Текст книги "Иван и Тая"

Александр Павлович Лысков
Иван и Тая
Повесть

© Лысков А. П., 2018

© Издательский дом «Сказочная дорога», оформление, 2018

В водовороте

Всю зиму мужики рубили лес и навалили видимо-невидимо.

Стояли сосны гордые, легли покорные. Вслед за льдинами поплыли в плотах.

Лесорубы чаяли выгодно продать и с большими деньгами вернуться в родные деревни.

Буря настигла караван на вторые сутки пути.

Плоты понесло на камни.

Опасное место это называлось Белая Слуда (здесь в прибрежных скалах добывали слюду).

Плоты кружило. От удара по камням могут лопнуть связи.

И тогда прощай заработок, а то и жизнь!

Плыл с артелью Иван Лобанов. Ростом больше двух метров. Плечистый. Руки словно клещи. Ещё ребёнком по два ведра на коромысле носил. Подростком на лугу подавал вилами сено на стог наравне со взрослыми. А когда стал в лесу работать, то обходился без саней и без лошади. Сам дерево срубит. Сам от сучьев очистит. Сам к штабелю на плече принесёт.

На Белой Слуде Иван не растерялся. Толстой жердиной упёрся в камни и остановил плот. Потянуло брёвна на течение и уволокло на вольную стремнину. А Иван той порой перескочил на другую плитку[1]1
  Плитка – связка брёвен.


[Закрыть] и её на глубину вывел.

И все остальные минули камни тоже без урона.

Коронация

По обычаю после Белой Слуды пировали плотогоны в деревеньке у вдовы Ульяны Любимовой.

Мужики пели, плясали, а Иван вызвался поправить сломанный колодезный журавль во дворе. Дом стоял без мужского пригляда. Хозяин сгинул на Японской войне. В одиночку Иван и перекладину поднял, и штырь кувалдой вбил.

Его усердие понравилось дочке вдовы – Таисии.

Девушка зачерпнула воды и спросила, как звать помощника.

Иван от стеснения слова вымолвить не смог. Онемел от её красоты.

«Такой огромный, а такой застенчивый», – удивилась Таисия. И захотелось ей отблагодарить парня за работу.

Вынесла она из дому праздничную отцовскую кепку красного бархата, поднялась по лесенке (иначе-то не достать) и надела кепку на Ивана.

Таисия на плоту

Таисия была девушка смелая. Ещё весной решила для заработка податься на лесопильный завод. Мать боялась за дочку. Не давала денег на пароход.

Пожаловалась Таисия новому дружку.

«А чем же тебе плоты не пароход?» – сказал Иван.

Таисья от радости ударила в ладоши.

Ночью сундучок Таисии, тючки с её одеждой и постелью Иван незаметно перенёс на караван.

И пока мать спала, девушка убежала из дому, поплыла в город на брёвнах.

Не одну ночь на твёрдом бока обминала.

Мужики обходились вежливо. А если у кого озорное слово и слетало с языка, то под строгим взглядом Ивана баловник сразу умолкал.

У Ивана от греби ладони горели. Он высматривал мели, проводил караван по глубокому.

А девушка на плоту мечтала о городской жизни.

У костра

Ночью пристали к берегу. У костра подал голос затейник с гитарой. Песня была словно про Таисию сложена.

Парень пел высоким звонким голосом:

 
Из деревни за лучшею долею
Я мальчонкой в отход подался,
С удалыми уплыл плотогонами
И на пильный завод нанялся.
 
 
Было трудно мне время первое,
Но зато, проработавши год,
И за брёвнышки, и за досочки
Полюбил лесопильный завод.
 
 
На заводе том кралю встретил я,
Лишь, бывало, заслышу гудок,
Руки вымою и лечу я к ней,
К лесоскладу в назначенный срок.
 
 
Кажду ноченьку мы встречалися
В штабелях, где был тайный проход.
Вот за кралю ту, да за досочки
Полюбил лесопильный завод…
 

Сила есть – не будет драки

От пристани Иван помог Таисии донести пожитки до женской казармы.

На обратном пути звучал в его голове тихий голос девушки, ласковый блеск её глаз словно бы освещал путь, и он не заметил, как дорогу ему преградила буйная ватага заводских малолеток.

В руках колья, гирьки на цепях, за голенищами ножики. Вознамерились сшибить с головы Ивана бархатную кепку.

А Иван хотя и робок был, да не труслив.

Сам первый схватил шапку с головы заводилы. Плечом подпёр брёвна в углу сарая.

Поднатужился.

Бревенчатая кладка заскрипела.

Сруб словно пасть открыл. И в эту чёрную пасть Иван сунул шапку главаря.

Когда брёвна обрушились на старое место, шапку зажало намертво.

Пылью из пазов обдало бойцов. И видать, меж брёвен был заложен едкий мох с кислых болот.

Пока парни чихали, Ивана и след простыл.

Странные гости

На эту шапку в зажиме брёвен приходили глядеть со всей округи. И на самого богатыря многим было любопытно посмотреть.

Иван работал недалеко, у лебёдки на помосте. Рукоять длинная. Прежде мужики вдвоём, втроём крутили, а он – один.

Как-то подошли к нему богатые господа.

Подъёмник грохотал.

Иван не слышал, о чём ему кричали.

Он остановил машину и спустился вниз.

Один из них был хозяином завода.

Другой – из цирка.

– Тебя приглашают на чемпионат французской борьбы, – сказал заводчик Ивану. – Отпускаю с выплатой месячного жалованья. Смотри, не опозорь меня на новом месте. Я приду поглядеть.

Перед разлукой

После смены Иван, как обычно, пробрался в заветный уголок между штабелями.

Таисия уже там сидела.

Он ей всё сразу и выложил про цирк:

– С детства меня впятером не могли одолеть, Тая. Один на один, чай, не заломают. Тут недалече. На трамвай сел – вот он и цирк.

– Ну, тогда и я в прислуги пойду! – сказала Таисия.

Чуть ли не в первый день приглянулась она жене заводчика – за скромность и миловидность.

– Она, Ваня, так прямо и сказала: «Тебе, барышня, не в холщовых рукавицах да в брезентовом фартуке надо доски таскать, а в саржевом платьице с белой наколкой на груди господам прислуживать». Сама красивая – страсть. А родом, сказала, с Испани. Где это, Ваня?

– Далеко.

– Я, Ваня, тогда не стала спешить с ответом. Любо мне было вблизи тебя. А теперь медлить никаких резонов не осталось…

Выходило как в сказке: «Милый сокол улетал – девку вольной оставлял». Договорились видеться ежедён.

Борцы приехали

Цирк приплыл на барже тоже вслед за ледоходом.

По Троицкому проспекту прошествовал слон, после чего шатёр под флагами на набережной стал ломиться от публики.

Городские жители щедро несли в кассу цирка полтинники и рубли. Но через месяц сборы упали.

Насмотрелись на чудеса.

В то же время стали появляться на проспекте необычайно могучие господа, и по городу разнёсся слух: «Борцы приехали!» Фотографии чемпионов-усачей расклеили на тумбах. А газета «Архангельскъ» возьми да и усомнись в непобедимости знаменитостей. Репортёр в заметке похвалялся силой какого-то безвестного рабочего с лесопильного завода.

Борцы возмутились: «А ну-ка, веди к нам на ковёр этого лапотника! Поглядим, каков он в спорте!» Так и нашли Ивана.

Новая работа

– Это называется контракт, – сказал Ивану борцовский начальник Гусев. – Читать тебе затруднительно. Да и не поймёшь. Я тебе, братец, так скажу. Арена – это тебе не завод. Бороться – не маховик крутить. Там ты был – дурная силушка. Здесь станешь гладиатором! Артистом! Властителем юношеских душ и восхитителем дамских сердец. Твоё имя будут печатать на афише большими буквами.

Антрепренёр макнул перо в чернила и передал ручку Ивану:

– Напиши свою фамилию вот здесь.

На листе договора Иван вывел «Ло» и долго вспоминал, в какую сторону заворачивать хвостик у следующей буквы. Но так и не вспомнил. Вывел по-печатному.

Дебют

На следующий вечер в цирке был его выход.

Занавес раздёрнули.

Гусев выскочил на арену с поднятыми руками и воскликнул:

– Чемпион России! Потомок Аполлона! Дон Карло Милано!

Иностранец оттолкнул Ивана и, целуя кончики пальцев, выбежал к публике.

Иван замешкался за кулисами. Гусеву пришлось выводить его на свет прожекторов за руку, словно дитя.

– Вне программы! – провозгласил Гусев. – Без записи! Ваня Лобанов!

Иван стоял как вкопанный. Во всей красе предстала перед зрителями неуклюжесть деревенщины. Смеялись, словно клоунаде.

Иностранцу было не до смеха. Он чуял в мужике невероятную силу.

Гусев дунул в боцманский свисток.

Вопреки всяким правилам, со страху, Иван как оглашенный сразу бросился на соперника и поволок по кругу. От рывков лесоката[2]2
  Лесокат – рабочий лесозавода.


[Закрыть] итальянец подскакивал, будто мячик.

Гордость принудила Карло Милано к решительности. Он рванул что было мочи и сделал подножку.

Лакированный ботинок лишь слегка коснулся лаптя.

Иван тоже рванул – и вдруг отделился от соперника с куском его пояса в руке.

Он разглядывал обрывок как упавшую с неба неведомую птицу.

В цирке стояла мёртвая тишина. Осмысливали, фокус это или в самом деле невероятное происшествие.

Единодушно уверились в неподдельном чуде и взревели от восторга.

Гусев махал полотенцем, пытался перекричать толпу:

– Просим прощения, господа! Как вы сами изволили видеть, требуется ремонт.

И в установившейся тишине добавил:

– А ведь этот пояс лучший шорник Петербурга шил! Из такой кожи, господа, гужи вьют!..

Назначенный на завтра реванш принёс полные сборы.

Одной мыслью были захвачены зрители: порвёт пояс или не порвёт Иван и при всех следующих схватках.

Пояса выдерживали, но зато борцы один за другим надёжно припечатывались к ковру.

Газеты пророчили появление нового чемпиона.

В Летнем саду

В городском саду гуляли на Петров день.

Пронзительный женский голос разносился с эстрады над головами публики.

– Я опущусь на дно морское, я поднимусь на облака, – гортанно вытягивала певичка. – Отдам тебе я всё земное, лишь только ты люби меня…

Солистке подыгрывал пианист и подвывали пароходные гудки с Двины.

Иван усадил Таисию за хрупкий столик, а сам подождал, пока расторопный официант поднесёт ему прочный табурет.

Заказали сельтерской.

За спиной Ивана вдруг послышалось:

– Таисии Никитичне – наше с кисточкой!

Лакей из дома заводчика с поклоном протягивал руку Таи-сии в нескромной надежде на предоставление для поцелуя её руки.

Иван двумя пальцами взял запястье угодника так, что хрупнул его накрахмаленный манжет, и брезгливо отвёл руку незадачливого знакомца будто что-то зловонное.

Потирая сдавленную плоть и морщась, лакей вымолвил:

– Однако ж…

Перед тем как исчезнуть в толпе, успел таинственно произнести:

– Таисия Никитична, а между прочим, Сергей Августович просил передать вам свои извинения…

Для Ивана словно туча накрыла солнце и потемнело вокруг. Разлука – плохая наука. Никак проглядел он Таисию. Другой у неё завёлся.

Под вопрошающим взглядом Ивана девушка открылась в своём несчастье.

И в самом деле приглянулась она сыну заводчика – гимназисту старшего класса. Супротив её желаний баловень проходу ей не давал.

Таисия умолкла, потупившись.

Иван заказал водки. Угрюмо ждал подношения. А выпив стакан, вскочил со скамьи с намерением тотчас на лихаче скакать к дому миллионщика с требованием сатисфакции[3]3
  Вызов на дуэль.


[Закрыть].

К счастью, у Таисии нашлись ласковые слова для успокоения ревнивца.

Иван покорился, но только с виду.

Демонстрация силы

На следующее утро у подъезда гостиницы Иван сел на извозчика и поехал за город в сторону дач.

Пролётка под весом могучего седока скрипела и кренилась.

Возница был рад освобождению от столь грузного нанимателя.

Иван зашагал по аллее к барскому дому.

Из-за кустов доносились хлопки теннисного мяча.

Глок… Глок…

Он раздвинул ветки и увидел господ – всех в белом.

Старшие пили чай под тополем, а молодые спорили с ракетками в руках.

– Заступ, Серж! – доказывала девушка. – И, пожалуйста, не перечь!

– На полкаблука, не больше, Мари! Не считается!

В этих пререканиях тотчас выявился для Ивана обидчик Таисии. Был этот Сергей Августович худощав и прыщав. К тому же в очках.

Иван разгрёб кусты и проломился через заросли на корт во всей своей мощи.

Молча подошёл к юноше, взял у него ракетку и замедленно, демонстративно переломил её перед лицом барчука со словами:

– Таисию не тронь!

Удалился так же неспешно и через тот же пролом в кустах.

– Дожили, господа! Теперь уже на теннисный корт надо с револьвером ходить! – воскликнул потрясённый гимназист.

Не по нраву пришлась выходка Ивана и властительным мужчинам за чайным столом, Рейнгольду с Гусевым.

– Дерзок, однако, мой протеже, – сказал Рейнгольд.

– Совершенно справедливое замечание. Самая пора сбить спесь с чемпиона, – рассудил Гусев.

– Помилуйте! В нём сажень росту. Бычья силушка. С какого боку подступитесь?

– Есть способы, Август Леопольдович. Есть…

На колени!

Борцовские чемпионаты тех лет напоминали нынешний рестлинг. Честные схватки перемежались договорными.

Страсти публики разжигались или ложным выигрышем слабейшего по приказу антрепренёра, или заведомо условленным проигрышем сильнейшего.

До сих пор Ивану позволялось ломать соперников от души.

Гусев щадил простецкий нрав крестьянина.

Но после выходки Ивана на даче мецената Гусеву ничего не оставалось, как прижать храбреца.

Унизить гордую волю.

Указать дерзкому, чтобы впредь неповадно было людей пугать.

Антрепренёр зазвал Ивана в контору и заявил:

– Завтра в паре с Шульгиным ты должен подвалиться.

– Это, как это? – удивился Иван.

– На третьей минуте по моему знаку встанешь в партер. Шульгин захватит тебя за шею. А ты свою руку ему под живот, и дело с концом.

– Поддаться, что ли?

– Как хочешь назови.

– Не бывать этому!

Гусев выложил перед Иваном лист контракта и прочитал то место, где говорилось об «особых условиях».

– Твоя подпись? – спросил он, указав на каракули внизу листа.

Иван кивнул.

– Если не сделаешь как надо, то весь свой век за неустойку будешь арену подметать.

Не говоря ни слова, Иван вышел из конторы.

После сеанса

Вечером, как всегда, Иван с Таисией пошли в кино.

Хозяин усадил их сбоку, чтобы Иван не застил для зрителей волшебный луч.

На экране человечек в шляпе-котелке и в огромных башмаках ловко уворачивался от толстого полисмена. Стрекотал киноаппарат. Тапёр наяривал рэг-таймы на плохоньком пианино.

То и дело Иван в восторге гулко хлопал ладонями по коленям.

Его непомерные телеса колыхались от сдерживаемого смеха.

После сеанса он вышел на проспект потный, весёлый, с кепкой, сдвинутой на затылок.

А Таисия выглядела унылой.

– Неужто тебе не понравилось? – спросил Иван. – По мне так порато потешно. Как он этого толстяка-то!.. Тросткой по хребту. И пинка ему. С одной стороны да с другой… Мне у вас тоже надо было бы так с Сергеем-то Августовичем.

– Ой, Ваня. Угомонись, милый, – взмолилась Таисия. – В доме только и разговору, что об том случае. Мне проходу не дают. Твой ухажёр, говорят, больно груб. Либо урезонь его, либо откажись от него наотрез. Вот какое было последнее слово у моей хозяйки. А иначе, мол, иди с глаз долой.

– Стой на своём, Тая! – сказал Иван. – И мне ведь тоже урок задали. Подвались, мол. Поддайся. А я вот ни в какую. И ты упорствуй.

– Вот ты храбрый какой! А не подумал о том, что если и ты будешь в цирке на своём стоять, то мне они тогда уж точно на дверь укажут. Ведь они все заодно, Ваня, – и заводчик, и циркач. Ты вздумаешь поперёк идти – и мне несдобровать. Сделай как велят, милый. Иначе опорочит меня хозяйка на весь Архангельск – люди проходу не дадут. Даже и в прачки никто не возьмёт. И тогда с чем я домой приеду? С дурной славой?

– Так обидно же мне, Тая!

– А мне-то, Ваня, каково экий наговор терпеть. Мол, коли ухажёр мой совсем без приличия, так, значит, и я на плохое способна.

– Вот, значит, как оно повернулось, – промолвил Иван. – Ну, так ведь я что… Для тебя, Тая, сделаю я, что хочешь…

Против воли

Гимнасты после своих прыжков и хождений по проволоке давно убежали под трибуны, а оркестр всё не умолкал.

Капельмейстер стоял спиной к арене и будто не замечал выхода Ивана с Шульгиным. Толкал тамбурин вверх-вниз как заведённый, отбивая такты «Марша гладиаторов».

Пронзительно вопила труба.

Без перерыва трещал барабан и звенели тарелки.

У Ивана закружилась голова, и он споткнулся, переступая барьер, что считалось плохой приметой.

Суеверная публика отозвалась шумным испуганным вдохом.

Иван оглядывался растерянно.

По свистку судьи жилистый мрачный Шульгин первым кинулся на него и успел удобно уцепиться за пояс.

А Иван долго не мог подобраться пальцами под ремни.

Такая оплошность любому другому тотчас стоила бы поражения: бросок через бедро – и туше[4]4
  Туше – положение борца, при котором его сопернику засчитыва-ется победа.


[Закрыть], но только не для всемогущего лесоката.

Не мог Шульгин поверить, что Лобанов способен допустить подобную оплошность.

Шульгин ждал от него какого-то подвоха и медлил с решающим приёмом.

Иван кружил по ковру словно во сне.

Перед глазами проплыла пустая директорская ложа, и это озадачило.

Там всегда сидел кто-нибудь из богатых горожан, а нередко и сам Рейнгольд.

Опять и опять попадал под взгляд механический дирижёр со своей булавой.

Холодный пот заливал глаза.

Публика выла от неудовольствия. Болельщики подстёгивали Ивана разбойничьим свистом. Один резкий визгливый голос без конца выкрикивал:

– В клюкву его! По щам! В дыню!..

При каждом таком возгласе Иван замедлял движение и оглядывался.

Тянуть постыдное действо хотя бы и до трёх минут не было смысла, и Гусев намотал белое полотенце на руку, что стало сигналом для Ивана.

Из него словно бы воздух выпустили. Он обмяк.

И через мгновение его ноги в лаптях мелькнули над головой Шульгина.

От удара тела поднялась пыль с ковра.

По свистку судьи Шульгин освободил поверженного от своей тяжести, вскочил на ноги.

Захлёстнутый шквалом негодующих воплей Иван остался лежать на спине, раскинув руки.

В одну минуту из любимца превратился он в опального.

Из героя – в изгоя.

Поднимался на ноги долго, неуклюже.

С арены ушёл ссутулившись, как больной.

В кабаке

В кабаке на Поморской он всегда был желанным и выгодным гостем. Только для одного того, чтобы поглядеть на него, набивалось в это питейное заведение немало мужиков.

Всякий раз после выступления он приворачивал сюда.

Сегодня все здесь уже знали о его провале.

Одни попрекали его, в глаза бросая:

– Эх, продался, Ваня!

Другие успокаивали:

– Не горюй. Всякое в жизни бывает.

Но в чём сходились и те и другие, так это в поднесении любимцу по чарке «Смирновской».

Вскоре и укоризны, и увещевания произвели одинаковое, вдвое усиленное, действие – охмелевший Иван рассердился и на тех, и на других.

Он встал во весь рост, не выпуская из рук края столешницы, и повалил на мужиков стол со всей посудой на нём.

Занялась в кабаке знатная кутерьма.

Балалаечник от греха подальше юркнул в кухню.

Распластались по стенам официанты.

А целовальник высунулся в окно и стал звать полицию.

Кулаками Иван крушил направо и налево, одним махом валил с ног любого, отводил душу, пока не попало ему бутылкой по голове.

Он не помнил, как его всем миром грузили на извозчика, как везли по набережной в полицейский участок и бинтовали голову.

Анестезия оказалась глубокой.

На свободе

Очнулся Иван за решёткой. На лицо брызгали водой.

Открыл глаза – перед ним Гусев в своей неизменной фуражке с высоким околышем:

– Ну как? Унялось твоё ретивое?

Иван развёл руками и вымолвил:

– Ни грело, ни горело, а вдруг припекло. Будто с лука спря-нул.

– Однако, брат, что сотворил, того не воротишь. Коль сделал, так не жалей.

Они вышли на проспект и направились в сторону чайной. Жизнь в городе кипела и оправдывала самоё себя.

Если трамвайчики звенели во все свои колокольчики, то «валдаи» на лошадиных дугах были подвязаны. Распускать узлы разрешалось только за городской чертой.

За спиной Ивана с особой грацией застучали вдруг по булыжникам серебряные подковы.

Накатила сзади лакированная коляска. Опахнуло духами от проезжающих.

В девушке с кружевной пелеринкой на плечах Иван признал Таисию. Она сидела рядом с госпожой Рейнгольд.

Коляска на резиновых колёсах пронеслась мимо и скрылась за поворотом к Гостиным рядам.

Рука Ивана, взывая к вниманию, сама собой протянулась вослед. Так он и замер, словно оглушённый блестящим видением. Понятливый Гусев остановился вместе с Иваном.

– Что же, ей теперь плакать? – сказал он и рассудил далее так: – Улыбаться она, Ваня, по службе обязана. А тебе я вот что скажу. Ихнего роду много на Руси. Найдём тебе невесту. Слыхал, приезжает дамский чемпионат. Там они все тебе под стать. Вот мы и сосватаем красотку.

Думы

Иван не выходил из номера гостиницы. Лежал на кровати, ноги на сторону, на подставленный стул. Разглядывал цветы на расписном потолке и думал о Таисии.

Ему показалось, что тогда в ландо[5]5
  Ландо – открытая коляска.


[Закрыть] она заметила его. Не могла не заметить – хотя бы по красной кепке, собственному подарку. А не оглянулась и не подала никакого знака оттого, что голова его была в бинтах и рубаха порвана.

Не хотела знаться с босяком, перед барыней их знакомство открывать себе во вред.

«Правда остаётся за её хозяйкой», – думал Иван.

То есть по его соображению выходило, что Таисия, и верно, девушка чистая, непорочная, а он дурень неотёсанный, в полицейский участок попал – это ли не свидетельство недостойности?

Оставалось только Ивану поехать к Таисии для объяснений, вызвать из дому незаметно, узнать её мнение напрямую, без своих домыслов.

Трудность состояла в том, чтобы тайно пройти по парку между клумбами, где он оказался бы на виду.

Стража непременно заметит.

А опять войну устраивать – это значит лишний раз подтверждать свою низость и невоспитанность…

Иван ворочался на скрипучей гостиничной кровати и шумно вздыхал от безысходности.