Текст книги "Рондо"

ЧАСТЬ 3

Позади остались четыре года учёбы. Первый звонок совсем забылся, а до последнего так далеко, что о нём и не задумываешься. Повзрослевший Митин класс перебрался на этаж выше; теперь каждый предмет вёл свой преподаватель. Митя приготовился к ещё большим строгостям – по школьным коридорам гуляли жуткие легенды об учительской жестокости. Однако действительность опровергла слухи – никто больше не давил на ребят ужасом многозначительного молчания и не открывал двери их лбами.

Однажды Ольга Владимировна вынула из почтового ящика официальный ответ на один из своих последних запросов. Она долго сидела, держа конверт в руках, и никак не могла собраться с силами, чтобы его открыть. Она глядела, не отрываясь, в окно, а конверт в её пальцах слабо подрагивал. Сейчас ей вдруг стало ясно, что она всё понимала издавна, и теперь, не читая, знает смысл присланного ей документа. Подавив тяжёлый вздох, Ольга Владимировна вскрыла конверт. Проследив глазами строчки от первой буквы до последней, она бережно сложила листок, на котором две короткие фразы уместили трагедию человеческой жизни, обрубленной чьей-то злой волей. Дело, которым она занималась долгие годы, ставшим для неё таким же обыденным и естественным, как еда, умывание, работа, прекратил какой-то безликий чиновник, вдолбив внизу листа, чтобы не оставалось напрасных надежд, неопрятную фиолетовую печать.

Первого сентября Ольга Владимировна приняла новых первоклашек, привела их нарядных и необычайно торжественных на второй этаж, откуда давно убрали и серебряную голову, и даже фанерную тумбу, и, рассадив их перед собой на измученные парты, начала первый урок рассказом о том, что коммунистическая партия заботится о людях и делает всё для счастья народа.

Митя, если встречал свою бывшую учительницу, не мог заставить себя поздороваться с ней, прятал глаза и старался быстрее прошмыгнуть мимо. Он, воспитанный мальчик, понимал, что поступает нехорошо, но кто-то внутри так отчаянно сопротивлялся и бунтовал, что Митя вынужден был вести себя невежливо.

Дома Митя держался с прохладным отчуждением – более раскрепощено днём, когда мама работала, и натужно, замкнуто вечером. Для общения с домашними он обзавёлся, очень подходящими в такой ситуации, словами: «нормально» и « не знаю».

– Как дела в школе?

– Нормально.

– Обедать будешь?

– Не знаю.

От Таньки его отгораживала разница в возрасте – она ещё совсем маленькая. Если бы Митя имел старшего брата или, хотя бы сестру, он бы понимал, как здорово, когда старший уделяет тебе внимание. Но он пребывал в неведении, и до Таньки ему не было дела. Притащит её из детского сада – и свободен.

Для Мити самое интересное происходило на улице, во дворе, в школе. Это дома он с похоронным настроением сидел тихий и незаметный. Дома его время топталось на одном месте. Зато, стоило только захлопнуть за собой дверь, как всё мгновенно менялось. Его подхватывал вихрь и нёс быстрей, быстрей… свобода и восторг! И сколько всего впереди! Прекрасная жизнь, похожая на весёлую карусель. В ушах у него гремели оркестры, как в детстве на уличных демонстрациях, в глазах пестрило. Вокруг столько всего, что боишься что-то упустить. В этом безумном полёте, чем быстрее он мчался, тем меньше ему хватало времени.

Вихрь нёс Митю, в вихре неслась его страна, в вихре, казалось, несётся весь мир. Вот газеты запестрели названиями «Египет» и «Венгрия». С Египтом всё ясно. Тем более что сын соседки тёти Клавы Генка, если не сильно напивался и мог говорить, то ходил по коридору и громко заявлял, что поедет в Египет воевать, защищать Суэцкий канал от англичан. А в Венгрии творится что-то непонятное. За углом Митиного дома, как идти к Вовке, на стене за стеклом висела витрина с газетой «Гудок». Митя читал в ней маленькие заметки о Венгрии и смотрел фотографии. В заметках говорилось об убитых, которых почему-то всегда находили в негашёной извести. Кто кого убивал Митя понять не мог. И почему в Венгрии так много извести? На очень плохих фотографиях ничего нельзя было разобрать. Но раз газеты печатают, значит, там есть какие-то «не наши». И снова отвлекали другие дела.

Подоспел такой возраст, когда становится очень важно при ходьбе не наступать на трещины в асфальте или успеть поравняться с фонарём до того, как тебя обгонит троллейбус. На это уходило много внимания и сил. На той же улочке, где Митя читал газету, начали копать глубокую канаву и прокладывать в неё трубы. Рабочие вместе с землёй и обломками кирпича выкидывали с глубины кости и человеческие черепа. Особенно много их накопали около часовенки, стоявшей у перекрёстка. Черепа были коричневые и какие-то маленькие. Они лежали на выброшенной из траншеи желтоватой земле, с лёгким стуком скатывались на дорогу, с хрустом рассыпались под колёсами автомобилей. Про Венгрию забыли.

А однажды все кости исчезли. Потом в переулке двухэтажный дом оброс лесами и молодые маляры в шапках колпаках, сделанных из газеты, принялись красить стены. Работа маляра заворожит любого. Ребята с раскрытыми ртами подолгу следили за движением кистей на длинных палках-ручках. Мите нравилось смотреть, как рабочие, сидя на лесах и свесив ноги, аппетитно обедали – пили молоко прямо из бутылки, откусывали от целого батона и от здорового куска варёной колбасы.

Страна по-прежнему ковыляла бездорожьем, подпрыгивала и стонала на ухабах. Но всё-таки что-то сдвинулось в лучшую сторону. Во всяком случае, самый преступный и самый бесчеловечный период строительства социализма остался в прошлом. Наступил период разухабистой дури. Так, по крайней мере, воспринимало действительность население. Пузатый и жизнерадостный руководитель державы оказался неистощим на выдумки и начинания. Благодаря его энергии, в стране как будто откупорили бутылку тёплого лимонада, и вверх рванулись пузырьки, и зашипело, и забурлило…

«Дальнейший мощный подъём производительных сил…»

«Повышение благосостояния…»

«Переход от ведомственного управления к территориальному…»

Сильнее всего запузырилось сельское хозяйство. Одни поднимали целину, другие сажали кукурузу, третьи увеличивали надои, а четвёртые рассказывали про это анекдоты. Всё вместе, за исключением анекдотов, творилось под задиристым лозунгом: «Догоним и перегоним Америку!»

«Хрущёв, зачем тебе вишнёвый сад?

Ты кукурузою бога-а-ат…»

Настоящие, серьёзные свершения перемежались с показушешными рапортами о «громких победах». Много сил ушло на подготовку крупного мероприятия – фестиваля молодёжи и студентов в Москве. Вроде бы сама акция – апофеоз мира и дружбы. Но подготовка сопровождалась нервозным беспокойством. Между делом вполголоса предупреждали, что враги под видом дружественной молодёжи пришлют своих резидентов, и следует быть предельно бдительным. А родителям советовали на лето увезти детей из города. Москва принялась наряжаться: ломали ветхие здания, бараки, дома заблестели новыми водосточными трубами. На Манежной площади завели огромную стаю белых голубей. Раньше голубей можно было увидеть лишь у голубятников, и только одна беспризорная стая сизарей жила и кормилась около ресторана «Пекин» на Петровских Линиях, напротив дома бабушки Леры. Голубь стал символом фестиваля. Сидящие, летящие, парящие птицы на плакатах, открытках, календарях, в виде значков и сувениров расплодились задолго до всемирного торжества.

Прошёл и фестиваль. Но вместе с молодёжью со всего света в страну проникло тлетворное влияние Запада. Гости давно уехали, а тлетворное влияние осталось – появились фарцовщики и стиляги, буги-вуги и штаны «техасы». Тлетворное влияние, вне всякого сомнения, делало жизнь интересней. Ещё не остыли впечатления о всемирном форуме, как запустили первый искусственный спутник Земли. В общей кутерьме прорыв в Космос некоторым показался даже закономерным. Ну как же, – вокруг столько всего творится, не могло не случиться чего-нибудь совершенно выдающегося. Митя ликовал вместе со всеми, бегал на бульвар к памятнику Тимирязеву и в общей толпе, задрав голову, вглядывался в ночное небо, отыскивая плывущую по черноте звёздочку. Тут же началось массовое жилищное строительство, и люди из тесных коммуналок потянулись в крохотные отдельные квартирки и по-настоящему радовались этому. Повеселели городские улицы. Раньше посмотришь из окна – внизу копошатся исключительно тёмные фигурки. Теперь разноцветная одежда поднимала настроение и ласкала глаз.

Потом оказалось, что время способно бежать ещё быстрее. Почти каждый день радио одаривало чем-то новым. События толпились, толкались, перепрыгивали друг через друга. Из недавно приобретённого репродуктора – пластмассового кирпичика, пришедшего на смену бумажной тарелке, – зазвучала иная музыка, более раскрепощённая, более иностранная. А в книжных магазинах на обложках стали появляться фамилии забытых писателей и поэтов, а вместе с ними, сквозь ослабевший бетон запретов пробились росточки новых имён. Стихи выплеснулись на улицу и начали собирать вокруг себя слушателей. Стоявшее навытяжку искусство, робко вздохнув, неосмотрительно решило; «Можно!» Непуганые молодые пошли дальше и сказали: «Нужно!» Ситуация выходила из-под контроля. Дошло до того, что один писатель без спроса стал Нобелевским лауреатом. Осторожные и обжигавшиеся на своём веку неодобрительно качали головами и что-то растерянно бормотали. Действительно, имел место непорядок. Недоглядели. Против новоявленного лауреата началась общегосударственная кампания. Кто только вдохновенно не клеймил его! А если вдохновение не посещало, то негодовали по бумажке – заученно и скучно.

Среди ребят Митя не претендовал на первые роли. В тупике верховодили старшие, во дворе у Вовки он держался, как гость, потому что приходил из другого дома. А в классе лидерами считались трое, у каждого из которых, как говорила Митина мама, были непростые родители. У Игоря Соколова, который появился у них с нового учебного года, отец занимал хозяйственный пост достаточно высокого уровня, чтобы мама Миши Реброва согласилась на приятельские отношения наследника этой семьи с её мальчиком. Третий – Олег Коржев тоже принадлежал к элитарной среде. Физически крепкие, они держались всегда вместе и могли за себя постоять. Помимо того, что все трое числились сильными учениками и даже отличниками, было в них что-то ещё, что делало их немного похожими друг на друга. Возможно, они отличались от одноклассников большей самостоятельностью и поэтому выглядели взрослее сверстников. А может, их роднило умение вроде бы и жить вместе со всеми, принимать участие в общих делах, и одновременно держаться обособленно. Серёжка как-то раз сформулировал их особенность по-своему:

– Они к иностранным шмоткам привычные.

Это правда, у элитарной троицы имелись закордонные обложки для учебников, невиданные карандаши, на урок физкультуры они приносили особые иностранные кеды. Остальные, в лучшем случае, бегали в китайских. Журнал «Playboy», который кто-нибудь из них притаскивал в школу, листался ими небрежно, как обычный «Огонёк». Они не жадничали и давали посмотреть глянцевую диковинку другим. И любой, взявший журнал в руки, попадал под магию его необычности и страницы с фотографиями девушек в нижнем белье и с озорными карикатурками переворачивал скованно и осторожно словно стеклянные.

Мишка, Игорь и Олег прибывали в школу с совсем иной планеты. Остальные ребята, в большинстве своём из небогатых семей, росли в с детства знакомой и понятной стране коммунальных квартир, бараков, обшарпанных подъездов и замусоренных дворов. Их родители тратили отпущенное им на жизнь время в магазинных очередях, ездили на работу в переполненном транспорте, мучаясь и в метро, и в очередях, и дома на кухне одним и тем же вопросом: как дотянуть до получки? В этих семьях к обновкам готовились заранее и покупали тщательно, потому что надолго. За обнову могли сойти и перелицованное пальто или костюм. Мало кто из этих людей осознавал, насколько такая жизнь убога. Она была привычной и единственной – другой не знали.

А те семьи, что обитали на иной планете, не представляли существования без отдельной просторной квартиры, консьержки при входе, дачи, личной или казённой автомашины. У них тоже хватало проблем и подчас очень сложных. Например, приходилось крайне внимательно контролировать внешний вид своего благополучия, чтобы избытком не вызвать недовольства вышестоящих, а недостатком не дать повода позлорадствовать тем, кто плавает ниже. В пределах же своего круга требовалось постоянно «соответствовать», что означало следить за тем, чтобы было «не хуже, чем у других». Они, эти семьи, очень сильно удивились бы, если бы их жизнь тоже назвали убогой. Но это убожество находилось на качественно ином уровне.

В семье Миши Реброва за «соответствием» и степенью благополучия следила мама. Она же принимала решения о необходимости тех или иных существенных приобретений. От папы лишь требовалось по своим каналам добывать модный сувенир, сладкозвучный «Грюндиг» или билет на нужный концерт. Вообще-то, у Мишкиных отца и матери не было тяги к роскоши, обоих, скорее, отличала врождённая умеренность. На торжественные приёмы мама никогда не надевала грозди драгоценностей. Ей хватало какой-нибудь одной брошки. Правда, её украшение красотой и элегантностью затмевало россыпи бриллиантов на жёнах других высокопоставленных работников, однако это понимали только те, у кого имелся вкус. Но их квартира пополнялась отечественным антиквариатом и импортом, выполнявшими приблизительно ту же роль, что и звёздочки на погонах военного. Опытный человек по одному виду обстановки легко определил бы папину ступеньку. Миша тоже был обязан носить печать соответствия, и заграничные штучки, что попадали вместе с ним в школу, представляли собой куски этой печати. Иностранные диковинки для него являлись такими же обычными, как для другого веник или кастрюля на кухне.

С помощью родителей Миша взрастил своё, особое отношение к простым людям. С дошкольного детства он помнил, что папина должность делает их семью особенной, выделяющейся среди прочих. Все, кроме папиных сослуживцев, представлялись ему существами слабыми, наивными, не отдающими себе отчёта, до какой степени они беспечны и беспомощны. С детских лет в его душе поселилась бацилла исключительности. Но жила она там тихо и внешне никак себя не проявляла.

Миша входил в состав Совета отряда, занимая там какую-то должность – с первого раза он её без запинки и назвать, наверно, не смог бы. Выполняя свои обязанности, он вместе с двумя другими активистами посещал квартиры слабоуспевающих учеников. Двойки, как известно, пионера не красят, и с отстающими должна вестись воспитательная работа. Вот Мишка её и вёл. Его хождения по квартирам поднять успеваемость не помогали, но обеспечивали Кольке Кичкину полноценную галочку в плане пионерских мероприятий. Мишка жил не где-нибудь на необитаемом острове – он видел и коммуналки, был знаком с неприглядным бытом неблагополучных семей. Кроме этого, он знал и шаблонное объяснение тому, что у одних всё есть, а у других – ничего. Дело в том, что наша страна пережила тяжёлую войну и сейчас восстанавливает своё хозяйство. Поэтому обеспечить достойной жизнью всех мы пока ещё не можем, и в отдельных случаях людям ещё приходится мириться с тяжёлыми бытовыми условиями. Но партия прилагает все усилия… Так Мише объяснял его папа. Объяснения были просты и понятны, Миша им верил. Однако один «отдельный случай» его зацепил.

В тот раз активисты шли поднимать успеваемость Тимура Токсубаева. В глубине дворов, которые, как дырки в сыре, прятались в застроенном квартале, тянувшемся от тупика в сторону улицы Горького, стояли два длинных барака. В одном из них жил Тимур. Скриплая дверь, одетая с двух сторон, с помощью прибитых крест-накрест реек, в рваный чёрный дерматин, впустила ребят внутрь. Коридорная темнота встретила их смесью ароматов затхлости и всех, готовящихся в тот момент, обедов. Барак делился фанерными перегородками на неизвестное количество крошечных отсеков-комнаток. В фанерной конуре, где проживал Тимур и его мама, стояли козлы, поддерживающие настил из трёх досок – сооружение, видимо, заменявшее кровать; одинокая, выкрашенная в больничный белый цвет, табуретка и прислонённая к стене сложенная раскладушка. В разобранном виде раскладушка должна была занять всё оставшееся свободное место. Из деревянных брусков, к которым крепилась фанера стен, торчали толстые гвозди. На них висела одежда. Посещая квартиры, Мишка с товарищами обязательно интересовались, в каких условиях школьник готовит уроки, сколько тратит на них времени, помогает ли по хозяйству? Тимурова мама, как об обычном, поведала, что сын готовит домашние задания в школе – на кухне всегда много народа, толкаются, а в комнате негде. Она развела руки, показывая, что здесь тесно. А сколько он там тратит времени на учёбу, она не знает. А дома? Что ж, помогает, когда надо. За всё время короткого разговора за фанерными стенками слышалось биение жизни: справа, судя по позвякиванию металла о стекло и смачному прихлёбыванию, пили чай, слева басовито храпели. Мише Реброву надолго запомнилось это жильё – оклеенные газетами стены, небольшой краешек окна (другая его часть досталась соседям), лампочка внутри треснутого матового плафона, рядом с окном прикноплена обложка журнала с кремлёвской башней и белыми буквами в красном прямоугольнике: «Огонёк». Больше всего его поразила одинокая больничная табуретка.

Это посещение у Мишки засело в голове. Некоторые «отдельные случаи» выглядели уж слишком вопиющими. С того раза он, не то чтобы засовестился своим комфортным существованием, но сперва нескладно, а потом всё более глубоко начал осознавать, что исключительность не может не сопровождаться ответственностью. Об этом первом самостоятельном достижении он не рассказал никому. Рождённая им мысль казалась настолько очевидной, что и обсуждать тут нечего. А вместе с тем, пусть не вслух, пусть про себя, но он уже произнёс слово «толпа». Нет, нет, никакого высокомерия. А, собственно, что тут такого? Так устроен мир. Зато личная исключительность, особость придавала ему уверенности, воспитывала самостоятельность. Иначе и быть не могло – ведь вокруг подслеповатые, не способные оторваться от приземлённых забот люди. Исключение составлял, разве что, Игорёк Соколов. Его семья принадлежала тоже к когорте тех, кто отвечал за страну, за народ, кто направлял и помогал вести от победы к победе. Хотя сам Игорёк, по Мишкиному мнению, был каким-то несерьёзным.

Ступенька, на которой обосновался Соколов-старший, находилась приблизительно на одном уровне со ступенькой старшего Реброва. Папы близко знакомы не были, зато одноуровневые инфанты сблизились быстро. Одинаковые жизненные ценности и схожий быт их семей помогли непринуждённому взаимопониманию. О своей Олимпийской прописке Игорь не задумывался и воспринимал её, как должное. Примитивный тезис: «когда мне хорошо, это лучше, чем, если мне плохо» с раннего детства стал принципом его существования. И жизнь ему представлялась цепью моментов, в каждом из которых имелось что-то полезное для него. Надо только суметь взять. Он не рвался быть везде и всюду первым, но, когда дело принимало откровенно соревновательный оборот, страшно не любил, чтобы его обходили. Если вдруг выяснялось, что он не читал что-то общеизвестное, или он дольше других решал заковыристую задачку, у него портилось настроение, он до конца дня оставался злым и желчным. Потому что успех ему должен доставаться легко, ведь он не глуп, развит, начитан.

Ему нравилось спорить, чтобы в споре поблистать знаниями. Он вообще любил блистать, гарцевать и притягивать к себе внимание. Игорь тоже выделялся особенной уверенностью-самостоятельностью, но шло это, скорее, от того, что он не встречал ни в чём серьёзного сопротивления. Учёба ему давалась легко, а дома, любящая его до сладких сердечных спазм, мама соглашалась с ним во всём и ограничениями не досаждала. Судьба тоже оберегала его от серьёзных конфликтов. Возможно, был бдителен его ангел-хранитель, а может, сам Игорь был разумен. Во всяком случае, он шёл вперёд широким шагом, не спотыкаясь, и верил, что так будет всегда. Этого хотелось бы и его родителям.

Отец с сыном общались мало – папа был чрезвычайно загружен работой. Но, когда удавалось, Игорь внимательно наблюдал за своим родителем, – как он ведёт себя со знакомыми, с подчинёнными, как говорит, как строит фразы, – и потом обстоятельно примерял подсмотренное.

Он рос в атмосфере двойной правды – для избранных и для всех остальных – и привык считать это нормальным, привык к снисходительным замечаниям по поводу событий, которые в газете преподносились с краснознамённым восторгом, привык к благам, доставшимся их семье, и полагал, что и сам имеет право на венок избранного. Только вот мысль о том, что на избранных лежит большая ответственность, в его голову не залетала.

Да, Миша и Игорёк во многом походили друг на друга. А вот Коржев принадлежал к другой среде. Тоже обласканный судьбой, которая предпочитала материальное, он жил в мире искусства, а точнее в той части этого мира, что приветствовалась высшим руководством страны. Папаша Коржика, заметно возвышающийся над общей массой коллег, скульптор, заработавший правительственную благосклонность ваянием сталеваров, шахтёров, председателей колхозов, уродился патологически безвольным человеком. Эта черта характера настолько доминировала в нём, что отложила отпечаток на весь его облик. Пухло-розовое лицо с растерянно вопрошающими глазами, ртом, выжидающие руки, потерянная фигура – всё в нём выражало бесконечный вопрос. Собственно, готовность безропотно подчиняться и не спорить помогла его взлёту. Он обладал несомненным талантом подхватывать брошенное вскользь замечание, умел виртуозно исправлять готовую работу с учётом пожеланий высокопоставленных критиков, он создавал только то, что ему велели, так, как ему велели, и называл это творчеством. В семье он полностью зависел от жены. Его супруге ничего не оставалось, как с самого начала стать главой дома. Сперва она опекала чересчур податливого мужа исключительно в бытовых вопросах, а потом, привыкнув контролировать каждый его шаг, за полтора десятка лет совместной жизни превратилась во властную и даже деспотичную женщину. Олег, как и его отец, побаивался матери, постоянно угадывал её настроение. Естественно, что два угнетаемых мужика тянулись друг к другу.

Через их квартиру и папину мастерскую проходило много людей – солидных художников; суетливых околобогемных прихлебателей; робких, ещё непризнанных, талантов; скованных непривычной обстановкой, командиров производства; монументально уверенных в своём превосходстве, а иногда нарочито развязных, представителей государственных и партийных органов. Последние, как правило, маститостью не отличались, маститые приглашали папу к себе в кабинеты. Во время домашних застолий, чаепитий дом сперва наполнялся пустыми, необязательными разговорами вместе с дифирамбами в адрес хозяина. Чуть позже те гости, что привыкли своим голосом подавлять побочный шум, начинали расцвечивать собственное присутствие осведомлённостью. Новости ими извлекались из личных запасников одна за другой. Реальные и мнимые неудачи общих знакомых, кремлёвские и минкультовские сплетни подавались к столу умело словно изысканные блюда. Олега этот профессиональный мусор не интересовал, но в нём, как и положено, изредка попадались жемчужные зёрна. Жемчужинки туда закатывались из-за кордона и отличались изысканностью. Ими мог оказаться каталог выставки Сальвадора Дали, альбом репродукций импрессионистов или, недоступная простому читателю, книга. А кроме того, здесь всё-таки иногда проскакивали оригинальные мысли и любопытные факты. Олег не всё понимал, но побравировать осведомлённостью перед Игорем и Мишей ему доставляло удовольствие. Школьным приятелям Коржика тоже были любопытны богемные сплетни – другая среда, особый колорит. Но главный интерес представляли альбомы и книги. Родители Миши и Игоря за такими вещами не охотились, у них подобное ценным не считалось. А Олега по-обывательски занимали реалии жизни руководящих чиновников, спрятанные за легендарно-монументально-залакированными заборами. Вот на взаимном интересе и держалось содружество Коржика с Ребровым и Соколовым. Так втроём их чаще всего и видели – высокие и светловолосые Миша с Игорем и рядом коренастый, брюнетистый Олег.

Лидерство этой троицы никто не оспаривал, однако официально первым лицом класса считался Колька Кичкин. Над его толстым телом и неуклюжестью по привычке подшучивали. Особенно смешно он гляделся на уроках физкультуры. Но когда требовалось составить протокол очередного собрания, он делал это и ловко, и грациозно, и талантливо. С неизменной деловито-озабоченной миной на лице, он с удовольствием тащил воз общественных нагрузок. Спокойным его видели лишь на уроках, в остальное время Колька метался по школе, или горячо уговаривал, или горячо спорил. И всегда при нём был раздутый, бывший чёрный, но посеревший от старости, портфель со сломанным замком. Колькины сверстники ходили в спортивные секции, собирали марки или ещё какую-нибудь мелочь, мастерили модели или просто хулиганили во дворе. У всех находилось увлечение, о котором, гордясь и похваляясь, рассказывали друг другу. Кичкин подобных страстей не имел. А поскольку организацией школьных мероприятий и составлением протоколов больше никто не интересовался и рассказы об этом никто слушать не желал, Колька оставался в классе одиноким символом активного общественного деятеля. Настолько активного, что в классе ему было тесно, и он принадлежал всей школе. На него смотрели, как на чудака не от мира сего, смотрели с иронией, но признавали, что он местная достопримечательность.

Для Мити Кичкин с его причудами и закидонами оставался непонятным уникумом. Себя он осознавал вполне нормальным и всякой официальной скукотище и обязаловке предпочитал дворовую свободу. Вокруг полно ребят без придури, хотя бы тот же Лёнька Каратаев. Впрочем, Лёнька после пятого класса переехал в другой район. Наверно, по той же причине исчезли силачи Таранов и Струмилин. Постоянным Митиным товарищем оставался Вовка. Незаметно для всех он перестал заикаться, однако от неуверенности избавиться никак не мог. Раньше он пуще смерти боялся насмешек. Отвечая у доски, он выглядел скованным и даже испуганным; глухим голосом, без выражения торопился отговорить необходимый минимум и спешил сесть на место. В отличие от Мити, ему вольготнее дышалось дома. Правда, мама и сестра по инерции продолжали его опекать, зато с отцом у него давно сложились настоящие мужские отношения. И было у них много общих интересных дел, особенно на даче, когда папа находился в отпуске. Он научил Вовку ловить щук на жерлицы, собирать байдарку и ходить на ней под парусом, колоть «по-умному» дрова, вязать на верёвках хитрые морские узлы и делать ещё массу полезных вещей. Во дворе, среди ребят Вовка остатки неуверенности побеждал бравадой и гусарством. Он всегда играл какую-нибудь роль – то благородного дона, то мудрого разведчика, то проницательного Шерлока Холмса. Под чужой маской он чувствовал себя свободней. Совсем легко ему было с Ромкой и Митей. С ними он не стеснялся оказаться в центре внимания, и его приятели заворожено поглощали удивительные таинственные истории, которые Вовка приносил от отца. Рассказывать он любил.

– Ленинградские туристы – человек шесть – поехали на Полярный Урал. Скоро их родственники спохватились – что-то от них давно никаких известий нет. Забили тревогу, подняли на ноги милицию, потом солдаты стали помогать. Искали, искали, наконец, нашли их лагерь. Стоят палатки, чайник над кострищем висит – и ни души. – Вовка мастерски держал паузу, а у Мити с Ромкой от нетерпения расширялись зрачки. – Потом и самих туристов нашли. Все мёртвые, а на лицах застыл ужас.

Вовкины рассказы долго не выходили из головы. Загнул он или всё было на самом деле?

Серёжка Терешков отвлечёнными историями голову себе не забивал. Его занимали вполне реальные вещи. В прошлом году, в одно из осенних воскресений, его отец, как обычно, опустошил после бани чекушку и, вместо того, чтобы просмотреть отметки в дневнике сына, а если потребуется, то и заняться его воспитанием, вдруг завёл разговор о жизни вообще и о высшей справедливости. Какое-то событие – Серёжка пропустил начало тоскливого монолога – выбило его из колеи до такой степени, что он забыл о дневнике. Отец сидел в расстёгнутой рубахе, подперев голову рукой, и глядел, не моргая, в пасмурное окно. Он обращался будто бы к матери, но выходило, что он просто размышляет вслух:

– …то, что у него, ить, дом под самую крышу мебелью лакированной набит, на это мне наплевать. Тут дело в другом. Мать твою, они живут по-человечески. Не то, что мы… ить, как тараканы в спичечном коробке. Квартирка у него отдельная и размером будет побольше всей нашей коммуналки. У детей своя комната. Столовая, спальня… ёнть… ванная… телефон. Балкон есть. Кухня здоровая и вся на одну хозяйку.

Отец говорил и глядел в окно пустыми глазами. От его слов тянуло духотой бесконечной усталости. Тихая Серёжкина мать собирала со стола. Протирая клеёнку серой сырой тряпкой, она успокаивающе возражала:

– Ну чего ты? Грех жаловаться – все сыты, обуты, одеты. Есть работа, есть крыша над головой. Ну чего ты, ей Богу?

– Во-во! Сыты, обуты! – скопившаяся тоска вырвалась наружу комком длинного ругательства. – Я не жалуюсь. А ты мне скажи: если я шофёр, а он бумаги с одного стола ложит на другой, то чем он лучше меня? Я всю жизнь за баранкой, я бензином насквозь пропах. Войну прошёл, работаю – от начальства одни благодарности… Мне благодарности на бумаге, а этому, ёнть, натурой. Я ему не завидую, нет. Может, он и работник-то хороший. Я понять не могу, почему один честно работает и может жить, как человек, а другой такой же должен, как червь в навозе?.. Не-е-ет, значит, тут всё расписано: какой путевой лист при рождении получил, так по нему и живи. И не рыпайся.

В этот момент в Серёжке что-то произошло, что-то сдвинулось. Он ещё ни разу не задумывался о своём будущем, и без этого хватало забот. А тут он увидал, что его красномордый, волосатый отец, который одной левой быка завалит – Серёжка в этом был железно уверен, – на глазах семьи беспомощно сдавался на милость неизвестного диспетчера, выдающего путевые листы в жизнь. И значит, эта комната, этот протёртый половичок при входе – это навсегда! И никогда у него не будет своего письменного стола, как у Митьки. Не говоря о ванной и телефоне. Вот с этого дня у Серёжки появилась в жизни цель. Сначала он не понимал, что она у него появилась. Но он долго обмозговывал отцовы слова, думая о себе. Его житьё ему привычно, но у многих оно лучше. Действительно, Серёжке не хватало телефона. И ещё телевизора. Потом воображение соблазнило его преимуществом ванны – не надо по воскресеньям торчать в длинных очередях в баню. Затем он смекнул, как здорово иметь личную комнату, где можно прятаться от родительских глаз и духариться, как хочешь. Через некоторое время его цель жизни оформилась в виде нечто связного и конкретного, что выражалось словами «человеческие условия». Она представляла собой компактную картину кучи бытовых благ, которая имела то преимущество, что растягивалась, как резиновая и при необходимости пополнялась новыми деталями.