Текст книги "Четыре крыла Земли"

– И помни, – сказал Мазуз, – свяжете пленных и оказывайте им медицинскую помощь! Убить мы их всегда успеем, а пока они – наши заложники. Мы объявим, что перебьем пленных, если евреи попробуют отбить Канфей-Шамрон обратно, и тогда черта с два они сунутся! Впрочем, какой-такой еще Канфей-Шомрон! Нет больше никакого Канфей-Шомрона! Мы создадим там наше арабское поселение и назовем его... – он задумался, – и назовем его Бейт-Марьям – в честь моей матери, в честь еврейской женщины, родившей героя арабского народа! Ждите приказа о начале операции!

* * *

– Сейчас двадцать минут шестого, – сказал Натан, входя в номер рава Хаима. – Я проверил – все оповещены, снаряжение собрано, запас воды...

– ...Приготовлен, – закончил рав Хаим, вставая с кресла, – все понятно, проверять не буду.

– Из гостиницы выходим маленькими группами и идем к Биньяней а-Ума, где нас ждут автобусы. И – в Элон-Море.

– Скажи... – рав Хаим понизил голос, – то, о чем мы с тобой говорили...

Натан выразительно сквозь круглые стрекозьи глаза посмотрел на рава Хаима. Тот распахнул дверь в ванную и проследовал туда, увлекая за собой Натана. Затем он крутанул на полную катушку красный кран, и в раковину обрушилась шипящая Ниагара.

– Пистолеты и револьверы есть у большинства... – горячо зашептал Натан.

– А в разобранном виде по рюкзакам распихано?.. – тоже шепотом спросил рав Хаим.

– Тридцать «узонов», двадцать «глилонов» и пятнадцать коротких «эм-шестнадцать».

– Ой-вэй, – прошептал рав Хаим, схватившись за щеку и вытягивая пальцы так, будто сам с себя скальп содрать хочет. – Думаешь, если нарвемся на арабов, то отобьемся?

Натан пожал плечами.

– Должны... Даже если до арабов дошли какие-то слухи, они, как и все вокруг, не сомневаются в том, что будет, как при «Размежевании», – поселенцы, чтобы избежать провокаций, пойдут в Канфей-Шомрон безоружными.

Рав Хаим удовлетворенно кивнул и выключил воду. Оба вернулись в комнату.

– Я пойду, – сказал Натан. – Мне еще собираться...

Когда дверь за ним закрылась, рав Хаим вновь опустился в бордовое дерматиновое кресло и закрыл глаза. Он уже собран. Палатку возьмет Натан, нести ее они будут по очереди, а так рюкзачок легонький. Немного ему нужно – простыня, чтобы подстелить, несколько пар белья, чтобы не каждый день со стиркой возиться, зубная щетка, паста, мыльце... И хватит с него, некогда самого богатого человека в Самарии, бывшего совладельца одной из крупнейших больниц в стране, правого активиста, хорошо известного по всей стране.

Ах да, курточка! К холоду он нечувствителен, курточки ему хватит. Он вообще ко всему нечувствителен, кроме отсутствия курева. Ненароком вспомнилась йом-кипурская война семьдесят третьего, когда он, при норме минимум пачка в день, оказался без курева в танке на Синае и раздобыть было негде – слишком неожиданно война началась. Последовало несколько дней мучений, после которых либо бросают курить, либо, дорвавшись до табака, закуривают с удвоенной силой. С равом Хаимом случилось второе. Ой-вэй!

Глава четвертая
Дубрава учителя

Потянуло сыростью, и Даббе поднялся с травы, на которой сидел все это время, странствуя по древнему Синаю, сражаясь вместе с амалекитянами против сынов Израиля, падая с пробитым стрелою горлом. Потянулся, затем, крутясь у воображаемого зеркала, начал стряхивать с брюк налипшие сухие травинки. Пора домой.

Махир! Бедный Махир! Нет, нельзя ненавидеть человека лишь за то, что он родился евреем. Но Даббе никогда и не был антисемитом. Он не амалекитянин. Бороться надо со злом, а не с носителями зла. А такие вот махиры нужны! Они необходимы! Без них евреев никогда не одолеть, а с ними... Если бы не тысячи, не десятки тысяч махиров здесь, в Палестине, да и по всему миру – в России, в Европе, в Америке, – движение сопротивления евреям не просуществовало бы и дня.

Нет, не зря он изучал еврейские предания. Он помнит историю о том, как деревья заплакали, когда Всесильный сотворил железо.

«О чем вы плачете?» – спросил Он.

«Из этого железа люди сделают топоры и будут нас рубить!»

«Не бойтесь, – успокоил их Всесильный. – Никто вас не тронет, пока вы сами не дадите древесину для топорищ!»

* * *

открыл и закрыл мобильный. Горы увенчаны зубцами, плоскими, как стены замка крестоносцев вроде того, что стоит на холме неподалеку от его деревни. Небо потемнело. Это ненадолго. Скоро оно побелеет от звезд. А потом вылезет луна, и половина звезд растает. Правда, небо останется белым, но по причине заурядного лунного света. Красиво, но привычно. В расселину он пока не полезет – какой смысл? Еще ждать до середины ночи. Гассан снял кожаную куртку, аккуратно расстелил ее на большом плоском камне... Ага, вот эта цепочка плоских камней – остатки старого брода. Ее, наверно, выложили в тысяча триста семидесятом году хиджры или по европейскому календарю в тысяча девятьсот девяносто втором, когда была ужасно дождливо-снежная зима и ущелье превратилось в русло клокочущей реки. Ну и зачем? Что было тем, кто жил на той стороне, делать на этой и наоборот? Зачем человек покидает свое жилище, зачем идет в соседнее селение, что ищет там, чего нет у него дома? Что гонит его на другой край ущелья, на другой край света? Что он сам, Гассан, делает здесь, вдали от дома, среди скал, звезд и сухих колючек? Какое ему дело до того, что этой ночью несколько десятков людей из чужого народа пройдут по сухому вади, пересекут долины, поднимутся на перевалы и спустятся с них, схлестнутся со своими соотечественниками, набьют им синяки и сами получат синяки? Он-то, Гассан, здесь причем? Сидел бы сейчас у себя в кофейне Али Хаджи, в родной деревне, сияющей посреди Вселенной голубыми огоньками и вознесшейся зелеными неоновыми кольцами минаретов, да глядел бы на облака, белые, как пятничные абайи{Арабское женское платье.} его сестер! Станет ли ему легче жить, если арабы прикончат несколько десятков евреев? Вон их еще сколько останется! Так что рискует он жизнью ради капли в море.

На грустного Гассана обрушился холод – сразу со всех сторон: и с боков, поскольку свитер крупной вязки оказался слабой помехой пронзающему ветру, и снизу – подстеленная кожаная куртка не помогала. Он вскочил, натянул эту куртку и запрыгал, как горный баран.

Эх, зачем, зачем все это? Ему двадцать пять лет. По профессии он токарь. Хороший токарь. А как выучился токарничать? Это сейчас он в деревне живет, а раньше жил в лагере беженцев на окраине Шхема. С тех пор, кстати, и Мазуза Шихаби знает, еще мальчишкой помнит его. Сам тогда был мальчишкой. Очень дружил с братом Мазуза, Ахмедом, тот от астмы умер. И остальных братьев помнит – Аниса с Ибрагимом – оба в Интифаду погибли. Кисмет! Они в центре жили, в квартале Рас-аль-Ай прямо над Старым городом. Но это так, к слову. А дело в том, что рядом с их лагерем находился автобусный парк, а при нем – токарная мастерская. Работал там на старом станке «аббас Саид» – дядюшка Саид. Целые дни проводил он у дядюшки Саида – сначала наблюдал из грязного угла, как тот работает, затем вылез на свет и стал стрелять вопросами – «А что это такое? А это для чего?» А потом уже «а как ты соединяешь патрон со шпинделем?» или «а как вставлять резец в резцедержатель?» А однажды осмелел... «Дядюшка Саид, поучи меня!» Странно так посмотрел дядюшка Саид, пригладил большим и указательным пальцами широкие усы, погладил Гассана по голове и приказал: «Вставай к станку!»

Через несколько месяцев уже – «Дядюшка Саид! Давай – я!»

И вот тринадцатилетний Гассан обтачивает на станке какой-нибудь болт или шайбу, и теперь уже дядюшка Саид сидит, поглядывая, в сторонке и сворачивает из папиросной бумаги трубочку тоненькую, языком ее заклеивает и набивает чем-то желто-зеленым, что даже по внешнему виду табак никак не напоминает. Всем хорош был дядюшка Саид, да была у него одна слабость. И вот однажды пробурчал начальник автопарка Адиб Амина: «Эй ты, юноша! Как там тебя – Гассан, что ли? Сходи-ка к Саиду и возьми у него ключ от мастерской да выточи мне одну деталь, а то мне ночью автобус на линию отправлять, а в нем – неисправность». Гассан не понял, что происходит, и спросил: «Так может, я дядюшку Саида самого приведу?» В ответ смех: «Как же, приведешь его сейчас! Запомни – ключ от мастерской лежит на комоде, старом, с цветными стеклышками в дверцах». Сначала Гассану было невдомек, зачем начальник это говорит – ведь дядя Саид и сам мог бы сказать, где лежит ключ от мастерской. А как добежал до дома дяди Саида, да взглянул в глазки его, которые сами мало чем отличались от цветных стеклышек в дверцах комода, так и понял, что долго еще дядя Саид ничего сказать не сможет. Но с другой стороны, и впрямь незачем было объяснять, что ключ на комоде. Потому как кроме комода и ковра, на котором лежал с неподвижными зрачками дядя Саид, ничего больше в доме и не было.

Так Гассан стал токарем. И по сегодняшний день был бы им, да позвала его Революция. Вот только куда – пока не ясно. Не в Башню ли Смерти? Страшно все-таки носить у сердца диск с таким названием, да еще зная, что хозяина этого диска собираются из-за него убить, потому он и передал его Расми!

Гассан вновь открыл мобильный. Было без двадцати пяти шесть.

* * *

Три машины. Три «транзита», рассчитанных на десять человек каждый. Судя по тому, как медленно, осторожно они ползли по проселочным дорогам, набиты эти «транзиты» были битком. Куда они направляются под командой Арефа Мухлиса?

Юсеф на своем лиловом «мерсике» плелся следом за ними, ровно на таком расстоянии, чтобы, оставаясь самому незаметным, видеть задние огоньки последней машины, красные, как губки Рамизы. Непривычно было ехать с потушенными фарами. Но что делать, если нельзя было даже позволить себе роскошь приблизиться, потому что, вздумай последний «транзит» остановиться, оттуда бы услышали звук его мотора.

Куда же это они сорвались? Судя по направлению, в сторону Бурки. А что им делать в Бурке? Нечего им там делать. Унылая одноэтажная деревушка, где активной публики раз два и обчелся, да и та – сплошные хамасовцы, которые «Мучеников» ненавидят, то есть раньше терпели – как-никак оппозиция ФАТХу, союзники, можно сказать, а теперь, после Размежевания, когда дни соглашателя Абу-Мазена сочтены, и власть перейдет к радикалам, – нынче все эти группировочки – хоть вшивенькие, да конкуренты. А может, Шихаби решил податься к ХАМАСу под крышу? Снюхаться с тем, кто сильнее, – почему бы и нет? А потому что вряд ли стал бы он этим заниматься в день, когда выполняется историческое задание могущественного воротилы Абдалы Таамри. Юсеф почувствовал, что его прошибает пот. В день операции, которая должна стать решающей для его организации и для него самого, Мазуз Шихаби, не обладая, между прочим, неисчерпаемыми человеческими ресурсами, отправляет десятки своих бойцов на выполнение какого-то неизвестного задания. Странно, очень странно. Пожалуй, имеет смысл сообщить об этом Абдалле. Глядишь, и прощение перепадет.

Юсеф уже потянулся к испускающему зеленое кнопочное свечение мобильному телефону, как вдруг увидел, что въехавшая на косогор самая последняя из трех машин, тоже, кстати, с погашенными фарами – слава Аллаху, луна светит вовсю, и без фар все видно – затормозила и резко начала разворачиваться. Этого еще не хватало! Не успел Юсуф оглянуться – в прямом смысле, в поисках того, куда бы смыться, дав задний ход – как «транзит» помчался прямо на него. Фары резко вспыхнули.

Юсеф Масри не столько понял, сколько потным телом ощутил – он обнаружен. Хорошо все-таки, что нет с ним диска!

* * *

«Приветствую тебя, о славный воин! – гласил очередной дар электронной почты, поступившей на адрес Мазуза. – В хадисе пророка, переданном Ибн-Омаром, (Сб. Бухари, Джихад, 94) говорится, что Даджаль прежде чем его поразит отважный сын Марьям, окажется между жизнью и смертью и будет подобен растению. Слава Аллаху, пророчество исполнилось! Шарон, воплощение земного зла, лежит в клинике «Хадасса-эйн-керем», ни жив ни мертв и подобен растению. Нанеси же окончательный удар! Сокруши царство Даджаля!»

* * *

Юсеф не верил своему счастью. Он ушел от погони. Выскочил из машины и бросился бежать. Крики позади давно стихли, транзит, который гнался за ним, развернулся и уехал. Его мерсик тоже уехал – интересно, кто там за рулем, на его, Юсефовом, месте. Короче, как бы то ни было, похоже, эти верблюжьи отродья, бойцы Арефа Мухлиса, потеряли след и временно прекратили погоню. Как распорядиться передышкой?

Очень просто! Бежать! Бежать от Абдаллы с Камалем, бежать от Мазуза и его «Мучеников». А куда бежать? Ясно куда – к евреям! У него есть важная информация – о том, что Шихаби отправил три транзита с бойцами в долину Тирца, то есть попытается перехватить поселенцев где-то в тех краях. В обмен на эту информацию он потребует, чтобы взяли под крыло и его, и Рамизу с Мусой и Халедом. А еще он расскажет о заговоре арабских бизнесменов и израильских политиков. И если офицеры ЦАХАЛа не хотят, чтобы их недавно созданную базу снесли к Шайтану, пусть заинтересуются ценными сведениями, которые им предоставит бывший агент Абдаллы Таамри. А взамен – покровительство. И не только ему, но и Рамизе с Мусой и Халедом. И на самый крайний случай есть еще кое-какая информация, за которую израильтяне уж точно ухватятся – его признание, что семью Халила Сидки вырезал лично он. Правда, в этом случае его ждут долгие годы тюрьмы, но лучше израильская тюрьма, чем – маша-аллах! – пуля из-за угла. И какая разница, кто пошлет эту пулю – Хозяин, заметающий следы, Мазуз, докопавшийся до истины, или Расми, защитник гонимых? Израильская тюрьма, где следят за тем, чтобы преступники не сводили друг с другом счеты, где с легкостью сокращают сроки, даже пожизненные, хоть и звучит это жутковато, где на выходные заключенных отпускают домой, – она как-то привлекательнее разборок с братьями по крови.

Он уже давно миновал мусорные кучи и вышел на тропку, которая, юркнув меж сухих кустов, сползла в овражек, а затем вынырнула прямо к дороге. Дорога эта вела из деревни мимо плато Иблиса в сторону израильской военной базы. Впереди был небольшой лес, а за ним – поляна, на противоположной стороне которой находились руины старого здания. А оттуда уже и до еврейской базы рукой подать.

Но когда Юсеф приблизился к лесу, он увидел, что тот усыпан огоньками, как гирлянда на Рамадан, правда, не разноцветными, а от карманных фонариков. Один... два... пять... десять... двенадцать... Кто все эти люди? Что они здесь делают?

Он пригнулся, начал перебегать от камня к камню, незамеченным добрался до опушки. Огоньки за это время успели углубиться в сосновую тьму. Голоса звучали приглушенно, но в ночной тишине по пунктиру реплик Юсеф понял, о чем идет речь. Понял – и похолодел:

– ...Ты воды-то не жалей! Шланги до краев наполняй.

– ...Во имя Аллаха! Ты что, морфий себе вводить себе собираешься? Почему иглу до сих пор не отрезал?

– ...Ну, этот шприц испорчен, выброси его! И смотри, где резать надо.

– ...Их солдаты с плато Иблиса услышат стрельбу из минометов, побегут на помощь своим прямо через эту рощу. Тут-то наши мины и сработают.

– А если прорвутся? Смотри – вон там не минировали. И вон там!

– Ничего! Наши ребята уже засели в Разрушенном доме. Мы к ним присоединимся.

Юсеф знал, как работали минеры. Брали тонкий шланг для воды длиной метр-полтора и одноразовый шприц. Один конец шланга заглушали деревянной пробкой, а ко второму скотчем прикрепляли шприц, предварительно отрезав верхнюю часть для иглы. Воду через шприц заливали в шланг до края. Затем на тыльную сторону ручки шприца прикрепляли контакт, и заталкивали ее в шприц. Клали шланг змейкой на тропу, а контакт на шприце выводили в сторону от дороги. На дереве на уровне пояса отгибали кору и выскабливали ямку нужных размеров, подводили под корой контакты. Ставили заряд и прикрывали корой. Когда враг наступал на шланг, вода выталкивала контакт вперед, навстречу другому контакту.

Значит, засада в этих местах все же будет. Только не против поселенцев, а против солдат. А что это за странные речи о стрельбе из минометов?

Голоса стихли. Лес превратился в минное поле. Идти через него, не зная, где проходы между минами, теперь было бы самоубийством. Есть, конечно, другая дорога в Канфей-Шомрон – не мимо плато Иблиса, а напрямую из Эль-Фандакумие. Но для этого надо вернуться в деревню, а там уже «Мученики» бегают, высунув язык, ищут его. Ну что ж, он попробует прорваться, вот только сначала позвонит Ахмеду – пусть тот выведет его на израильтян. Ахмед живо поймет, что, если этой ночью «Мученики» нападут на израильских солдат, его карьера как еврейского агента закончится, а следовательно, и у Мазуза надобность в нем отпадет. А как поступает Мазуз с теми, кто ему не нужен, – это всем известно. Но всего Юсеф Ахмеду рассказывать не будет. Скажем, о судьбе территории Канфей-Шомрона лишь намекнет. Нужно, чтобы евреям понадобился сам Юсеф. Он набрал номер. Гудок. Пауза. Гудок. Пауза. И вдруг быстро и коротко – гудочек-гудочек-гудочек-гудочек-гудочек. Занято. Все понятно. Ахмед увидел на дисплее его номер и отсоединился. Юсеф позвонил еще раз. «Разговор переводится на автоответчик. Здравствуйте, вы попали на автоответчик номера ноль-пять...» Здорово же его перепугался Ахмед, если вообще вырубил сотовый. Ну что ж, пусть будет автоответчик.

– Слушай, Ахмед, – сказал он в тишину. – Да благословит тебя Аллах. Я, Юсеф Масри, хочу помочь тебе выпутаться из сетей, в которых ты запутался. А ты за это тоже помоги мне выбраться из капкана. Я знаю – ты связан с израильтянами. Я следил за тобой. Теперь мне самому нужно с ними встретиться. А если «Мученики» меня захватят, я прошу, чтобы израильтяне меня вызволили. У меня для них потрясающие сведения – и про планы Мазуза Шихаби, и про планы Абдаллы Таамри, и про операцию на плато Иблиса, которая делается для отвода глаз, и про засаду на солдат – где она, скажу лично. Теперь слушай...

* * *

«Алло, Вахид? Здравствуйте, профессор. Опять не узнали? Это я, Мазуз Шихаби, ваш бывший нерадивый ученик. Скажите, это правда, что в хадисе пророка, переданном Ибн-Омаром, сказано, будто Даджаль перед смертью станет как растение, ни живой, ни мертвый?..»

* * *

Над Элон-Море кружил вертолет, оснащенный приборами ночного видения. Пребывающему на его борту сотруднику ШАБАКа поселение, вероятно, напоминало детскую игру, где разрисованный щиток изукрашен всяческими лунками, ямками и полукруглыми металлическими скобами, а задача ребенка состоит в том, чтобы в эти лунки, ямки и скобы загнать шарики, которые катаются по всему полю. Правда, вместо шариков по поселению перемещались живые люди, но сверху, в свете фонарей, они действительно напоминали катящиеся шарики. Что же до скоб и лунок, то роль скобы, то бишь пристанища, играла сосновая рощица. Рощица стекала с горки, увенчанной новым кварталом Неве-Офра, в лощину, которая в ту вечернюю пору была очень красиво расцвечена прожекторами, в основном, почему-то голубоватого цвета. Не менее пяти группок из трех-четырех человек в разное время и с разных концов Неве-Офры спускались по дорожкам, усыпанным хвоей и кое-где пронизанным корнями деревьев.

Несколько человек зашли с противоположного края лощины и на пятках стали сползать по осыпям до самого низа. Другие прыгали с камня на камень, всякий раз в полете живо интересуясь, не захочется ли этому валуну поиграть с ними в чехарду, пока оба не застынут мирно на дне лощины. Третьи продирались по колючкам – хорошим колючкам, крупным – по таким в армии солдат заставляют ползать во время курса молодого бойца, чтобы служба медом не казалась. Особая прелесть этих колючек, тщательно маскирующихся во тьме под обычную траву, была в их сюрпризности. То есть, делая очередной шаг, никогда нельзя было предсказать, совершит ли твоя ступня мягкую посадку или ты через мгновение начнешь ощущать себя андерсеновской Русалочкой, шагающей по лезвиям ножей. Там, где заканчивались колючки, начинался борщевик. Его жирафоростые заросли устилали дно лощины.

Местом сбора группы рава Хаима была полянка посреди сосновой рощицы с травкой, бревнами, которые можно было использовать как скамейки, и заготовленным хворостом, который, разумеется, никому в голову не пришло разжигать. Те, кто явился со стороны синагоги, вскарабкались туда по склону, хватаясь за корни.

К счастью, несмотря на приборы ночного видения, все эти передвижения, очевидно, прошли незамеченными ШАБАКом, потому что вертолет, описав очередной круг над Элон-Море, упорхнул куда-то за гору Эйваль.

Когда вся группа оказалась в сборе, рав Хаим в последний раз проверил, достаточно ли взяли еды, воды... – тссс... оружия – это незаметно тоже было проверено – и медикаментов. Далее, вместо пламенной речи он ограничился коротким монологом, произнесенным полушепотом:

– Праотец Яаков семь лет работал за первую невесту, Рахель, и еще семь лет за вторую – Лею. Четырнадцать лет борьбы за право не расставаться с тем, кого любишь. Наша невеста – наша земля. Уже тридцать лет мы боремся за право не расставаться с нею и еще сколько нужно будем бороться. Пока не победим. Подъем.

Он поднялся – и при этом обронил зажигалку, которую только что, прикуривая, положил не в карман, а на колени. Зажег фонарик, чтобы найти ее в куче хвои. Лучик машинально скользнул по носкам стоявших рядом... Здрасте! Это еще что? Он же лично еще в гостиничном холле у всех проверил обувь. Неужели этот оболтус Менахем, сын Моше Гамарника, не поленился и побежал в номер переобуваться? Зачем? Да и сам Моше молодец – знает, что у него чадо с прибабахом, а проследить за ним не может.

– И в этом ты собираешься скакать по ущельям? – ехидно спросил он, заглядывая в глаза высоченному Менахему, обладателю больших растопыренных ушей, больших, явно созданных для того, чтобы шлепать, губ и длинных нечесаных волос.

– А чего? – спросил парень, отправив свой взор следом за взором рава Хаима вниз, туда, где в стареньких сандалиях застыли его босые ступни с пухлыми пальцами.

– А того, – жестко сказал рав Хаим. – Какой у тебя размер ноги?

– Сорок шестой, – непонимающе пробасил парень.

– Ой-вэй! – сказал рав Хаим. Он даже не знал, что такой размер бывает. Ну у кого в Элон Море могут быть такие слоновьи ноги? Тут не поселенец, а снежный человек нужен.

– А ты с брюками не перепутал? – сочувственно спросил Арье но, взглянув на телеса Менахема, сам себе ответил, что нет, непохоже.

– У меня сорок пятый, – вмешался здоровяк Цви Кушнер.

– И что, у тебя есть лишняя пара кроссовок?

– Не-е-е, – протянул Цви. – Могу сандалии одолжить.

– Сандалии у него свои есть, – с досадой отрезал рав Хаим. – На черта они нужны, ваши сандалии? Он после первой же колючки станет таким же мобильным, как его рюкзак. Только что в пять раз тяжелее.

– Здесь в Элон Море русский есть один, рыжий такой, – задумчиво проговорил Цви. – Здоровенный! Может, у него ноги тоже здоровенные?

– Русский? Рыжий?

– Так это, наверно, Марик! – отреагировал Арье, когда рав Хаим по сотовому телефону изложил ему суть проблемы. – Сейчас я ему позвоню.

– Сейчас одиннадцать! Он спит, наверно.

– Разбужу, – спокойно ответил Арье.

Все-таки понять русских могут только русские.

– Вот кроссовки, – объявил через двадцать минут Арье, орлиной тенью выросший в темноте, слегка разбавленной лунным светом. – Только они сорок четвертый.

Луна, найдя удачную лазейку между соснами, осветила губастую физиономию Менахема, скривившуюся при мысли о том, что кто-то еще шьет обувь для всяких птичьих лапок, но рав Хаим рявкнул:

– Надевай!

– А м-может... – начал было мямлить Менахем...

– Не может! – рубанул рав Хаим.

Как и следовало ожидать, кроссовки оставшегося за кулисами Марика подходили Менахему, как Золушкин башмачок – ее сестрам. Сошлись на том, что покамест он будет идти в сандалиях, но кроссовки понесет в рюкзаке и на первом же сложном или поросшем колючками участке безропотно их наденет.

– Ладно, – смирился с неизбежным юный Гамарник, решив, должно быть, что в предыдущем своем воплощении, когда-то во времена маранов и инквизиции, недорасплатился за свои грехи посредством испанского сапога, и вот теперь придется отдуваться.

– Та-а-к, – зловредно протянул рав Хаим, гоняя лучик фонарика по лицам, телам и конечностям выстроившихся в шеренгу остальных. Вроде бы все были экипированы нормально. За спинами топорщились рюкзаки, но люди стояли, выпрямившись. Никто не горбился под тяжестью, следовательно, никакого перевеса не наблюдалось.

«Дойдут? – подумал рав Хаим. – С рюкзаками – нормально. Обувь в порядке. Похоже, дойдут».

* * *

В нескольких сотнях метров от сосновой рощи стояли заброшенные дуплексы. В одном из них собралась группа Натана Изака, и велись последние приготовления. Там, среди грязи и вони, под подозрительное шуршание в кучах мусора, свидетельствующее о присутствии братьев наших меньших, разыгрывалась весьма похожая сцена. Дисциплинирующей стороной тут был не рав Хаим с его удавьим взглядом, а попрыгунчик Натан; в роли же нарушителя выступал не молодой недоделанный амбал Гамарник, а репатриант из России Иегуда (некогда Юрий) Кагарлицкий. Фонарик так и прыгал в руках Натана, поскольку сам он тоже прыгал от возмущения, и то ли благодаря этим прыжкам на грязных белеющих во тьме стенах качались тени остальных двадцати присутствующих, то ли они действительно качали головами от возмущения. Ступни немолодого уже Иегуды Кагарлицкого нежились в воздушных объятиях кедов издания прошлого века. В то время как раву Хаиму на гиганта Менахема приходилось смотреть, задирая голову, Иегуда был одного роста с Натаном, так что перестрелка взглядами намечалась, что называется, на равных, если не учитывать страшных Натановых стрекозиных глаз.

– Ты в каком, в каком году в Израиль приехал?! – возмущался Натан.

– В девяностом, – потупясь, отчитывался Иегуда.

Понятно. Шестнадцать лет назад.

– А они, – он указал на кеды, – приехали с тобою вместе?

Сказано это было тоном учителя, заловившего в школьном сортире второгодника с сигаретой. Соответственно, и у Иегуды в глазах тут же заискрилось нечто, свойственное нашкодившему пацану. «Понятия не имею, чьи это ноги и какой дурак нацепил на них эти невесть откуда взявшиеся кружева», – читалось в его взгляде, устремленном на собственные полурасползшиеся кеды. Но тут же он опомнился и ответил с вызовом:

– Нет, это подарок друга, который привез их сюда за десять лет до моего приезда.

– Понятно, – отвечал в тон ему Натан. – А я-то думал, они тебе в наследство от дедушки достались. Дома ничего нет поновее?

– Есть. Домашние тапочки и парадные туфли. Я их по будням не ношу.

– А на работу в чем ездишь? – глядя на него с недоумением, спросил Натан.

– На работу? – на сей раз изумляться настала пора Иегуде. – Работа у меня была в Канфей-Шомроне. Нет Канфей-Шомрона, нет и работы.

– Та-ак, – протянул Натан. Потом вскинул стрекозьи глаза столь резко, что вздрогнули ноги кузнечика, и спросил:

– Размер?

– Размер чего? – не понял Иегуда.

– Вентилятора в твоем номере! Мы, кажется, говорили об обуви.

– Ах обуви... Это... Сорок первый.

Натан тяжело вздохнул, распустил шнур на своем рюкзаке, извлек из него жестом фокусника запасную пару кроссовок и протянул Кагарлицкому:

– На. От каких все-таки мелочей порой зависит судьба еврейского народа! А если бы у нас с тобой оказались разные размеры?!

* * *

– Папа, а когда я хинджаб начну носить?

Абдалла притянул к себе пятилетнюю Юсру и поцеловал в висок.

– Сладкая, как рахат-лукум! – причмокнул он.

– Нет, ну все-таки! – капризно пропела Юсра, хлопая длиннющими черными ресницами.

Абдалла взглянул в ее черные глаза, светящиеся кокетливым блеском, и ему вдруг стало тревожно. У западных народов из таких девочек к шестнадцати годам получаются – упаси Аллах! – шлюхи. А Запад завоевывает мир. Что будет, когда девочке исполнится шестнадцать? А тут еще этот Израиль, рассадник разврата! Может, лучше не идти с ними ни на какие сделки? Конечно, бизнес бизнесом, но как бы не вышло, что двойную игру он, Абдалла Таамри, играет против самого себя.

– Ну папа, ну что ты молчишь?!

– Ты же сама знаешь, – улыбнулся отец, показывая ряд красивых белоснежных зубов, сверкающих над короткой, рыжей, как у еврея, бородой. – В семь девочка учится молиться. В девять-десять надевает хинджаб. Я сколько раз тебе объяснял. Ладно, иди, мама ждет.

Дверь за Юсрой закрылась. Абдалла взглянул на часы. Это еще что за новости? Шесть двадцать пять. Ровно в шесть должен был позвонить Масри. И не позвонил! Нет, Абдалла сам ему, конечно, звонить не будет, не того полета птица. Но все же – что с ним стряслось? Сейчас выясним!

Абдалла потянулся и взял со стола, красивого старинного стола, обитого шелком и покрытого стеклом, небольшой золоченый колокольчик. Очень удобно иметь в каждой комнате по колокольчику. Куда уютнее, чем эти дурацкие кнопки с электрическими звонками!

...Камаль застыл в ожидании приказа. Благодаря черному харрис-твидовому костюму руки и лицо, и без того неестественно бледные – очевидно, загар не прилипал к ним – казались еще белее, а поскольку по странной прихоти Абдаллы стены в кабинете были не цветные с орнаментом, как принято у добрых мусульман, но белые, как мел, то создавалось впечатление, в воздухе отдельно парит костюм, и над ним черные волосы и два глаза. Без лица. Камаль стоял и словно заряжался энергией от Абдаллы. При этом во взгляде его читалась такая преданность, что у Абдаллы появилось желание взять его за рукав и отвести подальше от окна, ибо неровен час, тот растолкует его взгляд, как сигнал броситься с третьего этажа.

– Кама-аль... – задумчиво протянул Абдалла, сверкнув резко очерченными зрачками. – Позвони Юсефу Масри, выясни, почему он молчит. Объясни, что если и дальше он намеревается молчать, когда вздумается ему, а не мне, то очень скоро замолчит навсегда.

Камаль медленно выплыл из комнаты. Абдалла еще раз потянулся к столу, взял лежащую на краю коробочку с ароматическим порошком, чиркнул зажигалкой. Веточка дыма послушно прильнула к его ноздрям. Что за прелесть!

Камаль, войдя в кабинет, предупредительно кашлянул. Абдала открыл глаза.

– Абонент – временно – недоступен, – ничего не выражающим голосом сказал Камаль.

* * *

Всюду было тихо, только у плотника Хамдана Маршуди, как обычно, на полную катушку был включен магнитофон, откуда проистекала музыка, вьющаяся, словно арабские буквы. Ахмед огляделся и решительно двинулся прочь от своего дома – грязно-белого куба, в недрах которого тихо посапывала Афа, ворочался в кроватке кроха Хусам и постанывала во сне юная красотка Амаль. Будущее бомбой нависло над членами семьи Хури, протягивало к ним, словно тарантул, волосатые жвалы, а они все безмятежно спали. Все, кроме Ахмеда. В задумчивости он вышел из дома. Сообщение Юсефа его потрясло. Значит, никакой засады на плато Иблиса не будет? А где они собираются встречать поселенцев? Впрочем, пусть над этим капитан голову ломает! Его дело сообщить. К тому же, если верить Юсефу, они где-то хотят устроить засаду и на самих солдат. А главное – этот богатей Абдалла Таамри, который вздумал купить Канфей-Шомрон, и некий израильский политик, который хочет устроить там казино!