Текст книги "Московские были"

Александр Койфман
Московские были

© Койфман А. А., 2019

© Хананова И. Н., Хананов В. А., оформление, 2019

Время любить – время собирать камни

Глава 1. Время любить

1965–1972 гг.

Путевку в молодежный лагерь я получила вполне заслуженно. Никто из девчат нашего строительного управления не хотел тратить время на работу в комитете комсомола треста. И меня, как одну из самых молодых, выдвинули, по существу заставили. А я тогда не умела сопротивляться, когда уважаемое начальство настаивает. Отнекивалась, что не хочу терять в зарплате из-за сидений в рабочее время на заседаниях. Но меня успокоили, что за эти часы или дни выведут «по средней». Еще раз раскрыла было рот, но доводов не нашла. Так и попала в комитет. Кстати, не так уж там и плохо было. Конечно, сидеть на нудных заседаниях тоже пришлось, но кое-какие плюсы были. Иногда что-то давали из дефицита, на праздники обязательно продуктовые талоны. Да меня еще откомандировали (так прямо и выразился наш секретарь) в райком комсомола. Там бывали интересные встречи, иногда и на природе. Правда, ребята там часто напивались до свинского состояния. А я вообще не люблю пить. До сих пор не люблю. Нет, я не противник выпить бокал, два шампанского или рюмку хорошего вина, но там же водяру глушили ящиками. А потом начинались приставания. Но я быстро научилась одергивать слишком настырных.

Ну да ладно об этом. Когда Володя – секретарь комсомола треста сказал, что имеется путевка в Болгарию, два человека отозвались немедленно. Настойчиво предлагала себя наш оргсектор:

– Я уже пять лет тащу на себе всю работу. Дайте же мне отдохнуть по-человечески.

Секретарь невозмутимо парировал:

– Женя, тебе сколько лет? Я понимаю, ты считаешь себя молоденькой, но в райкоме посмотрят твои документы, где четко написано – двадцать семь лет. Требуются же не старше двадцати одного.

Михаил, ответственный за спортивную работу, тоже неуверенно предложил свою кандидатуру, но секретарь укоризненно заметил:

– Миша, ты по возрасту подходишь, но ведь в первый же день, в крайнем случае во второй, напьешься, начнешь хулиганить, и тебя с треском выгонят. Предлагаю Ольгу. Она у нас молодая, из рабочей семьи, не пьет. Полностью соответствует требованиям райкома.

Действительно, молодежью в комитете, кроме меня и Михаила никого нельзя назвать. Некоторые поворчали, мол, без году неделя в комитете и сразу такое поощрение. Но секретарь предложил голосовать, и потихоньку, под его острым взглядом, все подняли руки. Я тогда не очень понимала, почему он время от времени бросает на меня внимательные взгляды – молодая была, глупая.

Потом пришлось проходить комиссию старых коммунистов в райкоме партии, но там было все нормально. Комсомолка, рабочая, из рабочей семьи, непьющая, хорошие характеристики, и даже съезды знает. Что еще нужно? Затем билеты на самолет, последний инструктаж в ЦК комсомола, валюта, врученная бухгалтером ЦК. Да, в нашем управлении, когда начальство узнало, что я еду в Болгарию, выписали премию в размере месячного оклада. А профорганизатор выдала «материальную помощь». И ворчливо сказала: «Оденься по-человечески, чтоб не стыдно там было».

И вот я, вместе со всей сформированной группой молодежи, ожидаю самолет в аэропорту Внуково. Мы еще боимся знакомиться, каждый сам по себе: кто его знает – вдруг в самый последний момент все перерешат, отберут билеты и оставят на Родине. Но все нормально, несколько часов полета с посадкой в Киеве – и мы в Варне. Оказывается, летом самолеты летают из Москвы не только в Софию, но и в Варну. Перегружаемся в автобус, едем к морю. Ура! К морю. Я никогда не была на море, только мечтала о поездке в Крым или на Кавказ, о поездке в Прибалтику даже не думала: это уже почти заграница. А тут теплое южное море.

Лагерь расположен севернее Варны, прямо у моря. Расселяли в деревянные домики, по четыре девушки. В мой домик, кроме Веры из Горького, поселили невысокую полячку – Анну и длинную светловолосую немку – Гертруду. Мы все четыре практически одного возраста, только Анна постарше. Она сразу сказала, что фамилия у нее Коваловна, но лучше звать ее Анка. Спросила Гертруду, не будет ли та обижаться, если ее звать Герда, больно длинное имя – Гертруда. Нас с Верой называла просто по имени.

Как-то сразу Анка сделалась хозяйкой в домике. Мы не возражали. Она знала и русский, и немецкий, поэтому стала переводчицей в нашей компании. Я знала только английский, а Вера, оказывается, кроме русского других языков не знает. Учила в школе четыре года немецкий, но кроме «здравствуйте» и «спасибо» ничего не помнит. Странно, у нас вроде тоже англичанка была бестолковая, говорила по буквам, как написано в книге, но мы все же чему-то научились. Я, вообще, легко читала и понимала тексты, правда, говорила только чуть лучше нашей англичанки. Но совсем ничего не знать… Это ж надо так учить? Именно из-за ужасного произношения я получила тройку на вступительном экзамене в университете. Потом в рабочем общежитии искала возможность послушать английскую речь: по радио, в кино на сеансах с недублированными фильмами. Три месяца ходила к преподавательнице английского, учиться правильно говорить. Впрочем, что это я вспоминаю совсем не то, что хочется помнить?

Анка уже не первый раз в таком лагере, разъяснила нам лагерные правила, и первые два дня мы ходили по струнке. А потом… Потом я познакомилась с Арманом. Арман Бюжо – француз из Марселя, сын известного во Франции коммуниста. Я на него обратила внимание из-за имени – почти как Инесса Арманд. А вскоре поняла, что он мне нравится. Всегда веселый, непрерывно шутит. Вере Арман тоже понравился, но она быстро поняла, что он на нее не обращает внимания. Мы познакомились на танцах: у нас они были по вечерам через день. Арман пригласил меня на танго, сразу стал что-то говорить по-французски, но, когда увидел, что я его не понимаю, перешел на английский. Он вначале так прижал к себе, что было трудно танцевать, я отстранилась довольно резко и старалась держать его на дистанции. Даже не хотела идти с ним, когда он следом пригласил на вальс. Но он заулыбался, наговорил мне комплиментов, а мне вальс нравится – и я пошла с ним. Он был сильный, легко кружил меня, а потом, когда снова зазвучало танго, я просто разомлела в его руках и мне нравилось, что мы танцуем почти слившись. Он уверенно вел меня, жалко, что я в танго немного сбивалась и не всегда чувствовала, как он хочет вести меня. Но он, смеясь, повторял, что я танцую отлично, и эта очевидная лесть была приятна.

Арман был чуть выше меня, не очень красивый – лицо простоватое, да и нос казался мне слишком длинным. Но глаза были славные: улыбчивые карие глаза.

На следующий день с утра мы купались, загорали. Мне не стыдно было на пляже, так как удалось в Москве купить красивый открытый купальник. И моя грудь выглядела в нем великолепно. Это чувствовалось по взглядам наших парней.

После обеда была экскурсия к пещерному монастырю Аладжа, это недалеко от Золотых Песков, там почти нечего смотреть, но мы с Арманом прошлись по двум ярусам пустых залов, послушали эхо в одном из них. Потом долго ждали у нижней лестницы, пока все соберутся. Арман рассказывал о Марселе, о Камарге, прекрасном месте в пятидесяти километрах от Марселя. Они туда ходили с отцом на яхте. Там озера, полные птиц, по берегам озер бродят на свободе белые лошадки и дикие черные быки. И море, ласковое море. Мне очень захотелось уехать вот так с ним, любоваться птицами, сидеть вечером у костра. Мечты. Вечером мы гуляли около нашего лагеря, целовались. Он научил меня французскому поцелую. Никогда не думала, что такое может быть приятно. Много рассказывал о своей жизни в Марселе. Я удивилась, что у его отца-коммуниста вилла недалеко от города, несколько машин, на которых отец разрешает ему ездить, и небольшая яхта. Не хотелось расставаться, но нужно было идти домой, Анка тревожится, наверное.

Всю ночь ворочалась, сон не шел, а потом днем никак не могла дождаться вечера. После танцев Арман увлек меня на море. Ни он, ни я не захватили купальники, и Арман предложил купаться нагишом.

– Не-е-ет, я не могу.

– Что в этом такого? Мы же не собираемся делать ничего плохого, просто будем купаться.

Действительно, что в этом плохого? Но я заставила его зайти подальше в воду, отвернуться, и только потом разделась, пробежала несколько шагов и нырнула в теплую, спокойную воду. А потом мы плескались, дурачились, постепенно приближаясь друг к другу. Я хорошо плаваю, не зря же выросла на Волге. Легко ускользала, когда он пытался поймать меня. И все же поймал (наверное, я немного поддалась), поднял на руки и стал целовать плечи, грудь, живот. Арман стоял по грудь в воде, я прижалась к нему. В его руках было так спокойно, так уютно. Но он целовал все настойчивей и понес меня на берег.

Боже, кажется, сейчас будет это…

Нужно сопротивляться, но не было сил, да и зачем? Мелькнула, правда, мысль о последствиях, но он вытащил из брошенных на песок брюк презерватив, сказал: «Не беспокойся», и я перестала думать, о чем бы то ни было.

Мы лежали потом рядом на теплом песке, он гладил меня по животу, по плечам, а мне было спокойно.

Я не сделала ничего плохого, ведь он нравится мне, и я ему нравлюсь.

Вот так лежала бы долго, долго. И не казалось стыдным быть рядом с мужчиной совсем голой.

Это ведь мой мужчина! Вот он рядом со мной, я желанна ему.

На следующий вечер мы снова убежали на море, немного подальше от всех, к ближним скалам. Снова купались голышом. Арман хоть и живет около моря, но плавает посредственно, он пытается ловить меня, когда я ухожу от него под водой и возвращаюсь кругами, не всплывая на поверхность. Придумали забаву: Арман, стоя по грудь в воде, делает из рук под водой кольцо, а я проскальзываю через него. Иногда он делает вид, что не смог поймать, а иногда ловит в такой момент и начинает опять целовать…

Даже сейчас, через сорок пять лет, я смутно помню наши вечера на море, хотя и пытаюсь прогнать эти воспоминания. Это были две недели счастья. Анка махнула на меня рукой. Оказывается, ей, как самой старшей из нас, поручили присматривать, чтобы мы не наделали глупостей. Она смотрела на мое сияющее лицо, когда я поздно возвращалась в наш домик, ворчала, что нельзя же каждый день нарушать порядок, но не выдавала мои частые отлучки. Качала головой, но не ругала. И я ей была благодарна. Только однажды она спросила:

– Это у тебя впервые?

– Что впервые?

– Ты впервые влюбилась?

Не могла ответить что-то определенное. Не знала, что это. Любовь? Но я ведь ничего не знаю про любовь. В книжках все описывается совсем не так. Не знаю, что это со мной? Но мне хорошо. И это как награда за последние два года. За позор провала на экзаменах в университет, за два года тяжелой, всегда грязной работы, беспросветной скуки вечеров в общежитии. Ведь я чуралась женских выпивок, вечных рассказов, как спали с мужчинами и какие они скоты.

Да, как и всякая девчонка, в юности мечтала о любви. Нет, не о принце на белом коне – я реалистка. Откуда в нашем заштатном Зеленодольске взяться принцу? В моих мечтах это был инженер, любящий меня – молодую писательницу – и двоих наших детей: мальчика и девочку. Мы живем в уютной двухкомнатной квартире, в Москве или Ленинграде. В школе мечтала, что обязательно буду известной журналисткой или писательницей. Даже видела в мечтах свою первую книжку, вернее ее обложку палевого цвета. Только название никак не могла разобрать.

Я немного сторонилась всех в классе, особенно в старших классах. То, что по секрету рассказывали девчонки, казалось глупостями. А мальчишки что-то изображали из себя, пытались показать, что они уже почти взрослые, курили, матерились, не стесняясь даже нашего присутствия. Ко мне, почти отличнице, относились в классе настороженно: как же, на свидания не ходит, ни с кем не дружит. Воображала и заносчивая. Я не была заносчивой, просто не интересно было с ними общаться. Лучше читать книги, представлять себя в этих дальних странах, в эти давние времена.

Среди взрослых тоже не было кого-нибудь, о ком я могла бы мечтать, хотя бы воображать, что влюбилась. В кого влюбляться? Преподавателей мужчин у нас в школе было двое. Учитель по труду, или мастер, как он себя называл. Низенький пенсионного возраста, всегда в линялом, когда-то синем халате, вечно немного поддатый, совсем чуть-чуть. А второй – физрук. Этот всегда на уроках физкультуры или просто в коридоре нахально оглядывал нас, девчонок девятого-десятого класса. И всегда глаз был на попке или бюсте. Среди друзей отчима тоже не было ни одного симпатичного мужчины. Одни алкаши, алики, как называла их мама.

Анка ждет ответа. Но как ей сказать, что все это время мне некого было любить. Чтобы полюбить кого-то, хотя бы тайком, хотя бы так, чтобы он не подозревал об этом, нужно видеть кого-то реального: нравящегося учителя, красивого неглупого мальчика, мужчину, работающего рядом с тобой, приятеля отца, в конце концов. Ничего этого в моей жизни не было. Не было о ком мечтать, оставались только две мечты – университет и первая книга. Но в Москве начала трезво понимать, что мне не удастся учиться на дневном отделении. На такую стипендию не прожить. А из дома не ждала ни рубля. Собственно, даже писать не писала ничего домой. Только раз написала, что жива, работаю в Москве. Но адрес не дала. И пошла работать в строительное управление по лимиту.

На работе тоже не в кого было влюбляться. В бригаде одни женщины. Не все, совсем не все по лимиту. Есть москвички, и их не менее половины. Они самые опытные и зарабатывают больше всех. Да, в управлении несколько бригад каменщиков, есть механизаторы. Там почти сплошь мужчины. Но что это за мужчины? Солидные отцы семейств или пьянчужки-молодежь. Конечно, ко мне приставали, пытались пригласить на свидание молодые парни из соседнего общежития. Но они мне не нравились.

Ответила Анке, что не знаю, влюбилась ли, но это так хорошо, так не похоже на жизнь в Москве. И сразу же перевела разговор на лагерь, на чудесный лагерь. В лагере действительно было хорошо: поездки в горы, в старую столицу – Велико-Тырново, а потом на Шипку. Поездка тяжелая, больше трех часов на автобусе в одну сторону, но интересно было смотреть, где стояли, а иногда и замерзали на посту русские солдаты. Запомнился поход на постановку софийского театра имени Ивана Вазова, приехавшего в Варну на гастроли. Правда, в театре я плохо понимала болгарскую речь, только некоторые слова, но ставили «Вишневый сад», а я эту пьесу знаю чуть ли не наизусть.

К сожалению, две недели пролетели быстро. Мы последний раз вместе с Арманом на берегу у скал. Он обещает писать, надеется приехать в Москву. Я ему верю, хочу верить. Прощаемся, и на следующее утро снова автобус, самолет, и я в Москве. Приехала в общежитие в рабочее время, девочки все на работе. Уткнулась в подушку и проревела минут пятнадцать – двадцать. А ведь перед этим держалась.

Потом вымыла лицо и полезла в чемоданчик, лежащий под кроватью. Вытащила заветную рукопись. Ну не рукопись, всего лишь тридцать вырванных из общих тетрадок листков, исписанных с двух сторон ровным почерком отличницы. Писала в девятом классе, прочитав «Алые паруса», а потом еще и еще рассказы и повести Александра Грина, стихи Волошина. Грезила синим морем, скалами, о которые разбиваются волны, крымскими виноградниками, сухими степями с высящимися там и тут курганами. Артур Грей и Ассоль, их любовь, алые паруса, уплывающие в синеву моря. Все смешалось в голове пятнадцатилетней девушки.

И я начала тогда писать свою «Повесть любви». Конечно, все происходило в Коктебеле. Откуда мне было знать, что это отнюдь не райский уголок. Моя героиня, только что окончившая гимназию, встречает здесь офицера, моряка дальнего плавания. Они гуляют по набережной, которой там и в помине нет (откуда она в деревне с семьюдесятью жителями?), вместе посещают Максимилиана Волошина и Марию Степановну Заболоцкую в их уютном доме. Едут на бричке в Феодосию смотреть картины Айвазовского. Моряк уходит в кругосветное плавание, а героиня стойко ждет его три года, отвергая многочисленных поклонников. И вот ее герой, ее мечта возвращается из плавания, повышенный в очередной чин, и на набережной делает ей предложение руки и сердца. А потом… потом я не знала, что писать дальше, и остановилась. Рукопись не показывала никому.

Как это не похоже на то, что испытала я. Хотела порвать и выбросить эти тридцать страничек, но стало жалко. Не ясно, правда, чего. То ли себя, сидящую на кровати в одиночестве, то ли ту мечтательную девочку в девятом классе, то ли свою мечту. Засунула рукопись в чемодан и запихнула его подальше под кровать. А тут и девушки пришли с работы. И начались расспросы:

– Как там? Какие парни? Встречалась ли с кем-то?

Но Анка предупредила, что дома ничего рассказывать нельзя. Поэтому с удовольствием рассказывала об экскурсиях, о море, о «воспитательной работе», но ни слова об Армане. Это должно остаться только моим. С нетерпением жду от него письмо. И письмо пришло. На очень приличном английском Арман пишет, как ему недостает меня, наших встреч. Вспоминает, как мы проводили время и что делали. Мне даже немного стыдно читать. Но письмо я сохранила. Единственное письмо, оно даже сейчас у меня в том стареньком чемоданчике, все забываю выбросить. Сразу же ответила, подождала две недели и написала еще одно. Но больше писем от Армана не было.

И все равно я на него обиды не держала. Может быть, отец перехватывал мои письма, может быть, Арман уехал в Париж, ведь собирался поступать в колледж. Не знаю. Мне казалось, что никогда не забуду эти счастливые недели.

Неприятная история произошла с Володей – нашим комсомольским секретарем. Через несколько дней после моего возвращения он пригласил меня в кафе, мол, расскажи, как отдыхала. Мы посидели минут двадцать, я успела рассказать то, что можно было рассказывать, но вижу, он не слушает. Потом пригласил к себе. Я встревожилась, но виду не подала. Улыбаясь, сказала, что должна встретиться с подружкой, назвала Лену, которая когда-то подсказала мне, как можно остаться в Москве, хотя давно уже с ней не встречалась: она и работала на другом объекте, и жила в другом общежитии. Володя нахмурился и начал довольно резко выговаривать мне, что так не делают, что долг платежом красен. Я молчала, но не хотела с ним идти, это было бы предательством по отношению к Арману. Мы разошлись в разные стороны, и он остался в большой обиде на меня.

Лена, я вспомнила ее. Мысли перенеслись в 1967 год, когда я очень самоуверенно пыталась поступить на факультет журналистики Московского университета. Ведь в школе учительница литературы говорила, что у меня талант, я пишу прекрасные заметки в стенгазету. По литературе была всегда самой лучшей. Да и по всем гуманитарным предметам. Конечно, по физике и математике в четвертях были только четверки, я не понимала тогда, что мне их немного натягивают. Но по всем остальным предметам были всегда только уверенные пятерки. Классный руководитель – наша Виктория Львовна, пыталась вытащить меня на серебряную медаль, но у нее ничего не получилось.

И это было потрясением, когда мне по английскому поставили на приемном экзамене тройку. Отчетливо помню, как вышла, ничего не соображая, из помещения, где сдавала английский. Все было, как в тумане. Возвращаться в Зеленодольск, на улицу Серова, 87? Ни за что. Лучше смерть, лучше броситься под поезд метро. Но ко мне подошла Лена – абитуриентка, с которой мы познакомились совсем недавно в столовой, посмотрела на меня.

– Завалила?

– Да, Лена, тройка.

– И у меня. Придется опять идти на стройку. Я уже третий раз заваливаю экзамены. Наверное, пойду в следующий раз сдавать в другой вуз.

– А что? Разве можно пойти на стройку? У тебя ведь тоже нет московской прописки.

– Нет конечно. Но на стройку берут. Кто-то же должен здесь работать. У строителей есть лимит.

– А кого берут? Нужно иметь профессию?

– Нет, они берут практически всех. Главное, чтобы был молодым и здоровым. А профессии научат быстро. Девушек берут штукатурами или малярами. Учат за месяц. Вернее, учат прямо в бригаде, чего там хитрого?

– А как с жильем?

– Дают общежитие. Если есть лимит – есть и общежитие. Вернее, наоборот.

– Ты покажешь, куда нужно обращаться?

– Нет проблем. Давай завтра с утра. А сейчас с горя пойду выпить пивка. Немного выпьешь, и станет легче. Пойдешь со мной?

Так я и стала представительницей гордой московской строительной гвардии.

Еще два года я проработала в бригаде маляров. Правда, в комитет комсомола треста и в райком комсомола меня больше не выбрали. И, наверное, работала бы много лет, но одна встреча в конце лета 1971 года изменила многое. Однажды к нам пришел архитектор, надзирающий за выполнением своего проекта. Мы занимались отделкой нового кинотеатра и как раз заканчивали красить в фойе одну стену. Архитектор остался недоволен цветом, а я тут же выпалила:

– Красим тем, что дают. Ваши претензии – к снабженцам.

Он все же добился замены краски, пришлось на другой день перекрашивать законченную стену. Женщины подняли крик, но бригадир успокоил, что договорится с начальством, и нам зачтут обе работы.

Еще через два дня архитектор пришел специально, хотя вроде дел к малярам у него не было. Пришел к обеденному перерыву, когда мы расселись в углу комнаты, развернули принесенную еду. Женщины не хотели идти в столовую: далеко, да и переодеваться долго, не пойдешь же пачкать людей своей замаранной одеждой. Он встал около меня, начал какой-то путаный разговор о целостности восприятия всего проекта, о важности цветовой гаммы. В общем, нес какую-то муру. А я растерялась, есть стало неудобно, ничего не слышу, мысли крутятся совсем о другом. Для чего он пришел? Я в этой грязной спецовке выгляжу ужасно. Молчу и, наверное, выгляжу дура дурой.

Зато женщины воспользовались моментом и начали на повышенных тонах высказывать свои претензии: стены высокие, а начальство не учитывает это, расценки, как за обычные комнаты высотой в три метра; краски очень густые, и их нужно долго размешивать, а моторчик у прибора, которым их мешают, сдох, теперь все приходится делать вручную. Архитектор даже растерялся, начал оправдываться, что он этими вопросами не занимается. Тогда наша бойкая Настя в упор спросила:

– Так чего ты тогда сюда приперся? Ольга понравилась? Мы тебе ее так просто не отдадим.

И расхохоталась, за ней вся бригада, оторвавшаяся на время от обеда. Тут он совсем растерялся, не знал, что сказать. Я возмутилась:

– Что ты влезаешь не в свои дела? Может быть, мы уже давно знакомы.

Взяла его за рукав, отвела в сторону:

– Действительно, зачем вы пришли? Развлечься или чтобы над вами посмеялись? Как вас зовут?

– Иван. Я хотел увидеть вас. Извините, если помешал. Теперь они будут смеяться?

– Да ладно вам, Иван. Смешное имя, теперь редко кого называют Иваном. Не боюсь я их смешков. Это они просто завидуют.

– Чему?

– Долго объяснять. Увидели меня? Хорошо. А мне сейчас нужно пообедать и за работу.

– А после работы? Можно вас встретить?

– Вам что, делать нечего?

Я уже вовсю лукавила. Мне до смерти хотелось, чтобы он встретил меня после работы у всех на виду.

Такой симпатичный, молодой, высокий, архитектор. И глаза, глаза такие ласковые. Все девицы от зависти лопнут.

– Ну поговорить спокойно.

– О чем? Ладно, мы кончаем работу в шесть.

– Спасибо.

Время тянулось ужасно медленно. Девчонки посматривали иногда на меня. Пару раз пытались разговорить, но я молчала. А в голове уже радужные картинки: красивый жених, я в подвенечном платье, цветы, музыка (я один раз была на процедуре заключения брака). Впрочем, постаралась все выбросить из головы.

Глупости все это. Он даже не придет, одни слова только. Я так грубо говорила ему.

Но когда переоделась и почти первой выскочила из строящегося кинотеатра, он был около нижней ступеньки. Я даже остановилась на мгновение, когда увидела его.

Чего он во мне нашел? Как я одета? Что мы будем делать? Видят ли девчонки?

Девчонки видели, много судачили, приставали потом ко мне, я отмалчивалась. Но это было потом. А сейчас независимо спустилась по ступенькам:

– Пришел? И что мы будем делать?

– Может быть, пойдем в кино? Или просто погуляем?

– В кино не хочется. Но погода прекрасная.

Действительно, это было время бабьего лета. Тепло, листья пожелтели, но еще не опали, недалеко был Измайловский парк, в котором я и раньше любила гулять. И мы пошли в парк.

Это была первая из наших совместных прогулок. Он рассказывал о себе, о своем детстве в Калинине, в доме для детей эмигрантов из Испании. Он родился не в Испании, а в России, но мать умерла при родах, отец периодически работал где-то за границей. Школа, потом Московский архитектурный институт. И вот работает теперь в Москве. Кстати, настоящее имя Хуан, но с детства все зовут Иваном. Так решили когда-то воспитатели, чтобы дети не дразнили. Наверно, они были правы. Отец то ли погиб, то ли умер где-то на Западе. Ему толком так и не объяснили и посоветовали не задавать ненужных вопросов. Фамилия Мартинес. Он даже произнес свое испанское имя полностью, то есть два имени и две фамилии, но я запомнила только Хуан Мартинес. Рассказывал много, но умолчал, что у него семья: жена и двухлетний ребенок. Я узнала об этом почти через два месяца, когда уже не было сил расстаться с ним.

Мы встречались по субботам еще три раза, гуляли по осенней Москве, я даже перестала стесняться, тоже что-то рассказывала, но, конечно, не о своей семье, больше о том, что читала, делилась моими мечтами стать журналисткой или писательницей. Честно говоря, я не представляла себе, что значит быть писательницей, о чем писать. Но очень надеялась, что поступлю в университет, окончу его, и вот тогда начнется настоящая жизнь. А Хуан (буду так называть его, мне так больше нравится) поддакивал, что действительно я еще молодая, у меня вся жизнь впереди. Я тогда не понимала, что писать – это выражать свою позицию, перерабатывать свои впечатления от жизни. А какие могут быть впечатления, если сидишь на одном месте? Если весь опыт – это книги, только книги, которые прочитала.

Но стоял уже октябрь, стало холодно гулять, и Хуан предложил поехать на дачу к знакомому архитектору. Почему не поехать? В субботу вечером выехали с Ярославского вокзала. До платформы «55 километр» (сейчас это платформа «Радонеж») электричка доезжает практически за час. Даже не успели соскучиться, было уже темно, накрапывал мелкий дождь. Перебежали по деревянным мосткам на другую сторону железной дороги и сразу же попали в большой дачный поселок. Хуан объяснял в электричке, что землю под дачи давали после войны, землю давали щедро: от тридцати соток до двух гектаров. В зависимости от заслуг. Землю получил отец нынешнего хозяина – заслуженный генерал, командовавший на Урале строительством танков во время войны. Он построил приличную дачу, благоустроил землю, но его сын – архитектор с трудом поддерживает порядок на даче, а за землей даже не следит.

Хозяин, Петр Аркадьевич, оказался солидным мужчиной среднего роста с живыми серыми глазами. Когда присмотрелась, оказалось, что солидность ему придает только окладистая борода. На самом деле он был не старше сорока лет. Петр Аркадьевич не женат, а на даче всем хозяйством заправляет его тридцатилетняя подруга Зоя. Она так и представилась – Зоя, хотя хозяина в нашем присутствии всегда называла полностью, по имени и отчеству. Наверное, это была у них такая игра, так как по тому, как она давала ему поручения, я быстро поняла, что он находится у нее практически под каблуком. Хуан передал ей захваченную из Москвы бутылку «Столичной».

Кроме нас на дачу приехала еще одна пара – журналист Виктор Борисович с подругой Ниной. Виктор Борисович печатался в солидном литературном журнале и «подрабатывал», как он говорил, на телевидении. Впрочем, об этом он говорил с кривой усмешкой – по-моему, даже стеснялся. Нина – черноглазая брюнетка, совсем даже не худая, несколько ниже меня. Поразило, как она уверенно разговаривает с мужчинами, называя каждого только по имени. Мне сначала показалось, что они женаты с Виктором Борисовичем, но быстро поняла, что это не так.

Зоя хлопотала по хозяйству, расставляя на столе посуду, рюмки и нарезая на кухне гигантскую миску салата. Мужчины сразу начали обсуждать какие-то политические события, а мы с Ниной оказались как бы не у дел. Вернее, мы сразу же предложили Зое свои услуги, но она прогнала нас в «зал». Так она называла большую комнату с разожженным камином, где за столом сидели мужчины. Она предполагала, что мы будем их развлекать или хотя бы отвлекать от яростных споров, но мужчины не обращали на нас внимания. Тогда мы устроились на медвежьей шкуре в уголке и завели свой разговор. Вернее, разговор начала Нина:

– Ты давно с Иваном?

– Нет, мы встречаемся только два месяца.

– А с женой его знакома?

Я чуть не поперхнулась.

Женат? И ни разу даже не заикнулся об этом? Как теперь вести себя с ним? Что я здесь делаю?

Нина сразу заметила, как изменилось у меня лицо:

– Что, ты не знаешь, что он женат? Мужики всегда умалчивают об этой пикантной детали их жизни. Да ладно, пусть думают, что мы такие дуры.

Совершенно не хотелось продолжать этот разговор, вообще не хотелось разговаривать. Хотелось встать и уйти. Уйти, даже не поговорив с Хуаном.

Но куда я уйду? Ходят ли сейчас электрички?

А Нина сразу же перешла совсем на другое. Пожаловалась, что Виктор слишком редко имеет возможность «вывезти» ее к друзьям: жена контролирует каждый шаг.

– Да и с работой не спешит помочь. Надеялась, что он поможет мне перейти в приличный журнал или на телевидение. Я ведь окончила журфак университета, а сейчас торчу в задрипанном сельскохозяйственном журнальчике. Зарплата грошовая, командировки черт знает в какую глухомань. С тоски там можно спиться.

Я молчала. Нина продолжала бы болтать, но в этот момент Зоя приказала мужчинам прекратить дурацкие политические разговоры, и пригласила нас с Ниной к столу.

За столом Петр Аркадьевич уже разливал водку по маленьким стаканчикам, слава богу, что не по граненым. Не хотелось выделяться, пришлось тоже поднять свой стаканчик. Петр Аркадьевич провозгласил:

– Ну, за встречу!

Все выпили и потянулись к тарелке с маленькими маринованными огурчиками.

– Моя хозяйка готовила, – похвастался хозяин.

Я не смогла выпить все, водка жгла горло и весь рот. Я обычно пила вино, да и то редко. Сидящий слева Виктор Борисович участливо спросил:

– Не пошла или непривычно?