Текст книги "Голоса на обочине (сборник)"

Страховой случай

Поехал я к приятелю в деревню в гости на новенькой своей «Ладе-Калине». И попал в историю.

Выехал с его двора задом и дал резковато влево, а там поодаль торчал остаток от давних футбольных ворот – труба металлическая, чуть не метр высотой.

Когда подъезжал к дому, я её не видел, а тут на выезде нашёл… Обновил свою покупку: аккуратно так к бамперу приложился.

Вмятина получилась ровная. Сделай вторую похожую на другой стороне – можно подумать: дизайн такой…

Расстроился, конечно. Но – сам виноват. Куда и кому пожалуешься?

Приехав домов, на следующий день позвонил страховому агенту. Надо с чего-то начинать.

– Марина (я и имя её помнил ещё, страховал-то две недели назад), Марина, я машину стукнул. Признаюсь: сам виноват. Никого рядом не было.

И далее про бампер и прочее рассказываю ей.

– ГАИ вызывали? – спрашивает.

– Ну, какое ГАИ, – отвечаю, – за сорок километров от райцентра. Да и поздно уже было, десять вечера, а мне до города пилить ещё поболее 100 километров.

– Ну, ничего. Это дело знакомое, – заверяет, – страховой случай. Но нужна справка ГАИ о дорожно-транспортном происшествии.

– Поскольку я сам виноват, – говорю, – сколько фирма компенсирует – и ладно. Может, без ГАИ?

– Нет, так не пойдёт. Это большие мне заморочки. Нужна справка. Сделаем, как надо.

– А как надо?

– Просто. Поставьте свою «Ладу» где-нибудь на улице или во дворе. И вызывайте представителей страховой фирмы и ГАИ. Я их телефоны вам писала, когда договор оформляла. Скажете, что кто-то стукнул, когда вы куда-то уходили… И все дела!

– Марина, ну это ж подлог?

– Какой подлог? Обычная практика. Не вы первый! Договорились? А иначе езжайте в свою деревню эту. С утра ставьте машину, где стукнули её и вызывайте ГАИ. Привозите бумагу.

– Марина, это такая морока!..

– Ну вот, опять двадцать пять! Вы деньги получить хотите?

Я не знал, что отвечать. Она отключила сотовый.

На другой день я снова ей позвонил:

– Марина, я так не могу, я…

– Михал Михалыч, ну вы прям чистюля какой-то. С вами пирога не испечёшь… Вот геморрой тоже. Не могу…

Разговор вновь закончился ничем.

У меня в ушах звенел её голос: «…С вами пирога не испечёшь».

…Я решил поставить машину около «Главпродукта», знаешь, за зданием цирка. На ровненькой такой площадочке. Всё чин-чинарём. Бей не хочу! И простор – хоть с разгона тарань…

Машину поставил, а звонить в страховую фирму и ГАИ не тороплюсь.

Пошёл за чем-то в магазин. Постоял в колбасном отделе. Зашёл тут же в чебуречную. Съел чебурек с рыбой. Что ещё делать? С мясом, что ли, съесть?

Хватит, думаю, тянуть резину. Решаться надо! Собрался с духом и позвонил.

Первыми, через полчаса примерно, приехали двое парней из страхового агентства. Деловые такие. Сосредоточенные. Всё, что надо им, потрогали, посмотрели не раз. Сфотографировали. И стали что-то писать, сидя в машине.

И тут подъехала машина ГАИ.

Шустро так из неё выскочил молоденький лейтенантик и сходу крепко ударил ногой по бамперу в том самом месте, где была эта, будь она неладной, вмятина.

– Кто научил? – спросил резко меня лейтенант.

Я даже сначала не понял вопроса.

Из машины вышел его напарник, капитан. Встал рядом. Лейтенант повторил свой вопрос:

– Кто научил?

– Меня ударили. Вот тут, – мямлил я, – когда…

– Когда? – напирал лейтенант.

– Да вот, пока ходил в колбасный отдел, – продолжал я.

– Если б его ударили здесь, то на асфальте под машиной были бы отлетевшие сухие комки грязи. Их нет! Их нет и внутри на бампере, а то бы они отвалились от удара моей ноги! Мудрецы!

Лейтенант всё это говорил капитану, не обращая на меня никакого внимания. Меня будто и не было. Я ничего не значил для него.

Капитан флегматично молчал.

– Поехали, – махнул рукой лейтенант. – Нам тут нечего делать. И гаишники уехали.

Глядя им вслед, я даже позавидовал лейтенанту: какой молодец, знает своё дело!

– Вот тут надо ознакомиться и расписаться, – подали голос ребята из агентства, сидящие в машине.

Я сел к ним в машину.

– Понимаете, я вовсе… когда…

– Нас это не касается. Наше дело другое…

Я, не глядя, подписал листочки.

– А дальше что? – спросил их.

– Дальше со своим агентом по страховке работайте.

Я вышел из машины. Они уехали.

– И чем всё это закончилось? – спросил я Михаила.

– Чем закончилось? – нервно хохотнул он. – Кто его знает?..

Ещё не закончилось… Сегодня позвонил Марине.

– Приезжайте завтра, я уже в курсе, – отвечает металлическим голосом. – С вами, действительно, каши не сваришь. Простое дело, а вы…

Что мне ей отвечать?

У неё то пироги, то каша какая-то…

Нарвался на стряпуху.

Солдат

Помню давний разговор из детства.

Был День Победы. После митинга на сельской площади около школы народ стал расходиться по домам. Зот Иванович зашёл к нам, узнав от своей дочки Веры – моей одноклассницы, что у меня есть книга Сергея Смирнова «Брестская крепость». Я книгу ему дал.

– Не задержу долго, – говорил Дзот Иванович, так его называли у нас в селе, – я быстро читаю. Интересно! Я бывал в тех краях. Довелось.

Он сидел в нашей горнице. Огромный и внушительный. От его наград на широченной груди было празднично и торжественно. Частица великой Победы перенеслась в нашу избу. У моего отца боевых наград не было.

– Скажи, Зот, как так могло получиться? Только без обиды.

Ты же с первого дня войны должен бы переметнуться к немцам? – спросил мой отец.

– Почему так? – спокойно спросил Зот.

– Ну, как! Отбыл срок как кулак в Сибири, не знай за что.

Только вернулся и – на фронт. Со всеми.

– И что же?

– Что же? Два ордена Славы, медалей сколько. За что получил? За что воевал?

– Как за что? За нас с вами воевал. Куда я должен был переметнуться? Куда бежать? Здесь мои дети. За огородом под крестами дед лежит, мать. А там что? Куда ты мне указываешь?..

– Ну как что? – не сразу нашёлся мой отец.

– Там для меня пустота, – чеканно ответил наш гость.

У Зота не было законченного среднего образования. И не был он ни на фронте, ни после политработником, куда ему?..

Был он русским человеком, вынужденно ставшим в суровое время солдатом. И по-крестьянски исполнившим с тихим мужеством свой долг. Как необходимую работу.

Так я сейчас мыслю. А тогда: эта ссылка его в Сибирь и фронтовые боевые награды?.. Они долго не давали мне успокоиться.

Не сходились концы с концами…

Случай с механиком Кудашовым

Семидесятые годы.

Перестройки и не видать ещё, а тоже чудес хватало.

Я тогда механиком в колхозе работал. Маялись мы от нехватки запчастей. Второй день, как собачонка, бегаю в областном центре. Толку никакого. Ноль – результат! Ни ремней, ни подшипников.

И вот иду по Молодогвардейской, понурый. Поднимаю голову – как наваждение какое: идёт навстречу старший лейтенант автомобильных войск. А я служил в таких. Знаю, как их снабжают. Сам не знаю, как так получилось, руку к виску:

– Разрешите обратиться, товарищ командир?

Смотрит он на меня насмешливо.

– Слушаю, – говорит.

– Извините, – говорю, – вы откуда родом? Из села или как?

– Зачем вам знать?

– Надо! – говорю. А сам чувствую, как чудно я выгляжу с вопросами своими. Но меня несёт, подталкивает безнадёга…

– Надо категорически! – повторяю.

– Ну, раз надо! Сельский, – говорит, – я. Кулешовский. Мать дояркой была, отец – трактористом.

Я аж подпрыгнул на асфальте от таких обстоятельств.

– Вопросы ещё есть? – спрашивает.

– Один, – говорю, – остался. Но самый главный. И вы должны меня понять!

Ну и выложил я ему свои заботы.

Он стоит, молчит. Смотрит внимательно.

– Вы должны понять! Загубим урожай! Нечем убирать. Рапорта требуют, а нечем убирать, – почти кричу уже. Одно и то же.

Прохожие оборачиваются на мой крик.

– Что народ пугаешь? – говорит лейтенант. – Пойдём со мной. Время есть?

– Да рази тут вопрос в этом? Мне нельзя домой без запчастей возвращаться!

– Понял, – говорит служивый. – У меня отец такой был.

Прибыли мы в часть. У меня голова кругом. Оказался он начальником склада автозапчастей. Иду меж стеллажей, глаза того гляди из орбит вылетят. Такого я не ожидал.

Начал я бегать туда-сюда: это есть, это есть!.. И это есть!.. Рехнуться можно!

– Ты вот что, – говорит Юрий Иванович, так звать лейтенанта, – успокойся. Побереги себя! Говори, что тебе надо. Конкретно, по пунктам.

Я достаю свою портянку с перечнем. Чудеса! Всё, что надо, есть!

У меня с собой чековая книжка была. Отобрали, отложили.

Озираюсь. Не верится, что всё целое будет, дождётся меня…

Успокоился только на второй день, когда забрал всё и помчал в своё Виловатое.

Вспоминал вслух сказки…

Мой дед Михаил так рассказывал про войну:

– Вошли в деревню, а её только что немцы разбомбили. Ни единого дома целого не осталось. Всё сгорело. Обошли – ни одной живой души.

…А тут на отшибе, ближе к овражку, банька стоит, целёхонькая. Саня заскочил в неё и кричит из предбанника:

– Ребя, вода ещё теплая в бочке. И кусок мыла!

Мы оживились. Надо же! И колодец близёхонько. Воду разбавить… подогреть можно… Решили мы тормознуться. «Догоним своих, – думали, – делов-то на полчаса».

Об этом мало как-то теперь говорят, но на передовой вошь после германца – враг номер один была. Иные расчёсывали себя до крови.

Набрали мы деревяшек, подтопили баньку.

Дым столбом из трубы. Как пароход наша банька!

Разделись, вчетвером толпимся голяком. Кто в баньке, кто в предбанничке.

А тут гул над головами.

Саня уже с полатей крикнул мне:

– Вась, глянь, наши, что ли? Уже пошли на подмогу?

Выскочил я наружу в чём мать родила. А он, зверина, прямо на нас прямиком прёт. Фашист! Заорал я, ещё не поняв до конца, что может случиться:

– Немцы!

Не знаю, услышали мой крик в баньке, не ли? Неведомо мне.

Взрывной волной отбросило меня к колодцу, ударило головой о срубовину. Сколько пролежал без сознания, трудно сказать.

Очнулся. От баньки и от ребят одни куски вокруг бесформенные. Как я с ума не сошёл – не знаю.

Что мог, собрал. Прикопал в воронке… А сам мычу, речь пропала…

Метнулся догонять своих в чём мать родила.

Зелень ел разную. Нарвал лопухов и вязовой корой навязал их к поясу. Прикрылся так, но это потом.

Несколько раз терял сознание. Ударился-то я крепко головой. Почему-то боялся, что потеряю сознание надолго и не смогу говорить вообще. Тогда уж конец. А так верил, что доберусь до своих. Говорил вслух, чтоб удержать память и речь. Когда детские стишки, которые знал, все рассказал, стал вспоминать вслух сказки…

…Не пропал всё-таки. На третьи сутки подобрали.

Допросили. Поверили. И роту потом я свою отыскал.

Долги наши

Как же ты живёшь на одну пенсию? Говоришь: болячки-то не дают уже работать.

– Как-как? А как издавна повелось. По присказке, чай, слышал…

– Какой присказке?

– Какой? Такой! «Живу: долги возвращаю, сам живу. Да в долг ещё даю».

– Как это?

– А так вот. Родителям помогаю – это возврат долгов, себе оставляю, да детям, которые без работы остались. Даю. Авось когда вернут.

– Какая ж у тебя пенсия?

– А какая б ни была! По-другому как? Конешна, на своих сотках, как могу, корячусь. Может, ты придумал что-то новое?

Партизанка

Старая уже совсем. Лицо морщинистое, фигурка щупленькая.

В чём душа держится, а голос не постарел. Или, вернее сказать, далеко отстал от общего дряхления его хозяйки.

Сидит на приёме к врачу, а не похоже. Будто зашла к подружкам, соскучилась…

Только хихиканье в очереди притихло, она заговорила вновь.

И так легко, доверительно:

– Вот, говорят, при Советской власти у нас секса не было. Неправда всё это. Иначе б вымерли давно все…

Был секс! Но какой?!

Все строили коммунизм. Когда? Всеобщий напряг! Кино, радио, газеты не отвлекали от главного, от этого всеобщего строительства. Наоборот, совсем наоборот. Везде призыв – только вперёд!

А мы совестливые! Неудобно было, чтоб, когда все строят!

Притом круглые сутки! По вахтам, по сменам… Как же в рабочее-то время? Это сейчас, когда ничего не строим, можно… Но… Всё позволено… И… неинтересно…

В Германии легализовали проституцию… В Норвегии?! Скукота! Прелесть пропала, игры нет… больше бизнеса… Никуда не годится!.. А мы партизанили молча, втихую… В этом, знаете ли, было даже что-то такое-эдакое… – она неопределённо повертела растопыренными пальчиками перед своим лицом.

Слушающие её очередники на приём к врачу каждый по-своему реагирует на такие слова: кто со снисходительной улыбкой, кто с удивлением, кто как…

Её не устраивает такой разнобой!

Она, кажется, искренне удивляется непониманию очевидного:

– Никакая я не чумовая, со всеми вместе была, но… И никакого у меня в голове нет ералаша. В здравом уме я… Скажете, не так было? И я вот перед вами! Живой свидетель! Партизанили. Неистребимо и повсеместно…

И не поймёшь, придуривается она либо нет? И зачем ей это надо? Сама толком, очевидно, не знает…

Что-то ещё, видно, осталось в ней оттуда, из молодости, такое и не даёт смириться ей до сих пор со старостью, с унылостью…

Этим её желанием прогнать унылость и оправдываю старушку. …Слушаю «живую свидетельницу» и невольно думаю: посмотреть бы на неё молодую. Интересно, всё-таки какая она тогда была?..

Книгочей

– Вот возьми любое предприятие, любой заводишко! Ни то, ни другое не может работать без технического паспорта.

Прежде чем пустить завод в работу, дать ему жизнь, должен быть составлен этот самый паспорт. А в нём указано, для чего создано это предприятие. По какой технологии оно будет работать. Какое опять же сырьё, реагенты потреблять будет. Какие отходы? Вред от него какой? Огромная предпроектная подготовка идёт! Экспертиза.

…И если паспорт не согласован с органами охраны окружающей среды, то предприятие нельзя запускать в работу.

Говоривший эти слова, сухопарый, с аккуратной седой бородкой, нездешнего вида человек, на минуту замолчал. Распорядительная заведующая библиотекой Софья Яковлевна, пользуясь паузой, просительным тоном произнесла:

– Василий Василич! У нас не производственное совещание, мы о литературе собрались поговорить.

– А я о чём? Софья Яковлевна?! Сами же говорили, нужна дискуссия, чтоб не сидели как воды в рот… Раскачать надо! Такая установка? А у меня как раз вопросы есть!

– Но вы ж про заводы опять свои?! Вчера отцу моему толковали про них…

– Это для разгону. Подожди! Не гони! В отца пошла. Тот торопыжка… Я говорю специально так, чтоб нагляднее было.

Теперь вопрос, раз подгоняешь: а у нас дела как обстоят? У человеков? Говори! Молчишь! Плохо дела обстоят! Никакого порядка. Самотёк! Бюрократизм чистой воды. Как рождаются заводы, теперь немножко знаем. А вот родился человечек?! Ему в свидетельство о рождении дату появления на свет – хлоп! Имя, отчество зафиксировали, и… живи! А для чего ты появился на свет, с какой целью? По каким законам должен жить? Чего не должен переступать в настоящем? И в последующем? Кто это сказать или записать должен? Некому! Тебе вот, Софьюшка, много ли об этом говорили? Гонишь… Тоже мне…

– Ты больно глубоко это! Иль высóко берёшь, Василий! Воспарил, – не выдержал грузный белоголовый Иващенков. – Пожалей мово бывшего соседа, – он кивнул на меня. – У него и отец дельный мужик был. А вот теперь сын выбился в писатели. Дай ему сказать.

– Дак он должен говорить о том, что вот, к примеру, меня интересует на данном этапе. Направление надо дать.

– Ты с какого-то этапа сбежал что ли? Вроде давно уж у нас?! – попытался пошутить Иващенков.

– Поболее пяти лет как приехал. Но я тридцать лет после техникума на заводе проработал. Считай, всю жизнь! Технарь. Многое знал. А как на пенсию вышел, перебрался в деревню – стал размышлять кое о чём: иная жизнь открылась. Через литературу в том числе.

Он неожиданно, взыскующе глянув на меня, спросил:

– У вас есть, товарищ писатель, какие свои мысли на затронутую мной тему? Книжки пишете, а сами определились в этих вопросах?

Я не успел ничего ответить, «на выручку» мне поспешил тот же Иващенков:

– Василий, знаем мы тебя. Хватит форсить перед писателем!

Он наш, а ты, между прочим, пришлый!..

– Иван Иваныч, пусть говорит, – повернулся я к Иващенкову, – мне интересно. И даже очень!

– Вишь, вот товарищу интересно. И мне тоже!.. Я первый раз живого писателя так вот вижу, разговариваю с ним. Есть резон порасспрашивать.

– Ты не с ним разговариваешь – сам с собой, – пробубнил уже примирительно Иван Иващенков.

Василий его уже не слушал. Его, очевидно, взбодрило моё одобрение. Он продолжал:

– Писателей назвали в своё время инженерами человеческих душ! Много ли литература сконструировала стоящих человеческих душ? И что получилось? Изъянов сколько внесла? Придумывают наперегонки жизнь.

Говоривший стрельнул не по возрасту живо глазами на сидящих в зальчике. Все молчали. Это ему понравилось. Он поднял большой палец над головой и торжественно выдал:

– «Соври, но так, чтобы красиво было», – кому это на пользу?! И каждый среди писателей друг перед другом. Кто первей и главней! Кто ведущий, кто уже при жизни классик? Кто в первом ряду, а кто поодаль? От тщеславия здесь много, от гордыни за себя великого… Особенно промеж поэтов…

Энергия заблуждения – с ней так много можно наворочать!

Аховое дело! Об этом думают писатели? – он глянул на меня с укоризной, как на малолетку.

Я слушаю, притихнув. Не тороплюсь отвечать говорящему, пока мой ответ не требуется. Этот Василь Василич мне сейчас напоминает одного из героев Шукшина, и не одного, пожалуй… И потом, сам я просил Софью Петровну, чтобы публика была на встрече читающей. Вот и получил.

– Василь Василич, как-то у тебя всё в общем. Нужны конкретные вопросы. Мы их и обсудим, – пытается всё же управлять ситуацией Софья Петровна.

– А у меня все мои мысли из конкретных вопросов и проистекают, – непотопляемо парирует выступающий. – Я вот взрослый давно, а до сих пор, к примеру, не пойму, за что Тургенев заставил Герасима утопить Муму? За какие такие великие проступки? Никто во дворе, и даже барыня, Герасиму этого не приказывали. Верно? Все ж помните про Муму?..

Надо было автору показать тёмную душу народа, его непредсказуемость – вот и придумал классик такое! Как же: антикрепостник! Я родился в деревне и долго в ней жил. Много кой-чего повидал. Но таких как Герасим? Не было таких у нас! Не топили животину, вот так, с досады. Либо с чего ещё…

– Василич, ну дали тебе простор в разговоре. Ты хоть уважаемого всеми писателя Тургенева не трогай. Раздухарился, – это подал вновь голос из своего дальнего угла Иващенков.

– Ладно, не будем о Тургеневе, – согласился выступающий, – он гений! Тогда вот «Матрёнин двор» писателя Солженицына. Классик – не классик? Пока не определили. Но величина!..

И слова-то у него Матрёна вымолвить не может, мычит, как у Тургенева Герасим. Таков народ русский у наших писателей. Ладно: первый барин. Это я про Тургенева. Приехал из Баден-Бадена, уехал в Баден-Баден… Но Солженицын-то: учитель. Говорят, теперь его в школе изучают?

Вот так и учили нас сотни лет. И поболее… Вдалбливали, что народ наш тёмен, непредсказуем. Не ведает, что творит. Учили так с детства. Что этим достичь хотели?

Говоривший, увлёкшись, вышел к столу, начал ходить вдоль него. Вид его был суров.

– А кто же тогда наши талантливые народные сказки сочинил? Кто придумал столько поговорок и пословиц? Глухонемые? Даль два тома поговорок насобирал. У него мать была немка, а отец, кажется, датчанин! Каково?! А мы своё не помним!

Говори тебе многократно, что ты свинья, пожалуй, захрюкаешь!.. Обвиняют тебя постоянно в тёмных грехах и во всяком таком прочем, обрезом-то и саданёшь помимо своей воли.

– Ты вот, Димитрий, – обратился он к сидящему в первом ряду человеку в ладной лоснящейся кожанке, – ты читал «Тупейного художника» Лескова Николая Степаныча? Почитай! Не всё около телеящика киснуть вечерами. Вот кто антикрепостник! Лесков!

Почему нам в школе про одного говорили, а про другого, который правдивее сказал, ни слова? А? Неправильно это! Не шикайте на меня, знаю, что говорю. Десятый год на пенсии. Погрузился в литературу по уши. Мои университеты!.. И хочу к жизни нормальной воротиться опять, а никак уже. Гляжу на всё глазами оттуда, из литературы…

Молчавшая всё это время тётка Даша тоже сказала своё слово:

– Тебе б надо пенсию не по выработке вредного стажа дать в пятьдесят лет, а сызмальства. Тогда б разгону для твоей головы больше стало. А то от вредности заводской места в ней больно, видать, мало осталось. Много впихнул в себя, всё и перемешалось. Не устоялось. Будоражит тебя.

– Может быть. Всё может быть, – согласился, лишь только б не мешали говорить Василий Васильевич.

Я слушал, оторопев. Я не ожидал услышать такое в сельской библиотеке. Невольно смотрел в зал. Много таких ещё?

…Он было сел уже, но стремительно вновь встал, схватившись рукой за поясницу. Поморщился от боли.

– Я вот забыл было совсем. А подготовил ведь! Послушайте!

Вынул из нагрудного кармана рубашки четвертушку бумаги, расправил. И, водрузив на переносицу подрагивающей рукой массивные очки, начал читать:

 
От ликующих, праздноболтающих,
Обагряющих руки в крови,
Уведи меня в стан погибающих
За великое дело любви!
 

– Вот! – он поднял глаза на присутствующих. Лицо его сделалось молодым. – совсем было я забыл о Некрасове! Задвинули сейчас его куда-то? Забыли!

– Не забыли, Василий, – пробасил старик в телогрейке. – Как жа? Помним: «В лесу раздавался топор дровосека…»

– Смеёшься, – гневно отреагировал Василий Васильевич, – а он всех ближе был к народу. Голосом народа, его душой говорил. Немым народ не делал! Злобным – тоже! Совсем даже наоборот!.. В наше время такого бы нам человека! А то пишут каждый о себе. Себя нянчат. И скулят при этом. О народе забыли.

А если даже и вспомнят, то: народ сам по себе, автор сам по себе. В сторонке. Какое уж там сочувствие. Сострадание?.. Где оно?

Писателю надо больше сердце иметь, чтобы вмещало всю боль народную, а так…

Тех, кто вредоносно бумагу марают, надо вызывать на люди, на лобное место, чтоб отвечали за своё слово. Но откуда взяться такому, если каждый из нас мельчает?! Поднапишет, деньжат раздобудет – и в тираж! Самодеятельность какая?!

Он замолчал. Пристально, сняв очки, посмотрел на меня. Неожиданно по-детски улыбнулся, впервые за всё время. Прижав пятерню левой руки к груди, как-то даже театрально, видимо, от избытка чувств, произнёс:

– Я, конечно, ваших книг не читал. Взял из библиотеки, а не успел до нашей встречи.

– И хорошо, что не успел, – взглянув на меня, задорно выкрикнул Иващенков, – а то бы досталось. Раз уж Тургенева не пожалел! Костерил прошлый раз его за Муму. Мол, ни за что утопил…

И тут же получил ответ:

– Раз писатели говорят нам, что литература должна нести правду, то и читатели должны делать то же самое! Верно говорю? – подвижные густые его брови, отяжеляющие некрупное лицо, полезли наверх.

– Верно-то верно, – не хотел сдаваться Иващенков. – Только вот ты обещал прийти на подмогу, а не пришёл? Мы два дня восстанавливали завалившийся туалет. Библиотека без туалета? Это как? Говорить-то оно, конечно…

– Ну что ты говоришь? – в сердцах отозвался Василий Васильевич, – я неделю лежал. Радикулит свалил, а ты… Пришёл по просьбе сегодня. Я и сейчас не знаю, поднимусь ли завтра после этого…

Встала Софья Яковлевна и торжественным голосом, поверив, что Василий Васильевич на какое-то время выдохся, отчеканила:

– Дорогой наш Василий Васильевич, спасибо за содержательную лекцию. Это так неожиданно. А теперь, товарищи читатели, давайте представим слово нашему земляку писателю. И продолжим начатый уважаемым Василь Василичем такой серьёзный и необходимый разговор. Так же прямодушно, невзирая на лица!

Я встал и пошёл на «лобное место» – к столу, покрытому старым красным сукном.