Текст книги "Олеся"

XII

На другой день после этого свидания пришёлся как раз праздник Св. Троицы, выпавший в этом году на день великомученика Тимофея, когда, по народным сказаниям, бывают знамения перед неурожаем. Село Переброд в церковном отношении считалось приписным, то есть в нём хотя и была своя церковь, но отдельного священника при ней не полагалось, а наезжал изредка, постом и по большим праздникам, священник села Волчьего.

Богословский термин «Святая Троица» отражает христианское учение о Триедином Боге: в Боге Три Лица (Отец, Сын и Святой Дух), но они есть Единый Бог. У каждого Лица есть личные, остающиеся неизменными свойства: «у Отца – нерождённость, у Сына – рождённость (от Отца) и исхождение (от Отца) у Святого Духа». Троица единосущна и нераздельна. День Святой Троицы празднуют «на пятидесятый день после Пасхи», поэтому его ещё называют Пятидесятницей. Этот день отмечается в честь Сошествия Святого Духа на учеников Иисуса Христа и Деву Марию. После Сошествия «они заговорили на языках, которых не знали прежде», чтобы проповедовать Евангелие по всему миру.

Святая Троица | Правмир

Священномученик Тимофей Прусский обратил к вере Христовой многих язычников города Прусса (сейчас турецкий город Бурса. – Прим. ред.). Несмотря на запрет Императора Юлиана Отступника проповедовать Евангелие и заключение в темницу, великомученик Тимофей «безбоязненно продолжал распространять христианскую веру». За это был обезглавлен.

Тимофей Прусский: житие, иконы, день памяти | Азбука веры

Мне в этот день необходимо было съездить по служебным делам в соседнее местечко, и я отправился туда часов в восемь утра, ещё по холодку, верхом. Для разъездов я давно уже купил себе небольшого жеребчика лет шести-семи, происходившего из местной неказистой породы, но очень любовно и тщательно выхоленного прежним владельцем, уездным землемером. Лошадь звали Таранчиком. Я сильно привязался к этому милому животному, с крепкими, тоненькими, точёными ножками, с косматой чёлкой, из-под которой сердито и недоверчиво выглядывали огненные глазки, с крепкими, энергично сжатыми губами. Масти он был довольно редкой и смешной: весь серый, мышастый, и только по крупу[68]68
  Задняя часть туловища лошади от спины до хвоста [Словарь русского языка. Т. 2. Изд. 3. М.: Русский язык, 1986. С. 138].


[Закрыть] у него шли пёстрые, белые и чёрные пятна.

Мне пришлось проезжать через всё село. Большая зелёная площадь, идущая от церкви до кабака, была сплошь занята длинными рядами телег, в которых с жёнами и детьми приехали на праздник крестьяне окрестных деревень: Волоши, Зульни и Печаловки. Между телегами сновали люди. Несмотря на ранний час и строгие постановления, между ними уже замечались пьяные (водкой по праздникам и в ночное время торговал потихоньку бывший шинкарь[69]69
  Хозяин шинка – небольшого питейного заведения в дореволюционной России (первоначально в Украине), в котором производилась продажа спиртных напитков чаркой [Словарь русского языка. Т. 4. Изд. 3. М.: Русский язык, 1988. С. 715].


[Закрыть] Сруль). Утро было безветренное, душное. В воздухе парило, и день обещал быть нестерпимо жарким. На раскалённом и точно подёрнутом серебристой пылью небе не показывалось ни одного облачка.

Справив всё, что мне нужно было в местечке, я перекусил на скорую руку в заезжем доме фаршированной еврейской щукой, запил её прескверным, мутным пивом и отправился домой. Но, проезжая мимо кузницы, я вспомнил, что у Таранчика давно уже хлябает подкова на левой передней, и остановился, чтобы перековать лошадь. Это заняло у меня ещё часа полтора времени, так что, когда я подъезжал к перебродской околице[70]70
  Изгородь вокруг деревни, при въезде в деревню [Словарь русского языка. Т. 2. Изд. 3. М.: Русский язык, 1986. С. 608].


[Закрыть], было уже между четырьмя и пятью часами пополудни.

Вся площадь кишмя кишела пьяным, галдящим народом. Ограду и крыльцо кабака буквально запрудили, толкая и давя друг друга, покупатели; перебродские крестьяне перемешались с приезжими, рассевшись на траве, в тени повозок. Повсюду виднелись запрокинутые назад головы и поднятые вверх бутылки. Трезвых уже не было ни одного человека. Общее опьянение дошло до того предела, когда мужик начинает бурно и хвастливо преувеличивать свой хмель, когда все движения его приобретают расслабленную и грузную размашистость, когда вместо того, например, чтобы утвердительно кивнуть головой, он оседает вниз всем туловищем, сгибает колени и, вдруг потеряв устойчивость, беспомощно пятится назад. Ребятишки возились и визжали тут же, под ногами лошадей, равнодушно жевавших сено. В ином месте баба, сама еле держась на ногах, с плачем и руганью тащила домой за рукав упиравшегося, безобразно пьяного мужа… В тени забора густая кучка, человек в двадцать мужиков и баб, тесно обсела слепого лирника[71]71
  Музыкант-певец, аккомпанирующий себе на лире [Словарь русского языка. Т. 2. Изд. 3. М.: Русский язык, 1986. С. 186].


[Закрыть], и его дрожащий, гнусавый тенор, сопровождаемый звенящим монотонным жужжанием инструмента, резко выделялся из сплошного гула толпы. Ещё издали услышал я знакомые слова «думки[72]72
  Народная украинская или польская лирическая песня [Словарь русского языка. Т. 1. Изд. 3. М.: Русский язык, 1985. С. 452].


[Закрыть]»:

 
Ой зийшла зоря, тай вечирняя
       Над Почаевым стала.
    Ой вышло вийско турецкое,
       Як та чёрная хмара[73]73
  Туча [Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т. 4. Изд. 2. М.: Прогресс, 1987. С. 249].


[Закрыть]…
 

Дальше в этой думке рассказывается о том, как турки, не осилив Почаевской лавры приступом, порешили взять её хитростью. С этой целью они послали, как будто бы в дар монастырю, огромную свечу, начинённую порохом. Привезли эту свечу на двенадцати парах волов, и обрадованные монахи уже хотели возжечь её перед иконой Почаевской Божией матери, но бог не допустил совершиться злодейскому замыслу.

 
А приснилося старшему чтецу:
       Той свичи не брати.
   Вывезти еи в чистое поле,
      Сокирами[74]74
  Топор [Українсько-російський словник. ВТФ «Перун», 2008].


[Закрыть] зрубати.
 
 
          И вот иноки[75]75
  Монах [Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т. 2. Изд. 2. М.: Прогресс, 1986. С. 135].


[Закрыть]
 
 
  Вывезли еи в чистое поле,
          Сталы еи рубати,
Кули и патроны на вси стороны
   Стали – геть! – роскидати…
 

Невыносимо жаркий воздух, казалось, весь был насыщен отвратительным смешанным запахом перегоревшей водки, лука, овчинных тулупов, крепкой махорки-бакуна[76]76
  Махорка – дешёвый сорт табака [Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т. 2. Изд. 2. М.: Прогресс, 1986. С. 585]. Бакун – сорт южнорусского табака [Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т. 1. Изд. 2. М.: Прогресс, 1986. С. 111].


[Закрыть] и испарений грязных человеческих тел. Пробираясь осторожно между людьми и с трудом удерживая мотавшего головой Таранчика, я не мог не заметить, что со всех сторон меня провожали бесцеремонные, любопытные и враждебные взгляды. Против обыкновения, ни один человек не снял шапки, но шум как будто бы утих при моём появлении. Вдруг где-то в самой середине толпы раздался пьяный, хриплый выкрик, который я, однако, ясно не расслышал, но в ответ на него раздался сдержанный хохот. Какой-то женский голос стал испуганно урезонивать горлана:

– Тише ты, дурень… Чего орёшь! Услышит…

– А что мне, что услышит? – продолжал задорно мужик. – Что же он мне, начальство, что ли? Он только в лесу у своей…

* * *

Омерзительная, длинная, ужасная фраза повисла в воздухе вместе со взрывом неистового хохота. Я быстро повернул назад лошадь и судорожно сжал рукоятку нагайки[77]77
  Короткая ременная плеть [Словарь русского языка. Т. 2. Изд. 3. М.: Русский язык, 1986. С. 336].


[Закрыть], охваченный той безумной яростью, которая ничего не видит, ни о чём не думает и ничего не боится. И вдруг странная, болезненная, тоскливая мысль промелькнула у меня в голове: «Всё это уже происходило когда-то, много, много лет тому назад в моей жизни… Так же горячо палило солнце… Так же была залита шумящим, возбуждённым народом огромная площадь… Так же обернулся я назад в припадке бешеного гнева… Но где это было? Когда? Когда?..» Я опустил нагайку и галопом поскакал к дому.

Ярмола, медленно вышедший из кухни, принял у меня лошадь и сказал грубо:

– Там, паныч, у вас в комнате сидит из Мариновской экономии приказчик[78]78
  1. Наёмный служащий в торговом заведении, занимавшийся по доверенности хозяина торговлей в магазине. 2. Служащий помещика, управлявший помещичьим хозяйством и исполнявший различные хозяйственные поручения [Словарь русского языка. Т. 3. Изд. 3. М.: Русский язык, 1987. С. 413].


[Закрыть].

Мне почудилось, что он хочет ещё что-то прибавить, очень важное для меня и неприятное, мне показалось даже, что по лицу его скользнуло беглое выражение злой насмешки. Я нарочно задержался в дверях и с вызовом оглянулся на Ярмолу. Но он уже, не глядя на меня, тащил за узду лошадь, которая вытягивала вперёд шею и осторожно переступала ногами.

В моей комнате я застал конторщика соседнего имения – Никиту Назарыча Мищенку. Он был в сером пиджачке с огромными рыжими клетками, в узких брючках василькового цвета и в огненно-красном галстуке, с припомаженным пробором посередине головы, весь благоухающий персидской сиренью. Увидев меня, он вскочил со стула и принялся расшаркиваться не кланяясь, а как-то ломаясь в пояснице, с улыбкой, обнажавшей бледные дёсны обеих челюстей.

– Имею честь кланяться, – любезно тараторил Никита Назарыч. – Очень приятно увидеться… А я тут жду вас с самой обедни[79]79
  Главная церковная служба у христиан, совершаемая утром или в первую половину дня [Словарь русского языка. Т. 2. Изд. 3. М.: Русский язык, 1986. С. 525].


[Закрыть]. Давно я вас не видел, даже соскучился за вами. Что это вы к нам никогда не заглянете? Наши степаньские барышни даже смеются с вас.

И вдруг, подхваченный внезапным воспоминанием, он разразился неудержимым хохотом.

– Вот, я вам скажу, потеха-то была сегодня! – воскликнул он, давясь и прыская. – Ха-ха-ха-ха… Я даже боки рвал со смеху!..

– Что такое? Что за потеха? – грубо спросил я, не скрывая своего неудовольствия.

– После обедни скандал здесь произошёл, – продолжал Никита Назарыч, прерывая свою речь залпами хохота. – Перебродские дивчата… Нет, ей-богу, не выдержу… Перебродские дивчата поймали здесь на площади ведьму… То есть, конечно, они её ведьмой считают по своей мужицкой необразованности… Ну и задали же они ей встряску!.. Хотели дёгтем вымазать, да она вывернулась как-то, утекла…

Страшная догадка блеснула у меня в уме. Я бросился к конторщику и, не помня себя от волнения, крепко вцепился рукой в его плечо.

– Что вы говорите! – закричал я неистовым голосом. – Да перестаньте же ржать, чёрт вас подери! Про какую ведьму вы говорите?

Он вдруг сразу перестал смеяться и выпучил на меня круглые, испуганные глаза.

– Я… я… право, не знаю-с, – растерянно залепетал он. – Кажется, какая-то Самуйлиха… Мануйлиха… или… позвольте… Дочка какой-то Мануйлихи?.. Тут что-то такое болтали мужики, но я, признаться, не запомнил.

Я заставил его рассказать мне по порядку всё, что он видел и слышал. Он говорил нелепо, несвязно, путаясь в подробностях, и я каждую минуту перебивал его нетерпеливыми расспросами и восклицаниями, почти бранью. Из его рассказа я понял очень мало и только месяца два спустя восстановил всю последовательность этого проклятого события со слов его очевидицы, жены казённого лесничего, которая в тот день также была у обедни.

Моё предчувствие не обмануло меня. Олеся переломила свою боязнь и пришла в церковь; хотя она поспела только к середине службы и стала в церковных сенях, но её приход был тотчас же замечен всеми находившимися в церкви крестьянами. Всю службу женщины перешёптывались и оглядывались назад.

Однако Олеся нашла в себе достаточно силы, чтобы достоять до конца обедню. Может быть, она не поняла настоящего значения этих враждебных взглядов, может быть, из гордости пренебрегла ими. Но когда она вышла из церкви, то у самой ограды её со всех сторон обступила кучка баб, становившаяся с каждой минутой всё больше и больше и всё теснее сдвигавшаяся вокруг Олеси. Сначала они только молча и бесцеремонно разглядывали беспомощную, пугливо озиравшуюся по сторонам девушку. Потом посыпались грубые насмешки, крепкие слова, ругательства, сопровождаемые хохотом, потом отдельные восклицания слились в общий пронзительный бабий гвалт, в котором ничего нельзя было разобрать и который ещё больше взвинчивал нервы расходившейся толпы. Несколько раз Олеся пыталась пройти сквозь это живое ужасное кольцо, но её постоянно отталкивали опять на середину. Вдруг визгливый, старушечий голос заорал откуда-то позади толпы: «Дёгтем её вымазать, стерву!» (Известно, что в Малороссии мазанье дёгтем даже ворот того дома, где живёт девушка, сопряжено для неё с величайшим, несмываемым позором.) Почти в ту же минуту над головами беснующихся баб появилась мазница с дёгтем и кистью, передаваемая из рук в руки.

Тогда Олеся в припадке злобы, ужаса и отчаяния бросилась на первую попавшуюся из своих мучительниц так стремительно, что сбила её с ног. Тотчас же на земле закипела свалка, и десятки тел смешались в одну общую кричащую массу. Но Олесе прямо каким-то чудом удалось выскользнуть из этого клубка, и она опрометью[80]80
  Стремительно, очень быстро, поспешно [Словарь русского языка. Т. 2. Изд. 3. М.: Русский язык, 1986. С. 631].


[Закрыть] побежала по дороге – без платка, с растерзанной в лохмотья одеждой, из-под которой во многих местах было видно голое тело. Вслед ей вместе с бранью, хохотом и улюлюканьем полетели камни. Однако погнались за ней только немногие, да и те сейчас же отстали. Отбежав шагов на пятьдесят, Олеся остановилась, повернула к озверевшей толпе своё бледное, исцарапанное, окровавленное лицо и крикнула так громко, что каждое её слово было слышно на площади:

– Хорошо же!.. Вы ещё у меня вспомните это! Вы ещё все наплачетесь досыта!

Эта угроза, как мне потом передавала та же очевидица события, была произнесена с такой страстной ненавистью, таким решительным, пророческим тоном, что на мгновение вся толпа как будто бы оцепенела, но только на мгновение, потому что тотчас же раздался новый взрыв брани.

Повторяю, что многие подробности этого происшествия я узнал гораздо позднее. У меня не хватило сил и терпения дослушать до конца рассказ Мищенки. Я вдруг вспомнил, что Ярмола, наверно, не успел ещё расседлать лошадь, и, не сказав изумлённому конторщику ни слова, поспешно вышел на двор. Ярмола действительно ещё водил Таранчика вдоль забора. Я быстро взнуздал[81]81
  Вкладывать удила в рот лошади или другого упряжного животного, пристёгивая их к узде [Толковый словарь живого великорусского языка Владимира Даля. Т. 1. Изд. 2. СПб., М.: Изд. Тип. М. О. Вольфа, 1880. С. 203].


[Закрыть] лошадь, затянул подпруги[82]82
  Ремень у седла и седёлки, затягиваемый под брюхом лошади [Словарь русского языка. Т. 3. Изд. 3. М.: Русский язык, 1987. С. 211].


[Закрыть] и объездом, чтобы опять не пробираться сквозь пьяную толпу, поскакал в лес.

XIII

Невозможно описать того состояния, в котором я находился в продолжение моей бешеной скачки. Минутами я совсем забывал, куда и зачем еду: оставалось только смутное сознание, что совершилось что-то непоправимое, нелепое и ужасное, – сознание, похожее на тяжёлую беспричинную тревогу, овладевающую иногда в лихорадочном кошмаре человеком. И в то же время – как это странно! – у меня в голове не переставал дрожать, в такт с лошадиным топотом, гнусавый, разбитый голос слепого лирника:

 
Ой вышло вийско турецкое,
     Як та чёрная хмара…
 

Добравшись до узкой тропинки, ведшей прямо к хате Мануйлихи, я слез с Таранчика, на котором по краям потника[83]83
  Войлок, подкладываемый под седло или под седёлку [Словарь русского языка. Т. 3. Изд. 3. М.: Русский язык, 1987. С. 332].


[Закрыть] и в тех местах, где его кожа соприкасалась со сбруей, белыми комьями выступила густая пена, и повёл его в поводу. От сильного дневного жара и от быстрой езды кровь шумела у меня в голове, точно нагнетаемая каким-то огромным, безостановочным насосом.

Привязав лошадь к плетню, я вошёл в хату. Сначала мне показалось, что Олеси нет дома, и у меня даже в груди и во рту похолодело от страха, но спустя минуту я её увидел, лежащую на постели, лицом к стене, с головой, спрятанной в подушки. Она даже не обернулась на шум отворяемой двери.

Мануйлиха, сидевшая тут же рядом, на земле, с трудом поднялась на ноги и замахала на меня руками.

– Тише! Не шуми ты, окаянный, – с угрозой зашептала она, подходя ко мне вплотную. И, взглянув мне прямо в глаза своими выцветшими, холодными глазами, она прошипела злобно: – Что? Доигрался, голубчик?

– Послушай, бабка, – возразил я сурово, – теперь не время считаться и выговаривать. Что с Олесей?

– Тсс… тише! Без памяти лежит Олеся, вот что с Олесей… Кабы ты не лез, куда тебе не следует, да не болтал бы чепухи девчонке, ничего бы худого не случилось. И я-то, дура петая, смотрела, потворствовала… А ведь чуяло моё сердце беду… Чуяло оно недоброе с того самого дня, когда ты чуть не силою к нам в хату ворвался. Что? Скажешь, это не ты её подбил в церковь потащиться? – вдруг с искривлённым от ненависти лицом накинулась на меня старуха. – Не ты, барчук[84]84
  Молодой или малолетний сын барина [Словарь русского языка. Т. 1. Изд. 3. М.: Русский язык, 1985. С. 63].


[Закрыть] проклятый? Да не лги – не верти лисьим хвостом-то, срамник! Зачем тебе понадобилось её в церковь манить?

– Не манил я её, бабка… Даю тебе слово в этом. Сама она захотела.

– Ах ты, горе, горе моё! – всплеснула руками Мануйлиха. – Прибежала оттуда – лица на ней нет, вся рубаха в шматки растерзана… Простоволосая[85]85
  С непокрытой головой [Словарь русского языка. Т. 3. Изд. 3. М.: Русский язык, 1987. С. 526].


[Закрыть]… Рассказывает, как что было, а сама – то хохочет, то плачет… Ну прямо вот как кликуша[86]86
  Женщина, больная кликушеством – нервное истерическое заболевание, выражающееся в судорожных припадках, сопровождаемых резкими криками и взвизгиваниями [Словарь русского языка. Т. 2. Изд. 3. М.: Русский язык, 1986. С. 58].


[Закрыть] какая… Легла в постель… всё плакала, а потом, гляжу, как будто бы и задремала. Я-то, дура старая, обрадовалась было: вот, думаю, всё сном пройдёт, перекинется. Гляжу, рука у неё вниз свесилась, думаю: надо поправить, затекёт рука-то… Тронула я её, голубушку, за руку, а она вся так жаром и пышет… Значит, огневица с ней началась… С час без умолку говорила, быстро да жалостно так… Вот только-только замолчала, на минуточку. Что ты наделал? Что ты наделал с ней? – с новым наплывом отчаяния воскликнула старуха.

И вдруг её коричневое лицо собралось в чудовищную, отвратительную гримасу плача: губы растянулись и опустились по углам вниз, все личные мускулы напряглись и задрожали, брови поднялись кверху, наморщив лоб глубокими складками, а из глаз необычайно часто посыпались крупные, как горошины, слёзы. Обхватив руками голову и положив локти на стол, она принялась качаться взад и вперёд всем телом и завыла нараспев вполголоса:

– Дочечка моя-а-а! Внучечка миленькая-а-а!.. Ох, г-о-о-орько мне, то-о-ошно!..

– Да не реви ты, старая, – грубо прервал я Мануйлиху. – Разбудишь!

Старуха замолчала, но всё с той же страшной гримасой на лице продолжала качаться взад и вперёд, между тем как крупные слёзы падали на стол… Так прошло минут с десять. Я сидел рядом с Мануйлихой и с тоской слушал, как, однообразно и прерывисто жужжа, бьётся об оконное стекло муха…

– Бабушка! – раздался вдруг слабый, чуть слышный голос Олеси. – Бабушка, кто у нас?

Мануйлиха поспешно заковыляла к кровати и тотчас же опять завыла:

– Ох, внучечка моя, ро-одная-а-а! Ох, горько мне, ста-а-арой, тошно мне-е-е-е…

– Ах, бабушка, да перестань ты! – с жалобной мольбой и страданием в голосе сказала Олеся. – Кто у нас в хате сидит?

Я осторожно, на цыпочках, подошёл к кровати с тем неловким, виноватым сознанием своего здоровья и своей грубости, какое всегда ощущаешь около больного.

– Это я, Олеся, – сказал я, понижая голос. – Я только что приехал верхом из деревни… А всё утро я в городе был… Тебе нехорошо, Олеся?

Она, не отнимая лица от подушек, протянула назад обнажённую руку, точно ища чего-то в воздухе. Я понял это движение и взял её горячую руку в свои руки. Два огромных синих пятна – одно над кистью, а другое повыше локтя – резко выделялись на белой, нежной коже.

– Голубчик мой, – заговорила Олеся, медленно, с трудом отделяя одно слово от другого. – Хочется мне… на тебя посмотреть… да не могу я… Всю меня изуродовали… Помнишь… тебе… моё лицо так нравилось?.. Правда, ведь нравилось, родной?.. И я так этому всегда радовалась… А теперь тебе противно будет… смотреть на меня… Ну вот… я… и не хочу…

– Олеся, прости меня, – шепнул я, наклоняясь к самому её уху.

Её пылающая рука крепко и долго сжимала мою.

– Да ты что!.. Что ты, милый?.. Как тебе не стыдно и думать об этом? Чем же ты виноват здесь? Всё я одна, глупая… Ну чего я полезла… в самом деле? Нет, солнышко, ты себя не виновать…

– Олеся, позволь мне… Только обещай сначала, что позволишь…

– Обещаю, голубчик… всё, что ты хочешь…

– Позволь мне, пожалуйста, послать за доктором… Прошу тебя! Ну если хочешь, то можешь ничего не исполнять из того, что он прикажет. Но ты хоть для меня согласись, Олеся.

– Ох, милый… В какую ты меня ловушку поймал! Нет, уж лучше ты позволь мне своего обещания не держать. Я, если бы и в самом деле была больна, при смерти бы лежала, так и то к себе доктора не подпустила бы. А теперь я разве больна? Это просто у меня от испугу так сделалось, это пройдёт к вечеру. А нет – так бабушка мне ландышевой настойки даст или малины в чайнике заварит. Зачем же тут доктор? Ты – мой доктор самый лучший. Вот ты пришёл, и мне сразу легче сделалось… Ах, одно мне только нехорошо: хочу поглядеть на тебя хоть одним глазком, да боюсь…

Я с нежным усилием отнял её голову от подушки. Лицо Олеси пылало лихорадочным румянцем, тёмные глаза блестели неестественно ярко, сухие губы нервно вздрагивали. Длинные красные ссадины изборождали её лоб, щёки и шею. Тёмные синяки были на лбу и под глазами.

– Не смотри на меня… Прошу тебя… Гадкая я теперь, – умоляюще шептала Олеся, стараясь своею ладонью закрыть мне глаза.

Сердце моё переполнилось жалостью. Я приник губами к Олесиной руке, неподвижно лежавшей на одеяле, и стал покрывать её долгими, тихими поцелуями. Я и раньше целовал иногда её руки, но она всегда отнимала их у меня с торопливым, застенчивым испугом. Теперь же она не противилась этой ласке и другой, свободной рукой тихо гладила меня по волосам.

– Ты всё знаешь? – шёпотом спросила она.

Я молча наклонил голову. Правда, я не всё понял из рассказа Никиты Назарыча. Мне не хотелось только, чтобы Олеся волновалась, вспоминая об утреннем происшествии. Но вдруг при мысли об оскорблении, которому она подверглась, на меня сразу нахлынула волна неудержимой ярости.

– О! Зачем меня там не было в это время! – вскричал я, выпрямившись и сжимая кулаки. – Я бы… я бы…

– Ну полно… полно… Не сердись, голубчик, – кротко прервала меня Олеся.

Я не мог более удерживать слёз, давно давивших мне горло и жёгших глаза. Припав лицом к плечу Олеси, я беззвучно и горько зарыдал, сотрясаясь всем телом.

– Ты плачешь? Ты плачешь? – в голосе её зазвучали удивление, нежность и сострадание. – Милый мой… Да перестань же, перестань… Не мучь себя, голубчик. Ведь мне так хорошо возле тебя. Не будем же плакать, пока мы вместе. Давай хоть последние дни проведём весело, чтобы нам не так тяжело было расставаться.

Я с изумлением поднял голову. Неясное предчувствие вдруг медленно сжало моё сердце.

– Последние дни, Олеся? Почему – последние? Зачем же нам расставаться?

Олеся закрыла глаза и несколько секунд молчала.

– Надо нам проститься с тобой, Ванечка, – заговорила она решительно. – Вот как только чуть-чуть поправлюсь, сейчас же мы с бабушкой и уедем отсюда. Нельзя нам здесь оставаться больше…

– Ты боишься чего-нибудь?

– Нет, мой дорогой, ничего я не боюсь, если понадобится. Только зачем же людей в грех вводить? Ты, может быть, не знаешь… Ведь я там… в Переброде… погрозилась со зла да со стыда… А теперь чуть что случится, сейчас на нас скажут: скот ли начнёт падать, или хата у кого загорится, – всё мы будем виноваты. Бабушка, – обратилась она к Мануйлихе, возвышая голос, – правду ведь я говорю?

– Чего ты говорила-то, внученька? Не расслышала я, признаться! – прошамкала старуха, подходя поближе и приставляя к уху ладонь.

– Я говорю, что теперь, какая бы беда в Переброде ни случилась, всё на нас с тобой свалят.

– Ох, правда, правда, Олеся, – всё на нас, горемычных[87]87
  Постоянно испытывающий горе, всевозможные беды; несчастный [Словарь русского языка. Т. 1. Изд. 3. М.: Русский язык, 1985. С. 333].


[Закрыть], свалят… Не жить нам на белом свете, изведут нас с тобой, совсем изведут, проклятики… А тогда, как меня из села выгнали… Что ж? Разве не так же было? Погрозилась я… тоже вот с досады… одной дурище полосатой, а у неё – хвать – ребёнок помер. То есть ни сном ни духом тут моей вины не было, а ведь меня чуть не убили, окаянные… Камнями стали шибать… Я бегу от них, да только тебя, малолетку, всё оберегаю… Ну, думаю, пусть уж мне попадёт, а за что же дитю-то неповинную обижать?.. Одно слово – варвары, висельники поганые!

– Да куда же вы поедете? У вас нигде ни родных, ни знакомых нет… Наконец, и деньги нужны, чтобы на новом месте устроиться…

– Обойдёмся как-нибудь, – небрежно проговорила Олеся. – И деньги у бабушки найдутся, припасла она кое-что.

– Ну уж и деньги тоже! – с неудовольствием возразила старуха, отходя от кровати. – Копеечки сиротские, слезами облитые…

– Олеся… А я как же? Обо мне ты и думать даже не хочешь! – воскликнул я, чувствуя, как во мне подымается горький, больной, недобрый упрёк против Олеси.

Она привстала и, не стесняясь присутствием бабки, взяла руками мою голову и несколько раз подряд поцеловала меня в лоб и щёки.

– Об тебе я больше всего думаю, мой родной. Только… видишь ли… не судьба нам вместе быть… вот что!.. Помнишь, я на тебя карты бросала? Ведь всё так и вышло, как они сказали тогда. Значит, не хочет судьба нашего с тобой счастья… А если бы не это, разве, ты думаешь, я чего-нибудь испугалась бы?

– Олеся, опять ты про свою судьбу? – воскликнул я нетерпеливо. – Не хочу я в неё верить… и не буду никогда верить!..

– Ох, нет, нет… не говори этого, – испуганно зашептала Олеся. – Я не за себя, за тебя боюсь, голубчик. Нет, лучше ты уж об этом и разговора не начинай совсем.

Напрасно я старался разубедить Олесю, напрасно рисовал перед ней картины безмятежного счастья, которому не помешают ни завистливая судьба, ни грубые, злые люди. Олеся только целовала мои руки и отрицательно качала головой.

– Нет… нет… нет… я знаю, я вижу, – твердила она настойчиво. – Ничего нам, кроме горя, не будет… ничего… ничего…

Растерянный, сбитый с толку этим суеверным упорством, я наконец спросил:

– Но ведь, во всяком случае, ты дашь мне знать о дне отъезда?

Олеся задумалась. Вдруг слабая улыбка пробежала по её губам.

– Я тебе на это скажу маленькую сказочку… Однажды волк бежал по лесу, увидел зайчика и говорит ему: «Заяц, а заяц, ведь я тебя съем!» Заяц стал проситься: «Помилуй меня, волк, мне ещё жить хочется, у меня дома детки маленькие». Волк не соглашается. Тогда заяц говорит: «Ну, дай мне хоть три дня ещё на свете пожить, а потом и съешь. Всё же мне легче умирать будет». Дал ему волк эти три дня, не ест его, а только стережёт. Прошёл один день, прошёл другой, наконец и третий кончается. «Ну, теперь готовься, – говорит волк, – сейчас я начну тебя есть». Тут мой заяц и заплакал горючими слезами: «Ах, зачем ты мне, волк, эти три дня подарил! Лучше бы ты сразу меня съел, как только увидел. А то я все три дня не жил, а только терзался!» Милый мой, ведь зайчик-то этот правду сказал. Как ты думаешь?

Я молчал, охваченный тоскливым предчувствием близкого одиночества. Олеся вдруг поднялась и присела на постели. Лицо её стало сразу серьёзным.

– Ваня, послушай… – произнесла она с расстановкой. – Скажи мне: покамест ты был со мною, был ли ты счастлив? Хорошо ли тебе было?

– Олеся! И ты ещё спрашиваешь!

– Подожди… Жалел ли ты, что узнал меня? Думал ли ты о другой женщине, когда виделся со мною?

– Ни одного мгновения! Не только в твоём присутствии, но, даже и оставшись один, я ни о ком, кроме тебя, не думал.

– Ревновал ли ты меня? Был ли ты когда-нибудь на меня недоволен? Не скучал ли ты со мною?

– Никогда, Олеся! Никогда!

Она положила обе руки мне на плечи и с невыразимой любовью поглядела в мои глаза.

– Так и знай же, мой дорогой, что никогда ты обо мне не вспомнишь дурно или со злом, – сказала она так убедительно, точно читала у меня в глазах будущее. – Как расстанемся мы с тобой, тяжело тебе в первое время будет, ох как тяжело… Плакать будешь, места себе не найдёшь нигде. А потом всё пройдёт, всё изгладится. И уж без горя ты будешь обо мне думать, а легко и радостно.

Она опять откинулась головой на подушки и прошептала ослабевшим голосом:

– А теперь поезжай, мой дорогой… Поезжай домой, голубчик… Устала я немножко. Подожди… поцелуй меня… Ты бабушки не бойся… она позволит. Позволишь ведь, бабушка?

– Да уж простись, простись как следует, – недовольно проворчала старуха. – Чего же передо мной таиться-то!.. Давно знаю…

– Поцелуй меня сюда, и сюда ещё… и сюда, – говорила Олеся, притрагиваясь пальцем к своим глазам, щекам и рту.

– Олеся! Ты прощаешься со мною так, как будто бы мы уже не увидимся больше! – воскликнул я с испугом.

– Не знаю, не знаю, мой милый. Ничего не знаю. Ну, поезжай с богом. Нет, постой… ещё минуточку… Наклони ко мне ухо… Знаешь, о чём я жалею? – зашептала она, прикасаясь губами к моей щеке. – О том, что у меня нет от тебя ребёночка. Ах, как я была бы рада этому!

Я вышел на крыльцо в сопровождении Мануйлихи. Полнеба закрыла чёрная туча с резкими курчавыми краями, но солнце ещё светило, склоняясь к западу, и в этом смешении света и надвигающейся тьмы было что-то зловещее. Старуха посмотрела вверх, прикрыв глаза, как зонтиком, ладонью, и значительно покачала головой.

– Быть сегодня над Перебродом грозе, – сказала она убедительным тоном. – А чего доброго, даже и с градом.