже там.

– Как – «там»?! – Коби аж подскочил на месте.

– А так. Все уже заняли позиции в скалах, а группа...

– Какие позиции? Ты что, с ума сошел?! Я же сказал – днем не отправлять ни в коем случае! Арабы засекут – сто процентов! Б-же! Провалить такую операцию!

Коби обхватил голову руками и стал раскачиваться на стуле.

– А я днем и не собирался посылать, – басом ответил Рон.

Коби оторвал руки от головы и взглянул на подчиненного с изумлением. Вот теперь он просто ничего не понимал. Между тем сержант невозмутимо продолжал:

– Вы исходили из того, что днем плато идеально просматривается снизу, то есть арабами, проживающими в ближайшей деревне. Совершенно верно. Но кто поручится, что их выдвижение на позиции не начнется сразу же после наступления темноты. Согласитесь, что если через несколько часов им начинать бойню, то вряд ли на закате они отправятся спать. Скорее всего, арабы успели выспаться в дневное время, а когда стемнеет, небольшими группками начнут блокировать входы в ущелье, чтобы расправа с сионистским врагом заняла как можно меньше времени.

Коби помрачнел.

– Да не бойтесь! – подбодрил его Рон. – Все учтено. Мы еще ночью заняли позиции. Кто засел в пещере, кто в расселине... Ребята будут в бинокли ночного видения наблюдать за всеми перемещениями противника. Уверяю вас, с головы наших братьев ни один волосок не упадет.

– Постой, а как же насчет западной гряды и восточной? Ведь между ними тот коридор, по которому пойдут арабы. И твои должны были сверху...

– О, это самое трудное! Вот туда-то я начну отправлять своих парней только с наступлением полной темноты, только поодиночке, и передвигаться им будет разрешено только в те моменты, когда луна будет за тучами.

Нет, все-таки Коби еще никак не мог успокоиться.

– А остальные – они чуть ли не сутки просидят в расселинах да пещерах?

– Не «чуть ли не сутки», а порядка тридцати пяти часов, – поправил его Рон, поскольку вышли ребята не под утро, а вчера вечером...

– Но Рон! На что они будут годны, твои вояки, после такого долгого сидения в засаде?

– На все! – отрезал сержант. – Я же с ними все время на связи. Еды и питья у ребят хватает, одеты тепло, с туалетом тоже устроились. Курорт, да и только!

И такой уверенностью веяло и от его слов, и от его дел, что успокоился Коби. Успокоился, встал, потянулся и, распахнув дверь, вышел из вагончика. Было свежо, и капитан порадовался тому, что на нем сегодня мундир, а не просто гимнастерочка. И еще тому, что есть у него такой надежный человек, как Рон Кахалани. С этим можно ни о чем не тревожиться.

По фисташковой ветке, медленно переставляя лапы, передвигался зеленый хамелеончик, некрупный, величиной с ладонь, с размотанным хвостом, похожим на длинного червяка, с мордой инопланетянина из американских триллеров. Коби аккуратно взял его двумя пальцами. Оказавшись в воздухе, животное съежилось. Хвост свернулся в рулетку. Коби посадил его себе на рукав. Хамелеон приобрел оттенок мундира. Коби посадил его прямо на ствол растущего рядом тамариска. Хамелеон побурел и уполз ввысь.

Коби вернулся в вагончик и вновь посмотрел на часы. Было десять минут пятого. Он достал сигарету и щелкнул зажигалкой. Кольца дыма поплыли сквозь открытую дверь в небеса, маскируясь под облака.

* * *

Четыре тридцать пять. Мазуз сидел на оттоманке, скрестив ноги. Давно уже он не мог принять такую позу – сухожилие не позволяло. Но вот недавно Аззам принес какую-то чудодейственную мазь и уже – слава Аллаху! – третий день боли как не бывало. Мазуз курил «Ноблесс», поглядывал на серое пятно на обоях и выслушивал донесение Раджи, который только что связывался с Гассаном, уже достигшим ущелья.

– Ну и хорошо! – хлопнул в ладоши Мазуз. – Свяжись еще раз и передай ему, что в случае успеха я в долгу не останусь.

После чего приподнял веки, и этого движения хватило, чтобы понятливый Раджа растворился в дверном проеме, предварительно сообщив, что ответственный за операцию Исса Диаб прибыл и дожидается в коридоре.

– Диаб? Пусть войдет.

Диаб был похож на джинна из «1001 ночи» – долговязый, со всклокоченной длинной бородой и наголо бритый. И, разумеется, с руками, дотягивающимися до колен, частично за счет сутулости.

Подперши голову ладонью, Мазуз обрушивал на Диаба гидравлический пресс своего взгляда, а тот в ответ сутулился все больше и больше, пока сутулость наконец не начала переходить в скрюченность. Тогда Мазуз заговорил:

– Изложи-ка, Диаб, еще раз порядок действий.

Диаб кивнул, при этом руки у него почему-то провисли еще ниже, словно то был не кивок, а поклон.

– Смотрите, саид, мы не можем проконтролировать перемещение еврейских парашютистов на скалы, окружающие плато Иблиса. Мы не знаем, когда они выдвинутся или выдвинулись. В дневное время мы не можем направить в район перемещения своих наблюдателей – их засекут, и евреям сразу же станет ясно, что плато Иблиса для них – ловушка. Поэтому придется играть вслепую до самого конца. Сначала устраивать представление – возможно, перед пустым залом, – а затем, используя как наживку разрывы мин, доносящиеся со штурмуемой базы, встречать их огнем. Но – по порядку. Первое, что я делаю, это отправляю тридцать человек на плато Иблиса, чтобы они там покрасовались, а потом попрятались, якобы занимая позиции. Оттуда они тихо уползут в проход между скалами, а затем займут позицию между плато Иблиса и военной базой.

– Где именно? – резко спросил Мазуз.

– Там, где тропа въезжает в сосновую рощу, а затем выводит на полянку, напротив которой сохранились остатки стены большого старого дома.

– Ну да, так называемый Разрушенный дом, – пояснил Мазуз сам себе.

– ...Рощу заминируем, а стену используем как бруствер. Когда враги услышат выстрелы из минометов, доносящиеся со стороны их базы, они, разумеется, начнут спускаться. Со всеми предосторожностями на случай нашей засады. Увидев, что все тихо, они двинутся на помощь своим. Через рощу. Тех, кто не взорвется в роще, в упор расстреляем на полянке.

Произнося последние слова, Диаб опустил глаза, точно застыдился чего-то... «Чего?» – молча спросил сам себя Мазуз. Ответа не было. Мазуз, любивший перетряхивать до последней песчинки вверенные ему души, чтобы лучше ориентироваться в них, недоумевал, что это вдруг такое творится с бойцом, который уже много месяцев столь исправно выполняет функции его, Мазуза, правой руки.

«В чем дело?» – чуть было не спросил он, но, подумав, загнал слова себе обратно в горло. С Диабом что-то не так, значит, не надо спугивать его, пусть окончательно себя выдаст. Так они и молчали, пока Диаб не поднял глаза, в которых отражалось нечто нездешнее, словно их застлала пелена каких-то мыслей, явно никак не связанных с предстоящей операцией. Потом эта пелена растаяла, и во взгляде Диаба вновь засквозила добермановская готовность выполнять указания, а потом рапортовать, отчитываться.

– Ну? – только и сказал Мазуз, и Диаб понял, о чем это «ну».

– А там, – начал он, жестом указывая в неопределенном направлении, но обоим было ясно, что речь идет о настоящей засаде, – в кустах вдоль дороги пятьдесят четыре человека. Да еще десять из Мухайам-Фариа – Абдельазиз Неггар из тамошних «Мучеников» к нам приводит. Так что ни на плато Иблиса, ни в ущелье Летучих Мышей никто из евреев живым не уйдет.

– А и уйдет – не страшно! – весело сказал Мазуз. – Пусть уползет, жидко обгадившись, и в таком виде доберется до своих. Пусть полечится от шока. Это раньше настоящие воины были – ничего им не страшно, а теперь чуть что, сразу – шок! На этот раз слово «шок» было произнесено с особым презрением. – Пусть рассказывает остальным поселенцам, как его с друзьями расстреливали, пусть распространяет вокруг себя... – он запнулся в поисках точного образа и вдруг, вспомнив один из немногих непрогуленных им в школьные годы уроков физики, резво закончил, – пусть распространяет вокруг себя магнитное поле страха, пусть накачивает их страхом! Все они – собачьи дети, и молоко матерей их – ослиная моча.

Тут он, правда, осекся, потому, что его собственная мать тоже была еврейкой и вряд ли ее молоко сильно изменило свои свойства из-за того, что перед тем, как выйти замуж, она, запинаясь, повторила за кади «нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммад – пророк его». И вообще, почему бы не взять как можно больше поселенцев в заложники, а потом объявить, что они тоже, как и солдаты, будут уничтожены, если ЦАХАЛ попытается отобрать обратно захваченную территорию Канфей-Шомрона.

Эту новую идею он сходу изложил Диабу. Тот все терпеливо выслушал, а затем спросил:

– Я могу идти?

Мазуз со злостью загасил окурок и взглянул исподлобья. Что себе позволяет эта горилла? В арабском Движении сопротивления уже сложились некие нормы взаимоотношений между вожаками и подчиненными, и по этим нормам жестоко наказывалось куда менее наглое поведение.

Недоучка Мазуз, сын потомственного врача и интеллигента, был бы немало удивлен, узнав, на что отвлекся бывший студент-энтомолог Исса Диаб, три года как променявший науку на революцию. А дело было в том, что в разгар разговора он увидел ползущего по каменному полу клопа с длинным латинским названием, и про этого клопа он точно знал, что тот западнее Гиндукуша не встречается. Некоторое время, пока он, выйдя от Мазуза, шел по тускнеющей в сумерках деревенской улице, в нем с яростью сражались профессиональный революционер, который должен сосредоточиться перед ответственным мероприятием, и ученый, готовый все забросить и бежать назад, ловить драгоценного клопа, прятать его в любой пригодный для этого сосуд, а потом мчаться домой, метаться по справочникам или по интернету в поисках доказательств, сжимать в дрожащих пальцах лупу, стерев с нее трехлетний слой пыли, и наконец, убедившись в подлинности открытия, впиться в компьютер и, подобно гениальному пианисту, прогреметь на клавишах гимн человеческой мудрости, луч которой вонзается в самые темные уголки природы. Революционер победил. Диаб вытащил мобильный телефон, набрал номер и скомандовал:

– Алло, Ареф? Через пятьдесят минут выезд. Приезжаете на место, устраиваетесь в кустах и ждете моих распоряжений. Ну конечно, прежде всего я должен понять, двинутся они туда или нет.

Однако победил революционер не без потерь. Когда в схватке с ученым он на какой-то момент отступил в небытие, то ненароком прихватил с собой неоценимое для революционера качество – бдительность. Иными словами, Диаб шел, на ходу отдавая распоряжения, а перед глазами его полз такой родной, бурый с волосистыми ножками, гиндукушский клоп. Где уж тут было осмотреться, не подслушивает ли кто его сверхсекретный разговор? Где уж тут было заметить, что, прячась в тени домов, от самого штаба за ним следует Юсеф Масри? А тот не отставал от него, пока не увидел, что навстречу идут знакомые бойцы из группы «Мучеников Палестины».

Предусмотрительно свернув в проулок, узкий, как запястье у Рамизы, Юсеф задумался.

Ареф – это, очевидно, командир одного из подразделений, Ареф Мухлис. «Начинайте выезд». Первая странность. Не выезд должен сегодня быть, а выход. Выход на плато Иблиса. Чего туда ехать – только внимание привлекать? Да и нет такой колесной дороги, которая близко бы к нему подходила. Пешком быстрее доберешься. И в каких кустах они там собираются устраиваться? В скалах – да. В расселинах – да. В пещерах – да. Но кустов там почти нет, а из тех, что есть, стрелять практически невозможно. Похоже, речь идет не о плато Иблиса, а о каком-то другом месте. А о каком? Пожалуй, стоит чуток последить за Арефом. Глядишь, и заработаешь прощение Абдаллы.

Оставшись один в комнате, Мазуз прилег на оттоманке. Юсеф, тяжело шагая по улице, Мазуз, вытянувшись на оттоманке, и Диаб, войдя в свой дом и поднимаясь по лестнице, одновременно посмотрели на часы. Было четыре пятьдесят пять.

* * *

Старшая из дочерей Натана, Якира, приехала и забрала Юдит к себе в Кфар-Эцион. Теперь Натан сидел одиноко в своем гостиничном номере. На каждой из стен висел рисунок какого-нибудь израильского художника, а окно отделяли две пары штор – полотняные для красоты и клеенчатые для темноты. Сейчас они прятали от глаз обитателя номера залитую солнцем суетливую иерусалимскую улицу. Скоро наступит закат, повеет холодом, а как звезды выйдут, вообще зябко будет! Надо побольше свитеров с собой взять, да куртку надеть потеплее. Даже если удастся прорвать ЦАХАЛовские кордоны, неизвестно, сколько времени придется проторчать в Канфей-Шомроне прежде, чем ситуация как-то разрешится. Но он должен идти – не только для общего дела – еще и для Юдит.

Натан набрал телефон дочери.

– Якира? Как мама?

– Мама спит... Пап, может, не пойдешь? Мне страшно за тебя.

Натан как сидел на стуле, так и подпрыгнул. Поначалу он даже не нашелся, что ответить. Зачем Юдит Якире рассказала? Знает ведь, что нельзя говорить никому! Но что делать? Юдит не в том состоянии, чтобы ее можно было отругать.

– Ну что ты молчишь? Пап!

Натан подобрал очки с ковра.

– Гм... Якира, ты помнишь наш Канфей-Шомрон с его садами? Помнишь, когда ты была маленькая, то говорила, что он похож на большое зеленое озеро, а домики с черепицей, как кораблики с красными парусами. Как ты думаешь, на что он похож сейчас, когда наши бульдозеры снесли дома, а арабы со злобы повырубали деревья, мстя им за то, что их посадили евреи? На солончак? На котлован, залитый сточными водами?

– Папа, я понимаю, это ужасно, но это уже произошло! Что вы можете сделать? Вас опять выселят!

– Кто, нынешние? Ольмерт со товарищи? Эти ничтожества, дорвавшиеся до власти? Не смеши...

– А арабы? Они, думаешь, успокоятся? Пойми, ты рискуешь жизнью!

– А так мы рискуем знаешь чем? Погоди секунду, мне очки с пола поднять нужно... Так вот, деточка моя, это чертово Размежевание – лишь начало! Начало обвала. И если его не остановить, то завтра ЯСАМники вломятся в Маале-Адумим, послезавтра начнут вышвыривать евреев с горы Кармель в Хайфе, а послепослезавтра отдадут арабам на разрушение Стену Плача!

– Папа, подумай хотя бы о маме!

– Думал. А ты с ней говорила?

– Говорила.

– Ну?

Трубка замолчала.

– Ну же?

– Такая же чокнутая, как ты. Говорит, если бы туда брали женщин, она сама бы пошла.

* * *

Ну а теперь – самое главное. В ушах Мазуза предвкушающе зазвучал голос ивритоязычной дикторши: «Два часа назад группа террористов из организации «Мученики Палестины», лидером которой является небезызвестный Мазуз Шихаби, захватила наш военный лагерь, расположенный на территории бывшего еврейского поселения Канфей-Шомрон. Несколько десятков солдат захвачено в плен. Боевики держат их в заложниках. Часть их была вывезена в неизвестном направлении прежде чем силы израильского спецназа блокировали военный лагерь. Руководитель группировки Мазуз Шихаби заявил, что при первой же попытке атаки со стороны израильских войск на военный лагерь или какой-либо другой объект на территории Палестинской Автономии, заложники будут уничтожаться». И далее тот же голос, но уже по-арабски: «Великая война за окончательное изгнание захватчиков с арабской земли началась!»

Он очнулся и набрал номер телефона.

– Алло, Фарук? Зайди ко мне. Да, срочно.

Положил трубку и прикрыл глаза. Шестьдесят с лишним бойцов из Наблуса и около ста из Газы с Хевроном в течение двенадцати дней были тайно переправлены в Эль-Фандакумие. К сожалению, противогазов маловато. Ну ничего, на пятьдесят человек хватит, они первыми и ворвутся на базу после того, как ее накроют из минометов. Минометы... Опять же и минометчиков нашел, и наводчиков – там и те, что по Гило пять лет назад палили, и те, что в Газе по поселениям и даже по Сдероту стреляли – народ проверенный, опытный! Наводчики уже выходили на местность со своими дальномерами и буссолями, нашли место и где КНП (Командно-Наблюдательный Пункт) поставить, и где сами минометы разместить, и под каким углом их ставить, чтобы мимо базы не промахнуться. Понятно, что последнюю наводку придется провести перед самими выстрелами.

Задумавшись, Мазуз не слышал, как в комнату вошел Фарук.

– Рафик Шихаби...

Ого! Прямо-таки «рафик» – товарищ! Вообще, в обращениях – разнобой. Кто – «рафик», кто – «сайид», а самые подобострастные – «аффанди». Но у этого парня в глазах задор, как у героев русских романов времен коммунизма, которыми Мазуз, зачитывался, когда, временно порвав с наркотиками, активно ушел в Революцию.

– Рафик Шихаби, сообщаю вам о том, что с наступлением тьмы начинаю выдвижение людей из Особой бригады на Оливковое поле...

Оливковое поле? Это место еще называют «Оливковая роща». Гм... Там неплохо. Пускай ребята перед боем немножко расправят плечи, вздохнут полной грудью. А то ведь провели несколько дней в подвалах да в сараях, набившись туда, как сельди в бочку.

– ...Рассчитываю, что через три с половиной часа будем полностью готовы к выходу в направлении бывшего еврейского поселения Канфей-Шомрон...

У этого мальчика краснеют уши, маленькие оттопыренные ушки. На тонкой тщательно выбритой верхней губе дрожат капельки пота. Он играет в офицера, командующего боевыми частями, которым предстоит совершить нечто великое, нечто историческое. И не понимает, что ему действительно предстоит это совершить.

– Итак, еще раз, план действий, – произнес он вслух.

– Располагаемся к югу от еврейского военного лагеря, за бывшим кварталом «Алеф», старой частью поселения, на таком расстоянии, чтобы нас не засекли. Отправляю минометные расчеты на заранее отмеченные позиции, где они и готовят обстрел базы газовыми минами...

Газовые мины! Серые, с красным кольцом, начиненные CS – казалось, вещь совсем бесполезная, плод жульничества проклятых оманцев, а вот пожалуйста, нате вам! – единственное средство, при помощи которого он сможет занять и удержать Канфей-Шомрон. От этого CS евреи не развалятся, только на время из строя выйдут, причем действовать он начинает мгновенно, так что не то, что со штабом связаться – своего собственного газу подбавить не успеют – пукнуть то бишь.

– ...после чего передовой отряд в противогазах врывается на базу, проверяет, полностью ли противник выведен из строя, и пресекает любые попытки сопротивления. Затем проводится сбор оружия и ставится задача предельного ограничения свободы передвижения противника...

«Связать сволочей и запереть в казармах!» – подумал Мазуз.

– ...И как только зараженность воздуха снизится до необходимого уровня, направляю на территорию лагеря остальных бойцов, и полностью закрепляем свой контроль над Канфей-Шомрон.