Текст книги "Не лучший день хирурга Панкратова"

Но и это ее никак не тронуло.

– Ну… – как ни в чем не бывало улыбнулась Масият Магомедовна. – Владимир Никифорович по-прежнему не верит в нашу медицину. А зря, мы получили грандиозные результаты у наших больных. – И тут же стала перечислять, кого и когда она спасла.

Кефирыч совсем озверел, это было видно по его физиономии.

– Глубокоуважаемая Масият Магомедовна, – приостановил ее Дмитрий Дмитриевич, – я думаю, что сейчас Андрею Викторовичу все это утомительно слушать, у него высокая температура. От себя лично могу засвидетельствовать высокую эффективность ваших методов лечения. Давайте лучше отложим этот разговор. Вот когда наш друг окончательно поправится…

– Да, конечно, – согласилась она, наконец-то поняв всю несвоевременность своего визита, – пожалуй, я пойду.

– Прошу вас, – тут же открыв дверь, любезно предложил Кефирыч, продолжая злобно поглядывать на нее.

– И не забудьте, по одной столовой ложке три раза в день, – уже где-то в коридоре слышался ее голос.

– Ну и выдумщица. Я ее даже на пушечный выстрел не подпускаю к хирургическим больным, – сказал Владимир Никифорович.

– А может, и зря, она уверяет, что кое-какие положительные результаты уже есть.

– Да что вы, в самом деле. Вот именно, что кое-какие. Халтура это самая настоящая, – возмутился Кефирыч.

– А почему бы и нет? – как бы размышляя, неуверенно произнес Андрей Викторович, бултыхая содержимое баночки. -Вдруг…

– Ни в коем случае, – прервал его Кефирыч. – Умоляю вас, выбросьте сейчас же эту отраву, а то до утра не доживете. -В доказательство своей правоты он сделал ужасную физиономию, и, забрав у Андрея Викторовичу баночку, поставил ее на подоконник. – Пусть здесь стоит, подальше от вас.

– Совершенно забыл, давайте я посмотрю вашу рану. Развяжите, – скомандовал он. Осмотрев рану, заключил: – Это, без сомнения, анаэробная инфекция, надо срочно делать операцию, по крайней мере, послабляющие разрезы. Посмотрел на капельницу, добавил: – С операцией не затягивайте.

– Мы ситуацию контролируем, – опять некстати ввернул свое Виктор.

– Контролируйте, кто же против. Но, лучше все-таки больше советуйтесь со знающими людьми, – он зло посмотрел теперь уже на Виктора.

«Достала его сегодня Беллочка, точно достала», – подумал Андрей. И чтобы защитить Виктора и хотя бы частично погасить нервозность главного, произнес:

– Признаюсь, мы прямо перед вашим приходом хотели вам звонить, попросить посмотреть меня. Но вы нас опередили.

– Вот видите, как все бывает, – тут же начал свою привычную песню Дмитрий Дмитриевич. – Хирург хирурга видит издалека, – засмеялся он тонким фальцетом, как обычно, довольный своей шутке.

– Если вам что-нибудь нужно, скажите. Может, индивидуальный пост выделить? – спросил Сергунов.

– Нет, нет, – поспешил отказаться Андрей Викторович. -Спасибо за заботу.

– Тогда разрешите откланяться. – Они покинули кабинет, а точнее, лазарет Андрея Викторовича.

– Начальство удалилось, и я поскачу гильотину готовить, -подмигнул Виктор. – Вот такущий нож наточу! Только уж, пожалуйста, лежите спокойно. Слышите, больной Панкратов? Не рыпайтесь. Строго соблюдайте постельный режим. Или пришлю Марину клизму ставить. Быстро успокоитесь.

– Иди уж, хватит юморить. И не волнуйся – куда я такой денусь? Лежу, как пласт. – Для убедительности Панкратов закрыл глаза и сложил руки на груди. Оставшись один, он тут же схватился за телефон и позвонил в реанимацию: – Панкратов беспокоит. Что там с моими больными?

– Спят. Состояние стабильное, – ответила с обычным непроницаемым спокойствием Вика Николаевна.

«Ну и слава Богу! Теперь могу и сам немного похворать». -Панкратов с облегчением уронил голову на подушки и мгновенно погрузился в сон.

Валентин Павлович Андронов,

лицо без постоянного места жительства, всего каких-нибудь двадцать лет назад занимал четырехкомнатную квартиру в чрезвычайно привилегированном доме на Калининском проспекте. Под боком проживало чуть не все правительство, и даже сам Михаил Сергеевич свой любимый борщ да гречневую кашу с котлетками почти что по соседству заглатывал. Занимал сорокалетний хирург-кардиолог видный пост в Четвертом главном управлении и даже вел лечебную практику в Кремлевке. Удачный брак – великое дело! Вроде «лимита» – провинциал, приехавший поступать в Московский мединститут из теплой республики, название которой никак не давалось ни генсекам, ни даже первому президенту. Вроде никаких, как говорили тогда, «волосатых рук» – то есть покровителя сверху – он не имел, а карьера заладилась с самого начала. Отменный рост, лихая цыганская красота и врожденная интеллигентность манер Андронова производили на окружающих самое приятное впечатление. Какой-то знаменитый аристократ сказал, что быть воспитанным человеком совсем не трудно, нужно только вежливо здороваться, уступать дамам место и регулярно мыть руки. Помимо всего перечисленного, Андронов еще был начитан, относился к людям с искренней доброжелательностью и отличался неброской скромностью.

В институте, несмотря на яркую фактуру лидера, он не лез в ряды активистов, сторонился шумных патриотических акций и слишком бурных общежитевских вечеринок. При этом в нем не было заносчивости, показного смирения или тайного инакомыслия, так опасно бродившего тогда в молодых умах. Валентин Андронов представлял именно тот тип студента, к которому приглядываются профессора, сравнивая с давними, оставшимися за чертой революций и войн, и думали: «а вот из этого юноши, пожалуй, получится толк».

Учился он легко, без натуги, и еще в бакинской школе с зачаточным английским сумел ухватить чужой язык, чтобы достойно «спикать» с ректором университета Минесоты во время встречи с группой американских студентов. И местный язык, на котором говорила его мать-азербайджанка с подругами на рынке, в кругу знакомых и родни, впитал рано, но без особой пользы, поскольку в московском институте дружбу свел не с южными земляками (да и был он по отцу отменный вологодский русак), а со столичными интеллектуалами. Что самое удивительное, у дамского пола, несмотря на свой замкнутый нрав, Андронов имел завидный успех. Оказывается, не только старых профессоров привлекала книжная задумчивость темноокого юноши, его вежливая внимательность.

О девушках Валентин думал мало, хотя и не отказывал себе в молодой потребности общения с противоположным полом. Он был нежен, но не привязчив. Попросту не знал, что такое истовая влюбленность, о которой изрядно читал в классических произведениях, слышал от приятелей и думал, что весь фокус этой величайшей проблемы под названием «Любовь», состоит во встрече с идеалом – единственной женщиной, предназначенной именно для него какими-то чрезвычайно опытными в таких делах силами. О выгодах брака Андронов не задумывался, хотя и знал, что без московской прописки далеко не уедешь. Но учебный процесс в «меде» долгий, и он не сомневался, что к его завершению (разумеется, после аспирантуры и защиты кандидатской диссертации) нужная партия подвернется.

Галя появилась значительно раньше и оказалась как на заказ – стопроцентное совпадение с идеалом! Самая красивая девушка на потоке, а, скорее всего, института вообще. Если бы в те времена рискнули устроить конкурс на какую-нибудь «мисс», Галина Потапенко стала бы королевой. Статная, гордо несущая голову с копной длинных, тяжелых медовых волос, она обладала точеными ногами и пугающе тонкой талией. В лице же все было устроено так мило и аккуратно, что с какой точки ни взгляни, будь Галка под макияжем или прямо из душа – залюбуешься. Валентин любовался, млея от счастья быть рядом, созерцать, быть ей необходимым. Но и этого мало. И зря клевещут на блондинок – в холодном темпераменте Галину никак нельзя было упрекнуть. Валентин, многое уже по этой части знавший, не предполагал, что именно в этой мало увлекавшей его сфере как раз «собака зарыта». Открыв для себя «страну чувственных наслаждений», он аж зашелся от ее неиссякаемого энтузиазма и даже сильно похудел на эротической ниве. С какой стороны ни посмотри, Галка была неподражаема. Ее родители – и вовсе ошеломляли. Мама Галочки Эльвира Васильевна была, правда, домохозяйкой, но со средним музыкальным образованием, что позволяло ей на высшем уровне вести с гостями беседы о новейших явлениях в мире высокой музыки. Отец – Савелий Кузьмич – мелковатый и неприметный, напротив, дома бывал редко. Он занимал столь ответственный пост в Министерстве иностранных дел, что на родину вообще попадал пересадкой между важнейшими визитами в зарубежье по урегулированию плодотворного политического и экономического сотрудничества. Свадьба прошла с помпой в банкетном зале «Метрополя», затем молодые улетели на медовый месяц в Югославию, в пятизвездочный отель на побережье Сплита, что по тем временам было очень круто. Они везде появлялись вместе – яркая, рекламная пара, сражая общество силой исходящих от них любовных флюидов.

Валентин любил жену истово и всецело, не находя в ней ни малейшего отступления от идеала, а те качества, которые на первый взгляд его удивляли, как, например, абсолютный барственный эгоизм и капризность, по уши влюбленный супруг в идеал вписывал. Все, что он теперь ни делал, посвящалось ей – удачные операции, ответственные консультации, переговоры в инстанциях.

Валентин даже перестал удивляться тому, как гладко складывалась его жизнь. Ведь все ее блага были лишь приложением к Галиному исключительному совершенству. Удобная квартира в доме на Калининском проспекте объявилась как раз к рождению дочери Кати, должность в Четвертом управлении подоспела к защите кандидатской. Ну, жить молодым и радоваться! Закончив институт, социально и сексуально активная Галка не захотела пойти по стопам матери – жиреть на диванах в окружении массажисток и парикмахерш, а устроилась на весьма ответственную работу. Рядовой физиотерапевт на «Грановке» – кто понимает, даже не зав. отделением в городской больнице. И не главврач – поднимай выше. Потому что была эта уютная больница на улице Грановского, смотрящая зашторенными окнами прямо на библиотеку им. Ленина, связана подземным ходом прямо с Кремлем и обслуживала по существу правительство. Сюда доставляли прямо из рабочих кабинетов членов политбюро в именные палаты. Особенно удобно было возить на «подлечивание» Брежнева. Только что провел генсек важнейшую встречу в Георгиевском зале, и нет его! Растворился. Глядишь, и снова за дверью шамкает. А сделать самому генсеку электрофорезик? Да такие ручки целовать мало!

Катя пошла сразу в две школы – английскую и музыкальную, Валентин Павлович Андронов делал уверенные шаги по служебной лестнице, и тут… Тут прочно и добросовестно выстроенное здание его жизни рухнуло в один момент, как картонный муляж. Эх, Галя, Галя! Валентин был уверен, что плачет впервые в жизни после того, как стал мужчиной. Плакать оказалось противно и очень больно. Совсем не так, как происходило в детстве.

Сейчас солидный мужчина, гроза кардиологического отделения, плакал тихо и без всякой надежды. Галя не просто изменила, она изменила ему с самым противным из их друзей -своим коллегой по Грановке – Ростиславом Генриховичем Раппопортом – напыщенным и выхоленным дураком, похожим на избалованного фанатками оперного тенора. На Валентина она сразу посмотрела как на чужого и предъявила деловые требования: квартира остается ей с дочерью и новым мужем, ему же хватит однокомнатной в Чертанове, принадлежавшей почившей двоюродной бабушке бывшей свекрови.

– Вы же знаете, Валентин, я всегда относилась к вам как к родному, – сказала Эльвира Васильевна бывшему зятю, аристократично, как ей казалось, растягивая слова. – Но ведь вы сами понимаете, перед Ростиком совершенно нельзя устоять! Да, он невропатолог, но как похож на Собинова! Эта квартирка в Чертаново, конечно, маловата для такого человека, как вы. Но зато какой воздух!

– Маловата? И то жирно будет! – крикнула Галя из спальни, расчесывая перед трельяжем тяжелые волосы и вглядываясь в свое отражение глазами ушедшей в лунный транс сомнамбулы. Обычно такой взгляд предвещал незамедлительную постельную баталию.

– Ну, ты с переездом не тяни. У нас с Ростиком в субботу помолвка, будут люди, – сказала она и, не дожидаясь, пока муж выйдет из комнаты, продолжала ворковать по телефону: – Ростик, роскошный мой! Тебя ждет твоя нежная крошка. Срочный вызов, умираю!

Непонятно, как женщины, близкие и любимые женщины могут быть такими жестокими? Что изменилось в Валентине, чем провинился он, чтобы с таким позором быть изгнанным из чертогов любви? Господи, он даже не изменял ей и все деньги приносил в дом! Да как он мог не заметить, что это и не женщина вовсе – ничтожная, сексуально озабоченная самка!

Валентин мог говорить все, что угодно. Аргументы и убеждения проскальзывали мимо совершенно неуязвимой в своем полном к нему равнодушии Галины. Она просто молчала.

– Может, ты мне объяснишь все же, в чем я провинился? -взмолился Валентин.

– Да надоел ты мне, неужели непонятно? – вздохнула она, сраженная его непонятливостью. – Неужели нельзя разойтись, как цивилизованные люди?

Весть о разводе нежнейшей из парочек разнеслась мгновенно. На работе Валентину сочувствовали, кто искренне, а кто – надеясь, что отношения с женой, а главное с тестем еще могут восстановиться. А вскоре до него стали доходить фантастические по своей нелепости сплетни. Кто-то развал идеального брака объяснял тайной принадлежностью Андронова к какой-то азербайджанской мафии, спекулировавшей антиквариатом (он и в самом деле всегда привозил жене из зарубежных командировок художественные альбомы или сувенирную бижутерию), кто-то его склонностью к азартным играм (о, эти невиннейшие гостевые преферансы на даче!), кто-то идейной невыдержанностью Андронова или даже гомосексуализмом! Все это наветы настолько ошарашивали своей нелепостью, что не пасть духом было трудно.

Однажды поздно вечером после завершения трудового дня главврач Леопольд Вениаминович Химичев, находившийся с Андроновым в приятельских отношениях, застал Валентина в его комфортабельном кабинете в состоянии, близком к самоубийству. Он не точил бритву и не наполнял шприц смертельной дозой снотворного. Однако по погасшим глазам Андронова, по отрешенности страдальца от всех проблем текущей реальности опытному человековеду Химичеву стало ясно -спекся человек, пропал. Химичев предложил Андронову «перехватить». Тот лишь кивнул на полированный шкаф, в котором обнаружился необходимый запас высококачественного горючего. Выпив же, и немало, Валентин Павлович размяк и с отчаянием воскликнул:

– Не понимаю! Что я делал не так? Объясни мне, Леопольд, не дай умереть дураком.

– Эх, Валя! Знал бы ты, сколько раз слышал я этот вопрос от людей самых-самых, – он ткнул пальцем в потолок. – А что ответишь? Планиды сошлись так. И летели! Какие люди летели, да еще как летели – с треском!

Много позже Андронов понял причину своего краха сам, рассматривая найденный гриб. Оказался он по жизни «ложным боровиком» – то есть обманчивым по форме экземпляром. Обманулась Галка, клюнувшая на его яркую внешнюю фактуру и хмурую сдержанность, обещавшие недюжинный скрытый темперамент. А его-то и не оказалось. Андронов – педант, чистюля, аккуратист и однолюб, не был человеком эроса. То есть в этой сфере если и обладал талантами, то настолько незначительными на фоне его прочих достоинств, что обманутая супруга просто сочла его ничтожеством. Ничего этого по ходу супружеской жизни Андронов не замечал, дойдя до печального финала в полном неведении о своей мужской бесталанности. Хуже того, тогдашнее отчаянное его предположение оправдалось: Андронов оказался однолюбом.

Дабы взбодрить упавшего духом специалиста, ему доверили оперировать чрезвычайно ответственного человека. После долгих обсуждений с коллегами на международном уровне было произведено шунтирование. Уже через неделю оказалось – неудачно. Пациент помчался на повторную операцию в Германию. Андронова понизили по службе, чему предшествовали долгие унизительные разборки на всех уровнях. Вину целиком вешали на него, замалчивая ошибки несовершенной диагностики.

Валентин подал заявление об уходе и уехал из Москвы -решил начать все заново. Больница Тулы мало напоминала Кремлевку, что было ясно изначально, но что Андронов не мог предположить, так это титаничность усилий, необходимых для вытаскивания ее на приемлемый уровень. Оказывается, он совершенно не привык к тому, что городское начальство увиливает от встреч и разговоров с ним. Закрывающаяся перед носом главврача дверь начальственного кабинета приводила в оторопь, а все без исключения секретарши стали наглыми и насмешливыми. И все же он боролся – ходил по инстанциям, бился головой о непрошибаемые стены, «выколачивал» для больницы кровати, диагностическое оборудование, медикаменты. Ему даже удалось провести ремонт двух этажей, что последние десять лет казалось совершенно гиблым делом. И вот однажды Андронова вызвали к высокому начальству и показали письмо. Бывшая жена Галина сообщала, что ее бывший муж – закоренелый взяточник, за что был исключен из членов партии еще в Четвертом управлении. И хотя никого уже эта партия не волновала, а гонорары за лечение считались делом почти узаконенным, к Андронову отношение изменилось. Много позже он узнал, что побудило Галю на такой шаг. Выросшая Катя, наконец, потребовала от матери отчета о своем загадочно исчезнувшем отце (мать говорила, что он нашел другую женщину и завербовался на Север) и сделала попытки его разыскать. Уж больно не по душе приходились ей последовавшие «заместители» папы, а фотография Валентина, хранимая среди книг, завораживала прямо-таки светившейся в добрых коровьих глазах любовью. И тогда Галя рассказала всю правду.

– В Туле он. Поезжай, посмотри. Пьянь, взяточник, бабник. Да, обаятелен, красив, стервец. На это я и клюнула.

Катя в Тулу не поехала, а Валентин и в самом деле запил. Примкнул к части коллектива, дружно совершавшей ежедневные возлияния. Когда встреченный Валентином Павловичем случайно на какой-то конференции Игорь Иванов, когда-то учившийся вместе с ним в аспирантуре, пригласил Андронова поработать по контракту в горячей точке, которых тогда было более чем достаточно, Андронов приглашение принял. А через полтора года вернулся, повидав многое, о чем хотел бы забыть.

Он был уже совсем не тем человеком.

– Да. Стареем… – сказал Игорь, отводя глаза от глубоких залысин в седеющих волосах, от обрюзгшего лица бывшего красавца и погасших глаз, в глубине которых таились вечная мольба и вечный страх привыкшего к побоям уличного пса.

Другим стал и характер Андронова. Огонек, так ярко вспыхнувший в толковом мальчонке, угас, щенячью жизнерадостность сменила постоянная раздраженность. Теперь он заранее знал, что все, за что ни возьмется, пойдет с трудом, со скрежетом и завершится, скорее всего, неудачей.

Даже пьянея, Валентин не веселел, а становился злым, мрачным, неприятным в общении. Поэтому и пить стал в одиночку. Случайно узнал, что Катя родила девочку, очень похожую на бабушку Галю. Только и это волновало уже не сильно -как вести из другого мира. Чужая жизнь…

Денег на выпивку категорически не хватало. Однажды Андронов подписал договор с приятными молодыми людьми, согласно которому они брались выплачивать ему по 100 долларов в месяц, получив завещание на его квартиру. Заплатили лопуху лишь раз, а потом с треском выгнали из уже не принадлежавшей ему жилплощади. Оказалось, что господин Андронов, находясь в полном уме и памяти, продал ее тем самым ребятам, что и было зафиксировано в законных документах, имевших подпись продавца. В каком состоянии он ставил эти подписи? Но в суде иск Андронова не приняли за неимением оснований для разбирательства.

Бездомного теперь Андронова взяли жить в больницу, оформив на должность сторожа. Разумеется, он уже не мог не только оперировать, но и вообще показываться пациентам. Однажды, колупая ломом лед у приемного отделения, дворник заметил тяжело идущую по дорожке между сугробами женщину. Сделав несколько шагов, она опиралась на палку и со свистом дышала открытым ртом. Женщина упала у самой ступеньки, потеряв сознание. Не раздумывая, бывший заслуженный доктор рухнул на колеи возле больной, пощупал нитевидный пульс, размотал теплый платок, отжал челюсть, вытащил язык… Даже во сне, даже умирая, он мог бы выполнить приемы искусственного дыхания. Кто мог знать это тогда? Кто-то визжал рядом, кто-то колотил по его спине… Дворника в грязном ватнике с трудом оттащили от женщины.

К счастью, ее откачали в приемном покое, а Андронов, не давший ей умереть прямо там, на снегу, ушел из больницы той же ночью, прихватив пакет с рваным бельишком и личным посудным набором, состоящим из тарелки и алюминиевой ложки.

Он стал бомжом-одиночкой. Когда доводилось пристать к стайке таких же бродяг, на расспросы отмалчивался, отвечал обтекаемо и всем понятно: «за взятки пострадал».

Была в его жизни взятка. Кроме, конечно, оплаты визитов на дом, подарков тех еще, управленческих пациентов. Был среди них генерал – совсем плохонький отставник, оставшийся прикрепленным к расчудесной больнице. Попал он к Андронову случайно. Жаловался на сердце, а у него оказался неоперабельный рак прямой кишки. О своем состоянии генерал просил сказать честно, поскольку считал, что 80 лет – возраст для человека вполне достойный и жадничать уже не стоит. Андронов не скрыл ничего:

– Максимум один-два месяца.

– Где?

– Переведем в хоспис, если никого нет, чтобы ухаживать дома.

– Никого. Дожил…

На следующий день пацан, сосед больного, принес некий предмет, который отыскал в комнате генерала по его просьбе. Папка из толстой, потертой, похожей на телячью кожи, а в ней черная резная шкатулка с ворохом тончайших, красными печатями усеянных бумаг. В них было завернуто что-то вроде портсигара из светлого металла с неизвестным гербом на крышке.

– Там бумаги. Давние. В 50-х довелось мне в Тегеране побывать… По делам ведомства внешней разведки. Темное было дело – все концы в воду ушли. А подбросили мне эту штуковину уже в Москве с письмом, заклинающим хранить полученное в тайне. Подпись была важная – друг мой тамошний подписал, убили вскоре его. И остался я с загадкой. Наследников нет, коллег своих я пуще чертей боюсь. Возьми, доктор, может сгодится?

Сгодилась в нищей жизни бомжа и папочка, и шкатулка сгодилась. Вещицы-то ценные были. Да вот улетели вырученные от продажи рубли в один миг. Чтобы не искушать себя, Андронов зарыл портсигар и документы на кладбище у могилы того самого генерала. И постарался о них забыть, как растворил в памяти воспоминания о прошлой жизни и человеческие мысли, жалея, что сразу не родился животным, как приблудившийся к нему пес Кузя. С животного и спрос иной, ему о душе думать не надо. Хотя, как знать, что у них там?

Лишь раз пригодились Андронову прошлые заслуги. В заднем дворике корейского ресторанчика рывшегося в баках с отходами бомжа шуганул по матушке здоровенный вышибала, да еще замахнулся стулом, ножкой которого собирался прижать дверь.

– Плешаков! – вырвалось у Андронова. Этого парня он, что и говорить, своими руками с того света вытащил. Еще там, в Туле. Пулевое ранение в области сердца.

– Доктор… – пригляделся верзила с нескрываемым ужасом. – Лихо вас опустили.

Они поговорили. В сильные холода стал Плешаков пускать своего спасителя в подсобку переночевать среди ящиков, а для этого разливал в коридоре целый флакон чего-то остро вонючего.

– Это соус корейский из тухлой рыбы. Нечего сюда нашим теткам шастать, а то тебя учуять могут, – заржал он.

И появилась благодаря этому пристанищу в бытие Андронова, хотя и маленькая, но радость. Ровно два раза в неделю, затаившись в кустах сквера, он мог видеть, как подкатывает к голосистому дому музучилища сверкающая иномарка и из нее выпархивает девочка с легонькой скрипкой. Машет рукой шоферу, взлетает по ступенькам и исчезает за тяжелой дверью, выпустив на мгновенье из поющего нутра дома клубок веселящихся звуков. Внучка, Алечка…

Андронов мирно спал,

когда над ним склонился Петр Петрович, проверяя капельницу.

А в своем кабинете лежал на диване больной Панкратов, но чувствовал себя куда хуже, чем его пациент. Он ощущал, как у него гангрена надувается, вроде резинового мячика. «Неужто газовая и почему нога?» – спрашивал он себя. Дуло ногу все больше и больше, а лежал он в луже, полной колотого льда, так, что нога леденела и постепенно отмирала, а верхняя часть, особенно голова и рука, горели огнем… Где Марина? Он звал ее, только она могла спасти, вытащить, вернуть его жизнь…

– Тьфу! – Панкратов резко приподнялся, озираясь. Увидел лишь тихо сидящего рядом Петра. – Похоже, что я бредил?

– Спали. Я вошел потихонечку, хотел доложить… был в реанимации…Там пока все стабильно.

– В общих чертах поработали мы сегодня славно. – Панкратов взял с тумбочки стакан морса и жадно осушил его. – Слушай, Петруха, мысли такие вдруг гадкие поперли…

– От жара, Андрей Викторович.

– А может, неспроста мне этот Андронов на дорожке попался… Может… – Панкратов развернулся к Петру. – Смотри на меня внимательно. Похож? Похож я на него, спрашиваю я тебя!

– Вот прооперируем, помоетесь, побреетесь, выспитесь, потом и смотрины можем устроить.

– Вижу, копаешь под меня! – улыбнулся Панкратов. – А что, юный, многообещающий.

– Угадали, почти… копаю. – У меня просьба… – Петр опустил глаза, помолчал и вдруг решился – распрямил богатырские плечи, выпалил: – Попросить хочу… Это не касается операции. А может быть, и касается. Да, это касается всего!

– Ну и заявочки! Мировые проблемы? Давай, выкладывай, парень.

Петр, вскочил, заходил по кабинету и, наконец, остановился прямо перед Панкратовым.

– Хорошо, я скажу. Хотя это сейчас совершенно некстати. Оставьте, пожалуйста, Марину, Андрей Викторович.

В наступившей тишине настойчиво падали в раковину капли, будто отсчитывая секунды. Обеим показалось, что прошла вечность. Панкратов лишь глухо откашлялся, не зная, что сказать. Петр тоже молчал. И вдруг его прорвало. Он заговорил быстро, срываясь на фальцет от волнения:

– Я вас очень прошу! Очень! Для вас это очередная игра, а для нее может стать трагедией. Вы пожилой человек, у вас есть семья. Если у вас в семье не совсем хорошо, ваше личное, чисто мужское дело, наладить эти отношения, а не ввергать порядочного человека в неразбериху…

«Вот засранец, чуть ли не в приказном порядке заставляет прекратить отношения, которые еще не начаты, мораль читает, понимаешь ли. Да еще пожилым человеком обозвал. Ты посмотри на него. Хорошего нахала пригрел у себя на груди», – крутилось в пылавшей от жара голове Панкратова.

– Я люблю ее! Да, да, люблю! Давно. Два года. Я хочу сделать Марине предложение, но сначала решил поговорить с вами.

– Нагородил ты сейчас, Петруха, восемь бочек арестантов. И с чего это ты взял, что я играю в какие-то игры? – начал слабым голосом Андрей Викторович. – И почему это я стал по твоей милости в один момент пожилым человеком? Потому что ты – мальчишка? Самоуверенный и наглый к тому же… -Отдышавшись, Андрей упал на подушки. – Почему это ты должен решать за кого-то, что и как надо делать? Да, Марина мне нравится. И возможно, я давно бы на ней женился, если бы у меня действительно не было семьи. А она у меня еще есть, а вернее, остались осколки от нее. И никто не имеет права мне говорить, как мне нужно поступать, ни директор, ни министр, ни даже наш президент. – Он остановился, отдышался. – А ты спросил у Марины, что ей хочется или не хочется в этой жизни? Или ты считаешь, что достаточно того, что ты сам по этому поводу думаешь? Запомни на всю жизнь: выбираем не мы. Выбирают они.

Панкратов остановился, стараясь справиться с одышкой. Откашлявшись, продолжил:

– И имей в виду, ничего не отменяется. Ты будешь оперировать… и я остаюсь по-прежнему твоим пациентом. И еще, последнее, может быть, тебе это и будет неприятно, но я должен сказать. Я попросил Марину помочь мне после операции, и она согласилась. Заметь, без всякого принуждения. Если Марина тебя полюбит, я только разведу руками и благословлю вас… У меня все. А теперь иди, отдохни. Похоже, надо скорее что-то предпринять с этой заразой, – он посмотрел на палец, – а то будет поздно.

Петр встал и, не глядя на Панкратова, медленно пошел к двери. Взявшись за ручку, он остановился:

– Извините меня… наверное, я был не прав. Я буду вас оперировать и… спасибо за доверие! – Петр вылетел из кабинета.

Оставшись вновь в одиночестве, Андрей Викторович, улыбнувшись, заметил:

«Как бы не прирезал, больно уж строго я его отсчитал. -А ведь он абсолютно прав, какой из меня юноша. Я самый настоящий дед. Если бы Вадька женился, то я уже вполне мог стать дедом. До чего почетное звание!».

Без стука вошел, а правильнее сказать, ввалился Виктор. И прямо с порога с несвойственным ему волнением затараторил:

– Только что заседание комиссии кончилось. Ты не представляешь, Андрюха, наш Кефирыч, похоже, совершенно свихнулся: и визжал, и кричал, и ногами стучал! И главное на нас бочку катил. Что он был против этой ампутации. Что хирурги абсолютно не прислушиваются к его советам и молодым все передоверяют. А в результате получаются вот такие результаты. Мол, Панкратов без сознания, в отделении разброд и шатание. И к этому знаешь что подвел – общак! Так прямо и сказал: в результате полного самовольства допускаются возмутительные финансовые махинации!

– Но не в свой же карман Панкратов деньги брал! – кричали наши.

– А вот это и предстоит проверить! – рявкнул Кефирыч и тут же ушел при полном возмущении зала. Все врачи были за тебя, старик.

– Верно говорила Петровна, что придет момент, и они прижмут меня… Ерунда все это! Хреновина. Забудем.

– Забудем, – согласился Виктор. – А как у нас здесь дела? Давай посмотрим температуру. Ого, 39,5. Ты что же, старичок, подводишь нас. Придется сделать жаропонижающий укол. Я сейчас позову сестричку.

В дверях Виктор столкнулся с Мариной. В руках она держала большой целлофановый пакет.

– Привет, Мариночка, – обрадовался он. – Что, вторая смена пришла?

– Здравствуйте, Виктор Евгеньевич. Вот обещала Андрею Викторовичу посидеть с ним. Как он?

Кирюхин прикрыл дверь, чтобы не слышал Андрей.

– Все так же, температура по-прежнему высока, да еще и озноб. Это особенно беспокоит. Полагаю, что сегодня его все-таки придется оперировать, до завтра опасно затягивать. Ну, да ладно… Ты, Марина, сейчас сделай ему жаропонижающее. А что капать, там все расписано в листе назначения. Вот такие пироги… пироги с капустой, – задумался он, пропуская ее в кабинет.