Текст книги "Родина простит. Невыдуманные рассказы"

Яша-убийца

Ужасно эта кличка не нравилась Яше, но ничего поделать он не мог. А дело было так. Однажды утром он открывал свой ювелирный магазин в Голливуде, а рядом праздно тёрся ранний посетитель. Яша привычно поднял железную штору, открыл стеклянную дверь, открыл железную, как вдруг ощутил, что этот посетитель сидит у него на спине и пребольно сжимает локтем горло. Вместе с наездником рысью помчался Яша вглубь магазина, где лежала тяжелая стальная палка для правки золотых колец. Однако, добежав до кассы, Яша встал как вкопанный. Под ящиком кассы у него лежал револьвер. Яша задыхался и уже почти ничего не видел. Он вдруг отчетливо осознал, что, даже добежав до палки, он может ее просто не найти. Схватил револьвер, сунул его себе под мышку и нажал спуск. Раздался негромкий хлопок, локоть, сжимавший горло, разогнулся, и вот наездник-неудачник уже лежит на полу, мелко трясется и хрипит. Лицо у него стало фиолетового цвета, да такого, что приехавшие полицейские не могли понять, к какой расе он принадлежит, и записали убитого негром, хотя в магазин на Яше он въехал вполне себе белым.

– И вот что странно, – говорит Яков, – из него не вылилось ни капельки крови!

– Действительно странно, – отвечаю я, – какой же ты убийца без крови-то? Я б тебя звал Яша-Синдбад.

– Какой такой Синдбад? Что за Синдбад? – встревожился Яша.

– Да фигня – не заморачивайся! Был такой дядька – тоже таскал одного на плечах. Сделай лучше еще кофе.

Хороший человек был Яша-убийца. Приветливый и доброжелательный.

Помер вот от рака в прошлом году.

Океан и его ужасы

– Есть ли жизнь на яхте? – спрашивают меня знакомцы, узнав, что я иногда живу у себя на лодке.

Уверенно отвечаю: «Нет, нет и нет!» Больше всего наводная жизнь напоминает то, от чего, как от сумы, не следует зарекаться. Корпус яхты сделан из стеклопластика и не «дышит» – утром внутри повсеместно можно видеть капли влаги, словно на стенках карцера в следственном изоляторе. Как и в тюрьме, тут полностью отсутствует приватность – шаги праздно идущего по доку соседа отдадутся в яхте как проход конвойного по коридору. Скученность и замкнутость пространства вызывает желание поскорее встать на путь исправления и выйти по УДО.

Тихий океан переполнен всякой тварью – посвети ночью в темноте фонарем в воду, и холодок ужаса побежит по спине. Продолжая аналогию, скажу, что вместо сторожевых собак тут морские львы и котики. А еще ночью слетаются разнообразные птицы – некоторые бесшумно парят прямо над водой в темноте, другие тихо, как автоматчики на вышках, сидят на мачтах и ждут, чтоб успеть отобрать рыбу, если первым свезет. Как-то в ночи я вышел на корму и вдруг почувствовал, будто кто-то сзади провел по голове полотенцем – оказалось, огромная птица сидела прямо надо мной, я ее спугнул, она шоркнула меня большим крылом и низко-низко полетела прочь, а я пошел внутрь мерить пульс – сна как не бывало.

Самостоятельная яхтенная жизнь полна опасностей, забот и унижений – она мало чем отличается от отбытия срока в местах не столь отдаленных. Да и океан в целом, сказать по совести, вовсе не такая уж романтическая штука. Вот начать, собственно, с воды – что собой являет вода Тихого океана? Гадость, по сути, редкая! Всегда холодна, кроме, может, сентября. Всегда вызывает желание покинуть ее и выйти на берег ну или подняться обратно на яхту. Вода несет некий очень темный оттенок и кажется тяжелой, как свинец. Высокая волна на просвет имеет приятный зеленый цвет, но если в Каннах такой волной восхищался бы весь берег, то здесь только зябко поежишься. В отличие от дружелюбного Средиземного моря, Тихий океан никогда не вызовет умиления. Это не друг. Если ты плаваешь в Малибу, устал и хочешь выйти на пляж – будь уверен, что у тебя осталось достаточно энергии и ты в состоянии победить невероятно тягучую обратку, вымывающую песок прямо из-под ног. Поэтому на тамошних пляжах так много спасателей. Если же ты решил погрузиться в пучину с яхты вдали от берега, то все может обернуться еще печальней. Тихий океан – это суп. Суп живности. Кроме акул там всегда и везде в шаговой доступности морские львы. Тут следует заметить, что морской лев – никакой не предмет умиления! Это жуткая машина весом в полтонны с песьей головой! Пасть у него – точная копия волчьей. Людей эти твари совершенно не боятся и всплывают рядом с тобой мгновенно и бесшумно, легко вызывая ступор или даже инфаркт у человека неподготовленного. А еще киты! А знаете ли вы, как стремительны они в воде? Вот как-то шли мы на остров Каталина, и я заметил китовый хвост слева по курсу. С невообразимой скоростью кит нырнул под яхту и буквально через пару секунд вынырнул у правого борта, рыгнув со спины на нас вонючей смесью пара, тухлятинки и прелого воздуха. И все это резко, быстро, непредсказуемо – даже ужаснуться не успели.

Если же в океане кто-то сдох, то происходит нечто подобное татарскому празднику Сабантуй – невероятное оживление, драки, крик, движуха. Вот намедни проходили мы у раздутого огромного морского льва, и было жутко наблюдать, как сверху с разбойничьим криком его долбили чайки всех видов, а из-под воды кто-то невидимый неистово вырывал куски жира и мяса.

А келп? Келп – это здоровенная водоросль ржавого цвета и невменяемой длины. Он прекращает рост примерно в метре от поверхности и зловеще колышется – смотреть на него сверху ну просто жутко. Келп наматывается на винт, на якорную цепь, тормозит яхту, облепляя киль, и ты виснешь там, как пришелец на чужом празднике…

Тем не менее полно отчаянных и беззаветно смелых людей, которые отплывают на яхте или на катере далеко-далеко от берега и там легкомысленно купаются.

Мне же страшно. Я боюсь. А раньше купался. Бывало, прыгну – и вот уже болтаюсь как последний дурак с вымученной, поддельной улыбкой в Тихом океане, а подо мной целая миля тяжелой соленой воды. Начну, к примеру, тонуть – так это займет, наверное, целый час, ведь чем глубже, тем вода плотнее. Человек сделан из нее (воды) на 70%, а во мне еще жир – значит, давление не даст опуститься на самое дно, и я потешно зависну на глубине в километр – там, где кончается свет. Буду смиренно висеть в темноте, пока вокруг не начнет неспешно кружить одинокая акула. Она покружит, покружит, а потом куснет за ногу и резко дернет вниз. Руки мои встрепенутся, голова откинется назад, а изо рта и носа вылетят последние пузырьки и струйкой потекут вверх. К свету.

К вам…

Боровой

Дело было лет, кажется, шесть или семь назад.

– Да что это за мясо такое?

– Какое?

– Ну красно-бурое какое-то.

– Свинина это, – обиделся украинец в вышиванке, – по собственному моему рецепту вымочена в вине.

– Ни фига себе, – не нашелся я что ответить, – а вкусная какая!!

– Ну вот, – согласился хлопец.

Разговор этот имел место в Бартон-парке – дивном маленьком сквере на берегу Тихого океана. Украинская община справляла тут какой-то свой праздник, а я случайно заехал на велике. Народу было много, под ногами носились бесчисленные детишки в национальных нарядах, играла музыка и стелился дым от одновременно распаленных нескольких мангалов. Говорили, как водится, все по-русски и угощали, угощали…

Я продрался к столу, накидал мяса в пластиковую тарелку и развернувшись  нос к носу столкнулся с Боровым. Раньше я его видел только в телевизоре.

– Боровой! – удивился я довольно громко.

– Боровой, – сдержанно согласился он, – что это у вас в тарелке?

– Это, извольте видеть, свинина приготовленная по специальному рецепту. Отведать желаете?

Так и познакомились. Налопались от пуза, поговорили о том как нам реорганизовать Россию, Украину, Калифорнию, да, может, и всю Америку. Я принялся хвастаться новым электрическим великом, но тут хозяева вдруг перешли на рiдну мову и принялись хором исполнять песни глубокого гражданского звучания, а я пригласил оппозиционера на свою яхту, что стоит неподалеку. Попили кофе, покормили чаек и я отвез его в Голливуд, где Боровой снимал квартиру. Расстались – ну совершеннейшими друзьями.

 
                                     * * *
 

Прошла неделя или две. Сижу на корме, думаю о вечном. Вдруг слышу – тырц, тырц, тырц… – Константин Натанович Боровой на скрипящем велике в гости приехал! Гость имеет вид нервозный и я приглашаю его в свой любимый ресторан неподалеку. Аппетит, надо сказать, у политика отменный. Много-много раз бывали мы с ним в самых разнообразных заведениях американского общепита и всегда поражался я изумительной чистоте и зеркальному блеску его пустых тарелок. Даже официантов эта его особенность приводит в смущение. Прием пищи действует на патриарха оппозиции благостно – можно начинать завуалированный допрос. Сегодня речь пойдет о чекистах в современных российских СМИ.

– Ну а как они туда проникают то? – наивно интересуюсь я.

– Ну как бы это объяснить, чтоб даже ты понял,– делая ударение на "ты" с раздражением отвечает Костя,– они туда не проникают!!! Они там, бля, живут с рождения.

– С чьего рождения?

– С рождения этих самых СМИ. Вот ресурс "Новое Время" – он был организован и запущен на разных языках на деньги КГБ. Потом совок умер и, конечно же, сразу умер этот чисто пропагандистский журнал, но живы чекисты, его издававшие. И вскоре "Новое Время" реинкарнировался как свободный, чисто коммерческий печатный орган. Он таки и был частично коммерческим – возглавлявший журнал кгбшник Пумпянский сдал в аренду почти все площади прекрасного здания в центре Москвы и доил двух коров, получая бабло из Кремля и от арендаторов. Простодушная Лерочка стала с ним сотрудничать, публиковать там статьи. Тьфу, блин.

– А Кремлю-то нах оплачивать оппозиционный журнал?

– Ну, во-первых он "подконтрольно оппозиционный" – а это совсем другая песня. Во-вторых для Кремля это – пыль, а не деньги. В-третьих весь костяк был и остался в действующем резерве КГБ – как же не платить своим-то? Я, дело прошлое, много раз ругался с Новодворской – пытался доказать, что там погоны проглядывают даже у завхоза, но Лера называла меня конспирологом и отмахивалась…

– Так что ж получается – Кремль оплачивает оппозиционные издания и сегодня?

– Так ведь нет же никаких таких изданий!! Есть отдельные, неперекупленные пока журналисты, судьба которых незавидна. Есть псевдооппозиционная радиостанция…и всё! Такие дела.

Из ресторана переходим обратно ко мне на лодку.

– А давай напишем книгу,– говорю я

– Давай!,– без раздумий соглашается он,– о чём?

– Ни о чем, а о ком. О Новодворской. Ты говори, я запишу, потом вместе поправим и редактору отдадим.

– Давай!,– вторично соглашается политик,– я тогда завтра к тебе на лодку снова приеду.

И приезжает. Долго катается теперь уже на моём велике, пьёт коньяк, даёт какое-то интервью по скайпу с телефона и собирается домой.

– Ты чего же мне никаких историй не рассказал?,– возмущаюсь я

– Так ты ж и не спрашивал. А теперь уже поздно. И уезжает.

На самом деле он, по причине врожденной вечной молодости, не любит говорить о прошлом. О настоящем запросто, о будущем – его вообще не остановить. А вот прошлое Борового почти не интересует.

Лет через пятнадцать, думаю, возраст его настигнет и захочется рассказать про Дудаева и Маккейна, про Новодворскую и Ельцина. Про всех-свех-всех…

 
                                     * * *
 

Не был с месяц. Приехал угрюм и молчалив.

– А я курить бросил,– вдруг сказал он и с тоской посмотрел на океан.

– Ну классно же! – фальшиво поддакнул я (курить Костя бросает раз в две недели),– расскажи мне про памятник.

– Дзержинскому?

– А ты ещё какой-то ломал?

– А без подъёбок нельзя? У меня не то настроение.

Тем не менее рассказывает как собрались сначала на Старой площади, потом стихийно перешли на Лубянку, как притащили трос, зацепили за машину и начали раскачивать. Тут образовались какие-то встревоженные люди и принялись всех пугать – памятник такой тяжелый, что непременно обрушит метро. Явный бред, но послушали – стали ждать кранов. Их долго не было и напряжение стало нарастать – многие призывали штурмовать КГБ. Тут вдруг появились какие-то спецартисты – стали читать стихи, запели песни и снова толпа остыла. Краны пришли поздно ночью…

– Ну а чего, вместо штурма, просто не подожгли Лубянку с четырёх углов? Сейчас имели бы в Москве свою Бастилию… да, может, вообще бы была другая страна…

Натаныч снова долго смотрит на чаек.

– Слушай, а сигаретки у тебя нет? Нет? Ну тогда кофе сделай, раз ты умный такой.

 
                                     * * *
 

А надо вам сказать, что, обладая щедрой душой и добрым сердцем, году, кажется в 2016м, я подарил Боровому велосипед. Он на нем отъездил положенное, оставил у меня на заднем дворе и уехал обратно в Москву. Вскоре, как на притчу, приключился день рождения у кинодеятеля Левина – без подарка не пойдёшь. Ну я и поднес ему этот велик.

– Где велосипед? – спрашивает Костя, вернувшись месяцев через шесть.

– Нету, – отвечаю, – Марику Левину теперь подарил.

Смотрю в сторону и ножкой шоркаю.

Но Боровой не злопамятен – купил где-то другой, но уж у меня больше не оставлял. А оставил в Голливуде на паркинге большого дома, где живет наша хорошая знакомая. И вот в очередной раз прилетает он в ЛА, бежит на паркинг – а велика-то нету! В сильном душевном волнении поспешил Константин Натанович в офис управдома.

– Украли байк мой! Куда же вы смотрели??

– Разве сторож я байку твоему? – резонно отвечал флегматичный apartment manager, – у нас тут того…байкоротация. Ступай в угол, сеткой огороженный, и выбери себе велик на котором самый толстый слой пыли.

– Позвольте-с! – вскричал политик, – нешто вы меня вором считаете?

Меня, – бубнил он, выбирая с фонариком велосипед, – честь и совесть оппо…

На слове "оппозиция" негромко зазвучал вальс Мендельсона и в луче фонарика явил себя он – байк-любовь, байк-мечта. Прыгнул Боровой в седло и растворился в сумерках города разбитых надежд, города где правит чистоган, города, который никогда не спит.

А недавно приехал на нем ко мне – хвастаться. Что вам сказать? Лет этому велику, наверное 60 или 70, не удивлюсь если такие поставляли по ленд-лизу. Огромная железная рама толстых труб, широчайшие колёса, гигантский размашистый руль в форме крыльев птеродактиля, если птеродактиль сдох и его обглодали муравьи. Венчает всё это великолепие унитазного размера седло, подрессоренное двумя хромированными пружинами. Все видели их в хронике войны – такие седла стояли на мотоциклах, с котрых люди в сером кричали "яйки!, млеко!". Шикарное седло! Поднять этот велик невозможно, а на его изготовление металла ушло как на трактор.

– Ну как? Нравится? Как бы ты его назвал?

– "Абрамс"! Это тот самый "Абрамс" на котором Аркадий Бабченко собирался въехать на Тверскую!

– Да ла-адно. Хочешь прокатиться?

 
                                     * * *
 

Удивительно мало рассказывает о Новодворской. С чем это связано – понять трудно. Возможно его не устраивает роль ее тени, ее плеча, но разговорить его о Валерии Ильиничне – дело неимоверного труда.

…и вот, в 1996м году я всё-таки смог уговорить ее поехать в Италию. Лерочка, как это ни странно, не любила и всячески избегала перемен. То есть, конечно, больше всего на свете она хотела перемен в стране, а вот в рутину своей собственной жизни никого не впускала, жила с мамой и ничего не просила. К слову, года через три, когда я был в Думе, мы пытались добиться выделения ей отдельной квартиры. Задействовали множество разного народу, и только один человек пальцем не пошевелил – сама Лера. Конечно же квартиру не дали…

Ну так вот – приехали мы в Форте Де Марми и сразу начались проблемы. Лера напрочь отказывалась следовать моей методике отказа от сладкого и мучного. В Москве, конечно, у меня не было бы никаких шансов заставить ее сесть на диету. Однако, дело было в Италии, где я проводил много времени, отлично ориентируюсь и немного знаю язык. Аппелировать ей было не к кому, жаловаться тоже. Не помогли даже звонки из Москвы от Лериной мамы. Интеллигентная женщина Нина Федоровна буквально матом требовала от меня прекратить издеваться над дочерью, но я и это преодолел. Короче говоря, через несколько дней диеты Лера самостоятельно ходила на море, стремительно теряла вес и чувствовала себя превосходно. Она при мне позвонила маме и, смеясь, успокоила ее. В Италии Валерия провела шесть недель и это были самые здоровые, активные и жизнерадостные недели за все время нашего знакомства и сотрудничества. Больше я ее никогда такой не видел.

Я долго не мог понять ее пристрастия к сладкому. Это была болезнь сродни наркомании – Лера абсолютно не могла себя контролировать, а может и не хотела. Много раз я видел как съев пирожное, она тянется за новым, либо даже забирает у соседей по столу. Обладая железной волей в делах правозащитных, она становилась совершенно беспомощной перед витриной кондитерской. Говорить об этой проблеме с ней было бесполезно – она не считала нужным преодолевать эту слабость, сроднилась с ней. Тяга к сладкому стала для нее "своей". В жизни и в окружении Новодворской вращалось огромное количество самого разнообразного народу и большинство оставались "чужими". Очень и очень немногие становились "своими". Каким-то непостижимым образом она не видела вреда в сладком и никогда не пыталась бороться с этой привычкой. Конфеты и пирожное не были врагом. Лера считала их "своими" – органичной частью жизни и источником радости.

С этим удивительным парадоксом она и жила, с ним болела и с ним же и умерла.

 
                                     * * *
 

Однажды мы засиделись на какой-то рождественской party и Боровой попросил отвезти его домой. Мне было лень и я предложил вызвать Убер.

– Нет, нет! Мне надо поговорить с тобой! – засуетился Натаныч.

Однако в машине долго молчал. Мы уже выехали на ночной фривей, а Костя так и не проронил ни слова. Но только я открыл рот, как он вздохнул и спросил

– А ты слыхал про аневризму аорты?

– Ну да, – говорю, – у меня приятель от нее отъехал.

– Как это?

– Он знал, что она у него есть и что может в любое время лопнуть и таки жил потихоньку с этим знанием. Тут стукнул ему полтос – он позвал друзей в Вегас и там, прямо за столом перед гостями он переволновался и вдруг понял, что произошел разрыв. Простился со всеми и потерял сознание. Хороший был дядька. Филиппинец. Вывески нам всем изготавливал. Две дочки остались.

– И что – не откачали?

– У него был DNR

– Это что такое?

– Do-not-resuscitate order. Просьба не откачивать и отключить, если человек впал в вегетативное состояние. Многие наколку такую делают на левой стороне груди – "DNR".

– А где у него была аневризма?

– В голове.

– А у меня в брюшине нашли вот. Говорят – нужно оперировать немедленно. А я прошу перенести на начало января – не хочу в Новый год в больницу.

Тут я пришел в негодование и стал долго, обстоятельно уговаривать его сдаться врачам немедленно, что никакого Нового года в Америке нет – вон ёлки по обочинам уже валяются, что есть непререкаемый закон подлости, и проч.

Наутро Константин Натаныч, собрав туесок, сдался в огромный как город и известный по одноименному сериалу Los Angeles County General Hospital.

 
                                     * * *
 

Первая операция, как это часто бывает, прошла без сучка и без задоринки. Генерал оппозиции лежал в маленькой, светлой палате с ошеломляющим видом на Лос Анжелес. Был он обдолбан и слегка не в себе. Из всех отверстий торчали разноцветные трубки, но этого хирургам показалось мало и они вонзили в Борового ещё с дюжину трубок, проделав для этого дополнительные дырки – в животе, в шее, на обеих руках. Сбоку зловеще нависали мониторы – все это пульсировало, жалобно пищало и жило какой-то своей жизнью. Мне в этой палате очень понравилось – опрятно, солидно и деловито. Ну и вид на город Ангелов, конечно, обалденный. Пациент тоже казался довольным, впрочем возможно от морфина – под рукой у него располагалась маленькая силиконовая груша, которая при сжатии выбрасывала в вену наркотик. Костя много и с видимым удовольствием ее сжимал.

– Не стыдно тебе, Натаныч, оперироваться на Западе, как какому-то Кобзону?

– Не. У меня всё честно. Моя партия так и называется "Западный выбор" – это включает выбор, в том числе, и хирургов.

 
                                     * * *
 

Все, конечно, помнят рассказ Дино Буццати «Семь этажей»? Так вот удача отвернулась от нашего героя. Началось опасное нагноение и потребовалась целая серия сложных операций, вследствие чего он таки оказался на том самом «прощальном» этаже, где находятся пациенты, от количества воткнутых в них трубок и проводков, похожие на ёжиков. Это  пациенты уже заглядывают одним глазком за Занавес. Шансы моего товарища оценивались врачами как неважные – невеликие такие шансы, хилые совсем. Натаныч сильно исхудал, порос волосами и стал похож на изможденного странника. На приветствие мое он не ответил, а скосил глаза в угол. Я тоже посмотрел и увидел там смиренного круглого и лысоватого католического падре, лицом и фигурой напоминавшего замечательного артиста Е.Леонова.

– Чё он тут стоит? Давай я его выгоню!

– Да, блин, неловко как-то, – отвечает в смущении Костя. Но я решил таки нагнать попа.

– Нет ведь здесь католиков, Отец,– говорю я ему,– ступайте с Богом отсюдова!

– А какая у него религия?– нахохлился священнослужитель, – я могу и муллу и раввина вызвать! Мы все тут вполне официально.

– Да он навовсе неверующий!

– А может он интересуется обрести религию? Знаете – это никогда…

– Отец! Ваше присутствие напрягает больного, ухудшает его психологическое состояние.

После этих слов падре немедленно покинул палату, а Боровой начал неудержимо поправляться…

 
                                     * * *
 

Налечился он там, полагаю, миллиона на два наших налоговых долларов. После выписки Натаныч долго носил смешные массажные унты с моторчиками для того, чтобы не образовывались тромбы, и какую-то фигню на поясе. Фигня эта периодически вбрызгивала антибиотик в тело измученного пациента. Забавно, что эти причандалы Борового нимало не смущали – он с удовольствием посещал со мной рестораны Лос Анжелеса и демонстрировал волчий аппетит.

Вскоре, однако, распрощался, откинул унты и улетел в Москву.

– Слушай, – говорил прошлым летом в телефоне знакомый голос, – мне надо где-то остановиться. У тебя есть что-нибудь?

– Ну прилетай – я только что кондо купил для сдачи, но впущу тебя на месяц.

– Ой-ой, не сдавай никому. Я быстро! – обрадовался политик.

И действительно сразу прилетел в ЛА и немедленно у меня заселился – на 30 дней, как обещал.

 
                                     * * *
 

Из Киева вышел на скайп Сергей Лойко:

– А ты чего патриарха российской оппозиции с квартиры попёр?

– Это грязные инсинуации! Он попросился на месяц и сам выехал по истечению, благородно оставив ключи и пакет гречки в холодильнике. Моя совесть чиста.

– Ну он хоть не под мост ушел в картонную коробку?

– Нет. В West Hollywood загнездился – это "русский" район и Боровой там стремительно обрастает новыми связями. Я ему предложил пожить на яхте своего знакомого, который улетел в Европу, но Костя говорит – не надо пока.

– Он в самом деле убежище просит?

– Утверждает что да, но со мной этой темой больше не делится – не нравится ему мой скептицизм.

– Тут пишут что он совсем без денег приехал.

– Так я и в прежние годы не замечал чтобы его от купюр распирало. Главное то, что он невероятно позитивен и полон энергии. Маниакально гоняет на велике, раз в неделю голодает, заводит друзей, ходит на тусовки и концерты. Вечерами начал посещать занятия в LA City College. Обживётся. Его телефон звонит чаще чем мой, и это при том, что я тут 30 лет, а он 30 дней! Не пропадёт!

– А политика? Как же он будет stay relevant in today’s Russian politics??

– А чорт его знает – меня это не интересует совсем. Он, следует сказать, довольно необычный персонаж и вне политики – главное разговорить ветерана. Вот вчера долго и интересно рассказывал о Москве 70х – о «Современнике», о «Таганке», о столичных обывателях…мне, провинциалу, было интересно.

– Ну берегите там Натаныча. Не забижайте!

– Да упаси Бох!

 
                                     * * *
 

И вновь сижу я на лодке. Воскресенье. Час дня. Снаружи доносится даже не московский, а московский внутрикольцевой диалект с растянутым "а". На нем говорят дети Арбата и прочие потомственные обитатели сердца Москвы.

– СаАш! СаАш, ты тут?

– Заходи, Костя. Заходи.

– Что – и кофе сделаешь? – щурится Боровой.

– Ага. Слушай – я в Википедии прочитал, что Дудаева убили когда он с тобой разговаривал по спутниковой связи.

– Не думаю. Видел я этот телефон. Джохару его кто-то подарил, кажется Каддафи. Довольно сложное устройство. Там была опция – длинный провод на катушке. Можно было телефон с антенной оставить и удалиться метров на сто в овраг, например. Он так и делал всегда, насколько я знаю. К тому же звонил обычно сам, внезапно, и говорил недолго.

– А как он тебя в Чечню приглашал?

– Не приглашал он. Я сам напрашивался. Поводов было много. Вот я говорю ему – хочу приехать, поговорить. Как мне вас Джохар Мусаевич найти? Мы всегда обращались по имени-отчеству.

– Вы, Константин Натанович, летите в Грозный, достаньте машину и на ней двигайтесь строго на юг. Как только покинете зону, контролируемую федералами – выходите на связь и я сам вас там разыщу. Ну я и полетел. На дворе весна 95го.

– Один полетел?

– Я несколько раз был в Чечне в ту войну – с Андреем Бабицким, тогда нормальным, с Юлией Калининой из МК, с Аркадием Янковским. В этот раз оказался один.

– А что – аэропорт Грозного работал тогда?

– Работал, но принимал один-два гражданских рейса в сутки. Внешне он выглядел нормально – стекла целы. Первым делом я направился в офис Гантемирова, но там все пришли в ужас и замахали руками. Идите,– кричат,– прочь, пока босса нет. Он с Дудаевым в конфликте. Ступайте-ступайте подальше отсюда. И я пошел к военным.

– Здравствуйте военные,– говорю,– надобно мне машину и средства связи.

– Нету у нас никаких машин, но рацию вам с удовольствием под роспись выделим. И выносят исполинский рюкзак с антенной до Луны.

– Спасибо, – отвечаю,– сердечное за такое высокое мнение о моих физических данных, но рацию эту оставьте пока себе.

И пошел в ФСБ. Те встревожились не на шутку и принялись задавать дебильные вопросы, типа – с кем согласовано? Кто санкционировал поездку? Ну и прочий бред. Бегали куда-то звонить и в конце концов приняли тактику чекистского отмораживания.

– Это как?

– Это когда два-три полковника с тобой беседуют, а потом каждый пишет рапорт от том как долго и основательно он убеждал меня не подвергать свою жизнь опасности, не вносить разлад в запланированные операции и прочее. После этого они как-бы уже не при делах – прикрыты бумажками как домиком. Я плюнул и пошел в милицию. Тут я говорил грамотно.

– Вы же, парни, не хотите допустить гибели народного избранника, депутата ГосДумы на обслуживаемой вами территории?

– Вовсе даже не хотим! – отвечают в смятении менты. И дают мне зеленый УАЗик, ручную рацию и одного сопровождающего. Сел я за руль и покатил себе на юг. Проехал первый блокпост без осложнений. На втором с извинениями и пожеланием долгих лет жизни меня покинул сопровождающий. Дезертир и трусишка. А я оказался на неконтролируемой территории. Топлю себе на газ и ни о чем особо не думаю. Смотрю – догоняет меня Жигуль без номеров, а из окна рукой машут – стой, типа, прижмись к обочине. УАЗик машина, безусловно, отличная, но не очень быстрая. Вскоре они меня снова догнали, но в этот раз приветливо махали не просто рукой, а рукой с пистолетом Стечкина. Нога сама нажала на тормоз. Нормальные оказались парни – узнали меня, удивились очень. Показали как дальше ехать и вскоре я оказался в родном ауле Ахмеда Закаева – того, что теперь в Лондоне.

Приняли хорошо и поселили в доме, где жила пожилая пара – очень внимательные и обходительные люди. Оттуда я позвонил в Москву, где в то время работало представительство Ичкерии. На самом деле все это представительство состояло из одного человека – он бывал у меня дома, я познакомил его с Лерочкой, но вот беда – имени его не помню. Его, конечно, потом убили. Так вот я позвонил и сообщил в какой деревне нахожусь. Через пару дней за мной приехали два малоговорящих брата на "Ниве". Я предлагал ехать на УАЗике, но они отказались. Рацию тоже велено было оставить, впрочем она и не работала уже – далеко. Ехали мы километров сто, не больше. На одном открытом участке мне было предложено пройти пешком по придорожной канаве. Этот кусок простреливался. Я пригнулся, пробежал, вышел на дорогу и махнул рукой – браться примчались на большой скорости, посадили в Ниву и мы закончили свой путь в крохотном ауле. Тут я прожил еще два дня в большом доме. Наутро третьего дня начали приезжать полевые командиры – они снимали обувь, проходили внутрь и рассаживались вдоль стен. В полдень в дом зашли двое парней, посмотрели вокруг и коротко поговорили с каждым. Затем они покинули сцену и появился Дудаев в камуфляжной форме, но без погон. Обувь он не снимал единственный в этой комнате. Совещание проводил почему-то по-русски, впрочем я сразу вышел и, возможно, они перешли на чеченский. Затем все быстро разъехались и мы остались вдвоем с Джохаром. Начал я с просьбы освободить двух православных священников, удерживаемых в горах, но по реакции собеседника понял, что оба они уже давно убиты. Однако, вслух он мне об этом не сказал. Затем я долго говорил об ОБСЕ, предложившей ввести в Чечню своих наблюдателей. Дудаев выслушал, но отверг эту идею. Я вновь начал доказывать пользу иностранцев, не являющихся стороной конфликта в зоне боевых действий, но он был непреклонен.

– А почему, собственно?

– Он безаппеляционно заявил, что это будут разведчики. Половина наблюдателей будет информировать штаб российских войск, вторая половина – Пентагон.

– Пентагон?

– Ты не понимаешь – это был стопроцентно советский генерал со всеми идеологическими установками КПСС. Он ненавидел Америку, причем для этого ему не нужно было никаких фактов – просто ненавидел и все. Ну как сегодняшние пенсионеры средней полосы России – им же не нужно никаких свидетельств и доказательств. Они прекрасно осведомлены о том, что Америка хочет завладеть российскими недрами. Вот Джохар был именно такой. Кроме того, в нем очень заметно пробивались ростки диктатора. Не был он лишен и некоторого пижонства – много и с видимым удовольствием говорил о своих личных контактах с лидерами мусульманских государств, о помощи, которая идет от них в Чечню благодаря этим контактам, о грандиозных своих планах. Расстались мы очень тепло. Парни вновь усадили меня в свою Ниву и вскоре я добрался до Грозного. Самолетов не было. Никаких и никуда. Пришлось мне опять пойти к военным – они отвезли меня в Моздок. Оттуда ходили транспортные самолеты.