Текст книги "Голоса на обочине (сборник)"

Мне б такого сына…

Я в «Оптику» полгода назад устроилась работать. Многое в новинку. А иное и нет…

Вот на той неделе приходит одна, молоденькая совсем:

– Можно, – спрашивает, – завтра приехать очки подобрать?

– Отчего ж нельзя, – отвечаю, – с утра приезжайте, работаем с девяти часов. А какие вам нужны очки?

– Ну, такие… совсем простенькие, чтоб без всякого эдакого.

Дешёвенькие.

– Плюс или минус? – спрашиваю.

– А, вот приедем, тогда и разберёмся.

– Кому очки-то? – интересуюсь.

– Да, матери, – небрежно так на ходу, с порога уже, отвечает. Вышла она. Я смотрю в окно и вижу: вальяжно так села она в большущую чёрную машину. Цаца! Сама за рулём. И покатила, приложив огромный такой сотовый телефон к левому уху. Когда успела заработать машину такую? И как? из-за руля не видно. Грустно мне стало. И жалко мать этой пичуги.

Я стою рядом в очереди и невольно слышу разговор двух этих средних лет, видно хорошо знакомых меж собой, женщин.

– Ну, так я и говорю, молодежь стала никудышная, – откликнулась высокая сутулая собеседница, – глаза бы на таких не смотрели.

– Ты послушай дальше. Разные они молодые-то. Как мы с тобой, разные. Я вот такая, как есть, а ты – худющая.

– И что? Причём это? – обиженно протянула «худющяя».

– Ни при чём, конечно, – великодушно согласилась рассказчица. – Слушай: в тот же день вечером заходит парень. Одет просто. Видно из рабочих.

– Мне бы очки посмотреть?

– А какие?

– На левый глаз плюс четыре, на правый: плюс шесть. Межцентровое расстояние шестьдесят один сантиметр. Чтоб посимпатичнее и удобные. Неважно, что дорогие.

– У вас такое зрение? – удивилась я.

– Нет, это для мамы моей.

Молодец какой. Всё знает. Какие, чего? Как для себя! Но это не всё:

– Вы, – говорит, – когда я с мамой приду, не называйте вслух цену за очки. Чтоб она не волновалась зря. Напишите мне на бумажке цифирки, я оплачу.

И ушёл. Посмотрела в окно: идёт пешком к остановке. Ладненький такой! Позавидовала я его матери, мне б такого сына.

Погоня

Набродившись по жаре, я расположился под старой ветлой близ узенькой высыхающей старицы. Редкие всплески доносились до меня. Стадо коров, разморенных июльским зноем и погрузившихся в воду, дремало.

Но вдруг вода в озере взбурлила, застоявшиеся буренки, вырывая ноги из тины, ринулись на берег. Сгрудившись, они взбили пыль на берегу и шарахнулись на бугор.

– Лось! – изумленно вскрикнул один из подпасков, очевидно, сынишка пастуха.

Я посмотрел в направлении, куда показывал подросток. Степенно неся горбоносую, увенчанную широкой чашей рогов голову, спускался к воде лось. Он был великолепен. Дикое дитя природы! Но всё-таки в этом заповедном звере как-то недоставало величия. Было похоже, что скрывался он от долгой, изнурительной погони. Но от кого мог бежать этот великан? Раздувающиеся его бока были мокрыми.

– Пашка, Генка, чего смотрите? Гони! – сипло громыхнул ещё не пришедший в себя от дремоты пастух.

И не успел я подойти, как ребятишки вскочили на одномастных низкорослых буланых лошадок и под заливистый лай собачонки погнали к лосю. Тот, не дойдя до воды, метнулся, вскинув голову и, ускоряя бег, помчался по равнине к лесу, отгороженному широкой лентой пашни с молоденькими сосенками.

Поругиваясь, пастух начал собирать коров в кучу. С высокого берега старицы было видно, как, обогнув дальний её изгиб, лось отрывался от преследователей. А те, охваченные азартом погони, гнали вовсю галопом…

– Не случилось бы чего с ребятней, – забеспокоился пастух, – глупые ещё, заставил – и сам не рад. На-за-а-ад! – сложив рупором ладони, прокричал он. Но голос его тут же увяз в знойном воздухе.

В следующий момент лось резко повернул в сторону. Там, куда он направился, блеснуло на солнце кругленькое болотце. Лось, с разгону войдя в воду, нагнул голову. Видно было, что он жадно пил. Но что это? Выйдя из воды, зверь рухнул на землю…

– Хиляк попался, наверное сердечник, – выкрикнул радостно возбужденный Генка, старший сын пастуха, когда мы подошли к болоту.

Зверь был мёртв.

Было странно видеть, что дикая и, казалось, неуёмная сила рухнула так вот запросто, никчёмно.

– Папань, а рога ножовка возьмет? – Генка не мигая смотрит на отца.

– Да замолчи ты, – отмахнулся пастух.

Пашка сидит на траве молча, учащенно шмыгает носом. Старается не поднимать головы…

День померк.

Было стыдно, что никто не сумел, не догадался остановить эту нелепую погоню.

Учительница

Белой рубашки у меня в детстве не было. Но зато было два старших брата. Я донашивал их одежду. Время послевоенное.

Первого сентября, готовясь идти в 4-ый класс, я одеваю единственную у нас светлую Лёшину рубаху, из которой он давно вырос. Мама помогает мне. Желая выправить складки, она дёрнула обеими руками за подол, рубашка и лопнула. Остался один воротник на моей шее. Выносилась так. Что делать? Другие братнины рубахи все велики мне. и рукава у них на четверть моей руки длиннее. И тёмные они.

Взяла мама какую поменьше, но она совсем чёрная. Не долго думая, закатала рукава мне по локти. Вот такие бугры получились! В отчаянной решительности толкнула в дверь:

– Иди, а то опоздаешь!

Пришёл я в школу. Один такой: чёрный как грач среди гомонящей пестроты.

Ребята тычут в меня пальцами, показывают на мои руки с закатанными рукавами:

– Палач! Ванька палач!

Первым Петька Косоруков такое придумал. Я не ожидал от него. У меня кровь прилила к щекам. Чувствую, как горит лицо от обиды жгучей.

Наша Клавдия Васильевна посмотрела на класс, на меня, и командует:

– Субботин, иди к доске!

«И она тут ещё? – думаю, – зачем?»

Вышел я к доске. Улыбаюсь от растерянности.

Учительница говорит классу:

– Ребята, ну разве похож он на палача?! Посмотрите какой улыбчивый да румяный! Где вы видели таких палачей?

Все разом притихли. А она продолжает:

– Кто видел? Кто скажет? Поднимите руки!

Тишина в классе. В ответ ни звука.

– А вы говорите? Глупости всё это!

И таким же ровным, домашним голосом в мою сторону:

– Садись, Ванечка! Что без дела стоять?..

Грушенька

Так хотелось, чтобы в моём саду росли груши. И вот наконец-то я посадил две красавицы. Трехлетки. Крепенькие и стройные такие. Одна из них – Куйбышевская золотистая. Сорт другой до сих пор не знаю. Её подарил мой приятель, которого сорт мало интересовал. Хотелось сделать подарок, он и сделал. Мы стали звать второе деревце Грушенькой.

Было это лет десять тому назад. Теперь та, которую приобрел я, стала большим раскидистым деревом, со свисающими ветвями. Она плодовита. Её удлиненных, бутылочной формы, желтых с небольшим румянцем плодов так много, что кажется, их больше, чем листвы. Ветви её свисают над головой, образуя зеленый навес. Под этим навесом мы поставили круглый столик и шесть стульев. Моим домашним нравится собираться здесь. На свежем воздухе да в надежном тенёчке – что может быть лучше?

А у Грушеньки судьба сложилась по-иному. Уже через два года она была выше меня. И немудрено. Близость Волги, обилие света, благодатная почва и своевременный полив вершили своё. Обрезая ветки, я старался, чтобы она, в отличие от своей соседки, была стройной, не развесистой. Так мне захотелось. И деревце тянулось, отзываясь на такое моё желание.

…Как я ждал, когда деревца зацветут! Я в то время напряженно работал на заводе и вечерами, вырываясь на свою дачку, оттаивал в кругу своих зеленых подружек, в числе которых, кроме груши, были и яблоньки, и сливы.

Сильно начало тянуть к земле!

А вскоре случилась беда.

Я обнаружил у Грушеньки, на совсем небольшом расстоянии от земли, врезавшуюся в ствол синтетическую тонкую бечевку. Когда-то, сажая маленькое деревце, я привязал его к колышку. Колышек я потом убрал, а колечко из бечевки осталось. Груша продолжала расти, бечевка, окольцевав ствол, оказалась в её теле. Чуть припухшая в этом месте кора скрыла её от глаз. Петля, как острая пила, по окружности подрезала молодое тело.

Грушенька с самого начала её жизни в моём саду была обречена. И виновным в этой беде оказался я. Выдернуть бечевку я не смог, она глубоко сидела в древесном теле. Будь петля не из синтетического материала, она бы просто сгнила. Эта же оказалась смертоносной для дерева. Чем ствол становился толще и ветвистей выше петли, тем острее была опасность того, что деревце будет перерезано и та часть его, которая выше удавки, рухнет.

Я будто оказался около пораженного неизлечимой смертельной болезнью больного, готовый перенять у него боль и страдания. И не способный сделать это. Я не заметил, как стал, сидя рядом на скамейке, разговаривать с Грушенькой. Кого я утешал больше в такие минуты: себя или её? Сразу и не скажешь.

Роковое различие в диаметрах ствола деревца ниже удавки и выше неё за лето сильно усилилось. Сужение в месте перехвата становилось препятствием для роста Грушеньки. Ей не доставало соков земли. Я взял стамеску и в двух местах, углубившись в кору, перерезал бечеву, но результата это не дало.

В августе она начала желтеть и вскоре надломилась ровно по кольцевой канавке, очерченной бечевой. Все случилось так, как я в тихом отчаянии и предполагал.

Не трогая веток, не обрубая их, я целиком отнес деревце на кучу валежника в недальнем леске. Там Грушенька пролежала на виду до самого снега. Проходя мимо, я не мог спокойно смотреть на неё. Её стройное тело было видно издали. На темной куче валежника она странно мерцала матово-желтым неживым светом. Потом её занесло снегом.

Зимой я часто вспоминал Грушеньку, винил себя за досадную промашку.

А весной случилось чудо.

Из единственной почки на оставшемся невзрачном пеньке развился побег.

Я возрадовался! Появление побега было как бы моим неким оправданием и надеждой, что деревце все же вырастет, что я не загубил хрупкую жизнь. Не пресеклась веточка жизни…

За счет крепких родительских корней побег развивался бурно.

Я усердно следил за кроной, едва успевая делать обрезку. Даже летом обрезал ветки, настолько Грушенька торопилась в росте.

Сильно меня беспокоило место сочленении старого ствола и нового. Была некая, по моему разумению, опасность в этом разветвлении. Ветром могло расщепить его.

Все образовалось само собой. Новый ствол так быстро рос, что на четвертый год пенечек пропал в крепком теле молодой груши. Оно его вобрало в себя. И в этом мне увиделся особый смысл.

В мае Грушенька зацвела.

Впереди было лето, и я задумал поменять трубу у баньки. Один из помогавших мне приятелей оступился на крыше и не удержал скользнувшую вниз металлическую лестницу. Она со всего маху обрушилась на Грушеньку.

Приятель тоже упал. Ему повезло: получил ушиб колена и легкий испуг. Грушеньку тяжелая лестница расщепила пополам. Половинки дерева повалились в разные стороны.

Когда я пришел в себя, ничего не оставалось делать, как спилить её, чуть ниже того места, где она раздвоилась. Место спила, большой такой белый пятак, замазал, как положено, садовым варом.

Я все надеялся, что будут побеги. Лето ещё впереди! Подходил к пеньку, на метр торчавшему из земли, и все высматривал: не появились ли? Мне так хотелось, чтобы именно Грушенька возродилась на этом месте. Другое дерево посадить? Я об этом не думал.

Но побегов так и не было.

Потом приехал из Москвы мой внук. Осенью мы сделали из сосновых желтеньких досочек в виде домика веселую кормушку для птиц. Поставили её на оставшийся от груши пень и прибили гвоздем. Получилось замечательно.

Прилетали в наш трактирчик подкрепиться и воробьи, и синицы, и даже прикочевавшие издалека, гонимые холодом, красивые свиристели. Радоваться бы! Внук и радовался! И не догадывался спросить: что это за пень, на котором так ладненько расположился птичий трактирчик?..

Не знал, что это груша. Он её никогда не видел. А я и на следующую весну все надеялся, что появятся побеги. Но этого не случилось.

Теперь, став с годами суеверным, я думаю: может зря мы приспособили кормушку на Грушеньке? Не поверили ей. В её возрождении усомнились. Лишив своей поддержки и веры – лишили её жизни. Все как у людей?!..

Или это у меня старческое?

Журавли

Это случилось со мной, когда я был ростом едва ли не вровень с моей одностволкой шестнадцатого калибра.

Дело было на вечерней зорьке. Помню, как было сумрачно и тихо. Лишь у крайней избы грудной ласкающий голос мерно разрезал податливый вечерний воздух. Звали чью-то запропавшую Звездочку. Но и этот голос затих.

Проскрипели неподалеку на молочной ферме видавшие виды ворота, и все на некоторое время смолкло.

В селе, до которого от степного ильменька всего каких-то метров триста, текла своя вечерняя жизнь.

Заря кончалась, а уток не было.

И вдруг с вышины, где безраздельно властвовал один только звёздный, холодный свет, донёсся тревожный, тоскующий, удивительный звук. Казалось, кто-то на незнакомом языке кого-то звал за собой и в то же время прощался навсегда. И этот кто-то приближался ко мне. Голоса были уже, кажется, совсем рядом. Вот они – почти над головой! Там, где только что была одна Большая Медведица, распластался трепещущий клин.

«Журавли! Конечно же, журавли!» – упивался я своим открытием, забыв о ружье и махая им, как палкой.

Журавли сделали плавный полукруг над болотом, выровнялись и величаво потянулись в сторону угрюмо темнеющего леса. Их призывное картавое курлыканье смолкло.

Какая-то сила сорвала меня с болотной кочки. Они улетали!

Я побежал за ними, завороженный сказочной, не перестающей литься с неба, мелодией. Потом, будто устыдившись чего-то, остановился. Вернулся к ружью, забытому на болотной кочке, и долго стоял, потрясённый. Я что-то потерял. Минуту назад я был богаче. С журавлями от меня оторвалось и улетело что-то большое и светлое, но что именно, мне мальчишке, понять было трудно.

С болота я ушёл поздно. Дома никому ничего не сказал и в саду под старой скрипучей яблоней долго пытался уснуть…

Много после этого случая провел я утренних и вечерних зорь на воде, но журавли не прилетали.

Позднее, став взрослым, я где-то прочитал, что журавли – это символ неуловимости человеческого счастья. Как верно!

«Так вот она, разгадка! – подумалось мне. – Значит, с тем, кто так сказал, было, может, то же самое, что и со мной в моём далёком детстве. Только он сумел выразить это словом… Так я думал тогда, в свои тридцать пять лет. Как я позавидовал ему…

…Теперь же, когда мне за семьдесят, я завидую уже тому мальчишке (то есть себе самому) в ильменьке. Столько у него было всего впереди ещё! Нерастраченного… неотлетевшего…

Крестик

В четвертом классе нас принимали в пионеры.

Наша учительница, недавно приехавшая к нам из города, красивая Клавдия Васильевна, подошла ко мне. И стала мне, стоявшему в ряду притихших ребят, повязывать красный галстук.

И, вдруг, она увидела у меня на шее крестик. Я замер. И руки учительницы замерли. Глаза наши встретились.

Взгляд у неё стал задумчивым. Её рука, как крыло большой белой птицы, коснулась моей головы. Тихо и мягко сказал мне одному:

– Не я, Ванечка, вешала тебе крестик. Не мне его и снимать.

Скажи маме, что пионерам крестик носить не положено.

…Дома у печки, смахнув рукой, ладонью наружу, пот со лба, мама сказала:

– У нас в переднем углу иконка висит. Она кому навредила?

Одно другому не мешает. У тебя такой же крестик, как и у меня на груди. Посмотри! Под единым Богом ходим.

Мамин иконный лик замерцал в полутьме нашей кухни передо мной совсем рядом. Мне стало стыдно дальше говорить что-либо…

…Загадка для меня и сегодня: откуда у молоденькой, только начинающей работать учительницы сказался такой душевный такт? Потом она лет через пять вышла замуж и уехала куда-то из нашего села.

Я стал драматическим артистом. Прошло пятьдесят лет. Все эти годы моя жизнь была связана с работой в театре. Снялся в нескольких кинофильмах.

В этом году на моём бенефисе в нашем театре на сцену вдруг поднимается пожилая дама с букетом цветов. Я сразу узнал свою первую учительницу Клавдию Васильевну. Она оказалась проездом в Самаре. Увидела афишу и прорвалась.

В зале более полутысячи зрителей. А она шепчет мне после поздравления, прямо на сцене. Так же тихо, как тогда в четвёртом классе при приёме в пионеры:

– Ванечка, ты с крестиком?

– Да! – отвечаю.

– Я тоже! – произносит она с прежней своей мягкой улыбкой, – с крестиком…

И я чувствую как нам хорошо обоим. Как тогда в детстве!..

И мир по-прежнему к нам добр.

Предприниматели

Перестройка заставила шевелиться многих. Вот и мы втроем: я, Дмитрий Петрович и Анатолий завели двух поросят в деревне. Нам удобно: с Анатолием работаем вместе, он мой коллега – учитель физкультуры, а Петрович – сосед, пенсионер, постоянный партнер по шахматам.

Сговорились с бабой Настей – дальней родственницей Анатолия, что она выращивает двух поросят. Одного нам, другого – себе. Дробленку достает для корма она, мы же для этого поставляем ей водку. Договор дороже денег. Так многие делают. И вот ситуация: в начале ноября привет от бабки Насти, письменный: «Приезжайте, с дробленкой худо, председатель навел порядок. Хорошо, что на дворе холода уже, оттого можно резать скотину и забирать свою долю».

Собрались мы на летучку вечером у нашего подъезда.

– Ехать надо в субботу, – говорит Анатолий, – чего тянуть.

Закономерный финиш.

– А как резать будем? – спрашиваю.

Оказалось, что с этим делом никто не знаком. Так, понаслышке кое-что знаем. Я предлагаю:

– Берем ружье, жикан и стреляем в ухо или чуть левее – это наверняка, также берем с собой баллон с пропаном и резак. Пропаном мы быстро опалим тушу.

– Не суетитесь, ружье, баллон. Миномет с собой возьмите – может, надежней будет. Венька Яшунин – академик в этом деле, я сбегаю к нему и все дела. Прошлый раз я ему бутылку дал – он обещал всё сделать, – уверенно заявил Анатолий.

На том и решили.

…Субботнее утро. Красота кругом. Ночью подморозило, но с утра дорогу уже подразвезло, поэтому едем на «Москвиче» Анатолия осторожно. Разговариваем о том, о сем, обо всем помаленьку.

– Дмитрий Петрович, – Анатолий с веселым прищуром глядит на собеседника, – расскажи хоть, а то скучновато, как воевал, ну как вообще на войне… мне твоя старуха говорит, что ты крови видеть не можешь? На прошлые Октябрьские праздники был весь в орденах, а в этот раз наденешь?

Петрович тусклым взглядом посмотрел на говорившего и не спеша отреагировал:

– Тебе сразу на все вопросы отвечать или по порядку, как от микрофона на съезде?

– Давай, Петрович, без регламента, на все сразу.

– Если на все сразу, то скажу: война – не человеческое дело, а дьявольское. Я когда на фронт попал – мне было всего семнадцать лет… Так вот, идёт уже бой, мой первый. А я все не верю, что буду в другого человека стрелять. Не верю и все тут! И книги читал про войну, и в нормальной жизни я, вроде, все понимаю, а представить не могу.

– Ну и как, стрелял?

– Стрелял, несколько раз бесприцельно, а в человека – не довелось. И не знаю, смог бы я или нет. Я действительно кровь не выношу.

Он помолчал и виновато сказал:

– Вы уж тут, ребята, как-нибудь без меня… того, с поросенком. Я потом, когда палить, помогу…

– Ну, ты, Петрович, даешь, а с виду молоток. Откуда медали тогда?

Петрович, нисколько не обидевшись, ответил не спеша:

– Так сколько потом праздников было, вот набралось.

Я впервые слышал от Петровича слова о войне, да ещё такие.

Мы уже года два знали друг друга, когда-то съехались в один подъезд нового дома. Общались так: то в картишки перебросимся, то в шахматы. Никогда серьезно ни о чем и не говорили. Не знаю, как кому, а мне всегда казалось, что так легче общаться с соседями. Зачем в душу лезть?

Но Анатолий не может так. Он о самом сложном и больном готов напропалую, в упор, спросить и ждать ответа. Гвоздодер – это его в 5-а как назвали, так теперь вся школа и зовет.

– Ну, а кто же воевал? Не все же такие? – продолжал «дергать гвозди» физрук.

– Не все, были люди геройские.

– Были, – подхватил Анатолий, – были, но их давно нет. Они и погибали потому, что геройские.

– Может, так. Но мой дружок Николай Манохин – герой! И пока жив-здоров.

– Расскажи о нём.

– Нет, Анатолий, о нем долгий разговор, человек прошел на войне все, а после войны ещё и лагеря. Ворошить походя не хочется, вон уже и поворот на грунтовку, – отвечал Петрович.

Действительно, мы подъезжали к селу. Тут уже мне захотелось продолжить разговор:

– Дмитрий Петрович, если можно, о Манохине, коротко?

– Коротко? – переспросил наш собеседник. – Если коротко, то Николай – мой земляк, из Кинеля, вот он ничего не боялся. В начале 44-го года получил Героя Советского Союза, а через неделю гвардии рядовой Николай Манохин снял звезду Героя и положил на стол командиру полка.

– Добровольно?

– Нет, конечно. Наделал он шуму, будь здоров. Прошил автоматной очередью в упор в окопе своего старшину.

– Как так? – удивился Анатолий.

– А вот так, сволочь этот старшина был хорошая, измывался над ребятами. Те молчали до времени. Нарвался старшина на Николая. А на передовой свои законы. Ну, донесли сразу, нашелся такой среди нас. Манохин и не собирался оправдываться, хотя знал, что за это грозит вышка – командира своего застрелил. Но спасло то, что он Герой. Поснимали все награды – и на передовую. А ему, как черту, это и надо будто. Ничего не боялся.

– Сейчас где? – толкал рассказчика Анатолий.

– После войны вновь набедокурил в своём тресте с начальством. Припомнили сразу все. Теперь после гулаговской жизни чахнет потихоньку. О войне всего не скажешь. В душе многое поменялось.

Приехали.

И началась проза сельской жизни. Все наши надежды на Веньку Яшунина лопнули, едва мы ступили на порог. У Веньки оказался очередной запой-загул, и он третий день «лежал в лежку».

– Да что вы, в самделе, здоровенные мужики, – дивилась баба Настя, – и не сможете одолеть хряка, диво эко… ей-бо, – и она, укоризненно оглядывая нас, добавила: – Как вас жены ваши терпют, нагольная интеллигенция… связалась с вами… К жизни неспособные оказались…

Нам не хотелось выглядеть «неспособными к жизни», и мы деловито перебирали уже в который раз все варианты наших действий. Но баба Настя нас осчастливила:

– Т-п-ру, блудница, потерпи маленько, ишшо напужаешь моих городских.

Мы застыли в недоумении: она въехала во двор, сидя в фургоне, запряженном старой, очевидно, чуть моложе бабки Насти, буланой флегматичной кобылой, к которой бабкино обращение «блудница» явно показалось нам преувеличением. Мы почувствовали себя ещё более неуютно и не к месту в районе разворачивающихся событий.

Настасья Ильинична пояснила:

– Венька маленько очухался и сказал, что за поллитровку все спроворит, но токмо у себя во дворе. Никуда он не пойдет, если надо, везите порося к нему.

– Ну конечно, какой академик будет ходить по дворам с ножичком? Извольте подсуетиться, господа, – съязвил Анатолий.

Петрович флегматично посапывал над разобранным сепаратором на верандочке. Мне показалось, что он тем самым увиливает от наших хлопот.

Наш главнокомандующий уже действовала.

– Тебе на вот, Анатолий, веревку, готовься.

– К чему? – дурашливо спросил тот и накинул веревку себе на шею: – Ребята, репортаж с петлей на шее. Вас устраивает?

– Как только я выманю из клети Борьку чашкой с дробленкой, не плошайте, мужики, вяжите его – и в фургон. – Баба Настя, казалось, начала сердиться на нас всерьёз.

Не буду говорить, что мы оправдали доверие бабы Насти своей сноровкой, но как-никак операцию «захват» исполнили. Правда, она стоила Анатолию заграничных брюк фирмы «Лемонти» – одна штанина снизу доверху была по шву разодрана, и теперь, когда Анатолий широко и воинственно шагал рядом с фургоном, эта штанина, как красно-зеленый флаг, развевалась за ним на осеннем ветру. Но Анатолия это не смущало, ведь мы все были приобщены к совершенно конкретному, хотя и непривычному делу. Это подтягивало нас. Из фургона доносилось похрюкивание Борьки, и нельзя было точно установить – было оно умиротворенное или угрожающее. Все – непривычно, и можно было ожидать всякой внезапности. Мы не расслаблялись.

Ворота, которые, очевидно, не открывали с времён Второй мировой, когда мы вынули железный мощный засов, осели и, оказавшись непомерно тяжелыми, оставляя жирный след в сырой земле, как циркуль, выписывали полукруг под нажимом двух довольно дюжих умельцев. Въехали во двор. Он был пустым. Цепь на двери в избу была наброшена на большое ржавое кольцо без замка, но весьма убедительно.

«Академик» появился из подвала. На Веньке была телогрейка, надетая прямо на синюю майку. Из кармана военных галифе торчала бутылка водки, заткнутая бумажной самодельной пробкой.

Во всем облике Веньки не было ничего необычного. Разве ж глаза – светло-голубые, ясные и как бы невидящие, обращенные в никуда. Странные глаза. Но к ним, наверное, здешние все привыкли уже.

– Давайте, мужики, вон туда, на ровненькое место сгружайте, я сейчас, – вялым голосом сказал Веня.

Мы, откинув задний борт, начали двигать вальяжного Борьку к краю. И тут произошло то, чего никак все мы, очевидно, и баба Настя, не ожидали.

Борька вдруг взвизгнул и стал судорожно биться в наших руках. Зафонтанировала кровь. Это тихонький и светленький наш Венька, невесть как оказавшийся в сутолоке у задка фургона, среди нас, неожиданно проворно, ловким коротким движением вогнал поросенку огромный нож под левую переднюю ногу и вращал его слева направо. Упавшая туша крепко придавила мне ногу, и я не сразу отозвался на вскрик бабки Насти. Когда же посмотрел вправо, увидел обмякшего Петровича, лежащего на голой земле с совершенно отрешенным лицом, обращенным в небо; левая рука его была вся в крови.

– Боже, его-то за что? – мелькнула несуразная мысль в тот момент событий, слипшихся в сознании воедино, когда захрипела кобыла и рванула упряжь на себя, когда Анатолий с перекошенным лицом бросился хватать её под уздцы, чтобы вывести на улицу.

– Нюра, Нюра, нашатырь давай, быстрее, обморок у мужика, – баба Настя кричала соседке, смотревшей через низкий забор это бесплатное кино, а сама уже брызгала проворно большой и темной ладонью воду из ведра в лицо Петровичу.

– Я же говорил, ребята, что не могу видеть кровь, – это были первые слова, которые произнёс виновато Петрович, чуть позже пришедший в себя.

Его повели к соседке Нюре отлеживаться, и на одно действующее лицо во дворе стало меньше.

– Ты что же не предупредил всех, начал резать без подготовки, спьяну, что ли? – Анатолий вцепился взглядом в Веньку.

– Дык ты что? Вы же сами просили, бабка Настя приходила раза два, – он деловито обтер травой нож и бросил его тут же на скамейку, достал поллитровку, зубами вынул пробку и сделал два глотка.

– Не предупредил, без подготовки? – странные вопросы. Мне что, артподготовку надо было организовать, что ли? Мужики, это же поросенок, а не боевая точка противника.

– Венька, ты хулиган! – твердо и внятно произнёс Гвоздодер, распрямившись и встав во весь рост на своих пружинистых ногах.

Я понял, что в воздухе запахло горячим, и поторопился остудить атмосферу:

– Мужики, где солому брать?

– Да вон у фермы она. Идите и берите, сколько надо. Когда опалите поросенка, позовите меня, – великодушно простил нас Венька. Махнув рукой, он растворился в кустах акации на улице.

До фермы было километра полтора, и это обстоятельство меня всерьез удручало.

Но вернулась баба Настя, сказав, что Петрович пьет чай у соседки. Потихоньку разговаривает. На душе полегчало.

А, когда она скомандовала Анатолию садиться в фургон и ехать за соломой, чтоб разом привезти, сколько надо, все как-то встало на свои места.

От её зычного, крепкого голоса флегматичная кобылка пошла ходко, повинуясь волевой хозяйке, и вскоре они скрылись в дальнем переулке.

Я сидел на бревне около большой белой туши и, то ли в оправдание своё, то ли в оправдание всей нашей безалаберно устроенной жизни, думал о том времени, когда каждый человек научится всё-таки наконец делать своё дело, и оно будет, может быть, организовано как-то лучше, умнее, грамотнее, просто цивилизованнее, а не так глупо и бездарно, как сейчас. Может, мы все же перестроимся хоть когда-нибудь, чтобы делать все по-человечески, а?