Текст книги "Рондо"

Вовкин папа несколько дней не ночевал дома. Он охранял государственную безопасность, и, чтобы в траурные дни враги не устроили провокаций, ему приходилось много работать. Вовка без него скучал.

Не приходил домой и отец Миши Реброва. Со смертью Хозяина поток руководящих указаний иссяк, и работа Реброва-старшего застопорилась. Всё, что могло думать, было сейчас брошено на решение главного вопроса: кто станет преемником? Сумеешь угадать – не только сохранишь свой пост, но, если не дурак, резко пойдёшь вверх. Правда, если промахнёшься, то прощайся со всем достигнутым. А информация просачивалась скупо и была противоречивой. Значение этих дней в судьбе семьи осознала и Мишина мама. Она нервничала и изводила окриками и придирками домработницу, бессловесную Зину.

В семье Олега Коржева, единственного, с кем Мишка проводил время на переменках, появилась робкая надежда. Его отец, известный скульптор, несколько месяцев назад уехал среди ночи с людьми в военной форме. Олежке сказали, что папу направили в важную длительную командировку в далёкую Хакасию, где нет почты, поэтому письма оттуда не приходят. Он терпеливо ждал возвращения отца. После смерти вождя дома стали часто произносить слова «заслуженный человек» и «амнистия». То, что это относится к папиной командировке, Олег не понимал.

Первыми траурное настроение поколебали дети. Они не могли долго находиться в скучном миноре. По крышам сараев, в арках подворотен, сквозь решётки оград зазвенели ребячьи голоса. Вскоре из форточек снова раздалось:

– Славик, иди обедать!

– Ма-а! Ну ещё немножечко!

– Я кому сказала?!

Жизнь снова входила в свои права. Оживали улицы, закачались ветки на деревьях, зачирикали воробьи. А вдали от детского и птичьего щебета, за толстыми стенами, за дубовыми дверями, за широкими зелёными спинами охраны, там, где пахло властью и кровью, из-под опущенных век недобро позыркивали глаза, предупреждающе скалились клыки, слышалось утробное рычание. Там не на жизнь, а на смерть шла борьба за личное благополучное будущее.

Однажды Митя опять оказался в Вовкином дворе. Его друг, обрадовавшись Митиной неосведомлённости, бросился в который раз пересказывать всё, что знал о Великих похоронах.

– Там получилась такая теснотища, что ступить было нельзя, чтобы кому-нибудь ногу не отдавить. А после того, как всё кончилось, стали подметать улицы и насобирали три грузовика пуговиц. Ботинок, галош, ботиков увезли десять машин, и все ботинки с левой ноги, – округлял он глаза, чтобы подчеркнуть загадочность произошедшего. – А дворники полные карманы наручных часов набрали. И золотых тоже.

– Так они же все раздавленные, наверно, – заметил сообразительный Митя.

– Не знаю. Может, какие и сохранились. А если золотые, какая разница? Пружинки, колёсики собрал и продал.

– Нет, они золотые только снаружи. Точно.

Разговор перешёл на устройство золотых часов, а уже через минуту решался важный вопрос: как лучше всего провести время, какую игру затеять?

Во всех дворах чаще всего играли в войну. Начиналась она с отчаянного спора, так как никто не хотел быть фашистом. Со сложной проблемой справлялись, применяя правило очерёдности. И только худой высокий Ринат всегда сам брал на себя роль главного фашиста и исполнял её вдохновенно. Он корчил рожи, вскидывал вверх руку и противным голосом издавал лающие звуки, изображая чужую речь. Это всё служило прелюдией к главному действу, происходившему в финале. Когда «наши» неизбежно побеждали, Ринат начинал «погибать» под дружными выстрелами. В этом месте и «фашисты» забывали свою роль и действовали на стороне «наших». Минут десять Ринат корчился, изображая жестокие смертельные муки заклятого врага. Армия ликовала – понимаемая всеми одинаково, справедливость торжествовала. Ринат же от своей роли испытывал буквально физическое удовольствие. Никогда потом Мите не случалось столкнуться с проявлением более искреннего патриотизма.

Вслед за мальчишками ожили и старшие. Машины катили по мостовым, магазины работали и, несмотря на общегосударственную трагедию, жизнь останавливаться не желала. Радио сменило траурные марши на призывы «ещё сильней сплотиться вокруг партии». Митя почти ничего не понимал из того, что творилось в стране, но на переменках распевал, повторяя за другими:

– Берия, Берия вышел из доверия…

Он не знал, что натворил Берия, но помнил: он и товарищ Маленков, который «надавал ему пинков», во время праздников стояли среди маленьких шевелящихся фигурок на трибуне мавзолея.

Заканчивался первый учебный год. На его излёте Ольга Владимировна устроила родительское собрание. Митя сообщил о нём бабушке и забыл. Он всегда считал, что на собраниях говорят о всяких взрослых делах. Но вечером, после того, как мама пришла из школы, все поужинали, и Митя отправился спать, она стала тихо рассказывать бабушке, о чём шла речь на собрании. Мама думала, что Митя уже заснул – он засыпал мгновенно, – но в этот раз она ошиблась. И Митя, затаившись под одеялом, с удивлением узнал, что он способный мальчик, только ленится, что у него хорошая память, что он пользуется авторитетом в классе. Вот последнему Митя искренне подивился. Мама рассказывала и про других ребят. Оказалось, что Вовка – мужественный человек и ведёт себя, как настоящий герой, потому что он борется со своей болезнью, хотя ему очень трудно. Ребята его за это уважают, и никто над его заиканием не смеётся (а ведь, действительно, никто никогда не смеялся). И он тоже пользуется авторитетом. Митя порадовался за Вовку. Но больше всего мама удивлялась тому, что Ольга Владимировна, казавшаяся холодным и бесчувственным человеком, для которой все дети должны бы выглядеть на одно лицо, на самом деле понимает каждого ученика и о каждом говорит с любовью (неужели и про Лёньку Каратаева она говорила с любовью?). На это бабушка вздохнула:

– Чужая душа – потёмки.

А через месяц дома очередной раз случилась ссора отца и мамы. И кончилась она не так, как обычно, кончилась она совсем плохо. Митя сидел за письменным столом, делая вид, что занят уроками, а за его спиной родители тащили каждый в свою сторону то, что раньше было общим. Общее оказалось непрочным, оно трещало и рвалось. Мама задыхалась, кричала, что убьёт себя, папа сердито уговаривал её успокоиться:

– Давай поговорим без крика.

В этот раз они не обращали внимания на звукопроницаемые стены и соседей за ними. А Митя боялся обернуться. Он, сжавшись, застыл в кресле как будто ждал, что его сейчас ударят сзади. Таньке повезло: несмотря на шум в комнате, она спокойно спала в своей кроватке. А ветхое семейное счастье расползалось на негодные лоскуты. Ни рыдания, ни упрёки, ни уговоры уже не могли ничему помочь. Сначала у Мити от волнения сильно колотилось сердце. Потом оно успокоилось, и он с тоской слушал, как сзади разыгрывается неприличная трагедия. Мама растрёпанная, заплаканная, некрасивая повторяла то, что говорила совсем недавно, повторяла тихо и обречённо. Объяснение тянулось немыслимо долго, но напряжение гасло. Потом за папой закрылась дверь, и в комнате осталась бессловесная тяжесть. Она висела под потолком. Вспоминать, что и как только что друг другу наговорили два взрослых человека, Митя не хотел больше никогда. И он начал комкать этот длинный липкий скандал до маленькой минутки. А затем он его сжал до секундочки, сделал почти незаметным и запрятал поглубже.

Счастливая Танька всю эту гадость мирно проспала.

Отец ушёл, и, наверно, на некоторое время монотонное существование соседей оживилось. Тихая и спокойная жизнь за стенкой никому не интересна. А тут – конфликт, разлад, событие, есть о чём поговорить. Отец ушёл, но Митя последнее время видел его нечасто, поэтому для него ничего не изменилось. Отец ушёл, и вместе с его уходом в комнате прекратились разговоры будто весь запас слов исчерпало заключительное выяснение отношений. Мама и бабушка почти всё время молчали. Их лица теперь оставались такими серьёзными, что хотелось сидеть тихо, стать незаметным, ещё лучше – спрятаться где-нибудь. К ним домой зачастили родственники, и Митю отсылали на улицу, подальше от взрослых разговоров. Водить его через дорогу к Вовке стало некому, и он отправлялся в, как его называли, хулиганский тупик. Хотя там стояла родная школа, её окрестностей Митя не знал.

Первый раз он, полный неуверенности, шёл туда не вместе с потоком галдящих учеников, а в одиночку – к этому времени и педагоги, наверно, уже разошлись по домам. С улицы за угол – знакомая дорога. Вокруг ни души. Митя, не спеша, двинулся на разведку. По одну сторону тупичка высилось, дремлющее над своим крошечным садиком, школьное здание, а по другую давно и надолго задумались ветхие двухэтажные домики, за которыми прятались замусоренные дворы с полузасохшими деревьями и кособокими, покрытыми ржавым железом, сараями. У всех домиков штукатурка снизу поотвалилась, и они стояли, бесстыдно обнажив розоватое кирпичное исподнее. В окнах между рамами лежала серая от пыли вата, украшенная где целлулоидным пупсом, где облезлым ёлочным шариком. С каждым шагом в глубь тупика тишина становилась ощутимей. Звуки улицы сюда не проникали, и здесь не слышалось птичьего щебета: воробьи опасались подлетать близко к школе для мальчиков. Внутри последнего двора мелькнула пугливая тень кошки, и Митя, ловко крутнувшись на одной пятке, повернул назад. Но путь обратно оказался отрезан. Перед ним стояла плотная группа незнакомых пацанов. Надвинутые на глаза кепки и стремительные плевочки сквозь зубы не оставляли сомнений, что он столкнулся с теми самыми хулиганами, в честь которых местные жители и прозвали этот тупик. На опрятно одетого чужака они смотрели с хмурым любопытством. Дружескую беседу на тему: «Малый, а ты кто такой?» они завели с онемевшим пришельцем исключительно только для того, чтобы, как можно скорее, подвести дело к драке. К этому стремился, главным образом, рыжий паренёк приблизительно одного с Митей возраста. Свои его подбадривали и науськивали, а он нахально напирал грудью, наскакивал и придирался к каждому слову. После того, как робкие Митины ответы сообща были признаны оскорбительными, кто-то из более старших сказал:

– Пусть стыкнутся!

Рыжий противник был пониже ростом, но покрепче. И за его спиной стояла вся ватага, а Митю, находившегося всего в сотне шагов от людной улицы, парализовало леденящее одиночество. Такое он испытывал впервые – он один, и никто не поможет, даже если он сейчас погибнет, об этом узнают не сразу. Окружённого со всех сторон пленника повели на задний двор школы, куда он ещё ни разу не заглядывал. А для хулиганов-то это был дом родной. Их лица, затенённые козырьками кепок, походка вразвалочку, руки в карманах брюк, плевки-выстрелы себе под ноги – всё только подчёркивало безнадёжность Митиного положения. Митино сердце грохотало, в ушах ухал большой барабан. В сознание одна за другой врывались малодушные мыслишки: закричать… заплакать… позвать на помощь… убежать…

Задний двор представлял собой что-то вроде небольшого пустыря между зданием школы и высокой глухой кирпичной стеной, за которой пряталось неизвестно что. Неровную поверхность ристалища покрывал утрамбованный слой смеси шлака, угольной пыли и кирпичной крошки. На солнце поблёскивали мелкие осколочки стекла. Кое-где из-под почерневшей снизу каменной стены пробивались измождённые прошлогодние травинки. Тут было совсем тихо. Тихо, как в яме. Пока организовывали круг, про Митю вроде бы позабыли. Ему стало спокойней от того, что есть кто-то, кого слушаются. Да ещё несколько насторожённых взглядов, брошенных из-под козырьков кепок на тёмные окна школы, подсказали ему: если что, удирать придётся вместе. А хулиганы ждали зрелища. Старшие раздвинули остальных, чтобы получился круг, и в центре его остались только Митя и его рыжий противник. Раздалась команда:

– Давай!

Деваться Мите уже давно было некуда. И тут ему помогла цыплячья отвага, рождённая страхом и отчаяньем. Зажмурив глаза и откинув назад голову, он скакнул на врага, высоко поднимая коленки и вслепую размахивая кулаками. Ткнул во что-то мягкое. Но через мгновение от прицельного удара у него брызнули слезы, и стало горячо в носу. Плакать не хотелось, но слёзы из глаз катились сами собой. Сквозь них он увидел, как двое парней оттаскивают его разгорячённого противника. Митю подвели к ржавой трубе, торчавшей из стены и сочившей тонкую струйку воды, смыли кровь. Чей-то голос хлопотливо подсказывал:

– Голову запрокиньте ему повыше. Пусть кровь остановится. Голову ему повыше…

Кажется, отношение к нему изменилось – он выдержал экзамен. Здесь важно было не струсить. Митя не струсил. Хотя долю ироничной снисходительности заслужил – бойцом он оказался никудышным. Так или иначе, но тупичковые после открытого поединка приняли его в свою команду, став сразу неплохими ребятами. Среди недавних мучителей Митя разглядел Серёжку Терешкова, с которым учился в одном классе, но близко знаком не был.

С этого дня хулиганский тупик стал ещё одним Митиным прибежищем. Здесь Митя в короткий срок прошёл вторую школу. Его научили тактике драки: бей первым, целься в нос; научили основным принципам товарищества в стае, главный из которых звучал просто: «своих не предают». Клеймо «предатель» тут считалось страшнее кулаков. В тупике тоже носились по крышам сараев и играли в войну. А иногда до болтающегося из угла в угол табунка мальцов снисходил какой-нибудь «урка». Развязный, молодой, в чёрном картузе, видимо, уже побывавший за решёткой, покуривая и сплёвывая, он самозабвенно врал пацанам про романтику воровской жизни. Лучших слушателей для него, при всём желании, не нашлось бы нигде. Его окружало почтительное внимание, вздрагивающее от нетерпеливого желания показать, что каждый, сидевший с открытым ртом, тоже находчив и смел. Один такой «бывалый» как-то со злостью бросил:

– Вокруг одни дрессированные фраера. Живут, стоя на задних лапках.

Митя не совсем понял, но запомнил.

Тайна парней в чёрных картузах истекала сладостью запретного плода, риска, удачи, чего так остро не хватало городским мальчишкам в каменно-асфальтовом заточении. Этот недостаток они по-своему восполняли в играх. Забавы придумывали старшие пацаны. Они же решали, кто в них будет участвовать. Перепрыгнуть на спор с крыши одного сарая на другой, залезть на чахлый тополь, стоящий рядом с домом, и накидать в открытое окно камушков, разбить из рогатки лампочку в подъезде и ещё целая уйма других убогих занятий придумывалась с целью уничтожения свободного времени. И каждое из них сопровождалось риском оказаться пойманным. Без риска неинтересно, риск грел кровь. Умение ловко сбежать и раствориться в лабиринте тайных лазеек почиталось за одну из первейших доблестей. Главная опасность исходила от дворников. Женщин в белых передниках и уважали, и немного побаивались, а они знали всех в тупичковой компании с грудного возраста. Каждый, кто попадался на месте преступления в руки тёти Шуры или тёти Нюры, препроваживался домой к родителям, а там уж неудачника ждал ремень. И всё равно возможность выделиться и заслужить одобрение «своих» перевешивала всё остальное. Жизнь на краю опасности с постоянным замиранием сердца легко обыгрывала школу с её чинным хождением парами на переменах и с одинаково стрижеными головами. Во дворе ценилась оригинальность, а в школе заставляли быть «как все» и, если в чём-то и допускалось соревнование, то в скучном: чистописании, арифметике, чтении.

Митю к рисковым занятиям допускали редко, обычно он стоял на «атасе» – следил, чтобы игравших не застали врасплох. А Серёжка Терешков взял над ним шефство: разъяснял сложившиеся местные правила и давал советы. Сам он, жилистый и подвижный, умудрялся в компании оставаться совсем незаметным. Серёжка не лез на рожон, он трезво оценивал степень риска очередной забавы и часто, спохватившись, что ему пора домой, убегал. В тупике к этому давно привыкли и вяло посмеивались вслед удалявшейся выцветшей тюбетейке.

Иногда в тупик забредал старьёвщик с двумя мешками. В один он складывал тряпьё и другие отслужившие вещи, которые ему выносили женщины. С ними, после долгой торговли, он расплачивался деньгами. А ребята приносили ему пустые винные бутылки. За них он платил игрушками, которые доставал из другого мешка. Установленные расценки в этом случае не оспаривались. Одна бутылка – картонная свистулька (раз дунуть, да выбросить), две – набитый опилками бумажный мячик на резинке. За пять старьёвщик давал грубо отлитый оловянный наган – вещь солидную и крайне нужную. На улицах и даже на помойках бутылки не валялись. Дома у Мити они тоже не водились. А Серёжка их таскал из-под родительской кровати и иногда делился с Митей. Серёжкин отец работал начальником гаража и, как большинство мужчин страны, по воскресеньям после бани брал одну «белую головку» и отдыхал. Пил он культурно, без крика и пьяного куража, изредка завершая отдых поркой сына. Но наказывал он его всегда за дело. Был ли от порки толк, неизвестно, а вот пустые бутылки в доме скапливались, и их не возбранялось отдавать старьёвщику.

По дворам ходил и разный другой мастеровой люд, зарабатывающий мелкими услугами. Точильщик притаскивал на плече нехитрый станок. Его он оставлял в подъезде одного из домов, а сам собирал по квартирам затупившиеся ножи и ножницы. Потом где-нибудь в углу двора, надев клеёнчатый фартук, он в окружении мальчишек начинал свою работу. Качая ногой доску-педаль, он заставлял крутиться большие и маленькие кругляши точильных камней. Из-под лезвий в сопровождении громкого «с-с-с-с» сыпались снопы искр. Вначале зрители смотрели молча, с уважением к умелому человеку. Позже незаметно завязывался разговор. Обо всём. Наверно оттого, что работа их красива и успокаивает нервы, все точильщики были добродушными мужиками. Иной раз по дворам разносилось громкое:

– Лудить, паять, кастрюли, вё-ё-ёдра чинить!

А то приходили умельцы перетягивать матрасы или утеплять домашние двери. Любая работа без присутствия мальчишек не обходилась.

Время шло, Митя взрослел и незаметно для самого себя менялся. Много всякой мелочи попадалось на его пути, и кое-что из попадавшего имело острые углы и больно царапало. От соприкосновения с колючими обидами, несправедливостями, обманами глубоко внутри, там, где он хранил горькие всхлипывания и беззаботный смех, стали образовываться мозольки. Он начал по-иному видеть и воспринимать окружающее. Раньше ничего не ускользало от его внимания. Всё он схватывал одновременно и целиком, и в виде массы интересных деталей. Иногда детали оказывались важней целого. Раньше он легко понимал настроение и людей, и предметов. Теперь он научился многого не замечать, перестал без нужды отвлекаться на второстепенное. У него пропала способность видеть одному ему доступную особую сущность вещей. Он воспринимал всего лишь оболочку, одну лишь форму, без живинки, без души. Если раньше Митя с детским упорством стремился во всём докопаться до самой сути, изводя взрослых вопросами, то нынче его бесконечные «почему?» не выдержали натиска школьной программы и завяли. Школа требовала запоминать, и Митя запоминал, полагая, что, раз запомнил, то это и называется понял. Таким же способом усваивались и творившиеся в стране события. Со временем чужой подъезд с полуоткрытой дверью и щель в заборе перестали прятать нечто неожиданное и волшебное. Теперь всё получило название, освободилось от ореола таинственности, обрело чёткие контуры и оказалось заключено в клеточки простой и понятной таблицы: это – подлежащее, это – сказуемое. Всё могло быть измерено и сосчитано. А числа и подлежащие со сказуемыми конкретны и не терпят неожиданных превращений и всяких там чудес. Волшебное и таинственное оставалось лишь в книгах и в Вовкиных историях. Откуда только он их приносил? Разок в несколько месяцев, воодушевлённый очередным загадочным случаем, он мастерски рассказывал его на перемене, как каплей в великую сушь, подпитывая мальчишек порцией, так необходимой им, необъяснимой необычности.

Понемногу менялась и Митина фантазия. Она уже не порхала свободно, как бабочка, куда ей хотелось. Теперь её направляли насущные проблемы: необходимость приспособиться, обойти сложную ситуацию. И время для Мити побежало чуток быстрее.

К концу лета, осунувшийся и молчаливый, вернулся домой отец Олега Коржева.

С нового учебного года девочки и мальчики стали учиться вместе. Из-за этого Митин класс лишился половины стриженых под машинку затылков, а взамен приобрёл стайку бантиков и косичек. Несколько дней было странно, а потом к девчонкам привыкли. Но всё-таки их появление не прошло бесследно, оно обострило соперничество среди мальчишек. Не имея пока возможности блеснуть другими достоинствами, парни кинулись во всю мочь доказывать своё превосходство в смелости, ловкости, а главное, в силе. Хотя кто кого сильней знали и так. Если не считать нескольких человек, таких, как Вовка или Мишка Ребров, которые умели оставаться в стороне от всяких турнирных схваток и при этом ничего не теряли, то самыми непобедимыми считались Таранов и Струмилин. Природа наградила их мощью с таким избытком, что у них не нашлось соперников даже среди тех, кто был на год старше. А все остальные расположились ниже, друг за другом. Митя в этом списке занимал последнее место. Оказаться самым слабым и просто так неприятно, но куда хуже, что выше тебя находится предпоследний. В отличие от последнего, его ущемлённое самолюбие имеет возможность немного утешиться за счёт того, кто слабее. А утешиться оно хотело постоянно.

Митиным истязателем стал Витька Скарлытин – белобрысый парень, такого же, как у Мити, роста, с несмываемым брезгливо-недовольным выражением на лице. Ежедневные пинки, выкручивание рук, пендели крепко осложняли Митину жизнь. Особенно назойливым Скарлытин становился после того, как доставалось ему самому. А доставалось ему часто из-за его неуживчиво-задиристого характера. Митя тихо завидовал Вовке, которого никто не трогал и который сам ни с кем не пытался меряться силой. Не составляло труда догадаться, что Витькину агрессивность провоцировало присутствие женщин – раньше он так не досаждал – а, стало быть, конца его кровожадности не дождаться. И Митя принял решение. Теперь каждое утро он то одной, то другой рукой до ломоты в суставах отжимал два чугунных утюга, которыми бабушка гладила бельё. Шершавый металл больно тёр кожу на запястьях. Митя терпел.

Но с утюгами в руках на глаза маме лучше было не попадаться. Непонятно почему, но с некоторых пор стало получаться так, что Митя постоянно оказывался в чём-нибудь виноватым. Дома он был спокоен только за уроками или во сне. За другими занятиями его в любую минуту могло настичь язвительное мамино замечание, часто в сочетании со словами «отцовская порода». Если он подписывал тетрадку своим полным именем – Дмитрий, мама говорила, что у него совсем нет скромности, что право подписывать тетрадку полным именем надо ещё заслужить. В следующий раз он писал просто: «Митя», и опять оказывалось, что он сделал неправильно: «Ты бы ещё «Митенька» написал». Если он забывал почистить ботинки, то получал выговор за то, что грязнуля. Тогда он начинал следить и чистить обувь каждый день, и тут выяснялось, что он щёголь и франт. Предугадать все огрехи, которые вызывали раздражения мамы, было немыслимо, и даже если она ничего не говорила, в её присутствии Митя чувствовал за собой необъяснимую вину. По вечерам он со страхом ждал её прихода с работы и, заслышав звук открываемой с лестничной площадки двери, окаменевал с книгой в руках. По воскресеньям он старался не сидеть дома и убегал или в тупик, или – ему уже разрешалось самостоятельно переходить улицу – во двор к Вовке. Его дела осложнялись ещё плохими отметками. Митя учился средненько, и, бывало, что его знания Ольга Владимировна оценивала на двоечку. В такие неудачные дни он брёл домой, и его воображение заранее рисовало, что скажет мама, и как он будет молчать и мучительно ждать момента, когда его, наконец, отпустят. И сколько ни втягивай голову в плечи… Митя заранее нагонял на себя страх и потом до вечера маялся им. Долго так тянуться не могло, и однажды он, не выдержав, соврал. Но по неопытности быстро запутался, и был изобличён.

Его никогда за провинность не били, но в тот злосчастный вечер, пока его обливали ненавистью, и гроза никак не успокаивалась, он застыл, опустив голову, и тупо думал, что лучше бы выпороли. Порет же отец Серёжку – и ничего. Митя боялся боли, но сейчас был готов вытерпеть, лишь бы не стоять вот так и не раздражать своим присутствием маму. А она подбирала самые обидные слова. Они не задевали. Гораздо сильней ранило то, что Митя превращался в маминого врага. Оказывается, он ей мешал. Неожиданно, в одно мгновение ему стало ясно, что он ей не нужен, и сердита она оттого, что он есть, стоит вот тут… Прямо сейчас мама становилась ему совсем чужой. Митя с безнадёжностью понимал, что превратись он в образцового человека, вроде Миши Реброва, мама всё равно бы его ненавидела – дело заключалось не в его вранье и плохих отметках, не в нечищеных ботинках, а в чём-то другом. Он терял маму. Митя этого не хотел, боялся, панически искал выход, искал объяснения, чтобы понять, что нужно сделать, чтобы всё осталось, как было раньше, но с каждой секундой он всё отчётливей осознавал, что с сегодняшнего вечера мамы у него больше нет. Той мамы, у которой он маленьким сидел на коленях, которая проверяла его домашние задания, той мамы, с которой они спешили на праздничные демонстрации к отцу.

Позже, когда все легли и погасили свет, Митя долго ревел под одеялом, сжав зубы, чтобы никто не услышал. Он изо всех сил напрягал живот и сжимал веки, чтобы перестать – он же не девчонка, а остановиться никак не мог. Если бы он хотя бы знал, из-за чего ревёт – из-за обиды, боли или ещё чего-нибудь, то давно бы перестал. Но ни обиды, ни боли он не испытывал, ничего такого, что было бы знакомо и понятно.

Когда его дыхание успокоилось, он отодвинулся от мокрого края подушки, замотался в одеяло, соорудив из него мягкий тёплый кокон, крепко обхватил себя руками и подтянул колени к подбородку. Снаружи, в беспокойной сумятице остались дом и школа, семья, соседи, ребята, город, все люди. И вся суета, и всё недоброе. А здесь, внутри тряпичной гущи Митя с распухшим от слёз носом старался сжаться, уменьшиться, чтобы никому не мешать. Он остался один во всей Вселенной, и ему никто не был нужен.

Обычно после сильного рёва всегда приходило облегчение. Сейчас облегчение так и не наступило. Он лежал внутри скомканного одеяла в позе человеческого зародыша, и от сладкого чувства упоительного уединения по всему его телу бегала волнующая щекотка мурашек. Митя упивался блаженным одиночеством, найдя в нём отдых и избавление от плохого.

На следующее утро Митя услышал обрывок разговора – бабушка горячо доказывала, что «так с ребёнком нельзя», а мама ей возражала. Но ему уже было всё равно.

С тех пор он полюбил отдыхать в своём придуманном игрушечном одиночестве. Настоящего одиночества он ещё не знал. Теперь каждый вечер, перед тем, как заснуть, Митя закутывался с головой в одеяло и замирал. Через минуту обрывалась всякая связь с внешним миром, наплывал тёплый покой, и воображаемый кусочек пространства становился безраздельной Митиной собственностью. Здесь он освобождался от налипшей за день грязи, здесь, изо всего случившегося с ним, сохранялись только его маленькие победы и удачи.

В перерыве между двумя уроками Витька Скарлытин очередной раз решил потешить своё самолюбие. Митя это понял сразу, как только увидел его улыбочку. Наложенная на брезгливую мину, она получалась наглая-пренаглая. Как всегда, Витька для начала хотел повыкручивать Мите руку и сильно удивился, наткнувшись на отпор. Они сцепились. Их возня привлекла зрителей, но борьба продолжалась недолго. Митя затолкал своего обидчика под парту, дал ему шелбана и сверху прихлопнул крышкой. Победу утвердил общий крик болельщиков, кто-то поднял Митину руку вверх, как это делают после схватки боксёров. Витька вылез из-под парты красный и злой, от его наглой улыбочки не осталось и следа. Широкими шагами, не обращая внимания на вылезшую из штанов рубашку, он вышел из класса, показывая всем видом, что этим дело ещё не закончилось. К своей победе Митя отнёсся сдержанно, для него она означала лишь сокращение числа окружавших его неприятностей на одну штуку. Но он ошибался – через неделю эта история получила продолжение.

После уроков, брошенная кем-то в школьном коридоре связанная узлом, тряпка неожиданно превратилась в футбольный мяч. Не было команд, не было правил, каждый старался изловчиться и пнуть перепачканный мелом снаряд. Среди толкотни и пыхтения неудачливый Лёнька Каратаев задел локтем, стоявший на подоконнике, увесистый, но неустойчивый горшок с каким-то растением. Вслед за глухим треском раздался истошный крик:

– Атас!

Топот убегавших ног прозвучал финальным аккордом к первой части трагедии. На полу среди белых следов от ботинок остались мяч, опять обернувшийся тряпочным узлом, осколки горшка и, подмявший под себя поломанные листья, тяжёлый ком земли, опутанный густой сеткой бледных, никогда не видавших света, корешков. Нашлись свидетели: уборщица видела убегавших ребят. Путём несложных сопоставлений проштрафившийся класс выявили быстро.

На следующее утро Ольга Владимировна пришла вместе с завучем – седой, толстой, приземистой женщиной с хриплой астматической отдышкой и сипящим, навсегда сорванным голосом. Парни притихли. Завуч Лидия Никитична опёрлась о спинку стула, стул напружинил все четыре ножки, чтобы выдержать её вес, а она начала издалека, поведя рассказ о тяжёлом труде уборщиц, о людях, которые любят свою школу и облагораживают, озеленяют её, и о хулиганах, которые свою школу не любят, бьют цветочные горшки и ломают растения. Речь, сопровождаемая пугающим свистящим дыханием, завершилась словами:

– Если в течение дня не выяснится кто сломал цветок, завтра вечером соберём общее собрание учеников вместе с родителями и будем решать, как нам жить дальше. – И колышущаяся под платьем фигура, грозно двинулась к выходу.

Когда дверь за Лидией Никитичной закрылась, Ольга Владимировна от себя добавила:

– Виновный, если он не трус, должен признаться сам.

Она не терпела доносчиков.

На переменках мальчишки шептались по углам. Лёньку надо было спасать, и они спешили побыстрей договориться, как себя вести. Больше других суетился Ромка Дугин, он придумывал одну хитрость за другой, но все они никуда не годились. Однако к концу дня Каратаева вызвали к директору. Лёнька припух, его кто-то выдал. После уроков на крыльце школы было много крику и споров, но дела это не прояснило. А назавтра во время арифметики по классу стал гулять вырванный из тетради листок. Его, как только Ольга Владимировна отворачивалась к доске, перекидывали с одной парты на другую. Наконец, он оказался у Мити. Наверху красовалась надпись печатными буквами: «Смерть предателю!» Ниже сообщалось, что Лёньку Каратаева выдал Митька, что он отщепенец и вражина. А ещё ниже шла загадочная фраза: «Поэтому постановляем его приговорить!» Под ней столбиком располагались бесхитростные подписи почти всего класса. Митя не стал считать, сколько их там набралось, но успел заметить, что ни Ребров, ни Коржев не подписались. А вот Вовка и Серёжка свои автографы оставили, и это его особенно огорчило. Он скомкал бумажку и потом выбросил её. А Витька Скарлытин победоносно хихикал, не скрывая, что всё это его затея.