Текст книги "Найденные во времени"

– Таня, а почему вы, ой, прости, ты со мной так откровенна?

– Женя плохого человека в дом не приведет. Молитвы наших матерей – на страже. Да и что-то подсказывает – у тебя тоже не слишком сладко сложилась жизнь…

– Саш, если позволишь, я расскажу Тане, – вмешался Женя. Я кивнул. Но Таня встрепенулась:

– Что-то я действительно заболталась… Должно быть, коньяк подействовал. Пойду, постелю Саше в комнате родителей. А вы тут посекретничайте.

Зазвонил телефон.

– Кто это в такое время? – взял трубку Женя. – Ой, папа… Да, прости за то, что не позвонил. Доставили с комфортом… Что?.. Все нормально. Не волнуйся. Поцелуй маму. Спокойной ночи…

– Жень, – спросил я. – А что это: Лужки, Вожа?

– Это родина моих предков под Рязанью. И вообще – великое место! Там, в восьми километрах от Лужков, была битва, которую историки называют генеральной репетицией Куликовского побоища. Мамай двинул темника Бегича на Русь. А князь Олег Рязанский, которому шестьсот лет поют анафему, живший тогда в Орде и являвшийся, как говорят сейчас, стратегическим разведчиком, сообщил Димитрию Донскому маршрут продвижения татар. Именно на Воже, в Глебовом Городище, по известным мне данным две тысячи русских воинов уничтожили тьму – десять тысяч – захватчиков. Но, по-моему, и врагов и наших было больше… Если учесть, что у ордынцев погибло семеро высокопоставленных князей… А такие у них – каждый! – командовал тьмою. Вот и считай! Я там все на коленках излазил. Нашел кольчугу, тут же рассыпавшуюся в труху, медный крест, саблю, несколько наконечников от стрел, – русских и татарских, а самое главное – татарский топорик.

– А как ты это различаешь? – удивился я.

– Я же истфак заканчивал! А тема эта близка мне. Мама моя родилась в Лужках. Там две трети деревни – Журовы.

– Так что ж, у тебя фамилия матери, а не отца?

– Пришлось всем переменить, когда уехали из Улан-Удэ. А то ведь и здесь могли достать… Но вернемся в Лужки. Там теперь еще живет родной брат мамы, дядя Леша. Я теперь к нему раза три-четыре в год наведываюсь. А как он играет на гармошке! Хочешь, послушать про него?

– Конечно!

И Женя прочитал:

 
Дядя Леша играет, и лошади фыркают за огородом.
Ой, как сердце сжимается, даже боюсь за него!
Две собаки какой-то немыслимой местной породы
С упоением слушают голос гармошки его…
 

«Шляховский назвал бы это «есенинщиной», – подумал я. А мне нравилось!

– Ну как? – спросил Женя.

Я сжал ладонь в кулак и поднял вверх большой палец:

– Жень, вот объясни мне, многие бы назвали эти стихи «деревенщиной», «есенинщиной»…

– И-и-и! Наслушался ты на литературных студиях всяких авангардистов! Но рассуди сам: испокон веков города живут за счет деревенского труда. Культура, истинно русская культура пришла из деревни. Когда стали рушить церкви, дольше всего они простояли в деревнях. Ополчение на войны выставляли в основном деревни. И я считаю, что истоки русского менталитета – именно в деревне. А Пушкин? Стал бы он в полной мере собой без деревенской нянюшки Арины? Поливая грязью деревню, расстреливая поэтов-«деревенщиков», с этим менталитетом и боролись всякие троцкие, дзержинские, демьяны бедные, джеки алтаузены и иже с ними. Им нужно было убить истинно русскую культуру… Возьми теперь Мандельштама, Ахматову, Цветаеву, Пастернака, Брюсова… Они любили себя, воспевали свои копания в самих себе на фоне России. Нет, я не отрицаю их поэтических талантов… Но все их творчество – выдуманная, смоделированная ими в собственных мозгах жизнь. А не та, которая дается, как говорит Танюша, благодатию Божией – России, подножию Божию и русскому богоизбранному народу. Упомянутые же поэты не себя подчиняли России, а хотели Россию подчинить своим поэтическим моделям. И если в прошлом веке – это научно доказано – книжки Пушкина, Никитина, Некрасова, Кольцова были во многих простых крестьянских домах, то я, не раз бывая в археологических, фольклорных экспедициях, что-то не видел первых даже в домах деревенских интеллигентов.

– Тебя могут обвинить в национализме! – покачал я головой.

– Почему?! Я уважаю другие народы, их историю, культуру, языки. Как я уважаю, например, соседей по дому. Но ближе, роднее, любимее для меня – моя Россия. Как бы ты отнесся к человеку, который вдруг заявил бы, что для него родная мать – такая же по чувству, как все остальные женщины в мире, даже в стране, в его городе, в многоэтажном доме, на лестничной площадке… Конечно, разные матери бывают. Иных можно сравнить с каким-нибудь диктатором африканского племени… Но я – не об исключениях. Так как бы ты отнесся к такому заявлению?

– Ну… как не совсем к нормальному.

– Вот-вот. Я не ставлю русского народа выше, лучше, главнее любого другого. Но я – частица этого народа, его истории, его культуры! Он мне ближе, роднее, любимее всех остальных. Я – не гражданин планеты Земля. Я – гражданин России! Мой народ мне дороже любого другого! Я – член своей семьи, а не повального греха. К нему вели интернационалисты… Попытка их достигнуть этой своей цели видна в пропаганде абортов как актов, омолаживающих организм женщины, в рекламе свободных браков и любви. С семьи начинается государство! Ой, я, кажется, прописные истины тебе говорю. Но заметь, семья – это не только отец, мать, дедушка, бабушка, дядья, тетки, братья, сестры, жена, собственные дети… Это – целый ряд предков с самых древних времен! Ты знаешь, когда я бываю на Воже, я чувствую их, всю свою давнюю родню. Их жизнь, заботы, хлопоты, победы и неудачи, их мысли, близкие мне, их быт… Кто-то из них погиб в битве на Воже, потом в других бесчисленных сражениях по защите Отечества… Значит, они – живы! Мне кажется, я слышу их голоса, но слов разобрать пока не могу… Может быть, не дорос что ли я до их понимания?..

– Нет, я так не думаю. Мне знакомо твое чувство. У меня тоже бывают такие видения… – попытался сказать я.

Но Женя перебил:

– Прости, я договорю. Я даже в стихотворении написал:

 
Под каждым татарником дремлет ордынец,
И русский под каждым лежит васильком…
 

Но стихи мы почитаем в другой раз. Сейчас хо-р-роший разговор складывается. И вот, представь, оживи эти предки сейчас… Какое великое Государство было бы! Россия!

– Хорошо, а откуда же взялось первое семечко, из которого вырос столь великий по численности и духу род-дерево? – размышлял я вслух.

– Знаешь, почему я не захотел стать ни ученым, ни учителем истории? Методологический подход к сей науке уже много столетий возрастает и развивается, только со знаком «минус», то есть нисходит в небытие. А мне думается, что изучение истории надо начинать все-таки с первых глав Библии. Тогда и можно узнать, откуда кто взялся, станет ясной и теория расселения народов, и их развитие. Надо любить свое дело, в частности, «науку историю», как любишь жену, детей, мать, отца, сестру, свое дело. Ведь это – жизнь во всей ее многогранности, оставленная нам в наследство теми самыми нашими предками, которых мы не можем по-родственному не любить. И тогда Бог даст откровение, продиктует тебе правдивое открытие. Но, увы, оно будет противоречить марксистско-ленинскому мировоззрению… Да и времени заниматься этим понадобилось бы не на одну жизнь… Не слишком я расфилософствовался? – поубавил вдруг пыл Женя.

– Нет, я тоже много думал об этом… Но, видимо, техническое образование где-то тормозит меня сделать правильные выводы. К тому же и читал я поменьше твоего, – усмехнулся грустно я.

– Это дело поправимое со временем… А читать мне много по подобным вопросам пришлось по необходимости, пока учился, – улыбнулся ободряюще Женя. – Но и сейчас не уверен, что мои выводы правильны во всех деталях. Ведь все эти слышания, видения нечистой силы – на уровне мистики… Уверен я только в том, что любовь – двигательная сила всего человечества. А это чувство в полной мере дано русскому народу. Я, конечно, плохо знаю все тонкости истории других народов, как плохо знаю тонкости семейной жизни соседей по лестничной площадке. А о тонкостях истории России мне подсказывает моя кровь, наполненная любовью моих предков…

 
«Я чувствую: историю России
Мне по годам отсчитывает пульс», —
 

подумалось мне вдруг.

– Любимому человеку всегда веришь, – в проеме двери стояла Татиана. – Значит, любовь обусловливается верой. А предки наши любят нас верой в Бога. Потому что Он – Любовь!.. Вы спать не собираетесь? Уже три часа ночи!

– Слушаюсь и повинуюсь, моя госпожа! Вот только еще по рюмочке выпьем… – поклонился Женя жене.

Я вдруг увидел, что коньяк так и остался нетронутым после первого тоста.

– У тебя какие планы на завтра? – спросил меня Женя, наливая рюмки.

– На дачу поехать, помочь родителям… – пожал я плечами.

– Ну что ж, – мы выпили, закусили, – позвони тогда в самом начале недели. Только не тяни долго. А теперь – спать!

…Я проснулся в хрустящих, белоснежных до голубизны простынях. И не сразу вспомнил, где нахожусь. Но вскоре весь вчерашний вечер, ночной разговор всплыли в памяти. Я вышел на кухню. Там хлопотала Татиана.

– Доброе утро! А Женя где? – спросил я.

– Доброе утро! В молочную кухню и по магазинам побежал. Как спалось? От нового места не приснилась невеста? – улыбнулась она в ответ. Сходив в комнату, Татиана вернулась со свежим полотенцем. – Можешь принять душ. Сегодня обещают за тридцать градусов жары.

Когда вернулся Женя, мы весело позавтракали, и я прямо от них отправился на Ярославский вокзал. Скоро электричка несла меня на северо-восток от Москвы.

«А ведь не так далеко до Александрова, куда когда-то уехал Иван Грозный… Съездить бы на экскурсию туда!.. – появилась откуда-то мысль. – А то ведь совсем своей истории не знаю. И никуда не езжу! Впрочем, нет, сначала – на Вожу с Женей! Это раньше было…». Но другая мысль перебила ее: «Вот отдал премию Василисе! А на эти деньги и костюм бы себе купил, и не на одну экскурсию съездил бы!»… «А съездил бы?» – вмешалась третья…

Я вдруг пришел к горькому выводу: учась в литературных студиях, я учился видеть только себя, только свои мелкие чувства, мыслишки, делишки. А Россия была лишь их фоном. Мутным. Размытым. Да, но ведь меня учили именно на стихах Пастернака и Брюсова, Ахматовой и Цветаевой, Мандельштама и Бродского… На Пушкина и Есенина в литстудиях, конечно, вслух не замахивались, но Некрасову, Никитину, Клюеву, другим «деревенщикам» доставалось по первое число: от насмешливых, двусмысленных недоговоренностей мол, с этими все ясно, и до откровенного отторжения – ох, уж этот «Некраска»! «Так что же, – думал я, – бросать писать стихи? Ну, уж нет! Надо просто найти в себе эту русскость! Пробиться сквозь себя к ней! А, может быть, Алекса и появляется, чтобы я нашел себя – русского»?!

Рассвет разорвали тревожные звуки рогов со сторожевой башни. Через некоторое время Унгерих, Гердерих, готфские князья и я с Ольгом уже были на смотровой площадке башни-дворца.

Король сидел в кресле. Мы стояли позади него. А перед нами преклонил колено бледный воин, сквозь кольчугу которого проступала кровь.

– Великий конунг! – сказал он, – лонгоборды вышли из лесов… Уничтожили два селения… Забрали там все… Вплоть до собак и кошек… Теперь они приближаются сюда. Было видно, как трудно от боли ему даются слова…

– Сколько их? – дернул подбородком Унгерих.

– Много! – выдохнул воин. – На наш дозорный отряд напало около двух сотен… Мне чудом удалось спастись… Я проскакал мимо двух селений… В каждом, как я видел, побывало не менее трех-четырех сотен… Битого горшка не найдешь…

– Их не может быть так много! Когда я в последний раз ходил на них, мы вырезали около двух тысяч… Они не могли расплодиться так быстро! Если только… – крикнул Гердерих, метнув острый, злой взгляд на меня.

– Великий король, – ответил я, – Мы уничтожили тоже более двух тысяч этих дикарей-воинов.

– А женщины, дети, старики?! – стукнул кулаком по подлокотнику кресла Унгерих.

– Славяне пришли воевать с воинами, – твердо ответил я.

– А теперь оставшиеся в живых убивают моих подданных: женщин, детей, стариков, – еще сильнее дернул подбородком Унгерих. – И я теперь не могу спокойно вернуться в свою крепость.

В это время раненный воин, принесший тревожную весть, медленно завалился на бок. Он дернулся несколько раз, вытянулся во весь рост и застыл… Все стало ясно: лонгоборды пропитали свои стрелы смесью дурмана и волчьей ягоды. Смерть от этого яда постепенно, высасывая все силы, убивает не сразу, давая помучиться.

– Унесите его, – Унгерих резко встал и задумался. Потом медленно проговорил: – Так, князь Алекса! Твое ложное милосердие способствовало гибели многих из славного племени готфов: женщин, детей, стариков. Я не накажу тебя, помня преданность и доблесть твоих ратников. Но, чтобы исправить свою непростительную ошибку, ты привезешь мне голову вождя этих дикарей.

– Иди, собирай своих воинов в поход, – перевел мне Ольг. И добавил: – Возьми меня с собой.

– Потом, – бросил я и, поклонившись королю, сбежал вниз с башни. В ее притворе уже стояли Волгус, сотники и десятники.

– Сколько у нас людей? – спросил я.

– Три сотни, не считая отроков, – отчеканил Волгус. – Остальные – в крепости Унгериха… Послать за ними?

– Нет. Отроков с собой не брать. Собор всех! Быстро!

– Слава Перуну! – воскликнули сотники и десятники. Их ноздри заходили в разные стороны, откровенно выдавая тоску по настоящему бою.

– Ну что? А я? С отроками? – обидчиво проговорил Ольг.

– Твои уши и глаза мне нужны здесь. Я не знаю, что произойдет, но сдается мне, как бы не пришлось отсюда спасать Унгериха, королеву, королевну и королеву-вдову, – пригнул я за шею его голову к своим устам и раздраженно шептал то, что пришло на сердце. – Пять старших отроков, если что, возьмешь с собой и спасешь жен.

– А остальные? Если что?..

– Их нужно просто вывести… А первые – уже почти воины. И не расслабляйся с Уирко. Силы врага немалые.

Я оттолкнул от себя голову Ольга. Бросился к выходу и… расхохотался от радости: моя дружина ждала меня. Отроки помогли надеть полный римский железный трофейный доспех, подаренный год назад Унгерихом. Но шелом я взял свой, родной, с опускающейся на лицо медной медвежьей мордой.

Я проскакал вдоль строя, крикнув:

– Слава Перуну!

– Слава Перуну! – словно эхо, ответили дружинники.

– Не забыли ли вы, братья, как дрались мы с дикарями, нападавшими на Рось с севера, с кочевниками из Дикого поля да с римлянами, приходившими от Понта?! Это были детские палочки, на которых мы скакали в малолетстве, изображая из себя славных славянских воинов. Теперь нам предстоит встреча с более опасным врагом! Его – больше, чем нас. И намного. Дикари убивают всех: воинов, мужчин, женщин, детей, стариков. Мы должны защитить их, как, возможно, готфская дружина защищает сейчас наши роды. И здесь нужны все наши знания, умение, острота взгляда, нюха! Все, чему нас учили отцы и деды. Мы здесь для защиты готфов. Но этим мы защищаем и мир между готфами и славянами. Так не посрамим же славы наших предков! Слава Перуну!

– Слава! – трубным звуком прозвучало в ответ.

Я оглянулся. На ступенях башни-дворца стояли Унгерих, Гердерих, королева Гаафа, королевна Дуклида и королева-вдова Алла. Ольг громко переводил им мои слова. А за его спиной уже стояли пять старших отроков, облаченных в боевые доспехи. Славные будут воины… Я свистнул. Ворота отворились. Уже приближаясь к ним, я вновь оглянулся и вдруг поймал взгляд королевы-вдовы. Глаза ее светились, словно небо, очищенное ветром от грозовой тучи…

«О, боги!» – подумал я. И тут же, словно дуновение ветра, в моих ушах, голове, сердце прозвучало: Господи Иисусе Христе, помилуй… – сначала возникнув откуда-то в продолжение словом его, а потом, как выдох из сердца – меня… Я вскинул голову и сжал колени. Конь вынес меня из ворот замка… Вот и осталась видной за спиной только башня-дворец. Дозор, рассыпавшийся впереди, уже скрылся в кустарнике и ближних перелесках.

…Лонгоборды… Дикари, невесть откуда взявшиеся. Они живут в самых глухих, заболоченных лесах. Каким богам они поклоняются? Женщины у них общие. Отец мог съесть кусок сырого волчьего мяса и тут же только что народившегося младенца. Нападая, лонгоборды не щадят никого… Даже скотину. Ворвавшись в селение, первым же животным вскрывают рудоносную жилу и упиваются их кровью. Жилищ, как рассказывали разведчики, своих не имеют. Кочуя с места на место, рубят себе шалаши. И, надо сказать, так, что ни одна капля дождя не проникает в них. Летом ходят голыми… С наступлением холодов носят звериные шкуры. На лицах – маски из меха. Шеломами им служат черепа волков, буйволов, медведей, вепрей. А доспехами – человеческие и звериные кости, нашитые жилами животных на шкуры так, что любой меч просто увязает в них, словно конь в болоте, не достигая до плоти. Правда в последнее время они стали надевать доспехи, снятые с убитых готфских, ромейских и других воинов, с которыми приходится сталкиваться… Говорят, что они поклоняются огню. Но как можно поклоняться созданию, а не Творцу?!

«Что это я? Откуда такие мысли? Про Творца!» – обожгло меня вдруг что-то… Но раздумье не отступало. Действительно, наши славянские, да и готфские боги – солнце, вода, огонь в горне кузницы, земля-кормилица – тоже чье-то творение! Так кому же мы должны поклоняться? Им или их Творцу?!

– Алекса! – услышал я Волгуса. Он показывал мне направо. Там между берез мелькала черная фигура, напоминающая волка верхом на лошади.

– Возьмем его? – загорелся он.

– Нет, – отрезал я. – Смотри на меня, а не туда. А если в перелеске их тысяча? Сделаем вид, что не заметили.

Я свистнул и пустил моего коня в галоп. Проскакав немного, по моему знаку, пять воинов справа и пять слева скатились с конями в густую, высокую траву по обеим сторонам дороги и застыли там. Остальная дружина продолжала движение. Я повторял команду несколько раз, и так, незаметно, дружина поредела на целую сотню. Мой конь стриг ушами, а уж его-то чутью я всегда верил: враг близко. Я подал знак. Движение не замедлилось, но луки со стрелами были уже в руках, а щиты со спин перекинуты на левые предплечья. Дорога неумолимо приближала нас к лесу.

– Они уже здесь! – тихо сказал Волгус.

– Я знаю… – в голове проворачивались разные способы ведения боев, которым меня учили. Но я не был обучен скакать на верную смерть под сквозной обстрел. Отступить назад? Там с двух сторон мы тоже будем обстреляны вражьими лучниками… В лучшем случае остатки сотни, залегшей по обеим сторонам дороги, далеко не в полном составе вернутся в замок, где Унгерих казнит их как трусов, сбежавших с поля боя и бросивших нас погибать. Что же делать?!

– О, Бог дружинника Ольга, помоги мне! Не ради меня – ради детей, жен, матерей моих ратников! – выдохнул я из себя. И не вытерпели дикари – дождь стрел обрушился на нас. Краем глаза я не увидел ни одного, упавшего из седла. Зато щиты наши были утыканы стрелами, как ежики иглами.

И тут прямо на нас из леса выскочили несколько сотен лонгобордов. Удивительное спокойствие наполнило мое сердце. Я выхватил меч и, крутанув им, показал своим: «Назад… Вендерь!». Рассыпавшись, мои дружинники широкой цепью поскакали по полю. Дикари кинулись за нами. Они, очевидно, предположили, что имеют дело с тяжело вооруженными готфами, собравшимися отступить. Но мы по-славянски окружили их. Наши обученные кони что-то ржали по-своему, и лошади дикарей сбивались в кучу, не слушая седоков. А мы уже летели вокруг толпы врагов двумя закручивающимися пружинами, только навстречу друг другу и расстреливали их из луков. От такого нашего движения дикари теряли цели, ориентиры и вообще возможность двигаться. У них просто все кружилось в глазах. Вскоре с этим отрядом было покончено. Волхв Веденя, бывший с нами, как простой воин, напоил пятерых дружинников настоем мухоморов, и они добили раненных дикарей.

Мы въехали в лес. Казалось, его спокойствие не нарушалось ничем. Но тишина настораживала. Жестом я дал команду рассыпаться цепью. И вскоре услышал условное кряканье. Я направил коня на него, но вдруг увидел большой вяз, к которому были привязаны дети и женщины – что-то лонгоборды изменили своему правилу убивать всех… Может быть, женщин не достает? Пленницы с надеждой и одновременно со страхом смотрели на меня. Рядом с деревом лежали несколько убитых дикарей. В двух торчали стрелы, в третьем засапожный нож, еще двое были зарублены, а у последнего, с неестественно повернутой головой – явно сломаны шейные позвонки. Над ними стоял дружинник Ратислав. Один из лучших. Я вопросительно вскинул вверх подбородок.

– А что мне оставалось делать? – недоуменно пожал он плечами.

– Развяжи пленников, – улыбнулся я, прохаживаясь вокруг дерева и вдруг… взвился вверх, пойманный обычной петлей за ногу. В этот же миг Ратислав охнул и повалился, пробитый стрелой. Хворост, разбросанный кучами в разных местах ожил, а из-под него вылезли десятка полтора дикарей. Они глядели на меня, как я в детстве – на зайца, пойманного в расставленные мною силки. Им оставалось только сильно стукнуть меня по носу… И рядом – никого из моих дружинников…

Вдруг дикари, словно по приказу, схватились руками за головы, завыли и бросились врассыпную. Я же продолжал качаться вниз головой, от неожиданности не умея согнуться в петле и освободиться. Но вдруг спиной почувствовал мягкое теплое прикосновение… Передо мной стояла… вчерашняя сожженная христианка. Рядом с нею… Я никогда не видел, чтобы полуторагодовалый малыш так уверенно держался на своих ножках. Женщина была одета в белоснежную, усыпанную драгоценными камнями рубашку, покрытую красным, сверкающим ярче солнца плащом. Казалось, запах всех цветов, которые пришлось обонять мне за тридцать лет жизни, – отхожее место по сравнению с благоуханием, исходившем от нее. Корона, которая опустилась в костер, действительно венчала ее искусно прибранную голову.

Малыш, глядя на меня и улыбаясь, перебирал в руках ниточку звезд небесных.

– Ты сказал, что не поверишь, не увидев меня и моего сыночка живыми? – спросила она ласковым голосом. Глаза ее при этом светились таким знакомым живым небом…

– А еще ты сказал, что не поверишь, пока не потрогаешь… Но этого нельзя… Чтобы ты поверил, что я жива, покажу тебе другое. Она подняла правую руку и движением ее начертала в воздухе крест. Тут же откуда-то из кустов выскочили пять дикарей. Непрестанно кланяясь ей, они подбежали ко мне. Четверо схватив, приподняли меня, а пятый ножом обрезал веревку у самой моей щиколотки. Осторожно опустили на землю и, не переставая кланяться, исчезли в кустах…

– Ты повелеваешь дикарям? – спросил я, испытывая непонятную дрожь внутри всего моего тела.

– Я? Что я могу?! Нет, дорогой Алекса, это – не я. Это, – голос ее возвысился, – Царь царей, Вседержитель вселенной, Бог и Господь наш Иисус Христос! Ни один волос не может упасть с головы человека без воли Его. И эти несчастные – повела она рукой в сторону бежавших дикарей – такие же Его рабы, как я и ты…

– Я – свободный славянин! – гордо, но неуверенно возразил я.

– Да, ты свободен выбрать вечную жизнь или вечную смерть. В зависимости от твоего выбора Бог и Господь наш Иисус Христос решит твою судьбу. Однако на это решение могут повлиять и другие люди на земле и на небесах… Смотри, славянский князь Алекса, – и она провела ладонью перед моим взором. Я увидел покои королевы Гаафы в башне-дворце Гердериха. Там она, королевна Дуклида, королева-вдова Алла, служанки, среди которых я четко узнал Уирко и пожилую Анимаиссу, трое воинов стояли на коленях перед небольшим крестом, на котором был изображен распятый Человек, и, сложив руки на груди, что-то шептали. Но что это?! Рядом с ними на коленях стоял мой Ольг!

– Не удивляйся, добрый князь Алекса! Если бы не их молитва, неизвестно, оставил бы тебя сегодня в живых Господь Вседержитель, – мягко сказала сожженная вчера готфская христианка.

– Так, погоди… – я, словно конь, замотал головой. – Ты умерла, но жива… А откуда ты, готфская женщина, знаешь славянский язык?

– У Бога нашего Иисуса Христа нет мертвых, нет и разных языков. Потому что мы говорим на Божием языке. А его понимают не только души грешников, но даже звери, птицы, деревья, реки, горы и моря – все, что создано Творцом. Ведь если ты не посадишь семечко там, где задумал, дерево не вырастет. Если не будет солнца, ветра, дождя, твое дерево тоже не вырастет… А кто посадил самое первое дерево на земле? Кто посылает дождь или заставляет светить, или прячет за тучи солнце? Вы, славяне веруете, что солнце – бог… Но вы можете укрыться от него. А можете ли вы спрятаться от рождения или смерти, от любви или ненависти? Если вы считаете себя такими сильными, почему не можете воскресить… вот, хотя бы этого доброго Ратислава? Попроси свое солнце или любого из славянских богов воскресить его.

– Ну, это… их дело, ну-у, богов, – я не знал, что сказать.

– Я тоже не знаю решения Господа, – продолжала женщина. Она опустилась на колени и возвела очи к небу, скрестив на груди руки. Мальчик последовал за матерью.

– Господи, Боже мой, Иисусе Христе, не хотящий смерти грешного. Не ради меня или сына моего, но во славу Твою, воскреси этого раба Твоего, как воскресил ты Лазаря, друга Своего, чтобы смог он, как и добрый воин Алекса, стать воином Твоим! Ведь для этого Ты и послал меня сюда, Господи!

Слезы текли из ее глаз, живые женские слезы!

Я не понимал, что со мной происходит. Почему она просит за меня, еще вчера стоявшего рядом с ее палачами, и даже не попытавшегося освободить ее?! Почему она, нет, ее Бог спас меня от неминуемой гибели?! А я Его и не поблагодарил…

– Погоди, – прервал я ее, – а что должен я делать?

– Для чего? – улыбнулась она сквозь слезы.

– Чтобы возблагодарить твоего Бога за спасение.

– Возлюби Господа Бога своего. Возлюби ближнего своего, как себя самого. Не лги. Не воруй… А чтобы лучше и подробнее узнать заповеди Божьи, поговори с теми, кого ты видел молящимися сегодня за тебя. Я послана за другим. Негоже женщине учить мужчину. Тем более, что такие знания даются не сразу. Ты что ж, с первого раза научился расщеплять лозу из лука стрелой за двадцать шагов? Или ходить научился, как только вышел из утробы матери? А здесь хочешь все сразу. Так не бывает… Надо потрудиться. Но если хочешь прямо сейчас возблагодарить Бога, встань на колени, обратись к нему, скажи: Боже, милостив буди мне, грешному… Хотя бы за то, что дружинник твой Ратислав пробудился уже…

Женщина и ее малыш начали растворяться в воздухе. Только взгляды их глаз, полных доверия, доброго, чистого, живого неба, еще некоторое время вливали в меня тепло и радость… Я выполнил совет христианки и после этого взглянул на Ратислава. Стрела, только что торчавшая в его груди, валялась рядом. А он, сладко зевнув, вдруг открыл глаза, улыбнулся. Но, увидев меня, вскочил на ноги, тут же припал на одно колено:

– Прости меня, Алекса! Я не знаю, что со мной случилось. Как я мог заснуть в бою! Но такой сон видел…

Я обнял его за плечо:

– Ничего, ничего, – слезы катились по моей коротко остриженной бороде.

– Алекса! Как там хорошо! – шептал он.

– Молчи! И никому ни слова! – уже строго перебил его я. И вдруг услышал, что лес живет битвой. Я оглянулся. Пленники, отвязанные Ратиславом, видимо разбежались. Мы же с ним, свистнув, каждый по-своему, взметнулись на своих подбежавших коней. Из-за деревьев показалось десятка два конных и пеших лонгобордов. Лица их были раскрашены темно-зелеными полосами. Некоторые из них были совершенно голыми… Три моих стрелы и столько же Ратислава сбили сразу шестерых врагов. Еще шестеро с грубо коваными мечами и топорами кинулись на нас, пытаясь, напасть со всех сторон. А из-под ног их, брызгая розовой слюной, на нас яростно бросались собаки… Нет! Приглядевшись, я понял, что это были волки!

– Спина – к спине! – крикнул я. И мы заняли боевую позицию. Двум низкорослым лошадкам противника и нескольким волкам мой Брыс сразу же раскроил копытами черепа, потом затоптал упавших всадников. Конь Ратислава задними копытами сбил с ног лошадь еще одного дикаря. А противник просто упал на подставленный меч. Вдруг один из лонгобордов перевернулся в воздухе и… стал волком… «Волкодлаки! – обожгла меня мысль. – Как же так?! Ведь славяне тоже почитают их? Что ж они?! На своих?! Они не могут не знать этого!.. А куда Велес с Ярилой смотрят?! Значит, не свои? Боже, Иисус Христос! Если ты справедлив, помоги мне!»

Тут же несколько десятков стрел – одна за другой – вонзились в остатки нападающих на нас с Ратиславом людей и волков. К нам на помощь из леса выскочил десяток моих ратников. Но защищаться на этой поляне было уже не от кого.

Свист моих дружинников вплетался в звериный вой врагов и волков. Славяне умеют воевать в лесу. Но и лонгоборды – тоже лесные жители. Поэтому я решил вытащить врага в поле: свистнув несколько раз, направил Брыса к опушке. Стрелы кончались и у меня, и у Ратислава. Но он сообразил и, нагнувшись на скаку, сорвал полный колчан с убитого лонгоборда. Из двух сотен только одна пришла со мной на опушку. Значит, остальные либо погибли, либо ведут бой глубоко в лесу. Я свистнул сильнее. И тут из леса со всех сторон сбившейся толпой на нас двинулись лонгоборды. Да их было раза в четыре больше нас! Мысль пришла мгновенно: «Они считают, что мы решили отступить, чувствуют свое превосходство…». И боевой клич славян вырвался из моей груди. Я развернул коня и ринулся на врага… к лесу. Этого они никак не ожидали. Наша сотня, как нож в масло, вошла их толпу, разрезала ее пополам и, развернувшись, ударила в тыл не успевшим опомниться врагам. Еще свист – и засадная сотня ударила по ним с другой стороны. Дикари оказались между двух жерновов на опушке. Они растерялись. Тем более, что к нам из лесу подтягивались воины из третьей сотни. Я перекинул щит на спину, выхватил второй меч. Правил конем одними коленями, как учили с отрочества. Руки немели от усталости. И я, и мой добрый Брыс были забрызганы кровью. Справа от меня рубился Волгус, слева – Ратислав. Мы сжимали жернова. И тут передо мною вырос – словно из-под земли – огромный лонгоборд в шкуре бурой волчицы. На лице его, кроме двух обычных для всех врагов, были еще и красные линии. А возможно – это кровь примешалась к другим. Разглядывать было некогда. Его тяжелый топор сбил у меня медный наплечник. От сильного удара онемела правая рука. А он замахивался опять. Мой меч для его топора был соломинкой. А на меня смотрел уже не человек – пусть дикий – но… волк с оскаленной пастью.

– О, Господи! – прошептал я, и тут в глаз лонгоборда впилась стрела. Топор перетянул его назад. Хорошо, что добивать не пришлось.

Вдруг я заметил, что дикарей в живых никого-то и не осталось. А из чащи доносился волчий вой… Мои дружинники – уставшие, перераненные – ездили между убитыми, выглядывая своих. Утиным кряканьем я подал сигнал к сбору. Словно стая уток пролетела по лесу – сигнал передавался по цепи. Из чащи показались несколько моих дружинников. За конем сотника Ладони шел связанный лонгоборд, отличный от других с первого взгляда. Рога его шелома – черепа буйвола – были позолочены.