Текст книги "Родина простит. Невыдуманные рассказы"

О счастье

Доводилось ли вам в жизни видеть счастливого гражданина? Абсолютно, безбрежно, оглушительно счастливого? Мне довелось дважды. К сожалению, это был один и тот же человек.

Лёха Баранов жил рядом с Октябрьским ОВД, можно сказать в одном дворе. Точно не знаю сколько ему было лет – может 15, а может и все 40. Лицо его было надутое как у колобка, а голос детский – ну как тут определишь? Можно было, конечно, спросить, но отвечал Лёха всегда по-птичьи и разобрать что именно он говорит было решительно невозможно. Да и не стал бы он со мной разговаривать – форму-то я не носил, а весь Лёхин пиетет был направлен на людей с погонами. То есть уголовный розыск в его глазах тоже состоял из таких же аутистов как он сам – о чем тогда говорить? Днем он обычно стоял у райотдела и отдавал честь въезжающим. Не всем – только милицейским машинам. Покидающих же райотдел Лёха игнорировал – может считал предателями. Иногда начальник в своем кабинете нажимал кнопку «дежурная часть» и просил Лёху Баранова от шлагбаума удалить – ожидался приезд кого-то из Управления, либо какого-нибудь партийного туза. Не все, к сожалению, понимают что юродивый – это никакое не зло, а вполне может быть наоборот. Начальник у нас был очень хороший и Лёху называл не иначе как «наш талисман». Кроме того часто упоминал его в разных коннотациях: да я скорей соглашусь баранова принять на эту должность! Или: это кто – баранов за вас составлял эту ориентировку?…и т. п.

При дежурке у нас был обезъянник из отполированной руками арматуры и две настоящие камеры – заведовал ими сержант. Точнее три сержанта, сутки через двое. Вот одного из них и отправлял обычно дежурный на переговоры. Служивый выходил, о чем-то с Лёхой объяснялся, после чего тот безропотно исчезал. А пожилой сержант смотрел на серенькое свердловское небо, выкуривал под это дело пару папирос, сплевывал на грязный снег, да и шел неспешно обратно в дежурку. Служба.

Все трое наших сменных сержантов понимали лехин язык! Вечером, когда все начальники расходились по домам, Баранову разрешалось зайти внутрь. Он сидел на длинной скамейке и сдержанно улыбался. Мог и смеяться вместе со всеми, если анекдот того стоил. Поздно вечером он выметал влажным веником камеры и уходил, довольный, домой чтобы к обеду вновь появиться у въезда в райотдел. И вот пришел безумный День ВДВ, когда от пьяных десантников трещала вся дежурная часть. К полуночи их всех раскидали – кого-то пинком под зад на свободу, но в основном в вытрезвитель. Подметая камеры, Леха обнаружил на полу старую портупею. Настоящую, но немного заблеванную. Решено было ему же эту находку и презентовать. Он сам в туалете тщательно отмыл ремень, но тот оказался мал – наш талисман был довольно таки круглым. Тогда дежурный привел Лёху ко мне в кабинет – все знали, что я храню набор острых трубочек для проделывания дыр в кожаных ремнях. Гвоздем или шилом такая работа не делается. Я уже опечатал дверь и собирался уходить, но раз такое дело – снова включил свет и протянул руку. Тут Лёха перепугался до смерти и спрятал подарок за спиной, видимо, решив, что ремень я хочу навсегда забрать себе. Дежурный его пристыдил и бедняга пришел в волнение, задрожал и закрутил головой не зная кому верить. Трясущейся рукой отдал таки мне находку. Я неспешно и аккуратно проделал новые дырки, вручил ремень счастливцу и он в ликовании что-то скороговоркой затараторил, закрутил руками, принялся примерять подарок и вообще излучал настоящее, истинное счастье. Счастье без условий и оговорок. Способен ли кто из нас, условно нормальных, так ликовать? Наврядли – нам ведь везде мерещится измена, мы не верим в радость без оплаты. Жизнь ли нас научила, или же носим мы в голове специальный тормоз – неизвестно.

С тех пор наш талисман портупею никогда не снимал…

Над страной тем временем гулял ветер перемен и молодой, меченый генсек объявил повальную борьбу с пьянством. Мы составили, как водится, какие-то планы и начались рейды, рейды, рейды… И вот однажды я увидел Лёху в райотделе среди бела дня, чего раньше никогда не случалось. Он стоял у стенки и на лице у него попеременно появлялась улыбка и страх, улыбка и страх. Мне показалось, что если они сойдутся в одном – бедняга закричит.

– Ты чего? Ты чего, тёзка? – подошел к нему дежурный и мой друг Шибаев, – что случилось-то?

– Мамка, – отвечал аутист в величайшем смятении, – Мамка!

И показал на переполненный живыми людьми обезьянник. Оказалось, что в ходе рейда среди прочих прихватили его мать, уж не помню за что. Может самогон варила. Мы о ней ничего и не знали никогда. Отпустить же ее было нельзя по причине каких-то рапортов. Шибаев с этими бумагами направился к начальнику, но у того было совещание. И вот мы стоим и ничего не можем сделать. Бедному Лёхе передалось наше волнение и он стал мелко дрожать. В конце концов дежурный вывел женщину в коридор, а бумаги отдал мне. Так было принято, так делилась ответственность.

Наш талисман схватил мамку за карман, уперся лицом в бок и принялся что-то лопотать, лопотать – словно извинялся. Будто это не она, а он попал в милицию.

– Пойдем, пойдем, – сказала женщина, – воротник-то подними, простынешь.

И они направились к выходу. У самой двери Лёха обернулся и глаза у него сияли как два фонарика.

Станция Свердловск-Сортировочный, 4 октября 1988 года

А дело было так. Служил я тогда в Свердловской милиции, горя не знал. И надо было такому случиться, что 4 октября 1988 года над городом вырос гриб, и грохнуло так, что стёкла повсеместно повылетали. Ну там – тревога, сбор в форме, все дела. И вот ходим мы по коридорам управления, и никто не знает – что же взорвалось? Наконец дежурный сообщает – столкнулись два вагона с гексогеном на сортировочной станции. Все хором вздохнули… но минут через десять кто-то задал препротивный вопрос – а почему же гриб? И снова стало нехорошо и тревожно. Вот, думаем, отправят нас сейчас в самую радиацию на заклание. Потом-то, конечно, героями объявят…

Тут подогнали грузовики, и все высыпали во двор. А во дворе райотдела, на правах одного из начальников, я держал свою машину – белый «жигуль». Вот подхожу к нему – а он, сука, весь усыпан пеплом! Слой в палец тощиной – не меньше. Сразу вспомнилось «пепел Хиросимы» и опять стало муторно. Но ничего не поделаешь, и вот уже везут нас на место взрыва по городу без стёкол и привозят к огромной и страшной яме. Никаких счетчиков Гейгера ни у кого не было и в помине, да и откуда? Чернобыль случился только пару лет назад – нервозность висит в воздухе. На душе противно – слов нет.

И вдруг – крики, суета, команды освободить проезд! И видим мы картину, приятней которой нету – на чёрном ЗИЛе подкатывает тов. Бобыкин, что сменил тов. Ельцина на посту первого секретаря обкома КПСС, да со свитой других ответственных коммуняк. И такая у нас к ним любовь проснулась, такая нежность!! И захотелось даже обнять всё партийное руководство области и расцеловать как последних хонекеров!

Всё же советский мент – это такая ушлая и циничная тварь, которая сразу соображает: там, где Партия – там радиации нет и быть не может! А иначе – с чего туда попрётся Партия-то?

Вздохнули мы с облегчением и начали поквартирные обходы, составление списков, поиск раненых и прочее – обычная милицейская работа. В декабре отличившихся наградят невиданными загранпутевками, но это потом.

А пока – ясный, тёплый-тёплый осенний день, последний день короткого уральского бабьего лета. Под сапогами скрипит битое стекло. Мы с начальником ходим по пустой школе, и каждый думает о своем. Вообще-то мы ищем школьного сторожа. Живого или труп. О чем думает начальник, я не знаю, наверное, о карьере – ему предстоит стать замом министра внутренних дел, а у меня в голове пусто и крутится старая песня о том, как с берез, неслышен, невесом, слетает желтый лист. Причем звучит она отчего-то с треском старой пластинки. Пластинка крутится, не заедает. Школа – одноэтажное приземистое здание из кирпича – сейчас абсолютно пуста, но стены целы. Окрестные же бараки все завалились. Деревянные потому что. Школа устояла, но взрывной волной ее продуло насквозь. Двери, парты, оконные рамы, куски мебели и крыши теперь валяются на пустыре. Не помню, какого цвета там была трава, но вижу ее почему-то зеленой и аккуратно подстриженной – как на площадке для гольфа. Бред, конечно – откуда на окраине индустриального Свердловска гольф? Не было никакого гольфа осенью 1988 года. И дронов тоже не было, но я ещё молод и с помощью буйного своего воображения легко поднимаюсь в звенящий воздух. Сверху школа похожа на комету, летящую прямо к воронке и оставляющую толстый хвост из обломков. Красиво.

– Вот он. Сторож, – говорит длинная девочка в застиранном выцветшем халате и больших резиновых сапогах. Она привела хитрого полупьяного дедка лет сорока в ватнике без рукавов. Дед смотрит на нас с иронией – на ментовских начальников мы не похожи: очкарик смахивает на аспиранта-филолога, а майор почему-то с пиратской бородкой. Как это мент – и с бородкой?

– Ты где ж гасился-то, друг ситный? – интересуется Овчинников, глядя немного в сторону, и по этому задушевному заезду дядька вмиг понимает – менты. Настоящие.

– Да я до кумы. До кумы ходил, – смеется он и разводит руками.

– Ну вот видишь, – включаюсь я, – ты оставил пост и к чему это привело. Как же ты рассчитываться будешь с государством?

– Придется вычитать с зарплаты, – горько вздыхает начальник и, не оборачиваясь, идет в автобус. Дядька начинает что-то многословно доказывать, но он нам уже неинтересен. Живой и ладно. Это и требовалось выяснить. В нашем секторе нашли одного задавленного, но уже установили личность. В одном из бараков не могут найти 50-летнюю женщину. Пока не найдем – сниматься нельзя. В четыре часа скорая сообщает, что она у них. Можно сворачиваться – наша работа закончена.

Случай в морге

Однажды давно, теплым весенним днем, поехал я в судебно-медицинский морг за каким-то заключением. К жмурам по службе я отношения не имел – «каталами» занимался, но вот что-то понадобилось, уж не припомню. А там как раз был Алик-армянин – полноватый врач с грустными глазами, я его знал еще по фарцовке пластинками. Он, впрочем, вообще был в Свердловске довольно известным – деньги водились, девчонки его любили. На самом деле Алик был ненастоящий – я как-то видел как с ним пытались разговаривать в ресторане нормальные армяне. Доктор только хлопал глазами и повторял «русурен хосумес… хосумес русурен» – типа по-русски давайте. Не знал он армянского-то.

Так вот Алик проводил вскрытие для студентов. Я из уважения тоже встал в круг, но наблюдать, конечно же, было интересней за зрителями. Вот он засунул руку в распоротый живот, сжал руками мочевой пузырь – покойный стал ссать, но не для смеха, а в баночку – для анализа. Двое парней рядом со мной только крякнули в огорчении и поежились нервически. Грудную же клетку, по какой-то причине, открывали полностью – этакой перевернутой трапецией по очертаниям гусарского кителя. Своего рода дверцей. Тут я заметил, что одна девочка, прямо напротив меня на противоположной стороне стола, как-то странно смотрит. Вроде и глядит, а вроде и нет – за очками то белки, то снова зрачки появляются. Хорошая такая – рыжеватая, с кудрями на прямой пробор. Тут Алик стал грудную «дверцу» открывать на сторону – раздался звук рвущихся хрящей, и кудрявая, прижав к груди бумаги, пошла на выход. Шагала она не то чтобы совсем как солдаты у мавзолея, но тоже очень торжественно. Я последовал за ней. Закончился коридор и мы вышли на залитый солнцем двор. Тут Янка делает еще несколько шагов и с размаху падает лицом в газон. Травы еще не было, но земля там была как торф – мягкая. Потом я ремонтировал ее очки… да много что было потом.

В Израиле живет теперь, вроде…

Родина простит

Очень мне хотелось остаться в Нью Йорке, но спонсоры решили иначе. Давай, говорят, подальше от больших городов и русских тусовок. И отправили меня в Сан-Диего. Там было славно, но, блин, скучно очень, и летом 1989 года я, скидав невеликие пожитки в багажник, самовольно переэмигрировал в Лос-Анджелес. Тут я никого не знал, кроме одной девочки в Санта-Монике. Иди в русскую церковь, – посоветовала она. Я и пошел. Приняли как родного и немедленно определили на проживание в большущий нелепый двухэтажный дом, этой церкви принадлежавший. Расположен он был на улице Hoover – висел прямо над сто первым фривеем и населен преимущественно «афганцами» – перебежчиками и взятыми в плен солдатиками, которые предпочли не возвращаться в СССР. Народец молодой, буйный, многопьющий. Неспокойный народец. Работали они почти все охранниками на ночном оптовом рынке продуктов, цветов и овощей в даунтауне. На первом этаже дома была столовая с огромным, в рост, портретом Николая II, а на стене у входа висел уличный телефон-автомат и постоянно очень резко звонил, но никто отвечать не хотел. Выделили мне комнату, правда, продержался я там только три дня. Впрочем, речь вовсе не обо мне.

За год или полтора до моего появления в этом доме вдруг образовался Боровик-младщий, сын того самого – из телевизора.

Перестройка, братцы! – объявил он, – возвращайтесь без промедления! Родина все простит.

Оставил адреса, телефоны, явки и укатил. А был среди перебежчиков Лёха – деревенский парень из Кировской области. Он очень хотел вернуться, но сильно боялся. Дело в том, что бежали они втроем, их преследовали свои, беглецы отстреливались и один из догонявших – прапорщик – был убит. От чьей пули – неведомо, может и от душманской. Леха этот был очень авантюрный и бестолковый. Язык не учил и бездельничал. Вова, который сорвался с ним, наоборот – сразу нашел местную девочку, стал с ней жить, мгновенно поднял язык и до сих пор в ЛА машинами торгует. Он мне и рассказал эту историю тогда.

Короче, Леха менжевался, складывал два в уме, потел от страха – да и вернулся! Вскоре в русский дом пришло письмо от него с фотографией счастливца на новеньком мотоцикле.

Я и Лёхи не знал, и письма того не видал – меня там еще и не было даже. Зато видел второе письмо, пришедшее значительно позднее на адрес моего хорошего друга Олега Емельянова – того, что на резиновой лодке в 1985-м уплыл в Турцию. То, второе письмо было переслано какими-то казахами, эмигрировавшими в Германию, и являло собой стон, излитый на бумагу. Лёха буквально умолял прислать ему приглашение. Найди любого американца, пусть русского даже, но с паспортом – пусть он меня вызовет! – писал Лёха корявым почерком. Он клялся и божился, что отплатит Олегу за вызов, отработает и т. д. и т. п., упомянув вскользь, что его «дергает» военная прокуратура.

Больше о возвращенце ничего не слыхали…

О депрессии

Лет с десять назад на какой-то party я случайно разговорился с приятным евреем-англичанином из Barclays Bank. Он работал с компанией Сергея Каузова, того, что на Кристине Онассис женился, кажется году в 1977-м или 78-м. Так вот, этот англичанин рассказал, что в девяностые без всяких видимых причин он внезапно впал в глубокую депрессию. Не было никаких предупреждающих «звоночков», не случилось никаких жизненных трагедий – все были живы, богаты, здоровы. Он никогда не употреблял наркоты или сильнодействующих препаратов. Вообще ничего. И вдруг – бац! – и он уже не хочет вставать утром из кровати. Отворачивается к стенке. Отказывается общаться с друзьями и родственниками. Потом появились назойливые мысли о самоубийстве. Кто-то посоветовал ему отвлечься, путешествуя по горячим точкам. Он принял этот совет и в составе волонтерской миссии отбыл, кажется, в Дагестан.

На одном из блокпостов машину гуманитариев тормознули, и бородатый человек начал задавать ему вопросы, но англичанин онемел от жути и только мычал. Тогда бородатый, прислонив банкира к мешкам с песком, поднес автомат к его левому уху и выпустил в воздух очередь. После чего незамедлительно засунул горячий ствол в рот задержанному. Во рту зашипело.

Что было дальше и как он оттуда выбрался, англичанин не рассказал.

– Этот кислый запах сгоревшего пороха теперь всегда со мной, – горько пожаловался он.

– Ну а депрессия? Мысли о самоубийстве?

– Да вот точно в ту секунду, когда я ощутил во рту горячий ствол, депрессия меня навсегда покинула, – грустно улыбнулся банкир.

– Так ты бы запатентовал этот способ.

– I’ll think about it, – неуверенно ответил подданный Ее Величества и отошел, явно теряя интерес к разговору.

Ленин пал

В одном полку старослужащие, или, как их тогда называли, «деды» изобрели не вполне политкорректный способ зарабатывания денежных знаков – они раскололи Ленина.

В каждой воинской части от Калининграда и до самого до города, где всегда полночь, существовали так называемые Ленинские комнаты, а в комнатах этих, обычно под унылыми изображениями членов Политбюро, стоял однотипный гипсовый истукан с бычьей шеей и слегка выпученными глазами. Так вот коварные деды Ленина раскололи, но раскололи нежно, с присущим советским военнослужащим уважением к вождю мирового пролетариата. Не так чтоб в пыль на мелкие куски, нет – аккуратно. Бац! – и бошка Ульянова распалась на несколько крупных кусков. Дальше просто – куски составляют вместе, быстро склеивают клеем «Момент», трещины тщательно затирают белой зубной пастой и вот уже лысина Ильича вновь девственно ровная! На мочку уха надевается петля, а конец бечевки выпускается в окно – Действие Первое закончено.

Действие Второе. Те же и чyркa.

Слово это, по нынешним тревожным временам, неполиткорректное и где-то даже опасное, но из песни его не выкинешь – именно так в Советской армии называли солдатиков, призванных из благодатных и богатых регионов Кавказа и Средней Азии. И вот заступает такой боец в наряд – дневальным. Ему вручается штык-нож, форма служивого отглажена, подворотничок сияет белизной – солдату предстоит стоять у специальной стойки, что расположена в коридоре перед входим в упомянутую ленинскую комнату. Он и стоит. А тут как раз вечером по коридору идут старослужащие. Вдруг – бабах! – грохот, белая пыль, скандал! Заходят в ленкомнату – а на полу куски вождя! Не уберег дневальный Ильича, не справился, а может он того… сам диверсант? У рядового Бердымухамедова прединфарктное состояние, но старослужащие утешают его как могут. Хоть дело и политическое, – успокаивают они солдата, – но больше чем на три, максимум пять лет дисбата, не тянет. Ободряюще хлопают по плечу и объясняют как себя вести в камере, что отвечать следователю и дают другие полезные советы. У бедняги дневального кружится голова и не хватает дыхания. Но даже в армии есть умные люди и вот уже кто-то предлагает украсть идентичный бюст из ленкомнаты соседнего полка, оставив осколки вокруг постамента – пусть конкуренты разбираются. Безутешный Бердымухамедов бежит к землякам чтобы собрать спасительные 15 рублей – огромные по армейским понятиям деньги, а деды скоренько склеивают истукана и замазывают пастой трещины. Три рубля заберет себе ненавистный халявщик ефрейтор Левченко – он шофером у начштаба: повезет после обеда супругу подполковника на массаж, а на обратном пути на оставшиеся 12 рублей закупится 72м портвейном.

После вечернего построения деды будут благодушно пьянствовать и врать друг другу о том какая восхитительная, насыщенная и интересная жизнь ожидает их на гражданке, что армия – в целом штука полезная, а все откосившие – чуханы конченые, и что неплохо было бы перед дембелем хорошенько oтпиздить этого Левченко…

На шестой части суши заканчивается социализм.

Cholesterol

В нашем маленьком угловом шопинг-центре было всего 10 разных заведений – от парикмахерской и до китайского фастфуда, если двигаться по часовой стрелке. И вот как-то сижу, бездельничаю, да смотрю изнутри сквозь витринное стекло на наш паркинг и вижу, как рыхловатый негр неопределенного возраста с трагическим лицом обходит все бизнесы по одному и что-то врёт. Дошел и до моего ломбарда.

– Я буду вас охранять, – сказал он неуверенно, – это недорого. Пять долларов в день. Я уже со всеми договорился. Все согласны.

– А зачем ты нам? Это ж ломбард, а не цветочный магазин. У нас в каждой щели по два пистолета. Уж мы сами, – и я действительно показал ему два пистолета.

– Да знаю я, – отмахнулся он печально, – ну дайте хоть три доллара в день. Я ведь еще и паркинг подметать буду!

На следующий день он действительно появился в застиранной голубой рубахе с надписью PMS Security. Девки из парикмахерской стали над ним хихикать – он аккуратно оторвал первые три буквы, показал парикмахершам палец и приступил к исполнению служебных обязанностей. Как ни странно, у нового охранника оказалось множество дел – он ревностно следил за тем, чтобы на паркинге были исключительно машины наших клиентов, а не соседей, он таскал на помойку пластиковые мешки с мусором, охотно бегал по мелким поручениям. В первый же день я послал его в рыбный ресторан – он принес нам куски сома, зажаренные в кляре, и стал с удивлением смотреть, как я выковыриваю рыбу из этого самого кляра.

– Зачем ты это делаешь??

– Так ведь в этом кляре сплошной cholesterol…

– Chol’Esterol, – повторил он с сильным ударением на Е. Слово ему очень понравилось, он повторял его весь день на разные лады и так заработал себе кличку на всю оставшуюся недлинную жизнь. Значения этого слова он, конечно, не понимал – думал, что это собирательное название вкусной и здоровой пищи.

Обычно в полдень на паркинге становилось жарко, но никто не спешил пригласить Холестерола внутрь, под прохладу кондиционера. Бедолага садился на маленький стул в тени угловой вывески и, положив на голову мокрый платок, весь день двигал свой стульчик за тенью, подобно древним солнечным часам.

Торговля наркотой ужасно не вязалось с трагическим, немного вытянутым вниз лицом Холестерола, с его флегматическими манерами и природной рыхлостью, но против обычаев South Central LA не попрешь, и уже через пару месяцев наш охранник начал банчить крэком. Брал у дилера на реализацию и продавал прямо на нашем углу. Торговля шла довольно бойко, и вскоре у Холестерола появились две отвязные подружки-помощницы. Начались разговоры о том, что неплохо бы его выгнать, но тут он использовал неожиданный ход – перестал по вечерам приходить за пятидолларовой зарплатой. Как теперь его выгонишь, если он как бы и не работает? Но вот однажды наш замечательный дворник-охранник бесследно исчез вместе с девками. Мне тут же донесли, что он швырнул дилера, то есть взял большую партию, деньги прогулял или у него их отняли, а остатки наркоты просадил сам с друганами-подружками. По понятиям нашего района, такого человека начинают избегать как прокаженного – близко не подходят, не разговаривают и ни в коем случае не заходят к нему домой, чтоб случайно не попасть под drive-by shooting. Тем удивительнее было увидеть старину Холестерола через месяц на своем привычном стульчике. Был он тих и светел. Приветствовал меня пальцами, сложенными в букву V.

Утром следующего дня из проходящей машины в него трижды выстрелили из чего-то малокалиберного. Две пули пролетели мимо, а одна попала ему в пах. В шоке и ужасе бедный Холестерол пробежал целый квартал, зарылся в пустые коробки на задах супермаркета с так неподходящим для нашего героя названием «Lucky» и там истёк кровью. Нашли его по бурой дорожке.

– А что делать? – философски сказал мне сосед Норман из магазина пейджеров. – Ты поставь себя на место дилера. Думаешь, ему охота было его убивать? Вовсе нет. Но ведь как-то надо воспитывать дистрибуторов! – И сторого посмотрел на своих помощников.

Ну как тут не согласиться?