Текст книги "Над обрывом (сборник)"

Александр Кушнер
Над обрывом: книга новых стихов

Информация от издательства

© Александр Кушнер, 2018

© «Время», 2018

* * *

1. Всех звезд, всех солнц, всей жизни горячее

Над обрывом

 
Мне не нужен дом на обрыве к морю,
Потому что художник его уже
Написал, – и его я не переспорю:
Низкий, каменный, ветхий, на рубеже
Жизни, Франции, сумерек, счастья, горя, –
Чуть взглянув, согласился я с ним в душе.
 
 
И представить другой не могу, высокий,
Многобашенный, пышный, с большим крыльцом.
Нет, приземистый, маленький, одинокий,
Он уткнулся в безлюдную даль лицом,
И открыт ему сумрачный смысл глубокий.
Замком быть он не мог бы или дворцом.
 
 
Низкорослою, в сучьях, полуживою
Изгородью колючею обнесен,
К блеску вечному, шороху, гулу, вою,
Тишине хорошо приспособлен он.
Я не мог бы в нем жить, я его не стою:
Волны, небо, пространство со всех сторон!
 

Лестница

 
Есть лестницы: их старые ступени
Протерты так, как будто по волнам
Идешь, в них что-то вроде углублений,
Продольных в камне выемок и ям,
И кажется, что тени, тени, тени
Идут по ним, невидимые нам.
 
 
И ты ступаешь в их следы – и это
Все, что осталось от людей, людей,
Прошедших здесь, – вещественная мета,
И кажется, что ничего грустней
На свете нет, во тьму ушли со света,
О, лестница, – страна теней, теней.
 

«Наказанье за долгую жизнь называется старостью…»

 
Наказанье за долгую жизнь называется старостью,
И судьба говорит старику: ты наказан, живи. –
И живет с удивленьем, терпеньем, смущеньем и радостью.
Кто не дожил до старости, знает не все о любви.
 
 
Да, земная, горячая, страстная, злая, короткая,
Закружить, осчастливить готовая и погубить,
Но еще и сварливая, вздорная, тихая, кроткая,
Под конец и загробной способная стать, может быть.
 
 
И когда-нибудь вяз был так монументален, как в старости,
Впечатленье такое глубокое производил?
И не надо ему снисхожденья, тем более – жалости,
Он сегодня бушует опять, а вчера приуныл.
 
 
Вы, наверное, видели, как неразлучные, медленно,
Опекая друг друга, по темному саду бредут,
И как будто им высшее, тайное знанье доверено,
И бессмертная жизнь обреченная, вот она, тут!
 

«Мысль о славе наводит на мысль о смерти…»

 
Мысль о славе наводит на мысль о смерти,
И поэтому думать о ней нам грустно.
Лучше что-нибудь тихо напеть из Верди,
Еще раз про Эльстира прочесть у Пруста
Или вспомнить пейзаж, хоть морской, хоть сельский,
С валуном, как прилегшая в тень корова,
Потому что пейзаж и в тени, и в блеске
Так же дорог, как музыка или слово.
 
 
Я задумался, я проскользнул на много
Лет вперед, там сидели другие люди,
По-другому одетые, и тревога
Овладела мной, но ничего по сути
Рассказать не могу о них: не расслышал
И не понял, о чем они говорили.
Был я призраком, был чем-то вроде мыши
Или бабочки. Бабочки речь забыли.
 

«Мимо дубов или вязов, не знаю…»

 
Мимо дубов или вязов, не знаю, –
Издали точно сказать было трудно,
Мы проезжали в машине по краю
Местности сельской, распахнутой чудно.
 
 
И почему-то дубы или вязы
Эти мне вдруг показались знакомы:
Всплески их, вздохи, улыбки, гримасы,
Взгляды, поклоны, увечья, изломы.
 
 
Что-то как будто сказать мне хотели,
Но, отступив на манер привидений,
Скрылись вдали, подойти не посмели,
Стали одним из моих заблуждений.
 
 
Где-то я видел их в прожитой, прошлой
Жизни таинственной, мною забытой,
Скрытой теперь от меня суматошной,
Взрослой, для детского чувства закрытой.
 
 
И не владею я теми словами,
Что их вернули бы, расколдовали.
Словно когда-то моими друзьями
Были они – и деревьями стали.
 

«Вчера я шел по зале освещенной…»

Вчера я шел по зале освещенной…

А. Фет

 
Вчера я шел по зале освещенной…
Все спят давно, полночная пора,
А он идет один, неугомонный,
Не в позапрошлом веке, а вчера!
 
 
И нет меж ним и нами расстоянья.
И все, что с той поры произошло,
Отменено, ушло за край сознанья,
Все испытанья, горести и зло.
 
 
Одна любовь на свете остается,
Она одна переживет и нас,
В углах таится, в стенах отдается,
В дверях тайком оглянется не раз.
 
 
И вещи – вздор. Какие вещи в зале,
Кто помнит их? Не вазы, не ковры.
Где ноты те, что были на рояле?
Одной любовью движутся миры.
 
 
Всех звезд, всех солнц, всей жизни горячее,
Сильнее смерти, выше божества,
Прочнее царств, мудрее книгочея –
Ее, в слезах, безумные слова.
 

«Я вспомнил улыбку чудесную эту…»

 
Я вспомнил улыбку чудесную эту,
Которой художник сумел наделить
Хозяек и горничных, радуясь свету,
Вот он и окно не забыл приоткрыть.
 
 
Вот он и бокал шаровидный поставил
На стол, и кувшин попросил подержать.
И кресло подвинул, и скатерть поправил,
Чтоб ты этой жизни поверил опять.
 
 
Поверил, припал к ней хотя б на минуту,
Приник и свои огорченья забыл.
Забудь, постарайся! Я тоже забуду,
Мне так этот дворик приятен и мил!
 
 
Так нравится комната с плиточным полом!
В лицо этой жизни еще раз взгляни
С доверием к ней и в унынье тяжелом, –
Недаром же ей улыбались они!
 

«Познай себя! – Неинтересно…»

 
Познай себя! – Неинтересно.
Себя я знаю назубок.
В самом себе, философ, тесно.
Исхожен вдоль и поперек
Самим собою, как в темнице,
А хороши во мне дома,
Огней вечерних вереницы
И книг прочитанных тома.
 
 
Люблю в себе морские пляжи,
Прогулки в вырицком лесу,
Голландцев малых в Эрмитаже,
Собор Казанский и грозу,
И старый клен, – меня не станет,
Но, и пропав, не пропаду…
Вошла, увидела, что занят,
Поцеловала на ходу.
 

«Душа не терпит принуждения…»

 
Душа не терпит принуждения,
Как будто там, откуда ей
Сюда случилось в день рождения
Зайти, жилось куда вольней.
 
 
Недаром дети упираются,
Кричат, капризничают так,
От ложки с кашей уклоняются,
Не урезонить их никак.
 
 
Как будто здешние желания,
Шлепки, едой набитый рот –
Лишь униженье, подражание,
Подобье подлинных щедрот.
 
 
Пускай сластями и лекарствами
Сегодня пичкают ее,
Душа как будто помнит царствие
Непринужденное свое.
 

«Перед тем как потерять сознанье…»

 
Перед тем как потерять сознанье
Или в тот момент, когда терял,
Ощутил я радость расставанья
С жизнью той, что так любил и знал.
 
 
Боже мой, свобода! На свободу!
Ни о чем не думать, все забыть.
Словно прикоснулся к небосводу,
К его лучшей части, может быть.
 
 
Или это только самый первый
Вздох в его прихожей, вестибюль?
Розы в вазе, статуя Минервы,
Дальше будут май, июнь, июль.
 
 
Или это я потом прибавил,
Приходя в сознанье, сочинил?
Но как будто счастье там оставил,
Полноту возможностей и сил…
 

«Перечитывал книгу и в ней на полях…»

 
Перечитывал книгу и в ней на полях
Карандашные видел пометки свои –
Угловатые птички, – на пыльных кустах
Так сидят в петербургских дворах воробьи,
И казалось, что я ненароком во двор
Заглянул, где когда-то, лет сорок назад,
На скамье с кем-то тихий я вел разговор,
Совпадению мыслей и выводов рад.
 
 
Как же был я горяч и отзывчив тогда
И, ей-богу, умней, чем сегодня, – умней!
И меня с той поры укатали года,
Словно сивку, и жаль мне должно быть тех дней,
И нисколько не стыдно за них, и не прав
Я, когда на былое свое свысока
И в сомненье гляжу, – и ко мне под рукав,
Как жучок, щекоча, заползает строка.
 

«Мельканье рощиц и кустов…»

Мы все попутчики в Ростов…

П. Вяземский

 
Мельканье рощиц и кустов,
Унылых дней и мрачных снов,
Всего труднее на рассвете.
Я встать с постели не готов,
Опять попасться в те же сети
Постылых дел и жалких слов.
Увы, мы в старости в ответе
За безотрадный свой улов.
Теперь одну из всех стихов
Строку держу я на примете:
«Мы все попутчики в Ростов».
В Ростове Вяземский нас встретит.
 

«День проступает, еще слаб…»

 
День проступает, еще слаб,
Из тьмы, светя издалека мне,
Как микеланджеловский раб –
Из неотесанного камня.
И мне уже видны сквозь тьму
Черты его на грубом ложе.
И я, конечно, рад ему,
Но и побаиваюсь тоже.
 

«Мемуарист не все расскажет…»

 
Мемуарист не все расскажет
И, заманив в былую тьму,
Легко забудет и замажет
То, что невыгодно ему.
 
 
Не первый раз про мемуары
Пишу и думаю о том,
Какие это злые чары
С набитым вымыслами ртом.
 
 
Как, разбавляя правду ложью,
Чужою жизнью завладев,
Испытывают милость Божью,
Его терпение и гнев.
 
 
И, Божий суд себе присвоив,
Размазав слезы по лицу,
Мерзавцев лепят и героев
По собственному образцу.
 

«Смотри, какой хороший мальчик Павел…»

 
Смотри, какой хороший мальчик Павел,
Доверчивый и нежный, – видно сразу.
Иль живости и прелести добавил
Ему художник, радуясь заказу?
 
 
И засмеяться может, и заплакать,
В парадном алом, бархатном кафтане,
Не косточка военная, а мякоть,
И будущее прячется в тумане.
 
 
Румяный, кареглазый, яснолицый,
Зачем ему военная карьера?
И Фридриха не надо, – поучиться
Ему бы у Руссо или Вольтера.
 
 
И можно ль не почувствовать печали,
Хотя все очень празднично и пышно?
Мы тоже в детстве много обещали,
А что из нас, сказать по правде, вышло?
 

«Какая дружба намечалась…»

 
Какая дружба намечалась
Меж Чичиковым и Маниловым!
Увы, она не состоялась.
А как Манилов фантазировал!
Как угодить старался Чичиков!
Не получилось крепкой дружбы.
Один был слишком предприимчивый,
Другой был слишком благодушный.
 
 
А вспомнил я о них по случаю
Какой-то пасмурной погоды,
Но не дождливой, а задумчивой,
Голубоватые разводы
На небе. Было что-то милое
И глуповатое, и мглистость,
Напоминавшая в Манилове
Поэтов-сентименталистов.
 
 
И вообще не слишком строго ли
Мы говорим о персонажах,
В поэме выведенных Гоголем?
Он их любил, Ноздрёва даже,
И я бываю Собакевичем,
Ах, и Коробочкою тоже.
И заноситься, право, незачем,
И жить смешно, и все похожи.
 

2. Сверканье Северной столицы

Дворцовая площадь

 
Дворцовая площадь, сегодня я понял,
Еще потому мне так нравится, видно,
Что окаймлена Главным штабом, как поле,
Дворцом, словно лесом, она самобытна
И самостоятельна, в ней от природы
Есть что-то, не только от архитектуры,
Покатость и выпуклость сельской свободы –
И стройность и собранность клавиатуры.
 
 
Другими словами, ансамбль, – ведь и ельник
Имеет в виду повторяемость окон,
Он геометричен и он не отшельник,
Как будто расчетливо скроен и соткан,
И вот в центре города что-то от Суйды,
От Красниц и Семрино вдруг проступает,
Какой-то, при четкости всей, безрассудный
Размах, и с Невы ветерок залетает.
 

«Три раза имя он менял…»

 
Три раза имя он менял.
Не он менял, – ему меняли.
Когда б Париж так пострадал
Иль Рим, то выжили б едва ли.
Блестит Нева, как тронный зал,
Толпятся чайки на причале.
 
 
Столицу Северную жаль.
Смотрю на бывшую столицу:
Как будто вынесли рояль,
Как будто вырвали страницу.
Но как идет ему печаль,
Какое счастье в нем родиться!
 

«Уличное каменное чтенье…»

 
Уличное каменное чтенье
С памятью о Пушкине и Блоке.
Петербург и есть стихотворенье:
Разве эти улицы – не строки?
 
 
Я других имен не называю,
Кто же их не знает? Что зимою
Здесь, что летом – отношенье к раю
Или аду – самое прямое.
 
 
Хоть пройди по длинной Ординарной,
Выйди хоть на Каменноостровский,
Боже мой, конечно, регулярный
Стих и точной рифмы отголоски.
 
 
Сохраним его и приумножим,
Потому что он неиссякаем,
Как Нева, лежащая в подножье
У него, и в нем души не чаем!
 

«Напрасно хоть что-нибудь близкое…»

 
Напрасно хоть что-нибудь близкое
Весь вечер искала себе
В романе про счастье английское
Каренина в душном купе.
 
 
Наверное, слишком огромная,
Чтоб с нужною меркой совпасть,
Нас нежит страна заметенная.
Умерить бы жаркую страсть.
 
 
Устроить бы благополучие
Под этим колючим снежком,
Под этою мрачною тучею,
Да слишком метет в Бологом.
 
 
Зима с ее строгими санкциями,
Весь этот задумчивый вид…
Зачем она вышла на станции? –
И нас вместе с нею знобит.
 

«Есть у нас еще один роман…»

 
Есть у нас еще один роман,
Самый увлекательный и грустный.
В нем и степь, и горы, и туман
Черноморский, и молвы стоустой
Шепот, и за письменным столом
Утро, и объятие в прихожей,
В Чудовом монастыре с царем
Разговор, на вымысел похожий.
 
 
И любовь, и дружба, и метель,
И сверканье Северной столицы,
И дуэль, конечно? И дуэль.
Никуда мой беглый не годится
Перечень. Нельзя пересказать
Жизнь такую. Как он умудрился
Даже смерть свою нам показать
Так, как будто год над ней трудился?
 

«Грибоедов, на площади сидя в кресле…»

 
Грибоедов, на площади сидя в кресле,
Скажет Пушкину: «Вам надоест стоять.
Посидим, может быть, у вокзала вместе?
И до Царского близко, рукой подать».
 
 
Пушкину в самом деле стоять несладко
В позе, можно сказать, танцевальной, он
В центре города, – слишком его повадка
Вдохновенна, – витийствовать принужден.
 
 
Ах, как было б уютно, как было б ладно,
Дельно, всех преимуществ не перечесть,
Александру Сергеевичу приватно
К Александру Сергеевичу подсесть.
 

Туча

 
Туча похожа была на Балтийское море,
Серо-стальная, с неистовым сабельным блеском.
Было бы жаль утопить ее в складчатой шторе
Или кисейным ее поручить занавескам.
 
 
Туча была проницательна так, что сумела
В нашем вниманье к себе разглядеть поощренье,
Сажи для нас не жалея, и дыма, и мела,
Даже хотелось ее пригласить в помещенье.
 
 
Грозная туча, вечерняя туча, густая,
Желтой подкрашена снизу закатной подсветкой,
До драматической мощи в окне вырастая,
Пересеченная сбоку кленовою веткой.
 
 
Видишь, бывают такие чудесные тучи,
Невероятнее самого яркого неба!
Гёте сказал: все, что пишем, мы пишем на случай.
Вот этот случай, пусть выглядит он и нелепо.
 

«Домой вернувшись, рассказала…»

 
Домой вернувшись, рассказала,
Что от Садовой до вокзала
Слепая девушка с тобой
Сидела рядом.
Замолчала.
 
 
Рассказ тяжелый и скупой.
И не рассказ, а сообщенье.
И никакого уточненья,
И поясненья не нужны.
И никакие сновиденья
В сравненье с этим не страшны.
 
 
Какие призраки, фантомы?
Какие ужасы, надломы?
Каких сценических затей
Ценить находки и приемы,
Когда в троллейбусе – страшней?
 

Улицы

 
Было бы странно в Херсонской, Одесской
Улицах что-то искать от Херсона
Или Одессы, какой-нибудь веский
Довод, присутствие смысла, резона,
Что-нибудь с блеском ковыльным, степное
Или с оттенком морским, переливом.
Просто им дали названье такое,
Не озабочены должным мотивом.
 
 
Глупо, бессмысленно! Что за охота?
Но вопреки пониманью, сознанью,
Словно на что-то надеешься, что-то
Хочешь увидеть, согласно названью.
Лучше уйти подобру-поздорову,
Не замечая ни зданья, ни сквера.
Вот что такое – доверие к слову –
Странная, жалкая, чудная вера!
 

«За стеклянной стеной ресторана…»

 
За стеклянной стеной ресторана
Серебрится, клубится листва,
Понимает она, что желанна,
Знает кое-какие слова.
 
 
И участье принять в разговоре
Не откажется, если всерьез
Отнесутся к ней в общем задоре
Пьяных нежностей, шуток и слез.
 
 
А поскольку ни возраст убавить
Невозможно, ни юность вернуть,
Липы рады тебе предоставить
Утешенье какое-нибудь.
 
 
Тут и примулы светятся кротко,
И вино подливают в бокал,
И вдоль Мойки моторная лодка
Проплывает почти через зал.
 
 
Ничего, что чуть-чуть скучновато
Мне в компании старых друзей,
Дружба давняя не виновата,
Жизнь прекрасна, при пошлости всей.
 
 
Я не верю, что помолодею,
Но за потной стеклянной стеной
Вижу мостик чугунный, аллею,
Весь мой путь различаю земной.
 
 
А помимо того, отражает
В этом зале сплошное окно
Ту, что рядом со мной допивает
Эту горькую жизнь, как вино.
 
 
Потому ли и дом Адамини,
По соседству стоящий, так мил,
Что без этих классических линий
Я не знал бы, за что я здесь пил.
 
 
Под дубовою тенью, кленовой
Здесь ни Блок не бывал, ни Кузмин,
Ресторан процветающий, новый,
С райским садом один на один.
 

Новый район

 
Попадая в какой-нибудь новый район, –
Петербург так разросся, его не узнать, –
Видишь город, который назвать Вавилон
Можно было бы, древнему царству под стать,
Впрочем, мог бы Москвой быть, и Липецком он,
И Самарой, и башен в нем не сосчитать.
 
 
Эти тысячи окон, куда ни взгляни,
Отовсюду глядят на тебя, ты в плену,
Ты в объятьях окраинной, дальней родни,
В высоту распростершейся здесь и в длину,
Обособь-ка, попробуй от всех заслони
Свою жизнь, огради в этом улье – одну.
 
 
Парфюмерия, клиника, мини-кафе,
Киноклуб, разумеется, и стадион,
И такой же узорный продмаг, как в Уфе,
И такой же, как в Кинешме, дамский салон,
Тут и стоматология, их даже две,
Ресторан «Привилегия» – ты удивлен.
 
 
Эти башни похожи на куб, на корму,
На ракету, на шар – как-то странно в нем жить.
Здесь родись – и была бы Нева ни к чему,
Раз в году ее видел бы ты, может быть.
Посочувствуешь Господу Богу, – ему
Каково всех утешить, понять, ублажить?
 
 
Неохватный, и впрямь неподъемный объем,
Доходящий до финского леса размах,
Но не будем, не будем жалеть ни о чем,
Петербургское солнце блеснет в облаках,
«Петроградское небо мутилось дождем»,
И на Невском мутится, и здесь, в Озерках.
 

В Москве

 
Этот мир заманчивый, московский,
Переулки, улочки, дворы,
Пименовский и Воротниковский, –
Проходите, будьте так добры.
 
 
Проходили, стали подобрее,
Прожили в гостинице три дня.
Шишкин в Третьяковской галерее
В хвойный лес заманивал меня.
 
 
Скатертный, Лоскутный переулок,
Есть Охотный, есть Каретный ряд.
Грибоедов выбрать для прогулок
Предложил бы – с видом на закат.
 
 
Как они играют с нами в прятки,
Обступают, водят хоровод!
И патриотической подкладки
Краешек в строке моей мелькнет.
 
 
Боже мой, Остоженка, Плющиха,
Сивцев Вражек, – надо ж так назвать!
Есть о чем подумать, только тихо.
Улыбнуться Сретенке опять.
 

«Я, Кушнер Александр, я видел вечный Рим…»

 
Я, Кушнер Александр, я видел вечный Рим,
Я видел Самарканд лазурный с Бухарою,
Как если б море там, на зное, снилось им,
Я видел Пятигорск с дуэльною горою,
Толедо и Мадрид, Женеву и Париж,
Раз десять побывал и жил за океаном –
И этим никого теперь не удивишь,
Я Темзе отдал дань и самым дальним странам,
Китаю, например, на Крите счастлив был,
В Венеции еще счастливей, – долгий список,
Всего не перечесть, и Марбург был мне мил,
И знает Амстердам, как дорог мне и близок,
И все это затем перечисляю я,
Ленивец, домосед, мечтатель, обыватель,
Чтоб Цезарь пощадил далекие края
И Александр махнул рукой, завоеватель.
 

Китайская стена

 
Великая Китайская стена,
Не думал, что когда-нибудь увижу
Ее, – многоуступчата она,
Мы к Риму пригляделись и Парижу,
В Египте даже были, как Кузмин
Говаривал покойный, и на Крите,
Но эту стену видел я один
Из всех, кого я знаю, извините.
 
 
Она, как бесконечный коридор,
Двустенная, как будто из породы
Все тех же облаков и тех же гор,
Ничем не отличаясь от природы,
Взбиралась в гору и, перевалив
Через нее, спускалась, чтобы снова
Взобраться на такую же, мотив
Все тот же про себя твердя сурово.
 
 
И вспомнил я, как лучший наш поэт
В Китай с посольской миссией просился:
Коль не в Париж, так хоть в Китай, но нет,
Нельзя! А как стеной бы восхитился
Он, каменную гладил бы рукой,
Похлопывал и, собственной страною
По горло сыт, провел бы час-другой
Спокойно, как за каменной стеною.
 

 
Есть разница между поездкой в Китай
И летнею, тихою жизнью на даче,
Но мог ли сказать я себе: выбирай?
Я должен был ехать, а как же иначе?
 
 
Увидел Пекин я, увидел Тибет,
Храм Неба в Пекине и небо в Тибете
С его облаками, ползущими вслед
За овцами в горном рассеянном свете.
 
 
Но вырицкой бабочки яркий узор
Всех пагод нарядней и так благосклонен
Полет ее к путнику, весел и скор –
Ли Бо был бы счастлив, Ду Фу б меня понял.
 

 
Рассказала о том, как погибла ее подруга,
Переводчица с польского, было ей тридцать лет,
Не справлялась с работой, а это такая мука,
Может быть, ничего унизительней в мире нет.
 
 
Рассказала не так, – я неточно построил фразу, –
Отравилась ли, выбросилась из окна во тьму
Или страшное дело тайком поручила газу, –
Рассказала не как это было, а почему.
 
 
Важно то, что болит, а не то, что блестит снаружи,
Будь то медный дракон или роскошь китайских ваз…
Что сказать о китайцах? Китайцы ничем не хуже
И не лучше бельгийцев, французов и, скажем, нас.
 

 
Знаете, маленький поезд такой,
Змей двухвагонный и многоколесный,
Рельсы ему не нужны, расписной,
Полуигрушечный и несерьезный,
В нем, не имеющем стекол, сидят,
Как на веранде, пока объезжают
Парк этот с озером, рай этот, сад,
Пагоды эти, – и горя не знают.
 
 
В нем бы пожить, да кончается путь
Там, где был начат. Проехав по кругу,
Что разглядели мы? Может быть, суть
Жизни и смерти, прижавшись друг к другу:
Жизнь не опасна и смерть не страшна.
Кто бы подумал, что надо за этим
Ехать в Китай? И как будто она
Только китайцам открыта и детям.
 

 
Я всегда удивляюсь, когда в саду
Нашем смольнинском вижу китайцев – странно,
Уж не липы ли в сомкнутом их ряду
Манят их или солнечная поляна, –
Нет, не липы, не клумбы цветущих роз,
Не Кваренги с парадным его фасадом, –
К Марксу с Энгельсом тянутся и всерьез
Их разглядывают любопытным взглядом.
 
 
Долго фотографируют, не забыв
О вожде мирового пролетарьята,
Он-то им всех нужнее, и вечно жив,
И влечет в запредельную даль куда-то,
Что ж, я тоже на площади Тяньаньмэнь
Не забыл о портрете Мао Цзэдуна.
То, что было, – то было, вчерашний день,
Ликованье, молчанье, провал, лакуна.
 

Павлин

 
Я посмотреть бы еще раз хотел на павлина.
Как он похож на большую дворцовую люстру!
Да и в музее он мог бы сиять, как картина.
Кажется, в нем подражает природа искусству.
 
 
Может быть, это Веласкес такой, Веронезе,
Может быть, это парадный портрет герцогини,
Или в придворном театре блестящая пьеса
Ставится, – о, этот влажно-зеленый и синий!
 
 
Нет объясненья павлиньему яркому цвету,
Кто этот веер придумал, похожий на полог
Звездный? Кого ни спроси – объяснения нету.
Нам ни теолог не может помочь, ни биолог.
 
 
Сложные вы задаете вопросы! Ответа
Нет на них. Лучше б спросили о чем-то попроще:
Скажем, о том, как возникла такая планета,
Где человек существует, и мыслит, и ропщет?