Текст книги "Рондо"

ЧАСТЬ 2

Одним не очень солнечным и не слишком пасмурным утром Митю разбудили раньше обычного. Он знал, что сегодняшний день особый, но всё-таки удивился, когда почувствовал за завтраком, что бабушка и мама слегка нервничают. Потом мама дала ему в руки, купленный накануне, букет синих астр, сама взяла его новенький, жёстко скрипящий, чёрный портфель и повела сына к порогу ещё неизвестного ему отрезка жизни, который назывался «школа». Порог этот находился недалеко, за углом, в тупике. Мите не подсказали, что в такие моменты принято напускать на себя торжественный вид. Поэтому, держась за мамину руку, он просто шёл, куда его вели, и ни о чём серьёзном не думал. Зато он успел несколько раз обернуться, чтобы посмотреть, как солнце на короткую секунду выстреливало лучом в прореху слабо кучерявой небесной серости. Затем они свернули за угол, а солнце осталось за домами.

Буроватое кирпичное здание школы с большими решётчатыми окнами выглядело неприветливо, и, честно говоря, Мите не нравилось давно. Сейчас перед одним из двух его подъездов стояла кучка людей. Взволнованные родители держали за руки принаряженных мальчишек одного возраста с Митей. Некоторые ребята тоже сжимали в руках букеты цветов. Больше всего здесь было мам. Они без нужды склонялись над своими детьми и поправляли на них мелкие огрехи в одежде. Некоторые незаметно оглядывали будущих одноклассников родного отпрыска и, убедившись, что их сын выглядит не хуже остальных, удовлетворённо возвращались взглядом к крыльцу школы. Группа взрослых и детей невольно теснилась к дверям и прирастала сзади новыми букетами.

Открылась дверь, в темноте проёма мелькнул свет неяркой жёлтой лампочки, и на крыльцо вышла, одетая в зелёное платье, крупная, высокая женщина с гладко зачёсанными и собранными на затылке в пучок тёмными волосами. Без предупреждения она начала говорить. Митя впервые слушал речь не для взрослых, а для детей. Из неё он узнал, что эту старую школу страна построила специально для собравшихся здесь мальчишек, что страна не жалеет сил. И учителя не жалеют сил. А от новых учеников требуется только хорошо учиться. Митя сразу решил, что он будет стараться. Потом женщина сказала:

– Наступил торжественный момент, когда вы вступаете в стены своей школы!

И все захлопали. В стены Митя никогда не вступал, и было интересно, как это делается. Затем кто-то невидимый громко, даже пронзительно, стал выкрикивать фамилии. Те мальчики, кого называли, выходили к крыльцу и становились друг за другом, как в очереди. Выкликнули и Митину фамилию. Мама громко ответила: «Здесь!» Сунув Мите в руку портфель, она подтолкнула его в спину. Наконец ниточки-очереди первоклашек в сопровождении учительниц втекли в здание. Многие мамы, глядя им вслед, глубоко вздыхали, а у некоторых покраснели веки.

В торжественной насупленности мальчишки гуськом поднялись на второй этаж. Для них начиналась большая интересная игра, в которой участвовали взрослые. Учительница привела Митину группу в широкий коридор. По одной его стороне располагался ряд одинаковых дверей, помеченных табличками с номерами классов. Почти всю другую сторону занимали высокие окна. На подоконниках стояли растения в горшках. К простенку между двумя окнами была придвинута высокая тумба. Обёрнутая красной материей, она особенно ярко выделялась на фоне зелёной стены. Тумба служила подставкой для, покрытой свежей серебряной краской, огромной гипсовой усатой головы вождя. Тумба и серебряная голова означали, что шуметь здесь нельзя. За дверью с табличкой «1-Б» находилась просторная комната. И здесь на подоконниках теснились растения в горшках. Парты, выстроившись в затылок друг другу тремя ровными колоннами, терпеливо ждали своих новых хозяев. А передняя парта средней колонны лбом упиралась в учительский стол как будто пыталась сдвинуть её с места.

Мите досталось место в заднем углу, вдали от окон. Сидеть было жёстко и, с непривычки, неудобно. Его соседом оказался круглолицый мальчишка с оттопыренными ушами и широко распахнутыми глазами, в которых отражались одновременно и пугливая настороженность, и ожидание интересного, и простое любопытство. Соседа звали Ромкой.

Сорок пар глаз рассматривали свою учительницу Ольгу Владимировну. Молодая, русоволосая, стройная, она сразу всем понравилась. Ходила она с высоко поднятой головой, сидела, не сутулясь и даже не сгибая спины, а говорила ровным, спокойным голосом. Старенькое чёрное платье с подложенными, по тогдашней моде, плечиками и с белым отложным воротничком смотрелось на ней очень красиво. Мальчишки ловили каждое её слово. А она начала первый урок с рассказа о том, что в нашей стране люди живут счастливее всех, что сам товарищ Сталин постоянно думает о детях и взрослых, что в других странах многие ребята не только не могут учиться в школе, но даже не имеют куска хлеба. А у нас человек уверенно смотрит в будущее, он может спокойно жить и ничего не бояться. Потом она объяснила, чем они станут заниматься, и тут Мите сразу стало скучно. Буквы он знал, писать, читать и считать уже умел. Может быть, пение и физкультура будут интересными? От сидения за партой стала уставать спина, захотелось побегать. Потом все открыли буквари. Свой Митя целиком прочитал ещё дома. С первой страницы учебника за школьниками внимательно наблюдал вождь, одетый в военную форму.

До того, как Митя пошёл в школу, каждый его день начинался с чистого листа, и по ходу дела он расцветал неожиданными событиями и сполохами фантазии, рождавшими какое-нибудь интересное занятие. Каждый день нёс новое. Теперь же одно предсказуемо перетекало в другое. Часы, проводимые в школе, давили тяжёлым грузом неведомых ранее требований и запретов. На переменках учителя внимательно следили за тем, чтобы никто не резвился, не шумел. Разрешалось только чинно прогуливаться парами или в одиночку под неморгающим взглядом серебряной головы на красной тумбе: мимо дверей, поворот, мимо окон, снова поворот и опять вдоль дверей. Не находящая выхода, рвущаяся наружу, молодая энергия застаивалась, перебраживала в уксус и ни на что полезное уже не годилась, но продолжала, как пар в котле, искать выхода. Избавляться от неё приходилось исподтишка, выцарапывая в укромном уголке на штукатурке своё имя или устраивая во время урока, стоило лишь Ольге Владимировне отвернуться к доске, молчаливую, сопящую потасовку с соседом по парте.

Скоро всем в классе стало ясно, что, ожидавшаяся большая увлекательная игра, не получилась. Вся затея обернулась скучными сидениями на уроках. Назад хода не было, и плыть им, случайно попавшим в одну лодку, предстояло очень-очень долго. Многие обнаружили, что они безвозвратно потеряли что-то чрезвычайно важное. Совсем недавно каждый являлся личностью, и в одно мгновение всё изменилось – их оскорбили одинаковостью: одинаковая под машинку стрижка, одинаковое терпение за партами, одинаковое перемещение по школе парами или цепочкой. Нужно ли говорить, как непереносимо личности оказаться низведённой до состояния рядового члена бессловесного стада? Не успели ребята привыкнуть к равнодушной силе знака равенства, как их принялись стравливать друг с другом:

– Посмотрите, какая красивая тетрадь у Миши Реброва! Все строчки ровные, буковки наклонены в одну сторону одинаково, страницы чистые, – Ольга Владимировна держит тетрадку бережно и, не спеша, переворачивает хрустящие листочки. – А вот тетрадь Каратаева, – пальцы учительницы брезгливо, за уголок, словно боясь испачкаться, поднимают голубой прямоугольник и начинают резко, с силой листать, странички почему-то не хрустят. – На каждом листе кляксы, всё вкривь и вкось – лишь бы побыстрей.

Наивные усилия Ольги Владимировны воспламенить в каратаевых дух соперничества пропадали впустую. Бесцеремонно униженные и оскорблённые про себя решали примерно так: ну и пусть я не умею писать так красиво, как Мишка, зато я лучше всех в другом. И мальчишки бросались отстаивать себя, отстаивать своё «Я». Хотя бы на словах. Неуёмное желание поведать миру о себе всё, что имелось хорошего или казалось, что имелось, вылилось в хвастовство наперегонки. Говорили взахлёб, яростно помогая себе руками. Сперва на ближнего обрушивали то, что составляло небогатый жизненный опыт, потом, разогнавшись и не желая тормозить, принимались присочинять и привирать.

Под лавиной рассказов, под водопадом неведомой информации бесследно пропала Митина застенчивость. Кроме массы глупых детских анекдотов, смысл которых ему оставался не совсем понятен, он в короткий срок узнал значения незнакомых слов, начертанных на стенах туалета и на крышках парт; запомнил, что при перечислении самых любимых людей надо сперва называть Ленина и Сталина, а уж потом – маму и папу; был уведомлён, что у учителя физкультуры кличка «дятел» за его длинный нос и что он сохнет по Ольге Владимировне; поставлен в известность, что в пионерской комнате лежит настоящий снаряд от миномёта, а в кабинете на втором этаже стоит скелет. Митю тоже припекало желание выделиться, но он не знал как – рассказывать ему было нечего. Он больше молчал и слушал о настоящих подвигах, как оказалось всё-таки имевших место в этом мире. Их однообразия он не замечал.

– Он размахнулся, а я ему – подножку. И как дам!

В этих рассказах торжествовала справедливость, вредным тёткам бессчетное число раз разбивали стёкла из рогатки, а судьба неожиданно принималась рассыпать удачу в виде возможности попасть в кино без билета или слопать несколько порций мороженого подряд. Позже, на уроке, Митя устремлял взгляд на свободу, расчерченную оконной геометрией на квадраты, и продолжал переживать услышанное.

Прошло немного времени, и к школе привыкли. Привыкли к голым окнам без штор, к зелёным стенам, к серебряной голове на красной тумбе. В класс уже не входили, придавленные робостью и благоговением, а врывались с молодецким криком и шлёпали портфелями по крышкам парт. Лёнька Каратаев и ещё три пацана сменили портфели на отцовские полевые сумки. Ходить с сумкой, побывавшей на войне, считалось высшим шиком. Ты сам, вроде, приобщаешься к славе отца, а вокруг тебе завидуют. А ещё, хоть не отдаёшь себе в том отчёта, немножко отнимаешь у знака равенства.

– Все уже внизу одеваются, а ты почему в классе сидишь?

– Все открыли тетради. Я сказала: «Все» – это значит и ты тоже.

– Все сидят смирно, один ты крутишься!

Вот как раз просидеть весь урок смирно, «как все», у большинства и не получалось. В этом возрасте от сидения устаёшь ещё больше, чем от беготни. И в классе ежедневно шла изнурительная война между шумом и тишиной. Сперва безукоризненную, но ненадёжную гладь тишины омрачали лишь редкие оспинки нетерпеливого поскрипывания парт и шёпотка. На пол упала ручка, щёлкнул замок портфеля. Ещё чуть прибавилось шелеста и шёпота, и скоро под потолок поднимался лёгкий гул.

Ольга Владимировна шума в классе не терпела. Она пресекала его в зародыше строгим взглядом, резким хлопком указки по столу. Обычно этого хватало, чтобы опять становилось тихо. А если кто-то не успевал мгновенно замереть, она быстрым шагом подходила к нарушителю, который, поздно сообразив, в чём дело, испуганно вжимал стриженую голову в плечи, сгребала его за шиворот и волокла по проходу между парт. Задравшиеся курточка и рубашка обнажали спину грешника, его ноги, не успевая за гневными шагами учительницы, не находили опоры и беспомощно скребли пол. Протащенный обмягшим кулём, он врезался в дверь и, выбив её, с треском вылетал в коридор. Дверь со злым стуком закрывалась, а класс каменел в немом ужасе. Урок продолжался в вибрирующем безмолвии. Чаще всего доставалось очень подвижному крепышу Лёньке Каратаеву. Однажды неудачное столкновение с дверью закончилось для него лёгким сотрясением мозга. Но и после этого страшные вспышки гнева Ольги Владимировны не прекратились. Один раз Митя слышал, как мама рассказывала бабушке о методах воспитания, применяемых Ольгой Владимировной. Много раз повторялось: «Это ужасно!» и «Разве так можно?!»

Ольга Владимировна жила вдвоём со старенькой матерью в тесной комнатушке с одним окном, заставленной пережившей свой срок мебелью. Её муж погиб на фронте, а судьба отца, арестованного три года назад, до сегодняшнего дня оставалась неизвестной. До ареста он служил в небольшом издательстве, всегда числился на хорошем счету, в политику не углублялся, то есть читал газеты, но не допускал никаких комментариев. И конечно, всё, что с ним случилось, было страшной ошибкой. О том, что это ошибка, Ольга Владимировна писала в разные инстанции, она добивалась приёма во многих кабинетах, но ничего объяснить или доказать не могла. Её просто не слушали или отговаривались пустыми фразами. Её долгим усилиям сопутствовала упорная безликая неудача. За три года неудача подчинила себе Ольгу Владимировну, изменила её характер, перекроила уклад жизни. Видимо, из-за неё же где-то потерялись друзья и знакомые. Осталась единственная подруга – заполошная, болтливая. Раз в неделю она забегала на минутку, полная натужного сочувствия и бестолковых советов. Ольга Владимировна с нетерпением ждала её прихода, а когда та появлялась, то не могла скрыть болезненного раздражения. Её бесило всё: что кто-то мог радоваться хорошей погоде, интересоваться глупыми мелочами, терять перчатки. У растоптанных и живых нет общих интересов.

Мучительное выискивание самых нужных слов для своих запросов и заявлений на протяжении нескольких лет превратилось для неё в необходимость. Ведя урок, стоя в магазинной очереди или проверяя тетрадки, Ольга Владимировна составляла в уме новые письма или подбирала по-особому короткие и ясные фразы, которые пригодились бы при визите в очередной кабинет. Уставшим краешком сознания она подозревала, что все её потуги безнадёжны, но смириться с этим не могла и бесконечно верила во «вдруг», в чудо. В приёмной на Кузнецком Мосту, куда она обращалась не раз, женщины, стоявшие в очереди к окошку, просто и ясно растолковали ей порядок поиска пропавшего человека. Умершими голосами они ей объяснили, что её метания по инстанциям – пустая, бесполезная трата времени, сочинение писем и запросов тоже ничего не даст. Но она не хотела верить этим женщинам, считая, что, если не писать, не обращаться, куда только можно, то обязательно случится непоправимое. Под неуклюжее по складам: «Ма-ма мы-ла Ми-лу» планировалась сеть новых запросов. Но когда, казалось, уже найдены самые верные выражения, появлялся этот посторонний шум. Стоило только чуть отвлечься на него, как новая, с таким трудом выстроенная конструкция, рушилась.

Однажды, в самом конце урока Ольга Владимировна, отложив в сторону журнал с отметками, стала говорить о том, что в классе надо выбрать старосту и трёх санитаров, которые будут каждый день проверять у своих товарищей чистоту рук и ушей. Митя кое-что в выборах смыслил. Он вместе с мамой и бабушкой ходил на выборы в специальное место, и там ему разрешали опускать бумажку в прорезь большого ящика. И сейчас тоже надо будет опустить бумажку. Вот только лакированного ящика нигде не было видно. Многие из его однокашников оказались более смышлёными, им дело представлялось куда серьёзней. Всё ясно: кого выберут, тот станет самым главным. Старостой или санитаром хотели стать почти все. Но как выбирают старосту и санитаров, никто не знал. Все ждали, что скажет Ольга Владимировна, а она в это время вела речь о Мише Реброве, лучшем ученике в классе. А после она сказала:

– Кто за Мишу Реброва, поднимите руку.

Одни подняли, потому что велела учительница, другие – в надежде, что в награду за усердно задранную кверху ладонь что-нибудь перепадёт и им, а третьи подняли вслед за всеми. Таким же образом выбрали и ответственных за чистоту ушей. Прозвенел звонок, собрание окончилось, и на лицах избирателей стало появляться растерянное недоумение. Каждый заподозрил, что его обманули. Несмотря на то, что делал всё, как требовала Ольга Владимировна, ничего не изменилось: кем он был, тем и остался. Митя не понял, – а почему Мишка? Ну, хотя, его-то – ладно, а вот санитары?.. Нет, это не настоящие выборы. И осталось у него слабое неприятное чувство как будто над ним посмеялись и чего-то отобрали. Впрочем, его разочарование длилось недолго, но кое-кто из ребят, впервые столкнувшись с несправедливостью в важном деле, затаили едкую обиду неизвестно на кого.

После собрания отношение к Мишке не изменилось. С самого начала он находился как бы в стороне от остальных. Кроме того, что Мишкины внимательность, аккуратность, безупречное поведение и россыпи пятёрок в тетрадках регулярно приводились в пример всему классу, его отличали какие-то, почти взрослые, чёрточки: многозначительная сдержанность, знающий взгляд, неторопливые, едва ли не величественные, движения. Искорки детской непосредственности из этого человечка вырывались крайне редко. Существовала невидимая стенка, отгородившая его от сверстников – он никогда не участвовал в их возне, и его никто не задевал, он не рассказывал глупых анекдотов и не хвастал победами в драках.

Отец Миши Реброва занимал высокий партийный пост. Ну, может быть, всё-таки не совсем такой высокий, как того хотелось Мишиной маме, но в тех случаях, когда реальность не соответствовала её запросам, она умела мысленно подправить реальность, привести её к нужному масштабу и потом искренне верила в получившуюся фантазию. Поэтому дома считалось, что у Миши Реброва отец очень большой партийный человек. Это мнение пробралось и в школу. Дома Мишин папа бывал мало. Как он сам говорил, его задача – находиться всегда под рукой. Он часто работал по ночам. Домой папа приходил всегда гладко и аккуратно причёсанный, но от усталости похожий на спущенный воздушный шарик. Он немножко тискал Мишу, чмокал его в щёку и шёл отдыхать. Мама сразу переставала говорить по телефону, и все звуки в квартире скукоживались до полушёпота. Домработница Зина, ссутулившись, семенила испуганным топотком из комнаты в комнату, выполняя ворох неожиданно свалившихся поручений. А няня уводила ребёнка в детскую и велела не шуметь. Мишу воспитывала и учила уму-разуму мама. Она не раз объясняла ему, что их семья отличается от других:

– Папа трудится для людей. Он занимается непростым делом и решает очень сложные задачи. Ты сам видишь, как он редко бывает дома и всегда приходит усталый. И чтобы хоть немножечко облегчить его работу, ему предоставили то, чего, может быть, не имеют многие другие: квартиру, дачу, машину. А раз он наш папа, то этим пользуемся и мы. Люди, которые всего этого не имеют, не понимают, за что это нам дано. Они могут позавидовать.

– Другие люди хуже, чем папа?

– Нет, другие не хуже, – держа двумя руками отвороты своего халата, осторожно убеждала мама. Халат был стиранный-перестиранный и непонятного цвета, но Миша знал, как красиво может принарядиться мама на выход. – Но строить дома, лечить людей или даже управлять шагающим экскаватором можно научить кого угодно. А папину работу не каждый сможет выполнить. Она очень-очень ответственная. Я тебе советую: не рассказывай, как мы живём и какие у тебя игрушки. И лучше не заводи друзей в школе. У тебя есть товарищи по даче – Веничка и Кеша.

И маленький Миша мужественно справлялся с тяжёлой долей сына ответственного работника. Оказавшись старостой класса, он не стал задаваться. Что должен делать староста, он не знал, и ему никто ничего не объяснил. Сам же он не проявлял инициативы. И все были довольны – и Мишина мама, потому что выделили её сына; и все ребята, потому что староста ничего не требовал и носа не задирал; и Ольга Владимировна, потому что ответственный партработник, безусловно, поймёт, какова роль классной руководительницы в этих первых в жизни его сына выборах, и может быть… Принципы, выработанные за многие годы работы, не позволяли ей самой обращаться с личными просьбами к отцу своего ученика.

А вот выбранных в одночасье санитаров сразу невзлюбили. Им строили мелкие козни и категорически отказывались демонстрировать руки и уши. Пришлось Ольге Владимировне объяснить, что сегодня эта обязанность поручена одним, а через некоторое время выберут других. Обещанию поверили, санитарный контроль заработал. И только несколько самых непримиримых оппозиционеров сопротивлялись до последнего. Правда, в их случае дело, возможно, заключалось не в борьбе за справедливость, а в немытых руках. И хотя расшевеленный муравейник потихоньку успокоился, естественные отношения между пацанами покрылись мельчайшими трещинками. И в памяти некоторых осталась отметина, что было «не по-честному», и виноваты в том «взрослые» выборы и взрослый человек, которому привыкли доверять.

Как-то раз Митя с мамой проходили недалеко от своего дома мимо старинного одноэтажного особняка, стоявшего на тихой улочке. Потемневшее от времени строение отступило внутрь двора и немного заглубилось в землю. Оно стояло заметно ниже уровня тротуара и смотрело на прохожих сквозь старую металлическую ограду снизу вверх. Вход в его двор сторожили два квадратных кирпичных столба с сохранившимися на обшарпанной штукатурке следами-отпечатками утраченных букв: «Свободенъ отъ постоя». Указав на домик, мама сказала:

– Здесь живёт один мальчик из твоего класса. Ты будешь с ним дружить.

Митя не знал, что так друзей не выбирают, и согласился.

Сосватанным другом оказался плотно сбитый паренёк с тяжеловатым подбородком и пухлыми щеками. Звали его Вовка. Вовка понравился Мите обстоятельностью, основательной неторопливостью. Он не спешил в разговоре, успевал подумать и поэтому не городил всякую ерунду. Вовка сильно заикался и оттого старался попусту не разбрасываться словами. Казалось, что он и движения экономил – особенно не жестикулировал и в споре себе руками не помогал.

К Вовке надо было ходить через улицу, и Митю туда отводил кто-нибудь из взрослых. В торце особняка, за тяжёлой красивой дверью с тугой пружиной, находилась широкая, слегка поскрипывающая деревянная лестница. Как объяснила мама, в этом доме давным-давно обитали богатые дворяне, а теперь в нём поселились простые люди. Лестница поднималась к двум более скромным, почти обычным, дверям. Правая открывала вход в бывшие дворянские апартаменты. В них сейчас жила Вовкина семья. А за левой дверью прятались комнатушки прислуги. Это раньше. Нынче там образовалась самостоятельная коммуналка. Вовкина квартира начиналась с огромного зала. Здесь богатые дворяне, скорее всего, устраивали балы. В лепнине потолков, наверно, ещё хранились истлевшие обрывки мазурок и полонезов. Но волшебный дух старины беспомощно отступал под натиском современных обоев и современной мебели. Простор большого зала делила на две половины перегородка из стеллажей с книгами, отделявшая спальню родителей от гостиной. В глубине угадывались другие помещения, но туда Митя не заглядывал. Ребятам хватало и передней комнаты. В ней о богатых дворянах с вызывающим упрямством напоминал настоящий камин с широкой мраморной доской и железной решёткой. В камине сжигали бумажный мусор. А напротив него, в другом конце зала, на специальной тумбочке стоял телевизор с маленьким экранчиком и круглой, заполненной водой, линзой. До этого Митя телевизоров никогда не видал. Он и каминов никогда раньше не видал, но телевизор для него был намного интересней. Однако, телепередачи начинались только вечером, и днём ребята находили себе другие занятия. Свободного места в зале было так много, что мальчишки могли ходить на головах и устраивать целые сражения, не рискуя что-нибудь разбить или сломать.

Вовкину маму – тётю Женю – Митя знал. Она входила в родительский комитет и часто бывала в школе. Митя её запомнил, потому что она была красивой и зимой носила пальто с воротником из чёрной лисицы с лапами и мордочкой. На улицах такие воротники встречались очень редко, и по-настоящему разглядеть лисицу не удавалось – не бежать же следом за незнакомой женщиной. В школе воротник тёти Жени Митя рассмотрел хорошо.

В первый визит к Вовке Митя чувствовал себя скованно. Сперва он осторожно разглядывал статуэтки на каминной доске и большую картину на стене. Картина была знакомая, на ней Алёнушка с распущенными волосами грустила над омутом. Он разглядывал картину, а сам косился на груду игрушек в углу. Но тут вошла тётя Женя в голубом шёлковом халате и, после обычных вопросов о школе и об отметках, стала рассказывать о том, как их семья жила в городе Ашхабаде и как там произошло землетрясение. Оказывается, Вовка стал заикаться из-за того, что очень тогда испугался – ему не было ещё и трёх лет. А чтобы вылечиться, ему надо следить за собой и все слова произносить медленно и нараспев. Тётя Женя – теперь Митя хорошо видел, что Вовка очень на неё похож, – попросила Митю помогать своему приятелю и напоминать ему в школе, если тот начнёт спешить со словами. Вовка стоял рядом недовольный и смотрел вбок на стену. Он боялся, что мама расскажет, как иногда ночью, во сне, на него накатывает чёрный страх, и он просыпается потный, с криком и сразу не может понять, где он находится, и всё кричит, кричит. А потом ещё долго у него в груди сердце колотится так, что отдаётся во всём теле. Но мама об этом не сказала ни слова и, бросив: «Ну, играйте», – ушла в глубину квартиры.

Вовка владел потрясающими игрушками. О таких Митя мог только робко и безнадёжно мечтать. И самыми замечательными были настоящая шпага и короткая сабля, с которой при царе ходили городовые. Она называлась «селёдка». Этим, хоть и тупым, но грозным оружием ребята фехтовали самозабвенно и подолгу. У Мити дома такую игру мама с бабушкой сразу бы запретили и доводов привели бы – не счесть: и глаза можно друг другу выколоть, и шум несусветный, и мебель недолго попортить. А тут никто не вышел даже посмотреть, отчего в квартире раздаётся звон металла, отчего такой топот и почему слышны кровожадные крики. Чтобы понять, что Вовка – самый счастливый человек на свете, долго думать не требовалось. Конечно, и для него были припасены неизбежные неприятности. Больше всего ему досаждали напоминания мамы и старшей сестры, которая училась в пятом классе:

– Говори плавно, говори нараспев.

Но Митя считал, что по сравнению с той свободой, которая предоставлялась Вовке, всё остальное – чушь-чепуховина. Митя полюбил приходить в этот дом. Здесь жили по-особенному, не так, как у них. В Вовкиной квартире не язвили, не ругались, здесь не кололи косые взгляды соседей. Вовкин папа обычно возвращался домой поздно, но иногда заставал ребят за игрой. С приходом мужа лицо тёти Жени менялось как будто в комнате включали дополнительные лампочки. Вовка старался сохранять сдержанность, стесняясь гостя, но скрыть, как он обожает отца, не мог. Между ними происходил короткий мужской разговор на равных. О школе, об уроках, вообще о делах. Женщины так сжато, по-деловому говорить не умеют. Отца и сына звали одинаково. Дядя Вова обязательно задавал и Мите несколько вопросов. Его глаза всегда смеялись словно в разгар удавшегося праздника, а сам он – высокий и стройный – немного напоминал Митиного папу. Митя смотрел на Вовку, и ореол счастья, окружавший приятеля, разгорался ещё ярче.

В этом ореоле Вовка так навсегда и остался каким-то необычным жителем необычного мира. Безусловно, такой человек не мог оставаться заурядным, и Митя мысленно наградил его необъяснимым всемогуществом. Этой наградой, ничего о ней не зная, Вовка владел всю жизнь.

А Вовке собственное существование виделось иначе. Он мучительно тяготился опёкой женщин – мамы и сестры. Эти бесконечные одёргивания, когда он спешил что-нибудь сказать! Как тяжело жить под непрерывным надзором, наверно, понимает только тот, кто сам испытал такое.

И торчала на его пути ещё одна закавыка, которую он страшно хотел преодолеть, но не мог: Вовка панически боялся вспышек гнева Ольги Владимировны. Этот секрет он хранил ото всех, даже от отца.

В самом начале весны умер Сталин. Радио печальным и торжественным голосом медленно произнесло: «Не стало великого соратника и гениального продолжателя дела Владимира Ильича Ленина». Митя оторвался от школьных и домашних дел и первый раз внимательно прислушался к тому, что творилось в стране. До этого ему казалось, что всё в полном порядке, и можно не волноваться. Каждый день радио оповещало, плакаты повторяли, книги подтверждали, что под мудрым руководством вождя страна движется от победы к победе по дороге к коммунизму. То, что «от победы к победе» указывало на благополучное состояние дел, даже лучше, чем просто хорошее. А «коммунизм»… Ещё до школы Митя, прочитав на улице лозунг, громко спросил маму:

– А «вперёд к победе коммунизма» – это куда?

Мама почему-то испугалась и, наклонившись к нему, скороговоркой зашептала:

– Пойдём быстрей, дома объясню…

Дома Митя переспрашивать не стал, но позже он от кого-то узнал, что при коммунизме не будет денег, и тогда ему понадобились уточнения. Он обратился к отцу, и тот очень понятно объяснил, что постепенно всяких товаров будет становиться всё больше и больше, и их начнут раздавать бесплатно. Сперва – самые дешёвые, например, пёрышки для ученических ручек, потом – карандаши, потом всё остальное.

– И мороженое будет бесплатно?

– Когда-нибудь и мороженое станут просто так давать.

И Митя решил, что «коммунизм» – это здоровско.

Перед смертью Сталин болел, и несколько раз в день чёрная бумажная тарелка передавала сводки о его здоровье. По ним Митин папа составил свой диагноз и понял, чем окончится эта болезнь. Поэтому высокопоставленная смерть не стала для него неожиданностью. Но всё-таки было странно видеть, как отец радовался тому, что его диагноз совпал с официальным медицинским заключением. Как-то не увязывались нескончаемая траурная музыка и удовлетворённое потирание рук. Но папе видней: раз он спокоен – значит, тревожиться нечего, значит, всё потихоньку обойдётся и опять пойдёт, как надо.

Сталин присутствовал повсюду в виде портретов, газетных фотографий, бюстов, памятников и цитат. Он давно стал эмблемой страны такой же, как якорь являлся эмблемой флота, шашечки – эмблемой такси, а большая красная буква «М» – эмблемой метрополитена.

И вот в самом начале весны красивый голос сообщил:

– В двадцать один час пятьдесят минут при явлениях сердечно-сосудистой и дыхательной недостаточности Иосиф Виссарионович Сталин скончался…

И государство запнулось. В первую очередь спазм парализовал столицу. Ещё недавно такая тугая сеть улиц, враз обвисла как будто отпущенная ослабевшей лапкой кособокого паучка, что замер в центре паутины. Город притих. Любое движение по мостовым и тротуарам казалось кощунством. Несколько дней не было слышно детских голосов. Да и взрослые говорили тихо. Голубятники перестали гонять свои стаи. Даже чёрные скелетики голых веток замерли, не зная можно ли им раскачиваться на ветру. Страну поразила судорога растерянности и беспомощности. В Митином классе Ольга Владимировна провела минуту молчания, и весь день на уроках стояла тишина. Даже Лёнька Каратаев сидел смирно, сгорбившись, и только иногда тяжело вздыхал. Ольга Владимировна вела занятия, ставила отметки, но всё делала автоматически – на сознание безнадёжной тяжестью могильного камня давили два слова: «Всё кончено». Она, как, наверно, и большинство жителей страны, верила, что только умерший являлся оплотом абсолютной справедливости. С его кончиной её многолетняя борьба за жизнь отца теряла смысл.