Текст книги "Голоса на обочине (сборник)"

С бугра всё видно…

Мама, я и мой брат Витька сажаем на Ваньковом бугре картошку. С бугра так хорошо видно вокруг. Вон наша школа, вон Вовки Кудряшкина голубятня. А немного сбочь, конечно, поболее, чем голубятня, но не сильно – наша саманная изба. Второй год после войны. Живём впроголодь. Был бы жив отец! А так надежда только на картошку.

– Беги, – говорит мама, – домой. Набери полведра картошки в погребе, а то кончается. Надо этот клин посадить до конца.

Я не рад такой команде.

До дома не близко. Да ещё по такой жаре. Очень хочется есть.

В животе бурчит.

– Ты побыстрей, – говорит мама, – а то тут как на сковороде, прижухнем под солнцем.

…Бегу, а сам хватаю на ходу щепочки разные, прутики для огня. У меня при упоминании мамы о сковородке созрел план. Там, в погребице, в ларе должна быть мука. Как прибегу домой, поджарю на сковородке её с водой и съем. Невмоготу терпеть.

Так и сделал. Таганок у нас всегда стоял на загнетке в печи.

Водрузил на него закопчённую сковородку с водой, насыпал муки, которую еле намёл на дне ларя ладошками. В мизинец под ноготь от доски влезла, чёрная, тоненькая, как ниточка, заноза, но мне до неё – потом. Развёл огонёк. Радуюсь. Вспомнил: «А картошка-то?» Пока, думаю, мука поджаривается, наберу семян. Метнулся в погреб. Всё шеметом, вприпрыжку делаю.

Вернулся к таганку, мука где прижарилась, где как месиво.

Некогда уж. Огонёк потух. Собрал я ложкой в миску мою стряпню. И во двор!

Доедаю на ходу, зажав в горсти то ли блин, то ли тесто. Не утолил голод, а только раздразнил. И пальцы вымазал.

Когда прибежал, мама спрашивает:

– Что так долго? Картошку, что ли, варил?

– Не, – отвечаю, – не варил.

– Ну как же? Дым из нашей трубы шёл. С бугра всё видно.

Я обернулся, а там и вправду наша труба торчит, в сторонке так. Ни с чьей не спутаешь.

Растерялся я, вообразив, какой я маленький перед мамой, перед этой горой, с которой всё видно. Совсем таракашка. Упав духом, чувствую своё ничтожество, признаюсь:

– Я муку жарил.

– Как же ты её жарил, если она кончилась? Придумываешь…

– Наскрёб, – говорю.

И не смотрю на маму. И на Витьку тоже не смотрю. Стыдно.

Как предатель какой…

А тут поднял глаза, а у мамы лицо не строгое, не сердитое. Печальное лицо, как у Богородицы в нашей церкви.

Заплакал я, сам не знаю отчего. Как сейчас помню. Стою и мизинец с занозой зубами тереблю, машинально.

– Чего у тебя там? – спрашивает мама.

– Так, заноза от ларя, – отвечаю.

– Иди сюда, – говорит мама.

Я покорно подхожу, думая, что получу оплеуху.

А мама отстёгивает на груди от своей кофты булавку и начинает вынимать у меня из пальца занозу.

– А то загноится, – говорит она, – деловуха ты моя.

Мама касается виском моей головы. Я остро чувствую из-под светлого платка запас её сухих льняных волос… И от пережитого ли, от прикосновения ли маминых тёплых рук, не сказать, от чего, напрочь забываю про голод…

В автобусе

Едва автобус тронулся, пожилая женщина, потом из её разговора я понял, что ей за семьдесят, начала говорить по сотовому телефону. Довольно громко, бодрым голосом и с ясной логикой. Не обращая на соседей никакого внимания.

– Настя, я к тебе сегодня не приеду. Ну, обещала, а не получится…

Еду сначала в больницу к внуку, а потом в школу, где он учится. Понимаешь, учитель физкультуры выгнал их на лыжах раздетых. Дима был в тонком трико. Слёг теперь. С его-то больными почками, в мороз двадцатиградусный… Сегодня, когда с утра узнала, дочери говорю: что ж у них там в школе дурдом, что ли?! Ведь ты справку о его болезни относила! Классный руководитель и школьный врач знают?

– Что я могу сделать с ними? – отвечает. – Все только мычат.

А мальчишка в больнице.

Вот и поеду, Настя, я в эту школу. В лицо скажу, что они нелюди! Сама за себя не постоишь, кто поможет? Теперь такое время!.. Это ж прямо круговая напасть какая-то!.. Куда ни кинь…

Выхожу сегодня из своей квартиры, закрываю дверь. Копошусь, замок стал заедать, не сразу ключ выдернешь. Смотрю: сосед, вот он! Нарисовался. Прапорщиком служит, а то и дело прибегает домой переодетый в штатское, да не просто, а в женское. Куртка, как у меня, зелёненькая. На голове шапочка вязаная.

Подрабатывает где-то по два-три дня в неделю, на стройке.

А служба идёт! На кого-то он спихнул дела-то свои! Иль нет их у него?..

Вот тебе и Сердюков иль там Зурабов какой! В них, что ли, в одних причина? В начальниках? А мы-то где? Мы-то кем стали?

Полиция, ФСБ… Эти с бандитами борются… Хоть как-то, а борются. А с такими вот бандитами, как эти в школе, сосед? Кому с ними бороться?

Их, знаешь, сколько теперь? «Сбережение народа… Национальная идея…» Надо ещё каждому быть человеком!

Их вот таких в школах, в армии, в больницах как к порядку привести? Какими силами? Ну, какими? Каждый чудит по-своему. Одному государству не под силу против таких! Приеду в школу, посмотрю на чудо-учителей… Поговорю. А то и за волосы оттаскаю!

Царюю

Приехала из Самары к соседке моей Дарье Межавовой золовка её, Клавой зовут.

Несколько раз прошла мимо. Я в огороде копаюсь. А тут остановилась. Заговорила. То да сё, а потом:

– Царюешь ты, баб Зоя!

– Как это? – спрашиваю. – Слово-то какое?!

– А так! Под окнами цельная плантация с картошкой. Соток на десять. Да на задах не менее пяти с огурцами, капустой и всякой всячиной…

– И что? – говорю.

– А то, что у нас в городе на асфальте редиска не растёт. И зарплата такая, что коту на похмелку не хватит.

– Завидуешь, значит? – спрашиваю.

Она молчит. Я ей:

– А я, Клава, как поработаю часа два, особенно на солнце, так потом в мазанке лежу столько же. Прихожу в себя от такой плантации. Мне семьдесят первый годок пошёл. Не девка чать…

– Всё равно царюешь! – настаивает Клавдия. – Ведь, чай, зимой твои дети-то в городе и с картошкой, и с капустой. Верно? Всё отсюда! От тебя зависят.

– Не без этого, – отвечаю.

– Во, во!

Это мне её «во-во»!

Говорю:

– Раз такая разумная, то переезжай сюда. Вон в доме Каревых никого не стало. Огородище какой пустует! А там около леса вообще выгон цельный. И скотины-то вокруг нет. Сажай сколько хочешь! Поболее мово.

Молчит, как не ей говорю.

Покудахтала ещё малость и подалась в магазин.

Она ушла, а я думаю: а ведь не напрасно она так говорит. Царюю я. Видит Бог, царюю. Что бы я делала без этих трудов, без землицы? Кто я без этого? Голытьба. А так… царюю…

В лунную ночь

Я тогда пэтэушником был. В 60-х годах аж прошлого века.

Учился на токаря.

И вот разок на октябрьские праздники поехал я домой в деревню.

Попутка шла до Фёдоровки. До дома надо ещё около десяти километров пёхом добираться.

Доехал я до Фёдоровки, которая на большаке, где-то около полуночи. Ещё не менее двух часов надо шагать. Дело привычное. Дошёл до Суходольской. Она у нас в один порядок вытянутая. Слева от неё овраг.

Иду, значит, я меж оврагом и улицей. Слева, где овраг, на отшибе избёнка была. Старуха скрюченная в ней обитала. Неумывакина её фамилия. У нас все звали её Неумоихой.

В деревне говорили, что вроде бы она то в свинью превращается, то в чёрную кошку. Ловили её, а никак не удавалось разоблачить. Вот всё вроде: и свинья лишняя не знай откуда взялась, и старухи дома нет… А раз: и ничего такого нет. Всё, как надо, в один миг… И свинья пропала, и старуха на месте.

Это мне сразу всё вспомнилось, как только пошёл я вдоль оврага.

А я Гоголя начитался. «Вечера на хуторе близ Диканьки», помните? Мастер он был на такие дела!.. Эх и писатель!

…Ну вот, иду. И такая на меня жуть страшная напала. Откуда?

Раньше-то вроде ничего?

А тут полнолуние. И тишина! Мёртвая! И свет сверху струится лунный. Как на кладбище. Так и кажется, что кто-то сейчас руку костлявую протянет… И всё тебе! Каюк!

Почему тишина?

Обычно собака залает то на одном конце, то на другом. То кошка мяукнет…

А тут молчок. Будто всё вымерло.

Чем дальше в конец наш иду, тем темнее и страшнее. А остановиться не могу… Мысль опять же возникает: если не идти, то что делать?

Назад – и в Фёдоровку? Кому я там нужен?

Смотрю, из оврага поднимается белый, нет, седой, шар! Как чья-то огромная голова. И плывёт эта голова прямо на меня. И пасть такая огромная у неё. И никакого туловища у этого чудища нет. Или его не видно? Замаскировано всё. Всё обволакивается лунным, похожим на топлёное молоко, светом. У меня зашевелились волосы на голове. До сих пор помню эту жуть!

Больше со мной за всю жизнь такого никогда не было. Чтоб волосы фуражку поднимали…

Думаю: «Надо засвистеть!»

Пробую, а никак! Губы мои ссохлись, не раздеру их! В полуобмороке стою, а шар мимо меня плывёт уже. И дальше так, к избушке Неумоихи подался.

Что оказалось-то? Соображаю: туман в овраге густой такой.

Клочья его отрываются и поднимаются вверх из оврага… Просвечиваются лунным светом… Страшно. И стыдно за себя…

…Подошёл я к своему дому никакой.

Опять же необычная тишина во дворе. Дико!

Дворняги Полкана не слышно.

Трогаю кольцо у калитки.

Металлическое звяканье в ответ. Тишина мёртвая. Двор будто затаился.

«Живы ли родители?» – думаю.

Появляется отец из сеней. Тихо так, как привидение. Без звука, без света.

Когда вместе вошли в избу, упал я на лавку.

– Есть будешь, сынок? – слышу голос родителя.

А у меня всё перед глазами как в тумане.

И седая голова отца, и этот шар из оврага… всё слилось в единое. И поплыло куда-то. И я со всем вместе плыву, но придавленный такой тяжестью невообразимой…

Какое есть? Уснул, не раздеваясь, на лавке.

Утром спрашиваю:

– Пап, что в деревне у нас?

– А что?

– Ну, мёртвая она? Никаких признаков жизни. Голосов нет, собак не слышно. Света нет.

– Трансформатор забарахлил, ноне днём обещали дать свет, – отвечает. – Дак, чай, ночью спят все. Предупреждение было про электричество. А собак мы постреляли.

– Как так? – опешил я.

– А как у Сидоровых их Пегая взбесилась, покусала некоторых собак и ребятишек, мы и стрельнули всех. Заодно и кошек.

– И Полкана?

– Она его первого укусила. Куда деваться?.. Врачи из райцентра приезжали. Сегодня, сказывали, снова будут. Мы тебе писали, чтоб пока погодил с приездом. Или не дошло письмо-то?

Сактировали

Промаялся я своё в госпитале.

Подошёл срок, когда надо решать, что со мной делать.

А у меня, кроме ранений рук и ног, лёгкие никудышные. Когда сбили поздней осенью, самолёт упал в болото. Долго выходил к своим по холодной воде…

Про таких, кому осталось жить столько, сколько надо времени, чтобы доехать домой на собственные похороны, мы промеж себя говорили: «подлежит актированию».

Вот и мне выправили бумажки. И поехал я домой на Волгу.

Война только что закончилась. Радость какая! А я еду умирать. И знаю об этом.

В вагоне духота, курят. К окну ближе не прорвёшься. Подступила дикая тошнота. Теряя сознание, выбрался в тамбур. Пошла сильная рвота. Отхаркивался окровавленными шмотками. Мне кажется, из меня вышла половина моих гнилых лёгких. Не знаю, как это может быть и что из меня летело…

Но только наступило облегчение.

…Не сразу я начал дома выправляться.

Какой на дворе год наступил?

Даже не верится. Мне девяносто! Тогда в госпитале рановато меня сактировали! Как говорил наш ротный старшина: «раз на раз не приходится».

Киномеханик Гниломёдов

Когда я вошёл в уютный небольшой дворик своего нового знакомого Николая Петровича, хозяин его, подставив под голубенький дребезжащий рукомойник у крыльца седую со всклокоченными волосами голову, ловил последние струи воды.

Ещё и не полдень, а солнце нещадно палит. Духота неимоверная.

Кто жил в степных наших заволжских местах, знает, что это такое…

Поздоровкались.

В разговоре Николай Петрович неутомим. Я не удивился, что он с ходу продолжил наш с ним вчерашний диалог.

Ему, кажется, и духота не помеха.

Промокая лицо коротким цветным утирником, излагает свои мысли довольно ясно. Многое в его рассуждениях не ново. Но я не могу уйти от прямого смысла его слов. Не тороплюсь даже мысленно упрекнуть в банальности. Ловлю обжигающую суть сказанного.

Если говорит так, значит, пришло время. Голос его негромок: – Столько жизней повидал, понаблюдал на своём веку. И в кино, пока киномехаником работаю в клубе, и так… Жизнь – как заряженная киноплёнкой бобина. Вначале, когда она едва початая, мы торопим её. Хотим, чтобы крутилась быстрее. Скачут кадры, как в детстве золотые денёчки… Потом разгон берёт она сама. Плавно, кажется, бесконечно так будет. Мелькают лица, города, годы, много чего…

…Вращаясь, бобина, кажется, убывает незаметно, однако ж со второй половины уже неудержимо… Потом стремительно! Пока на экране не появится: «Конец».

И тут уж всё: освобождай места для другого кина! Захлопают сиденья, зашаркают ноги… На выход!..

Он глянул из-под ломких бровей на меня взглядом чистым и ясным. Только-то и сказал спокойно:

– И я вот приготовился… да что уж?.. готов… на выход!..

Я было хотел возразить, уйти от такого разговора, когда сразу и обо всём. Приехал-то я на две недели в село с одной целью. Для задуманной документальной повести добрать недостающих подробностей, освежить полузабытое. А тут…

При первом знакомстве подарил я ему свою книжечку с короткими рассказами. И попал на эти вот разговоры.

«Надо терпеть, – думаю, – так бывает при первом знакомстве. Потом уравновесится».

…На фоне обветшалого белесого штакетника, висевшего наискосок от сеней до сарайчика серого постельного белья, показался он мне на миг древним греческим мыслителем. Холодновато-гипсовым и скучноватым…

«Не так начинается день у меня, – досадовал я мысленно, – лучше бы пройти потихоньку мимо ворот его и – на Самарку! Окунуться в прохладную водицу…»

Но уйти от разговора почему-то не решаюсь. Ведёт хозяин меня тихим голосом за собой, как бычка на верёвочке.

Мы переместились уже в сени. Уселись за стол. Хозяйка принесла чайник и большие жёлтые бокалы.

Наблюдая, как я разливаю чай, Гниломёдов размышляет вслух:

– Это ж надо, ведь всю жизнь крутил в клубе кино! Столько всего пересмотрел. Думал, много так знаю. Книжки мало читал. Хватало экрана. А тут Дуся, сестра, ремонт с ребятами своими затеяла… Ну и привезла целую тележку книг к нам в предбанник.

– Топи! – говорит. Отслужили своё.

А там и Грибоедов, и Тютчев, и Толстой, и Шолохов. Как так можно? Баню книгами топить?!

Начал читать. И голова кругом. Невежда я! Да какой! И сколько таких! Тьма тьмущая! Толчок они мне дали, эти книги из предбанника!

Книга и кино – несравнимые вещи!

Вот возьми Пьера Безухова, Андрея Болконского, которых в кино играют Бондарчук и Тихонов! Я их так всех любил! И героев, и артистов.

Но сделал я для себя открытие: кино в сравнении с книгой – доска! Ведь сколько они, оказывается, о жизни думают и говорят в книгах: Безухов и Болконский! И как думают! Как говорят! А в кино: один процент всего! Остальное – картинки!

Промеж книгой и кино – пропасть! Читать надо было бы с ранних лет! Жалко упущенного…

Сижу, слушаю Николая Петровича и жалею:

«Не мне бы, – думаю, – слышать такое, а нашим с ним внукам, может, отлепились бы от телевизоров, а так…»

А Гниломёдов своё:

– На той неделе поехал в Самару на крытый рынок. Что надо, ничего для меня не нашлось.

А тут иду вдоль стены рынка, с улицы, там, где палатки стоят.

Гляжу, в сторонке прямо на асфальте потрёпанный такой мужичок книжки разложил. Торгует. Много так книг у него. Стопками, рядами выложены.

Слева от него лежат солидные тома! Читаю: Токкерей, Диккенс; наши: Ключевский, Тургенев, Юлиан Семёнов… много всякого. Каждая толстая книга пять рублей стоит!

А рядом лежат тоненькие. Но какие! Грибоедов «Горе от ума», Некрасов «Стихотворения», Тютчев «Стихотворения», Крылов «Басни». Эти дешевле: рубль за штуку. Смехота да и только!

– Не стыдно, – говорю, – за такую цену продавать?

– А ты продай дороже! Ухарь нашёлся.

Сморчок такой, а свысока разговаривает. Дело своё знает. Сейчас много разных специалистов развелось.

– Подойди к любой свалке, – продолжает, – там такого товара! И за «так» не надо никому.

И прав он. Я знаю это. А противлюсь своему такому знанию.

Набрал я на полста рублей охапку целую.

«Не в одном нашем селе, – думаю, – такое творится. В городе – то же самое».

А то стыдно было как-то за село. И тут же ужаснулся другой своей мысли: чему радуюсь? Значит, вся страна такая. Это ж куда мы все идём?

Ты-то, Александр, думал об этом?

– Куда от этого деться? Думал, – отвечаю.

– И что?

– Это больная тема. Давайте оставим на завтра, меня, наверное, жена уже разыскивает.

– Тогда на вот, на дорожку. Не торопись. Жена обязана ждать. И протягивает лист из ученической тетради.

– Что это?

– Стихи. Утром спускался в погреб за молоком, посетило.

– А что? – спрашиваю. – Холодильника в доме нет?

– Есть, но мне сноровистее в погребе. Как слезу туда: красота!

Здесь мозги плавятся, а там у меня выше плюс пятнадцати не бывает. Представляешь, как слезу туда, так у меня стихи там рождаются. Народу никого, как в параллельном мире каком. Суеты тоже нет. Я даже часто предлог ищу, чтобы побыть в погребе.

– А свет? – спрашиваю.

– У меня свечка там на бочке в блюдце стоит. И бумага лежит, и карандаш. Как кабинет! Полсотни стихотворений написал. Полка с книгами образовалась. Мне из погреба видней. Пишу сейчас одну вещь…

Он взглянул на меня оценивающе:

– Сродни шекспировской! Я взял протянутый листок.

Начал вслух читать стихи:

 
В чём наша суть? Куда идём? Я вновь и вновь,
Как юноша, терзаюсь по ночам:
Наш путь по-прежнему не ведом нам.
Слабеет дружба, растворяется любовь…
Что остаётся? Пред дыханьем ядерной зимы,
Пред вечностью? Невольно озираешься: кто мы?
 
 
Быть может, смысл всему рождается
в космической дали?
Он в пыль стирается в пути.
Его нам не понять с Земли.
 

Когда прочёл, он спросил величаво:

– Как?

– Омара Хайяма читали? – спрашиваю.

– Ну вот! И вы туда же! Читал. И Хайяма! И Фета! И причём тут это? Вот! Опять стихами заговорил! Жена талдычит, она бухгалтер. Авторитет в своей конторе: «Гниломёдов, – говорит, – в тебе, как в твоей фамилии, всего намешано. Хватит уж, почудил за жизнь. Теперь это вот! Графоман ведь! Гра-фо-ман! А хочешь в гении?»

Чепуховину городит. Какой гений? Вон она, простая вода в рукомойнике! Обычная вода! А как она появилась, отчего? Как постарел, так и поглупел. На многое не знаю ответов. Куда ни кинь, во всём тайна! Что такое небо, космос! Всё по воле Создателя? Может! А как возник Создатель? Раньше не задавал таких вопросов. И сходил за умного.

Это ей подруги наговорили про Хайяма, про гения. От невежества. Мне что? Псевдоним, что ли, брать? «Гниломёдов» ей не ндравится!

– Но не очень ново, – осторожно пытаюсь вставить слово.

– Не ново! – он по-молодому дёрнулся. – «Не ново», «было!»

А где было? С кем? Со мной такое впервые! И опять же, твой Омар Хайям в погребе писал? Нет! То-то! Он учёный был, при царском дворе служил. Киномехаником не был, это – да! Успел опять же раньше нас родиться… и сказать раньше… Мне бы его образование! А! Что бы было?! Я поздно себя открыл! Вот в чём промашка! Можно сказать, не промашка, а драма жизни! Не торопись судить, ещё раз прочитай вдумчиво, дома! Вообрази, что не я это написал. Кто-то другой, незнакомый и далёкий… Дело-то какое? Надо узнать себя, успеть. Сегодня живёшь, а завтра раз – и нет тебя… бобина кончилась…

…Домой я уходил не только с этим стихотворением. Вручил он мне на суд недавно законченную рукопись своей сатирической, как он сказал, повести. Обнаружив тем самым устойчивую заинтересованность в нашем с ним общении.

Задание не из простых, учитывая наши дружеские с ним отношения. Знаю, как непросто делать свои суждения о рукописях близких знакомых.

Вспомнилась его усмешка: «Мне из погреба видней».

Ночной рейд

Зачем наговариваешь лишнего? Мол, сатрапы, гаишники эти!.. Есть, конечно! Но и свои они ребята. Как есть свои. Понятные. Вот послушай.

Еду я как-то на своём «жигуле» в первом часу ночи. Тороплюсь! Улица пустынная. Никого. Ни машин, ни людей. Один.

На перекрёстке красный свет загорелся. Ну, что? Глупо время терять!

Проскочил! И только свернул налево: вот они, нарисовались, сатрапы эти. Двое, блин.

Остановили.

Взял старшина мои документы и, не глядя, радостно так:

– Нарушаем!

– Так ночь, – говорю, – глухая. Ни души. Было бы днём, – лепечу своё.

Старшина зычным голосом:

– Правила движения на круглые сутки написаны! Вопросы есть? Ну, какие тут вопросы? Прав старшина.

– Просьба, – говорю, – есть. Отпустите. Первый раз такое.

Поспать хотелось успеть. Завтра с утра в смену.

– Первый – не первый, гадать не будем! И штрафовать торопиться не будем! Погодим, раз просишь! Ты вот подбрось нас в отделение. Там видно будет.

Повёз я их. Куда деваться?

Велели подождать малость. И ушли.

Жду. Пока ждал, дал себе зарок: сроду на красный больше не поеду. Урок получил.

Вернулись они. Торопятся. Уже втроём. С капитаном.

Капитан здоровый такой, пухлый. Усики рыженькие на поросячьем рыльце. Ну, весь свой, как мой старший дядька Володя. Только тот пониже ростом.

Как я понял из разговора: у них, видишь ли, рейд был по городу.

– Развези, – говорит старшина, – по домам. И будешь свободен. Сам понимаешь: отдохнуть надо, утром – к восьми.

Понимать-то я понимаю, но… Куда, блин, деваться? Повёз.

На первом же перекрёстке красный свет загорелся. Я по тормозам. Стою.

– У тебя что, бензин кончился? – удивился капитан. Голос у него бабий, визгливый. От такого хорошего не жди…

– Но ведь красный горит, – говорю.

– Так третий час ночи! Ни души вокруг! Гони, спать охота… – капитан уже не удивляется. Он гневится!

– А как же правила движения? – говорю. – Они же на круглые сутки!

– Ну и мямля! Не понимает ситуации, – нахмурив белёсые брови, скороговоркой продолжает своё капитан.

И к старшине:

– Где вы такого подцепили? Вечно что-нибудь!.. То понос, то золотуха! Накажу вас обоих!

Я включил скорость.