Текст книги "Голоса на обочине (сборник)"

Дожить до весны!

Говоришь, в голодные годы твой дед с семьёй уехал в Сибирь, и потому все они остались живы? Случалось и такое… Только с нашей-то семьёй по-другому было. Если б только с нашей…

– Вы хорошо помните те годы? – спрашиваю. Лицо старика трогает вялое подобие усмешки:

– Ещё бы! В памяти такие зарубы остались…

– Могли бы рассказать? – спрашиваю.

– Мог бы, только не сейчас. Неважно себя чувствую после операции. Недели через две, может быть…

* * *

…Старик рассказывал несколько вечеров. Я редко перебивал его вопросами. То, что я услышал от него, сидя вместе с ним в скверике во дворе, меня выбило из равновесия. Я несколько дней приходил в себя. Не мог ничем заняться сосредоточенно, пока не понял, что надо услышанное записать. Перенести на бумагу. Не мог носить в себе…

…Рассказ его я, как сумел, сгруппировал, удалил из него повторы… Нигде и ничего от себя… Местами опустил подробности, которые показались мне неимоверно дикими… Всплывали в памяти отрывочные сведения из архивных документов. Но передо мной был живой свидетель…

«Видишь ли, в некоторых уездах Самарской губернии в 1920 году не выпало ни одного дождя. Поля и луга на глазах выгорали. Появились полчища саранчи.

Уже в 20-м году у нас в деревне начали есть жёлуди. Ели их пока наполовину с мукой, потом с мякиной, лебедой. Ещё с репейником этим.

…И 21-й год оказался таким же засушливым. Так много стало пожаров. Горели леса, горели деревни вокруг. А тут холера! Тогда говорили, что она пришла из города. Наступил форменный мор.

Мой родитель с зятем Николаем поехали в Уральск на двух подводах за продуктами. Они не вернулись живыми. Нашли их убиенными, когда, значит, они уже возвращались. Недалёко нашли, тут, за околицей. Лошадей увели. Продукты пропали тожа…

Я догадывался, кто это свершил, седёлку нашу опознал. Но куда с этим? Пришибут только…

…Все, кто мог, к концу 21-го года гужом потянулись кто куда.

Кто на скрипучих телегах, кто в кибитках, кто как… Мимо нашей деревни день и ночь шумели повозки, мычали коровы, тянулись верблюды…

Плач детский и стон взрослых слышались отовсюду.

Пошло страшное воровство. У кого корову, у кого овцу уведут со двора. И зарежут.

И нашенские уезжали.

Мама у нас года три уж как умерла. Вдвоём мы с сестрой Настёной остались. А она на сносях. Вот-вот родит. Куда мне деваться из деревни? Всё на меня легло, на двенадцатилетнего парнишку.

А мор продолжал косить народишко. Ели корни и камыш. Разные мослы, которые много лет валялись в пыли, начали сушить и тереть. Получалась костная мука. Ели речной ил, глину…

Так было и у нас, и в других местах. Дети и взрослые ежедневно ползли в помещение сельсовета с милостью дать хлеба. Кто высохший, как скелет, кто до безобразия опухший.

С наступлением холодов ни травы, ни кореньев не стало. Поели почти всех собак и кошек. Ели всё, что казалось съедобным.

Тут уж начали вымирать целыми семьями. Обезумевшие родители бросали замерзать своих детей на морозе в поле.

Пока земля не замёрзла, как-то ещё хоронили. И то не везде.

Уцелевшие, одичавшие собаки растаскивали трупы. В нашей деревне умирало человек по шесть в день. Маленькие дети от голода грызли себе ручонки. Их связывали.

Начали есть древесные опилки, размалывали ветки молодняка. Спасало не надолго. Болели и мёрли.

…Тут зачали воровать трупы с могилок. Перестали приносить умерших детей на кладбище, оставляли для еды.

Я раньше читал тогда, что людей едят. Но это там где-то, за семи морями, а тут у нас…

Меня спасали мои ноги. Я был бегун. Утащу что-нибудь съесть!

И лови меня!.. А как обессилел, плохо стало.

Разок срезал у Родичевых в сельнице гужи у хомута, а они не поддаются. Сколько ни варил, ни в какую… Твёрдые и хомутом пахнут.

Другое дело, когда у них отелилась корова. Место, ну этот, послед, они повесили на переруб в сарае. Я его и умыкнул. С мясцом мы оказались с Настёной. Но когда это было? Чуть не год назад ещё.

Бояться я начал, когда плохо стал двигаться. Как бы не прибили. Доступным оказался…

…Разок братья Зуйкины пожаловали разбираться. Я у них из погребицы меж делом капкан стибрил. Придёт весна, думаю, вдруг суслики ещё остались…

…Уже сумерки наступили. Они к мазанке нашей направились.

Один из них с лопатой. А я уже давно почувствовал, что они меня пасут. Перебрался ночевать в сарайчик. Пока братья в избе были, я ползком к Дунькиному оврагу. А сил-то нет, как раньша… Ткнулся в кусты сирени на полпути передохнуть. Эта сиреневая кулишка и спасла меня. Лежу и вижу перед носом два черепа человечьих и кости разные. Вспомнил, как летом ещё отца с сыном Кичайкиных здесь видел брошенными. Они это.

Мне бы вскочить, да – к оврагу! А не могу, прижало к земле…

Всё же скатился я под уклон и поколтыхал, подальше от дома.

Настёну они не тронули.

А вскоре старший из братьев Зуйкиных отравился, не знай чем…

* * *

…А тут роды у Настёны. Сосед Степан принимал. Кому жа ещё?

Все, кто рядом, немощные.

Пуповину дядька Степан резал отцовским сапожным ножом.

…Настёна умерла после родов как-то быстро. Отвезли мы её со Степаном в амбар. Земля уж как железная была. В амбаре том складывали людей до весны, когда земля оттает.

Через неделю после матери умерла и девочка. Как ей жить? Я её одной водой с ложечки кормил. Не знал, что делать, советоваться не с кем. Степан тожа помер.

– Как помер? – спрашиваешь.

Расскажу.

В соседнем селе утром толпа голодных, человек в сорок, подвезла на салазках к дому волостного председателя разрубленный труп, взятый из такого же как у нас амбара. И потребовала хлеба. Заявили твёрдо: если не будет исполнено их требование, они съедят и самого председателя.

Труп члены совета у толпы отобрали.

Что повлияло, не знай!.. Только и у нас вскоре, и у них стали раздавать кукурузу. Говорили, навроде того, американскую. По четыре кило на человека дали. Вот Степан и наелся досыта. Закупорка получилась у него. Живот и лопнул.

А со мной-то как было?

Как раз повезло мне. У Сироткиных солдаты стояли. Я у одного в мешке кусочек сальца и нашарил. С кукурузой его ел. Эта вот смазка спасла меня.

К тому времени я уже знал, что нельзя много есть костной муки. Нельзя употреблять овчину. Был опыт…

* * *

…Надо девочку хоронить, как положено. А как? Пойду, думаю, к дядьке Илье в соседнюю деревню. Они с отцом когда-то знались. Вместе их призывали на войну с германцем. Он вернулся в село потом с простреленной рукой. Это уже было в гражданскую.

«Может, повезёт чем поживиться у них, а может, по дороге где?» – так я думал.

Дотащился до села, а без толку. Все у них еле двигаются. Топят одну избу поочерёдно с соседями на пять дворов. Где натопят, туда и сходятся греться. Лежат вповалку, еле живые. Дядьки Ильи дома нет.

Что оказалось-то?

Когда стало совсем нечего есть, они съели умершую у них квартирантку из Грачёвки, кажется, Ручникова фамилия её была. Когда съели, дядька Илья послал свою бабу в совет, чтобы она, значит, сказала, что едят человечье мясо. Сделал так, чтобы его двух ребятишек приписали к общественной столовой. Увезли дядьку Илью в Самару.

Очень он просил дать ему хоть какую-нибудь работу. Говорил, везите хоть куда, только чтоб можно капельку какую заработать детишкам из еды. Он умел работать.

У него ещё в 20-м году было крепкое хозяйство: пять лошадей, три коровы, овцы. Две лошади увели белые, потом в засуху двух съели волки. Остальное сами проели.

* * *

Когда я возвращался домой, решил сходить к нашей родственнице Агафье. Она на дальнем конце улицы жила.

Иду, значит, к Агафье и оглядываюсь. Боязно. Она малость чокнутая была. И это ещё… двусбруйная, то есть ну… и баба, и мужик – так говорили.

Я её у нас в доме раза два видел. Лицо мужичье, а так навроде женщина… Её больше Агафоном звали, промеж собой-то.

Иду по переулку как могу. А пороша выпала. Светло так! И никаких следов на снегу.

Ну, ладно, думаю, кошек и собак поели. Но люди-то должны остаться, хоть сколько-то… Неужто никого?..

…Я ещё в сенях насторожился. Запах…

А как открыл дверь: дух мясных щей волной ударил в ноздри.

Смотрю, в печке огонёк сверкает. Агафья с ухватом стоит.

– Проходи, проходи, сродничек! Давненько тебя не видела. С чем пожаловал, Ванечка?

Разговорчивая такая…

Она спрашивает, а я молчу. Одно на уме: «Откуда у неё мясо?

Неужто она?..»

Не знаю, что делать! Говорить с ней или удрать сразу. Страх обуял…

– Вот сейчас щец налью, тогда и расскажешь.

И достаёт хозяйка глиняную чашку с отбитыми краями, тёмную такую.

Я еле выдавливаю из себя, не подходя к столу:

– Настя родила и скончалась. Теперича девочка её померла.

Племянница моя. Похоронить бы надо.

– Похоронить? – быстро переспрашивает Агафья. И поворачивается ко мне всем лицом. Глаза у неё пустые. Ничего, рона, в них нет, прозрачные…

– Привези её мне, – говорит.

– Зачем? – вырвалось у меня.

Ни с того, ни с чего лицо её, не лицо, а небритый гаденький урыльник с редкими чёрными усами, затряслось в едком мне смехе:

– Затем, что ребятёнки вкуснее. Уж я-то знаю!.. Скажет тожа: похоронить, – пустые её глаза, обращённые в меня, её мерзкий дребезжащий голос лишили меня последних сил.

Я попятился в сенцы и вывалился на улицу.

Не помню, как пришёл домой.

…Потом-то у тех, кто переступил черту, вроде Агафьи, лица, я заметил, становились, как у неё, – урыльниками. Да и жили они опосля совсем недолго… Хотя и голод уже малость отступил.

* * *

…Решил я отвезти девочку на салазках в этот покойницкий амбар, где и Настёна. Недалеко совсем.

…Привёз кое-как. Замка на двери нет. Взобрался на порог.

Что я увидел?.. Трупы лежали и штабелями, как дрова, и… как попало.

Сеструху я нашёл быстро. Она распласталась вдоль бревенчатой стены. С левой ноги её, начиная от бедра, кусками была срезана вся мякоть. Отсечены обе груди. Многие были искалечены, не токмо она…

Как я тогда не сошёл с ума, не ведаю.

…Чтобы девочку не достали и не утащили, я, как мог, за несколько приёмов, распихал в серёдке амбара тела и опустил её на самый пол. Потом прикрыл, чем мог.

Голова соображала тупо. Когда, шатаясь из стороны в сторону, шёл домой, дал себе слово, что обязательно доживу до весны и захороню Настёну с дочкой у нас в огороде. На виду, чтобы, значит, не раскопали…

Эта вот задача, которую я себе определил, может, и помогла мне выжить тогда.

* * *

…Пришла весна 22-го года. Сиреневые почки за огородом набухли, вот-вот распустятся…

Народ иссох за зиму. Кто как, кто на четвереньках, стали выползать на полянки. Ели любую зелень, любую травку, которая попадалась…

Некоторые тут же, померев, валялись.

…Я, как мог, поволокся к амбару. Два раза падал, лежал подолгу. Набравшись сил, вставал и снова колтыхал.

…Трупов в амбаре было уже меньше, чем зимой. Растащили.

Настёна лежала теперь в углу, ближе к выходу. Видать, собирались утащить, дак не успели. У неё не было правой ноги совсем.

Девочку я не нашёл, как ни старался…

* * *

…Тут вскоре тех, которые в амбаре уцелели, власти захоронили. И Настёну тожа. По улицам собирали тех, которые из-под снега, значит…

Девочку-то я тогда не назвал никак. Теперь вот, когда поминаю в церкви всех, кого знал, её без имени называю… Просто девочкой.

Хоронили из амбара прямо на наших задах, где эти самые кусты сирени, которые когда-то укрыли меня.

И сейчас эта сирень на своём месте. Последний раз я там лет десять назад был. Удивительное дело: чахленькая эта сирень жива, цветёт себе. А стольких людей, когда-то розовощёких, рослых, деловых, разных, не стало. Как ветром выдуло, унесло. Теперь всех уж и не вспомнить.

…Как так случилось, что живу я более уже девяноста лет? На каких таких дрожжах?

Те, кто народился потом в нашей деревне и живут теперь, в большинстве не ведают, что там случилось… И мало интересуются.

И надо ли знать, как всё было?

Но ты вот спросил.

…Мыслимо ли, чтобы такое случилось ещё?

Озорник

Хочешь, я тебе одну маленькую историю расскажу? Хочешь?

Всё равно скучно сидеть в этом аквариуме. Не скоро дождёшься своей очереди. Я потихоньку, чтобы этих старушек болезных не разбудить. Не думал, что по поликлиникам буду бегать. Было это давно, ещё в первые годы перестройки, когда я работал директором большого завода. Тогда ещё завод был крепок. Итак, провожу я приём по личным вопросам. Он у меня по понедельникам два раза в месяц был: так легче этот страстной день переносить. И вот, когда я уже плохо начинаю соображать, разбив всё своё терпение о бесконечные жалобы, просьбы, неувязки в личной жизни, разбив о собственную неспособность помочь человеку – ведь идут со всем, что наболело, – под конец приёма, уже в седьмом часу вечера, заходит мой старый знакомый Михаил Галкин. Да ты его знаешь, помнишь! Он на моё пятидесятилетие тогда огромный астраханский арбуз принёс.

– И танцевал лезгинку, да?

– Во, во, он самый! Всю жизнь протанцевал и пропел. У него коронная была: «Хороши весной в саду цветочки». Мы с ним с одной ремеслухи, только он подзастрял в слесарях. Я ж, окончив институт, чёрт те дери, выдвинулся. Теперь у меня в активе два инфаркта, a он и сейчас танцует. Ну ладно, ближе к истории.

Он, понизив голос, продолжал:

– Входит, значит, он и: «Вот, – кладёт мне на стол заявление. – Прошу материальной помощи, поиздержался», – поясняет. «Что так? – спрашиваю. – Не мог запросто зайти, в обычное время?» – «Не мог, – говорит, – пользоваться давней дружбой, да и замаялся совсем с женой. Для неё и помощь прошу, Романыч! Уважь, она у меня ноги обморозила. Лежит, сердечная, с волдырями, а местами кожа сошла, жуть…» Ну я, замороченный напрочь, пишу резолюцию: «Бух.: выдать две минимальные заводские зарплаты согласно Положению». Он берёт заявление и быстро уходит.

И уже потом, когда секретарь все бумаги забрала и я остался один, вдруг опомнился: «Чёрт, на дворе июль, разгар лета, где же жена Галкина ноги обморозила?» Метнулся к окну, Михаил ещё только вышел из подъезда и идёт через скверик перед заводоуправлением. Кричу: «Михаил, как же твоя Ираида ноги обморозила? Лето же, июль месяц?» Он остановился, внимательно так посмотрел на меня и вежливо с укоризной говорит: «Романыч, это дело интимное, на площади об этом не кричат». – «Что, – шумлю, – за чертовщина! Иди сюда в кабинет, объясни. Бабу твою жалко!» Заходит, сукин кот, садится и подчёркнуто вежливо говорит: «Вот скажи, Романыч, хотя мы с тобой и друзья, а ведь живём мы по-разному?» – «Как так?» – спрашиваю. «Ну, у тебя что висит в спальне на стенах? Ковры, – сам себе он отвечает, – а у меня географическая карта мира. Смекаешь, разница какая?» – «Ни черта не смекаю», – отвечаю. «Верно, ты не сразу и в училище соображал: карта мира на стене над кроватью». – «Ну и что? – реву я. – Что?» – «А то, Романыч, значит, что вверху у меня в спальне над кроватью Ледовитый океан – Арктика! Внизу соответственно – Антарктика. Вечные льды! Смекаешь?» – и он многозначительно поднял вверх правую руку с прямым, как новый гвоздь, указательным пальцем. «Ни черта не смекаю!» – «Ну как же? В такой, извини меня, ситуации, где бы ножки моей дражайшей супруги ни были – они всегда аккурат во льдах. А там, сам понимаешь, до минус пятидесяти градусов! Жуть какая! – он схватился руками за голову и стал её качать сокрушённо. – Жуть какая, а?» – «Что ты городишь? Причём здесь это?» – «Причём, причём! Вот она и обморозилась! И твоя бы не выдержала, извини меня, сгубила ноженьки свои! Верно ведь?» – сказанул… и выскользнул из кабинета… до следующего своего фокуса.

Серая сонька

В Чёрновке был завод верёвок, а Сонька этому заводу принадлежала. Лошадь старая была очень. Плохо уже видела.

Её и решили пустить на колбасу. Но наши поселковые упросили отдать её нам – молоко возить.

И возили. Собирали с окрестных деревень и доставляли на молокозавод. Этот завод был тут, на старых графских развалинах.

Сонька в посёлке у каждого во дворе жила поочерёдно. Всем принадлежала.

Когда у нас жила – у меня наступал праздник. Хлеба нарежу, солью посыплю – лошадушка моя и ходит за мной, как на верёвочке, ждёт, когда дам ей.

У моего папы Звезда Героя была, именные часы за храбрость.

Он был на войне наводчиком. Разворотило ему левое плечо снарядом, а он выжил. Комиссовали его.

Во время войны работал он на заводе в Самаре. То кузнецом, то трактористом. Ночью самолёты вывозит с завода, а днём кузнецом работает. Домой неделями не появлялся. Тогда так работали.

Выдохся. После войны стал трудиться, где верёвки делали.

У нас в посёлке.

Как и Сонька, быстро слепнуть начал. У него с войны контузия была. Обоим досталось в жизни. Сонька папу нашего больше, чем меня, любила. Так любила, без хлеба с солью. Он ей и упряжь ремонтировал, и телегу лёгонькую такую приспособил.

В пятидесятые годы сахара у нас не было. Откуда ему взяться?

Папа посылал меня за мёдом на пасеку к своему дядьке Винокурову. Мы ему с Сонькой молока, а он нам – мёду.

До пасеки больше семи километров дороги, чуть не половина – лесом. А я с Сонькой не боялась в лесу. Не знай – почему? С ней как дома везде…

Когда проезжали мимо молокозавода, Сонька всегда останавливалась. По привычке ждала, когда фляги порожние принесут. Такая обязательная.

…Школа у нас была километров за пять от посёлка. После занятий за нами чаще всех приезжал мой папа.

А один раз, февраль был, метелица, занятия отменили. Нас отпустили. А я не стала ждать, когда за нами папаня приедет. Чего ждать целый день? Одна и умыкнула домой из школы.

Папа с Сонькой прибыли за нами, а меня нет. Домой, говорят, ушла. Вернулись они домой, а меня и там нет. Что делать? Поехали двое слепых искать одну неумную.

А я в метель сбилась с дороги. Пошла в степь, в сторону от посёлка…

Папа рассказывал: «…Уже совсем было надежду потеряли. Не знай, что и делать? Голоса уж нет кричать… Сил самому идти нету. И Сонька выдохлась, вижу…»

Долго они маялись в метель эту.

…А тут она, Сонька-то, свернула с дороги и, как могла, пошла полем. Чуть не по брюхо в снегу. Подошла к заснеженному бугорку и остановилась. Отец подходит, а это я сижу. Уже никакая.

Спасла меня Сонька!

Дальнобойщик

Что, блин, рассусоливать? Любовь – любовь!.. Если она есть, то есть! А нету – ищи ветра в поле.

Я – дальнобойщик. Вернулся домой, а она мне подарочек приготовила:

– Всё, Коля, не нужны мне никакие твои денежки. Не жена я тебе больше. Ушла от тебя, с другим живу. Мне муж нужен, а не эти твои: приехал-уехал. Как морячка. На фига мне твои подарки, квартира?

Сгоряча разговоры разговаривать начал, а потом думаю:

«А мне на фига это, если она уже полгода с другим живёт?» Половину вещичек своих к нему перетащила, а я и не заметил.

Ушёл сам, без скандала. Квартиру оставил: с ней же наш сын Ванька. У меня вторая однокомнатная есть. Небольшая, правда, но… перетрусь.

Запил было сначала. Один же! Что делать?

Скоро в рейс снова, как быть? Задача! Думал, думал – ничего путного в голову не идёт. Мне что? В сорок лет по дискотекам подругу искать? Или в клуб «Кому за 30», в нафталине копаться? Не для меня. Один мой приятель по Интернету себе нашел подружку – приехала такая горилла, еле через месяц выпроводил.

Ничего не придумал я. А тут из магазина с продуктами выхожу, смотрю: очередь на троллейбус. Ага, приличная такая очередь на остановке. Жмутся все, холодно. Одни женщины, как будто кто нарочно так сделал для меня.

Мысль у меня высеклась. Подошёл к середине очереди и бабахнул прямой наводкой, открытым текстом:

– Женщины, дорогуши! Посмотрите на меня: ну я ж нормальный! Руки, ноги – всё при мне, не дефектный какой! Зарабатываю неплохо. Выпиваю так себе: от случая к случаю. Есть недостаток: рейсы длинные, надолго уезжаю. Но это же профессия! Мужику работать надо!

– Чё тебе надо-то, сердешный? – спрашивают из толпы.

– Жена нужна, – отвечаю, – искать некогда мне: через два дня в рейс. Кто смелая – соглашайтесь!

– А прежняя где? – спрашивают.

– Нету, не выдержала моей профессии! Ушла. А квартира есть, – отвечаю. – Бить женщин не умею. Не гуляю.

Какая-то пухленькая дамочка объявила то ли в насмешку, то ли всерьёз:

– Бабоньки, так это ж почти идеальный жених!

В толпе засмеялись, так, по-доброму. И тут вышла одна, невысокого роста, черноглазая:

– Я согласна.

И мы пошли ко мне. Как пришли – так и живём. Маша разведённая была. Расписались, обвенчались. Судьба.

Сыну Егору полтора уже. За вторым пошла, УЗИ подтвердило.

Всё по науке. Решили Ванькой назвать. Так Маша хочет. Не могу возражать. У меня два сына Ваньки будут. А!

Такая она – любовь-морковь.