Текст книги "О! Как ты дерзок, Автандил!"

Уверяю тебя – все получится. На земле нет ни одного мужчины, у которого не получилось бы. Только у больных – у импотентов. У них не получается. У них этот перепел просто не щебечет.

Он подумал об охраннике, муже Катрин.

Или щебечет? Скрип-скрип. Заунывная пластинка.

Между тем прилетел вертолет, и Минигул – так звали пилота, по национальности он был, кажется, татарин, но так же, как и Катрин, и ее муж-охранник, из местных, крепыш низенького роста, с серебристой головой-шаром, – помог грузить вещи в грузовой отсек, находящийся за стеклянной кабиной пилота.

Перед отлетом Катрин успела позвонить няньке и спросить, чем занимается ее маленькая дочка.

Она играет в швои нитяные куклы, отвечала Шушанна.

Поцелуй ее, попросила Катрин, и скажи, что завтра я вернусь.

Обязательно, ответила старуха, не волнуйся, она знает, что ты всегда возвращаешься.

Минигул был пилотом экстра-класса, он служил с Димичелом в одном десантном батальоне, там они и познакомились, и сошлись – молоденький лейтенант и опытный «дед», сержант-татарин. А потом Минигул выучился на вертолетчика и работал с Димичелом – еще в те времена, когда они месяцами жили в тундре, в ярангах у чукчей на берегу океана, разыскивая нефть.

Они так и не стали друзьями, соблюдая субординацию начальника и подчиненного, но приятельствовали. Когда Димичел ушел из компании, Минигул уволился тоже и некоторое время, пока не была построена площадка на крыше дома и не был куплен вертолет, работал диспетчером в местном аэропорту. Минигул был человеком самолюбивым и гордым, порой вредничал, и он полностью соответствовал поговорке «упрямый, как татарин», но вернее и надежнее напарника в таежных странствиях у Дими не было.

Димичелу нравилось, что они оба из лимана и оба хорошо знают реки, где водятся таймени. Минигул всегда «облавливал» Димичела, «облавливал» – так говорили местные рыбаки. То есть по длине и весу пойманные им рыбы были больше тех, которых добывал Дими, но Минигул никогда не бахвалился, и он мог в экстремальных ситуациях варить суп из полусгнивших тундровых грибов, растирать кедровый орех в муку и замешивать его на речной воде, и добывать съедобные коренья и луковицы каких-то сладких трав, и заваривать хвою стланика от цинги. Однажды они вдвоем целый месяц жгли костры и ели тушенку с ножа – по полбанки на брата – в яме под корневищем вывороченного ураганом дерева, пока люди с большой земли искали их не взлетевший вертолетик. Когда тушенка быстро закончилась, им пришлось убить и съесть охотничью собаку, которую они всегда брали с собой в таежные вылазки.

Минигул грузил сумки с продуктами и рюкзаки с вещами, ящики и коробки со льдом, инструментом и медикаментами и неодобрительно поглядывал в сторону Димичела, прикладывающегося к походной фляжке с виски. Однако скоро стало ясно, что осуждает он своего хозяина отнюдь не за виски. Наконец он не выдержал и пробурчал как бы для себя, под нос.

Лучше бы вы отдали ее мне, так-то оно было бы лучше, эту вашу Адель.

Вот что пробурчал пилот с короткими и кривыми ногами Димичелу.

А вы помните, как мы сожрали с вами лайку по кличке Найда, сердито и как бы тоже в пространство ответил Дими – за долгие годы они, в знак особого уважения друг к другу, так и не перешли на ты, предпочитая оставаться на вы, – и вы знаете, мы с вами даже не поморщились от собачьего мяса и нас не затошнило.

Мы бы умерли с голода, возразил Минигул, да и охотники нас не осудили тогда, ведь возникла такая жизненная необходимость: грибы уже кончились и ручьи замерзли. Не надо было убивать Адель, доказывал пилот, она бы обрела во мне нового хозяина, ведь собака не виновата в том, что она собака и ей не дают охотиться. Когда собакам не дают охотиться, они нападает на куриц и откусывает им головы.

Все-то вы всегда знаете, сказал Димичел, не успеют приземлиться, как все всё уже знают. Она же напала на меня, и вы лучше меня знаете, что таких собак убивают сразу. Я передумал ее убивать, пришел мириться, а собака снова бросилась на меня. К тому же, говорю вам по чести, карабин выстрелил случайно. Я отшатнулся и стукнул прикладом о пол.

А предохранитель? – спросил Минигул, на секунду остановившись и посмотрев прямо в глаза человеку, с которым падал в вертолете, тонул в болотных окнах, спал в снежной яме, прижимаясь спина к спине.

В том-то все и дело. Предохранитель… Я забыл поставить винтовку на предохранитель.

Так-то оно так, пробурчал Минигул, отводя взгляд – не поверил, но только теперь будете себя корить, я же вас преотлично знаю!

Ладно, примирительно сказал Димичел, что сделано – то сделано, оставим ненужный спор.

И еще он сказал, что полетят они знакомым маршрутом на косу в Большом каньоне, а забрать их надо будет… да, забрать нас надо будет на третий день, ближе к вечеру.

На последних словах Димичела пилот Минигул в потертой кожанке и брюках-камуфляж, заправленных в высокие, со шнуровкой, десантные ботинки, словно споткнулся и внимательно посмотрел в сторону Катрин, которая возилась, подбирая противопростудные лекарства в баллончиках-спреях.

Они всегда всё знают, подумал Димичел, и про дочку Юлу, оставшуюся со старухой Шушаной, и про куклу Китю, и про охранника, который завтра вечером вернется с дежурства, и про Катрин, которая не придет домой к назначенному часу.

Я расставлю в нашей истории все точки над «и», думал Дими, и никто мне теперь не указ, даже такие нравственные пилоты, как Минигул, который получает у меня зарплату. Очень высокую зарплату. В несколько тысяч долларов. Здесь он не отягощается муками совести.

Но пилот произнес совсем другое. Он сказал, что таймени, по его расчетам, должны уходить из Большого каньона, и ничего там не поймаешь, потому что рыба пошла на икромет. Надо лететь в Малый каньон, ближе к протоке Манома.

Вот что вы за человек такой, Минигул, возразил Димичел, вы просто какой-то поперечный, нам надо в Большой каньон, я буду учить Ивана ловить рыбу в чистой воде, а не на ваших вечно вонючих терках-уловах, где можно задохнуться и даже воды в чайник не наберешь. И вообще не надо мне указывать, когда мне возвращаться домой, ладно?

Минигул сказал, что он понимает всё и не указывает, и он уважает своего хозяина, но никто, кроме него, уже не может возразить Димичелу, что совсем неправильно, нужно, чтобы кто-то возражал, вот он так и делает. И еще Минигул сказал, что пусть Иван садится рядом с ним, в штурманское кресло – он покажет ему сверху тайменей, а они с Катрин пусть садятся в грузовой отсек, расположенный за кабиной пилотов, там немного, конечно, болтает, но ему, Димичелу, не привыкать, а Катрин потерпит, ведь парню будет интересно посмотреть на тайгу, лиман и реку сверху, он все увидит в первый раз и полюбит так, как любят они – Минигул и Димичел.

И не забудьте взять карабин – медведи уже потянулись к реке жрать рыбу, ведь идет первый нерест.

Не забуду, ответил Димичел, будьте уверены, не забуду. И про предохранитель не забуду тоже.

Как только вертолет поднялся и взял курс на Большой каньон, Димичел придвинулся к Катрин. Он к тому времени уже изрядно выпил. Они полулежали на перевернутой резиновой лодке, заранее надутой. Он расстегнул штормовку Катрин и принялся целовать ее тяжелые груди, он их высвободил из-под спортивной майки.

Катрин сердилась и старалась увернуться, ведь грузовой отсек и кабину пилотов разделяла прозрачная перегородка, и она не хотела, чтобы Иван видел их забавы. Но Димичел уже тяжело дышал и настаивал, он вспоминал, как это происходило у него с женщинами в поездах, самолетах и каютах морских кораблей, а вот в вертолете никогда не происходило, и надо было бы попробовать. А почему – нет?!

И тогда Катрин взгромоздила несколько сумок и рюкзаков друг на друга, как бы отгораживаясь от кабины пилотов. Она покорно расстегнула пояс спортивных брюк и расшнуровала кроссовки. Но Димичел, сморенный алкоголем и еще чем-то, может быть, пережитым потрясением от того, что любимая собака напала на него и он ее пристрелил, неожиданно уснул – с расстегнутыми брюками и с очками, висящими на самом кончике носа.

Катрин печально смотрела на него и наконец сняла очки с его носа, застегнула гульфик на брюках Дими и прилегла рядом, потому что лететь нужно было два часа. И она стала думать о том, что никогда не сможет остаться с ним и доверить ему свою дочь.

Потом заплакала, потому что она знала, что любит Димичела и не любит своего дурака-охранника, но ведь уже ничего не поправишь?! И неизвестно, как ей выбираться из такой ситуации. Она плакала очень тихо, чтобы не разбудить мужчину, такого странного и такого непохожего на людей, среди которых она выросла и жила, и которого она полюбила слишком, как ей казалось, поздно, чтобы хоть что-то исправить в своей жизни. Некоторые молодые женщины действительно думают, что после тридцати все заканчивается.

Вертолет пролетал над протокой Кантор, и Минигул показал Ивану две тени в реке, похожие сверху на два детских карандаша. В переговорное устройство Минигул сказал, что внизу, похожие на карандаши, таймени – самец и самка, они парами идут на нерест в верховья, и что если они сейчас сядут на косу, то красивых рыб можно будет свободно поймать спиннингом на блесну.

Ну так давайте сядем, предложил Иван, и он увидел, как таймени, напуганные стрекотом вертолета, метнулись под каменные полки берега.

Не могу, ответил пилот, шеф – он так называл Димичела – велел лететь в Большой каньон, у нас может не хватить полетного времени.

Минигул покосился в сторону грузового отсека и увидел, что перегородка заставлена рюкзаками и сумками. Он покачал головой – его хозяин был сегодня в ударе.

Пилот был уверен, что Димичел не хотел убивать свою овчарку. Но он сделал так, потому что был Димичелом, сильным человеком, за которым всегда должны были идти другие.

Сознают ли свою ответственность такие люди перед нами – теми, кого они приручили и кого повели за собой?

Вот о чем думал Минигул, управляя вертолетом над протокой Кантор.

6

Вертолет летел в сторону Большого каньона. В том месте скальные выступы зажимали большую реку в ее среднем течении. Там, в пенном галстуке двух проток, сейчас резвился Тайми.

Когда-то давно люди поднимались на косу в деревянных лодках, выдолбленных из ствола тополя, такие лодки назывались «ветками». Они начинали свой путь от мыса Убиенного, куда впадала горная река, и на шестах они шли против течения, обходя пороги и перетаскивая лодки через мелководье перекатов. Люди были не слабее тайменей и к теркам пробирались тоже, что случалось уже зимой, ближе к Рождеству и Новому году, потому что жители таежных мест, особенно хозяйки, не могли себе представить рождественский стол без особенных котлет, приготовленных из зубатки.

Зубаткой называли лосося, самцов и самок, не погибших до поздней осени. Они без устали кружили в ледяных проталинах, охраняя поля нерестилищ. Неважно, кижуч, кета или чавыча. Всех их люди называли зубаткой, потому что к зиме у самцов и самок отрастали желтые зубы, а ловили их на «подхват» – блесной с тройным крючком или, как говорили местные, «на смык», имея в виду леску, которой резко дергали, то есть смыкали, в дымящихся паром майнах, не замерзающих даже в декабре.

Никто не знал, почему река сковывалась льдом, а терки не замерзали. Многие думали, что только лососи помнят особые места нерестилищ, где вода не покрывается льдом до самых трескучих морозов, и только там из икринок могут появиться мальки, которые по весне скатятся в океан. Наверное, так оно и было, если помнить еще и про горячие ключи, которые били в истоках Кантор. Ихтиологи, наблюдающие за рыбами, называли верховья протоки Кантор природным инкубатором.

До терок люди шли долго и трудно. Сначала плыли на лодках-ветках до тех порогов, где еще кипела вода, потом лодки оставляли у домиков-зимовий, прислонив их к бревенчатым стенам, проконопаченным мхом-ягелем. Уже подбиралась зима, и дальше они шли на широких охотничьих лыжах, подбитых шкурами оленей, по очереди торили лыжню от зимовья к зимовью и заваривали в походном чайнике ветки лимонника.

Лимонник в изобилии рос по берегам протоки Кантор и даже зимой сохранял в своих стеблях бодрящие соки, сравнимые с теми добавками, которые употребляют современные спортсмены, желающие победить всех. Отличие местных рыбаков и охотников от спортсменов было в том, что свой стимулятор, а проще говоря – чай, заваренный на лимоннике, они употребляли, не таясь, и они знали, что все равно победят морозы, реку и поймают необходимую к их новогоднему столу зубатку. Даже если к тому времени, когда они сквозь метели и наледи проберутся к нерестилищам, проталины терок покроются первым ледком. Тогда они пробурят или пробьют специальным ломом, который здесь назывался пешней, лунки во льду и опустят туда свои немудреные снасти.

Пробираясь вдоль реки, по ее берегам, люди терпели лишения и преодолевали настоящие трудности: низкие температуры, туманы, дожди, позже – метели и заморозки, заломы из коряг и бревен, каменные осыпи и наледи – подмерзающие ручьи воды, кашу изо льда и мокрого снега, которую сильный – под тридцать градусов – мороз выдавливал из-под скал. Можно сказать, что они изо всех сил стремились к теркам, чтобы непременно добыть пару-тройку своих зубаток, мясо которых к тому времени было почти безвкусным и обескровленным. А между тем они проходили мимо зимовальных ям, где на большой глубине стояла благородная рыба – таймени. И достаточно было пешней продолбить широкую лунку, опустить туда блесну на прочной леске, чтобы поймать вкусную, настоящую рыбу. Но люди были устроены странно. Они упорно шли за новогодней зубаткой, умирающей на икорных полях.

Фарш из зубатки для новогодних котлет готовился особым способом. Филе очищалось от костей, прокручивалось несколько раз в мясорубке и взбивалось до особой воздушности. Степень воздушности можно было бы сравнить с воздушностью крема, который хозяйки готовят миксером для домашнего торта. Только фарш из рыбы всегда взбивался не миксером, а вручную – особенной деревянной лопаткой.

Потом в рыбный фарш добавлялось сало диких свиней – кабанов, тоже прокрученное на мясорубке и обильно сдобренное диким же чесноком, растущим весной в расщелинах здешних скал. Очень важно было чеснок собирать в мае, потому что уже в июне стебли его уходили в стрелку и становились очень горькими, по вкусу напоминающими лекарство. В середину такой котлеты закладывался кусочек сливочного масла. Потом, во время жарки, он таял, и в котлете образовывалась полость. Считалось, что чем больше полость, тем удачливее на охоте и рыбалке будет тот, кому попадется такая котлета.

Размер и объем полости в приготовленной хозяйкой дома котлете приобретал мистическое значение и соответствовал той смеси языческих традиций и христианских верований, которыми отличалось местное население. Люди были уверены в том, что сила умирающих лососей чудесным образом передается им, что они будут такими же сильными, верными и гордыми, как приходящая на икромет рыба.

С годами необходимость добывать зубатку отпала. То есть зубатку пускали на фарш по-прежнему, но никто уже не пробирался таежными маршрутами, и никто не торил лыжню в верховья протоки Кантор, и никто не заваривал лимонник на таежном костерке, спрятанном от ветра и снега под корневищем вывороченной ели. На снегоходах, аэросанях, катерах-водометах, на глиссерах и на вертолетах люди обшаривали все реки, сопки и начинающуюся на севере, сразу за сопками, лесотундру. Они проникали в самые глухие места и брали рыбы и зверя столько, сколько могли увезти.

Тайм убегал от вертолета, и он прятал свою подругу, потому что люди, часто не утруждая себя забросами спиннинга, могли зависнуть над ямой и стрелять из автоматов по рыбам. Зимой они придумали выдалбливать щели-проруби длиной в десять метров. Они запускали туда сети-оханы, связанные из толстых веревок, и выволакивали рыбу на лед с помощью лебедок. Добытых тайменей они замораживали, а потом распиливали мотопилами на аккуратные пластины-кругляши. Острыми цепями они пилили тайменей поперек туловища и забивали круглыми кусками рыбы, похожими в своем сечении на стволовые спилы вековых деревьев, грузовые отсеки вертолетов и мощных тягачей, которые они называли вездеходами.

Во время нереста люди приходили на реку на моторных лодках и катерах-водометах, перегораживали сетями узкие протоки и выволакивали на берег неводы, набитые лососем. Здесь же, на косах, они вспарывали самок и центнерами, то есть сотнями килограммов, а иногда и тоннами, то есть тысячами килограммов, в специально приготовленном тузлуке солили красную деликатесную икру. И вывозили ее в город. Лососи все шли и шли на нерест, и тушки погибших под ножом самок устилали речные косы.

Медведям и росомахам теперь было необязательно пробираться сквозь буреломы в таежные урочища нерестовых терок. Они выходили на реку и обжирались гниющей на солнце рыбой. Тлен, витавший некогда только над нерестилищами, теперь ядовито клубился над нерестовыми реками.

Самые коварные браконьеры, истребляющие живую природу, придумали электроудочки. На реку доставлялись мощные аккумуляторы – в основном для таких дел годились танковые батареи. Электрический разряд, пропущенный в воду с помощью удилища-сачка, уходил в толщу улова – глубокой ямы, где отстаивалась рыба. Оглушенная мощным разрядом, рыба всплывала на поверхность улова, и ее оставалось поднять с помощью садков. Речную мелочь, а также мальков, всплывающих сотнями и тысячами, не подбирали – убитая электричеством, погибшая молодь смывалась рекой, забивая перекаты. И опять приходили медведи, лакомясь хариусом, сигом и ленками.

А ведь был еще тротил. И гексоген. Люди уже взрывали друг друга по всему миру, и однажды они решили взорвать рыбу на горной реке. То есть не то чтобы разорвать ее на куски, а просто оглушить до беспамятства, обездвижить ее. И вытащить на берег.

Гексоген не очень годился. Гексоген – все-таки порошок, и, смешивая его со стальными шариками, гвоздями и обрезками металла, можно было добиться высокой «эффективности» взрыва, то есть массовой гибели и увечья людей, в залах ожидания железнодорожных вокзалов и аэропортов, в людных магазинах и на молодежных дискотеках и даже в жилых домах, но не на реке. Тут в дело шел тротил, снабженный бикфордовым шнуром. И главная хитрость и мастерство браконьеров-убийц заключались в точно рассчитанном объеме заряда.

Тротила должно было быть заложено ровно столько, чтобы тайменей глушило, но не разрывало на части. Находились умельцы, рассчитывающие силу взрыва до миллиграмма, настоящие мастера-взрывники: туши тайменей, накрытые ударом, всплывали на поверхность живыми, и их трелевали к берегу с помощью все тех же блесен и спиннингов, снабженных катушками последнего поколения – безынерционными.

Вот как они назывались. Безынерционные катушки.

Создавалась полная иллюзия спиннинговой рыбалки. Потому что таймени еще сопротивлялись. Они вяло шевелили плавниками, открывали рты, и их пузыри наполнялись смертельным для рыб воздухом. Некоторые из тайменей, собрав остатки сил, выпрыгивали из воды и били хвостами по глади улова, что особенно нравилось взрывникам, и они тут же разливали водку по кружкам и пили за удачу. На рыбацких тонях и косах горных рек не пьют вино. Изредка – коньяк. Но чаще всего – водку, или – разведенный медицинский спирт.

Со временем возникла другая группа, а скорее всего – партия рыбаков. Они добывали рыбу только на спиннинг, не признавая сетей и неводов, и они выпускали молодых тайменей, аккуратно освобождая пойманную рыбу от кованых крючков. Электроудочки, автоматы Калашникова и тротил, применяемые на ловле тайменей, они считали преступлением, и самые смелые из них в знак протеста сначала приходили, а потом и приковывали себя к воротам зданий, где проходили экологические форумы. Их становилось все больше. Но взрывы над реками не стихали. Таймени уходили от людей все дальше и дальше, находя в реке тайные места для продления рода.

Среди людей находились и такие, кто бросал города и селился по берегам рек, ведя образ жизни таежных отшельников. Надо признать, что пока их было немного, но они были сильными. Уж они-то точно становились частью окружающей их среды. Хотя и человеческие страсти по-прежнему владели их душами.

Что особенно любопытно, и взрывники-браконьеры, и рыболовы-спортсмены, и отшельники-профессионалы – все они заставляли своих хозяек стряпать котлеты из зубатки, а, выпив водки, хвалились друг перед другом размером полученной удачи – той самой полости в котлете, которая образуется, когда масло растает… Те, у кого хозяек не было, научились сами стряпать новогодние котлеты.

Вертолет-стрекоза ушел на восток.

И вновь протоку Кантор покрыла звенящая тишина. Тайм и Тайма выплыли из-под скалы. Путь их лежал на север.

Лучший миропорядок – когда дороги людей и тайменей не пересекаются. Люди не могут познать мир зверей, птиц и рыб до конца, потому что они не могут прочесть и расшифровать ту тишину, которая стоит в распадках, между сопками, и над рекой.

Между тем таежная тишина соткана из тысячи звуков разной тональности и разной высоты, где щебет птиц и брачные крики сохатых вплетаются в нескончаемое ворчание речных перекатов. И камень, выскользнувший из-под лапы зверя, бегущего по осыпи в гору, только добавляет в тишину звук, похожий на рокот литавр оркестра. А если внизу, под скалами, еще и клокочет-кипит горный порог, то музыка тайги становится симфонией, которую люди почему-то считают тишиной.

Любой же посторонний звук, будь то шелест винта моторной лодки, сухой щелчок выстрела из карабина и его долгое эхо, скрежет гусеничных траков вездехода, полосующего тундру, губителен для музыки тайги, сопок, распадков и рек. Он разрушает ее. Люди не понимают, что они не слышат своих фальшивых нот, что до сих пор не управляют оркестром природы. Хотя и признаются в любви к ней, и называют природу своей матерью.

Тайма начала игру. Она то приближалась к Тайму и шла с ним рядом, бок о бок, касаясь плавниками упругого тела самца, то шлепала его хвостом и стремительно уходила в сторону мелкого ручья, впадающего в протоку, и Тайм был вынужден возвращать подругу. Порой, она подныривала под брюхо самца, и тогда их синхронное движение становилось похожим на танец.

Таймени поднимались все выше и выше, и окрас их менялся. Тайм и Тайма примеряли брачный наряд. Они кружили в уловах и на плесах, потому что Таймери – время любви – началось, и Таймери никогда не обходилось без танцев тайменей накануне глубокой ночи. Ведь таймени мечут икру при лунном свете.

Ближе к вечеру, когда до нерестилища оставалось несколько километров пути, странный для рыб звук пробил толщу воды. Его, в понимании человека, можно было обозначить как звук распрямившейся двуручной пилы. Такие еще остались в деревнях у плотников и у таежных охотников на зимовьях. «Пи-и-и-у!» – вот как звучало то, что произошло далеко внизу, на реке – на стрелке Большого каньона, где остался охотиться подросток Тайми. Так могла звучать стальная блесна, ударившая по большому камню на берегу, – что случается с неопытным рыбаком, промахнувшимся при забросе снасти. А может быть, то был звук наматываемой на барабан катушки лески, которая внезапно испытала сильную нагрузку.

Или раздался крик тайменя-подростка, почти еще детеныша, попавшего в большую беду. Тайма оставила своего самца. Она развернулась и стремительно бросилась вниз по протоке, на восток. Куда улетел вертолет.