Текст книги "Голоса на обочине (сборник)"

Часовня на набережной

Совсем недавно на Ленинградском спуске в Самаре установили скульптурную композицию по картине Ильи Репина «Бурлаки на Волге». В честь 170-летия со дня рождения художника. Картина эта сейчас в Русском музее в Санкт-Петербурге, а эта вот композиция – у нас на Волге. На волжском ветерке, на раздолье.

Так захотелось посмотреть «Бурлаков».

С моими-то ногами не сразу решилась. Давление успокоилось, я и двинулась в свой поход. Согласно задуманному, доехала на автобусе до Струковского сада, малость в тенёчке передохнула и – к Волге пешочком.

Редко я бываю на нашей старой набережной, всё больше на 2-й очереди её под Маяковским спуском.

Всё мне понравилось! И сама помолодевшая набережная с её газонами и сероватой плиткой, и неожиданно возникший бронзовый товарищ Сухов из «Белого солнца пустыни», наконец-то добравшийся до Самары.

Трудновато было мне с моим росточком, но дотянулась и я до его отполированного множеством ладоней бронзового носа.

Постояла около «Бурлаков», невольно вспомнив нашу поездку с Колей в Ширяево.

И невольно пошла по направлению в сторону часовни в честь Митрополита Московского Алексия, небесного покровителя города Самары. Эта часовня, как и Иверский монастырь наш самарский, натерпелась. Сначала она была деревянной, это ещё до революции. Потом стала из красного кирпича с белокаменными украшениями и главкой на восьмигранном шатре.

Как повелось у нас, после революции её закрыли, разрушили.

Потом восстановили. Это уже, кажется, в 1997 году. Почему помню год? Вторая внучка родилась в это лето. Когда собирали деньги на восстановление, я тоже приняла участие. И так, и сама внесла. Немного моих денег, но есть.

Не знаю, как для кого эта часовня, а я едва представлю, что где-то там, в глубине веков, аж в 1357 году Митрополит Алексий – друг и наставник преподобного Сергия Радонежского, воспитатель великого князя Дмитрия Донского останавливался на этом месте на ночлег в скиту у монаха-отшельника вблизи Самарского урочища – у меня дыхание учащается. Митрополит ехал в Золотую Орду лечить от слепоты жену хана Тайдулу. Была жизнь, которую и представить теперь трудно.

Тогда-то святой Алексий и предрёк, что тут будет воздвигнут город великий, в котором просияет благочестие. И который никаким разрушениям подвергнут не будет.

И верно! Стоит Самара нетронутой, столько выдержав!

Как всё переплетено в истории нашей. И российской, и нашего самарского края…

…Пётр Алабин, Александр Свербеев, Митрополит Московский Алексий…

…Недавно совсем была я в Утёвке на родине иконописца Григория Журавлёва, который родившись без ног и рук, писал свои иконы, зажав кисть в зубах. Он стал теперь известным не только у нас. Многим дорого его имя.

Подумала я вот о чём после поездки в Утёвку в Храм Святой Троицы и после пешего моего недавнего похода по набережной: Григорий Журавлёв крепко связан со многими известными в городе именами. Голова города Самары Пётр Алабин в своей книге «Во имя Храма Спасителя» отмечал, что Журавлёв по просьбе нашего десятого самарского губернатора Александра Дмитриевича Свербеева написал для иконостаса в Самарский Кафедральный собор икону небесного покровителя города Самары Митрополита Московского Алексия. Икона эта сегодня, спустя более восьмидесяти лет после разрушения главного собора Самары, найдена.

Вот бы где-то около этой часовни поставить небольшой памятник Журавлёву. Как самарскому символу мужества в православной вере! Как примеру стойкости и веры в жизнь!

Есть хорошая фотография братьев Журавлёвых. Брат Афанасий, незаменимый его помощник, сидит на стуле, а Григорий Журавлёв стоит рядом.

Изобразить их в бронзе! Народ бы отозвался. И денег бы, глядишь, собрали. Много ли надо?.. А дело – благое!

Разговор с сыном

Пожар за ночь уничтожил два двора, легко расправившись с тесовыми крышами. И теперь на месте пятистенника Суховых стояла почерневшая от копоти печка да чуть на отшибе торчала невесть как уцелевшая скворечница с раскрытым пустым ртом.

Несмотря на ранний час, на куче хлама копошатся стайкой ребятишки. Чуть поодаль, около палисадника, на свежеошкуренном осиновом бревне сидит дед Андрейка. С пшеничными прокуренными усами и большими шишковатыми руками, которые мелко подрагивают, как бы прося работы, – таков дед Андрейка. Дедова саманная изба уцелела, сгорели деревянный сарай и погребица.

Поздоровались. Я присел рядышком.

– Свояк обещался прислать к вечеру трактор – свезти бревна на пилораму.

– Много ль сгорело?

– У Суховых подчистую все, а моё успели вынести, только вот книжки очкарика порастеряли. Да они тут никому не нужны были. Более тридцати лет пылились на полке в сарае.

– Очкарика?

– Жил у нас когда-то учитель Вадим Сергеевич – математик.

Странный мужик. Да и то, какой он мужик? Мальчишка совсем, худосочный, как вон та скворешня. Все, бывало, говорил про себя, что знает только то, что ничего не знает. Как же, спрашивал, тогда учительствуешь-то? А так, говорит, каждый день приходится краснеть в классе.

И то верно, маловато, видать, в институте чему научился. Ночами так и сидел за книжкой. А нашим ребятишкам дай всё знать, и точка. Они по необразованности такой вопрос поставить горазды – профессора испужать можно.

– А сейчас где учитель?

– А вот, дружок, и не знаю. Я тогда в Куйбышеве в глазной больнице лежал. Он моей Захаровне сказал, что мать позвала к себе в Саратовскую область – она у него болела крепко. Писали мы с Захаровной с год после отъезда учителю, но ни слуху ни духу. То ли моя второпях при проводах что-то напутала с адресом, то ли те отбыли куда… Нестепенный какой-то был. В брючках в обтяжку, кедах, с ребятнёй нашей шастал везде, вроде б и не учитель. Всё копались за селом в кургане, насобирали черпаков разных, стрел, говорили, целый скелет нашли. И всё это в школу. Музей у них, видишь ли, образовался…

Глубоко вдавив окурок сапогом в землю, дед Андрейка потянулся к топору.

– Ну, наговорились мы с тобой, как бы мне не запоздать в срок с бревнами-то. Покопошусь ещё малость.

В это время к нам подошёл восьмилетний внук деда Андрейки – Вовка, с обгоревшей тетрадью.

– Деда, вот ещё нашел.

– У тебя глаза молодые, посмотри-ка, может, кому сгодится.

Смотрю. Похоже, дневник учителя. На самой первой странице расплывшиеся фиолетовые строчки:

«Я понимаю, сын, что быть искренним всегда, во всем до конца, очень трудно. Поэтому, начиная сегодня разговор с тобой, я обещаю стараться быть предельно искренним. Почему я все это затеял? Потому что мне не хватает тебя, потому что так уж случилось, что мы не вместе, а вместе можем быть только мысленно. Тебе пока всего три года, мне – 23-й, но я буду говорить с тобой, как со взрослым, и хочу, чтобы ты прочёл эту тетрадку взрослым. И, может быть, понял бы нас с мамой…»

– Он что, разошёлся с женой?

– Разошелся, да как-то уж больно не по-человечески, не допускала его теща к сыну.

– Как так?

– Вот так. Всяко бывает. Я его винил сначала, а теперь вижу: тут дело не по моему разуму. Тут свой пожар, крепче нашего.

Под датой «20.06.80 г.» написано торопливо карандашом:

«Понимаешь, я очень боюсь за тебя, хочу каждодневно, ежечасно быть около. Я хочу о тебе знать как можно больше. Мне надо знать, как ты относишься к кошкам, собакам, деревьям…

Помню, в нашем селе около озера стоял могучий дуб, казалось, он – олицетворение долголетия и мощи. Но вдруг в одно лето его расщепило надвое молнией. Он засох и весной уже не зазеленел. Так и стоял года три мертвым. Потом его спилили. А вот как громадный пень сгнил и пропал вовсе – никто и не заметил. Теперь там, где был дуб, ровная лужайка, поросшая муравой. Тем, кто не знает, что здесь стоял такой великан, и подумать об этом трудно. И приходит минута, когда вдруг резанет в сердце за несчастную его судьбу. И вновь переживаешь все, как в детстве… Бывает ли такое у тебя? Понятно ли тебе, что жизнь травинки каждой, дерева, наша ли жизнь быстротечна и неповторима? И надо жалеть и дорожить ею?»

Пропускаю десятка два страниц. Открываю наугад. Строчки первого абзаца сверху, датированные маем 1981-го года, бьют деду Андрейке не в бровь, а в глаз.

«Видишь ли, краеведение у нас считается делом почти что несерьезным. Но ведь любовь к своей земле, речке, полю начинается не с абстрактного разговора о любви вообще, а с бережного отношения к истории родного края, с общения с сегодняшними людьми его, со знания того, какой она была и стала, окружающая нас жизнь».

Запоздало спохватившись, что, в общем-то, некрасиво читать чужой дневник, закрываю тетрадь. Хочется встать, оглядеться, будто заранее знаешь, что увидишь вокруг себя нечто такое, что никогда раньше не замечал. Кажется, будто учитель где-то здесь, рядом. Просто отошел на минутку, сейчас вернется, подойдет к деду Андрейке, и мы встретимся как старые знакомые.

Солнце уже взобралось на конёк почерневшей тесовой крыши, словно отдыхая, зацепилось за трубу, облепленную, как водится, галками.

– Дружок, – дед замолкает на полуслове, что-то ещё про себя решая. – А ведь ошибку я допустил – не сходил в те годы к нашему учителю на урок. Посидел бы, послушал, а?

«…Как же всё это давно было. Жив ли учитель?» – невольно подумалось мне.

Внезапно спохватился: а ведь сыну учителя теперь где-то около сорока! Где óн, какой óн?

Такой же как большинство из нас, увязших в суматошной нашей жизни, забывших откуда мы, от каких родителей?..

Или?..

Встретиться бы… И с сыном, и с отцом…

Корпоративчик

Я тут корпоративчик под Новый год вёл. Весёлые ребята собрались, ничего не скажешь. Во всех отношениях. Ага!

Все поначалу было о’кей. Танцы-шманцы, все такое. Разбавляю тосты своими прибабашками. Публика смеётся.

Движемся по накатанному. Карусель закрутилась! По правде сказать: осточертело мне всё это давно.

Но бабки зарабатывать надо. Набрался терпения ещё два сезона покалымить. Сыну старшему квартира нужна. Женился. Он на третьем курсе политеха, она – на втором. Крути папаша карусель!

…Смотрю шеф, Аркадий Михалыч, одобрительные знаки мне подаёт. Мол, всё в порядке! И после каждого хвалебного тоста становится все представительнее, выше ростом. Только маленькие глазки его на большом лице сверлят буравчиками, беспощадно так.

А мне подсказали: «Смотри, не подвернись Михалычу, затопчет».

Смотрю: жена его, поначалу сидевшая с поджатыми губами, и та улыбается. Правда как-то настороженно? И не смотрит ни на кого.

Но шеф доволен! Каждой шутке моей смеётся, часто раньше всех. Непосредственно так. Басовато.

Я в раж вошёл.

Есть у меня всегда в заначке кое-что! ЭНЗЭ – так сказать, золотой запас!

Выдаю из заначки, раз такая пьянка!

Аплодисменты, на грани оваций!..

Решил передохнуть, пока все успокоятся.

Только подошёл к столику горло минералкой промочить, появляется дама. Я её с самого начала заметил, перед таким я невольно поначалу сильно робею.

Будто и со всеми она, а особнячком держится.

– Дима, – обращается она ко мне, – вы нас всех покорили!

Мы в восторге от ваших шуток. Мы купаемся в вашей человеческой ауре.

– Спасибо! – отвечаю.

– Но это для всех у вас, – она элегантной кошечкой прошлась вдоль стола и оказалсь совсем близко от меня.

Холёная, с лучезарной улыбкой, глазастая блондинка.

– Дима, – говорит она мне негромко, – а для меня лично вы можете сделать приятное? Пустячок!

– Да мы! Да я! Всегда готовы, как пионеры! – отвечаю дураковато.

Волнуюсь.

Она продолжает улыбаться:

– Меня зовут Лена. И у меня огромное и редкостное событие: я родила сына! Я люблю весь мир! Всех люблю! И хочу, чтобы все об этом знали! Понимаете?!

«Понимаю, – отвечаю мысленно, – у меня у самого два оболтуса растут!»

А вслух по-гвардейски:

– Чем могу служить?

– Поздравьте меня, – говорит, – прямо сейчас, при всех!

Громко! Торжественно! С блеском, как вы умеет! Вы – артист! У вас даже не талант, у Вас – дар!

Льет мне на голову патоку.

– А счастливый отец сына? – спрашивая, – имя его? Он здесь?

– Не волнуйтесь, его все знают. И даже очень!…

– Если женщина просит! – отвечаю, – нет вопросов!

Сделал Гошу знак, музыканты замерли.

Выхожу на подиум.

Поправил свою малиновую бабочку, костюмчик от Кардена и:

– Уважаемые дамы и господа!

Добрая сотня лиц смотрит на меня восторженно, в ожидании следующего моего шедевра.

И я выдаю:

– У одной из сотрудниц вашего замечательного коллектива, которая присутствует в зале, – я перевёл дыханье, – у очаровательной Леночки свершилось грандиозное, планетарного масштаба событие. У неё родился сын! Одним жителем на планете Земля стало больше!

Зал замер. Громыхал мой только голос:

– Это так замечательно! Пожелаем новорожденному, имя которого удивительным образом совпадает с именем вашего шефа, Аркадия Михалыча, здоровья и счастья.

Наступила пугающая тишина. Человека три захлопали, жиденько так. И тут же спрятали свои ладошки. Лица у многих вытянулись.

А лицо шефа сделалось ещё круглее. И багрового цвета. Его жена – головой чуть не в тарелке.

Чувствую запах палёного, а не пойму откуда?..

Рванул на всякий случай свою коронную «Калинку». Она у меня всегда в запасе…

Ну, потихоньку заработали за столами ножами, вилками. Кто-то стал подпевать.

Пройдошистый Гоша, как бы случайно проходя мимо, посвятил меня в тайны мадридского двора. Он-то давно прижился к нему…

…Блин, откуда мне было знать, что глазастая блондинка – секретарша шефа, а по совместительству – любовница. И сын у неё родился от него. И ни для кого это не секрет, а наоборот – предмет всеобщего злословия.

Потом мне рассказали: чтобы как-то притушить страсти, шеф отправил её незадолго до корпоратива в длительный отпуск. Вернее с глаз долой. Она же прорвалась на вечер. И только, с неделю назад, страсти попритихли после прилюдного заявления Леночки «всё равно он на мне женится!». Только жена шефа, кажется, смирилась с таким своим положением. Только наступило хрупкое равновесие… и шеф отдышался… Всплыло вновь всё! И я: как некая подлодка! Блин! Субмарина! На вроде бы утихающей глади, появился! И прокричал в рупор поздравление на всю палубу! На всю округу!

Поле чудес! Да и только. Ещё «Калинку» выдал. Как издёвку…

Думал, после этого вечера охранники шефа отмутузят меня. Обошлось, однако.

И сам шеф пока молчит. Держит паузу? Новогодние каникулы?

Или не хочет связываться с балбесом? Махнул рукой. Худо, если он подозревает, будто у нас Леночкой сговор. Что она мне заплатила…

Тучки небесные

Случилось это осенью сорок четвёртого года.

Мне шесть лет. Лежу утром на печке. Через маленькое оконце во двор к соседям Клюевым смотрю, как через иллюминатор подводной лодки. Там во дворе туман и сумрак. Начинаю фантазировать. Угрюмая саманная банька с кривой трубой в конце двора начинает казаться мне частью выплывающей вражеской подлодки. Почерневшая калитка похожа на вход в подводный туннель…

Вдруг слышу всхлипывание. Плачет мама. Быстро одной ногой – на приступок, другой – на холодный пол.

Мама сидит около шестка, смотрит на костерок в печи:

– Мам, ты чё?

Она оборачивается ко мне. Я вижу её заплаканное, как у маленькой девочки лицо.

Молвит тихо, необычно пристально глядя мне в глаза:

– Иди ко мне, сынок.

Я подхожу совсем близко, не понимая в чём дело.

– Вот видишь, – говорит она и показывает в печь, – дым уходит в трубу. А потом – в небо. А там, в небушке, он попадает в тучки. – Она многозначительно поднимает указательный палец над своей головой.

Я слушаю и не могу сообразить, о чем она?

– А тучки гуляют по всему свету. Они странники! – сказал, так и посмотрела на меня в упор.

– И чё, мам? – не выдерживаю я.

– Эти тучки, могут увидеть нашего отца на фронте! – голос у неё становится вкрадчивым, незнакомым…

Я вздрагиваю. Мне становится не по себе.

– И чё? – терзаюсь я.

– Проси отца, чтобы он не печалился за нас. Мы-то выдюжим. Только бы он остался целым. И вернулся домой. Говори это дыму, а он передаст через тучки отцу на фронт. Помнишь, как он всегда любил смотреть на небо, на тучки небесные. Не знай как там теперь, на войне?.. смотрит ли в небо?.. Но ты говори! Чтобы он знал: мы его ждём!

– Мамочка, ты заболела? – вырывается у меня.

Она, сверкнув глазами, требует:

– Говори!

Я невольно подчиняюсь. Под прожигающим взглядом её немигающих глаз начинаю твердить как молитву:

– Папочка, родненький! Мы помним тебя! Мы ждём тебя!

Возвращайся!

У меня начинает дрожать голос, губы деревенеют.

Смотрю в мамино лицо, в нем ни кровинки. Одни глаза мерцают бездонно. Я в них растворяюсь как в дыме. Уже не чувствую себя. Я весь во власти мамы…

Мама кивает мне одобрительно. И я снова обращаюсь к дыму, к папе:

– Бей этих гадов немцев! Не давай им спуску. Победи и скорее возвращайся домой!

Мне кажется, что сказано мало. Я добавляю:

– Силы небесные, тучки гремучие, разразите врагов наших насмерть. А папе помогите!

Я ещё что-то говорю. Тороплюсь. Ведь дрова уже догорают в печи… Скоро дым кончится. А тучи могут уйти… Шлю скороговоркой страшные проклятия немцам, которых никогда не видел… Я не могу уже говорить членораздельно. Начинаю мычать. Меня трясёт… Мама обнимает меня. Мы плачем…

Писем от отца так и не было.

А вскоре я увидел живых немцев, пленных. Они шли вдоль нашего огорода колонной. К водокачке, от которой потом начали копать траншею для труб, чтобы подать воду на железнодорожную станцию.

Немцы шли понуро. Передо мной мелькали непривычные, щетинистые лица.

Вели их всего четверо наших солдат, по два с каждой стороны.

Злость нашла на меня. «Ах вы! Я вам!.. За всё!..»

Не помня себя, я схватил ком глины. Увесистый такой! И с силой швырнул в ближайшего тонкошеего фрица, замаячившего передо мной, как вышелушенный, болтающийся из стороны в сторону, подсолнух. Немец вяло попытался уклониться. Удар пришёлся по спине. Глухо шмякнулась глина о серую шинель.

Фриц споткнулся… Это подхлестнуло меня, я бросился за следующим комом рыжей глины. Никто не крикнул, никто ничего не сказал…

Сильная оплеуха мотнула меня в сторону. Я обернулся. За моей спиной стояла моя мама. В левой руке у неё был узелок с варёными мелкими картофелинами.

Край колонны смешался, замелькали протянутые руки…

Мама приблизилась к идущим по дороге. Отдав узелок в толпу, отошла в сторону.

Когда я вновь взглянул на маму, она молилась. Я не мог понять, зачем она это делает? За кого молится? Теперь она стояла у дороги на возвышении. Изможденная, в полный рост. Моросил дождь.

– Может и наш отец вот так? Не дай бог… – сказала она, глядя в хвост уходящей колонны. И снова начал молиться.

А серая вереница сгорбленных чужих людей, мало похожих на громких завоевателей, как едкая гусеница ползла по осклизлой осенней дороге.

И никто из немцев не смотрел в небо, как это делал мой отец.

Они будто боялись, что набухшие осенней тяжелой влагой тучи, не выдержат всей тяжести проклятий, которые я наговорил перед печкой. И обрушат карающий поток свой! И этот поток смоет разом всех немцев с нашего высокого волжского берега.

И не будет, невесть откуда взявшейся у нас тут этой жуткой колонны…

…А вдоль дороги под дождём стояли, как и моя мама, другие наши женщины. Кто в куртёнках, кто в фуфайках. Как статуи. Только живые. Смотрели молча со своей высоты. Одни женщины просто стояли. Иные молились.

Мужчин у нас на нашей улице не было. Все на войне. Кроме бородатого деда Ивана Саушкина. Он ещё на 1-ой Германской войне потерял обе ноги. В последнее время дед Иван редко выезжал на своей тележке за ворота. А в такую осеннюю слякоть и вовсе не смог…

г. Самара,

2013–2015 гг.

За тучами чистое небо

С благодарностью

Михаилу Яковлевичу Толкачу, беседы с которым дали толчок к написанию этой повести

На хуторе Софиевка

…Работая на железнодорожной станции Сновская Черниговской губернии смазчиком вагонов, мой отец к двадцать второму году заслужил право на получение земельного надела в восемь десятин. Когда у него стало неважно со здоровьем, он уволился, и мы переехали на хутор Софиевка.

Как много необычного открылось для меня с нашим переездом. Лес кругом да болота. Всего двадцать километров от станции, а глухомань.

…Начали мы потихоньку обживаться. Появилась корова, потом лошадь. Завозилась и другая разная дворовая живность.

А мне во дворе не хватало собаки. Я даже имя приготовил для неё – Верный. Спал и видел во сне своего Верного, такого же как у Стёпки – моего нового дружка с соседнего хутора. Но только Верный мой был чёрненький с белыми пятнами на мордочке…

…В один из осенних холодных вечеров отец говорит:

– Слушай, Мишка, сбегай за салом. Так захотелось.

Жилая часть хаты и пристрой, вроде амбара – вот всё наше обиталище. Продукты находятся в этом старом амбаре. Во двор выходить не надо. Всё внутри. Сало в бочке, а она – в дальнем углу амбара. Там такая темень… Страшно идти туда, а признаться не могу в этом.

– Я не пойду, – отвечаю.

– Как не пойдёшь?

– Не пойду!

– Не пойдёт он! Вот те на! – смотрит на меня родитель, как на чужого. Покачивает головой тихонько. Потом достаёт из стола бумажную денежку.

– Я тебе заплачу – только сбегай! Зажги вон лампу и сгоняй! Я туда-сюда… Что мне делать? Пошёл…

…Оглядываясь, прислушиваясь в темноте, шагнул в амбар.

«В десять лет – это, – я думаю, – не для меня одного испытание». …В амбаре оглушительно тихо и таинственно. Руки мои, держащие керосиновую пятилинейную лампу, дрожат. От дрожащей лампы на бревенчатых стенах гуляют блики. Такие тёплые и домовитые днём, деревянные стены источают теперь жёлтый, неприятный, чужой свет. Жуткий и ядовитый…

Боюсь… Но чего конкретно? Взгляд цепляется за хомут, висящий на стене… Я вздрагиваю… Клешни эти его…

Мне кажется, что если вдруг он соскочит со стены и окажется у меня на шее, вмиг стану беспомощным, не смогу сопротивляться!..

А если сейчас стены амбара… провалятся в землю и двухскатая соломенная крыша обрушится Она же накроет меня, и я окажусь в плену! Буду как в клетке. Стану неспособным дать отпор той непонятной силе, которая затаилась в амбаре: то ли в дальних углах его, то ли меж ларей… Или за бочками, в одной из которых уложены куски свиного сала. Эта бочка кажется мне сейчас самой опасной… Мне даже показалось, что от неё вдоль стены амбара мелькнула жуткая тень… На миг я зажмурился… Когда открыл глаза, ничего и никого вокруг нет. Так стыдно стало за свои придумки… Такого страха у меня раньше не было. Руки мои продолжают дрожать…

…Увидел на стене, на привычном месте, косу и чуть успокоился… Если что, косу схвачу!..

Приближаюсь к нужной мне бочке. И тут спотыкаюсь о большую деревянную крышку, которой обычно закрывается бочка. Сейчас она лежит на полу… Странно. Отец забыть закрыть бочку не мог…

…Беру большой холодноватый кусок сала и спешу подальше от бочки, у которой особо остро чувствую неведомую враждебную силу, затаившуюся где-то рядом.

Обе руки мои заняты. В одной – лампа, в другой теперь кусок сала. Я явно обезоружен, я не могу дать отпор, если что…

Почти бегу к выходу. Неловко открывая одной рукой дверь, роняю на пол сало. Подхватывая его, поднимаю голову и вижу, что жуткое пространство амбара, как пасть огромного кита, сейчас вот-вот хватанёт и проглотит меня вместе с моим злосчастным салом и лампой… И я останусь навсегда в тёмной зловещей утробе… И она рассосёт меня… Меня не станет…

…Захожу в хату. Отец берёт кусок сала, не торопясь, кладёт его на стол.

Осматривая сало, спрашивает:

– Ронял, что ли?

Я молчу. Он снимает ремень и давай меня полосовать.

– Ах ты, паразит! Просьба тебе моя ничто? Тебе деньги нужны! Только за деньги?! Буржуем хочешь вырасти!

…Пришла мама от соседей.

– Ты чего? – спрашивает меня.

Я молчу.

– Получил за свою жадность, – поясняет отец, нарезая толстыми шмотками сало.

Так мне обидно от сказанного отцом. Но я молчу. Думаю, пусть прослыву лучше жадиной, чем трусом…

…Через два дня у наших соседей случился переполох. Бдительный старый дядька Михайло и его два рослых сына, выследив и у себя на сеновале, повязали беглого заключённого.

Я видел его. Издали через дыру в плетне. Обросший сильно.

А так? Как все люди… А вот руки… Они были большие у него, похожие на клешни… Такие руки, как мне показалось, могли сделать что угодно…

…Уже когда конвоиры уводили по утреннему белому снегу беглеца-убийцу, сказал он через плечо моему отцу:

– Напрасно пожалел я твоего огарыша в амбаре. Рука не поднялась. Сало твоё помогло мне выжить… В нём причина… А так и бочку с рассолом уже для него высмотрел. Но решил по-тихому уйти… А он всё-таки выдал меня, стервец!

– Я ничего не знал! И никому не доносил! – говорил потом я отцу. – Ты же знаешь! Почему не сказал?..

– Знаю – не знаю, – отвечал отец. – Он в аккурат мог в отместку поджог нам устроить. Да, видать, взаправду за сало по-своему эдак отблагодарил… Не луфарь…[2]2
  Луфарь – мелкая рыба.


[Закрыть]

…За ужином отец сказал для меня долгожданное, приведя свои доводы:

– Ты, Мишка, прав! Кобелёк во дворе нужен. Глядишь бы, этот, с клешнями который, обошёл бы нас стороной…

У меня кружилась голова от таких его слов.

– Имя-то придумал? – спросил отец.

– А как же, давно! Верный!

– Ну, Верный, так Верный, – согласился отец. В этот день он был необычно сговорчивым.