Текст книги "Голоса на обочине (сборник)"

Хоромины

Из наших-то никто в начальниках никогда не был. Разве вот я! Третий год начальствую, над коровами. В подчинении десять голов, нашинских, суходольских. Ничего, справляюсь. Тоже свой подход нужен к кажной. Иная блудница похуже человека…

Мы стоим в тени огромных осин. Жара под тридцать, а около воды да под укрытием отчего не поговорить. Тем более около недели не был на косе, не видел Владимира. И чувствую, рад он встрече нашей:

– Косил я все три последних дня в дальнем конце луговины, старший мой, Василий, заместо меня ходил за стадом.

Чтоб поддержать разговор, намеренно сомневаюсь:

– Так уж никто в начальниках и не был? Ни в одном поколении?

Посмотрел внимательно, будто соображал: всерьёз ли спрашиваю? Глаза на загоревшем до черноты лице зоркие, смотрят, не мигая, в упор:

– Соврал малость. Дед мой Влас Хоромин был начальником.

Один день.

– Как это?

– Просто. Отец рассказывал.

Назначили деда моего, Власа, значит, завхозом в колхозе. Ну или избрали, а потом утвердили на правлении. Не знаю, как там у них в ту пору было. Начальником стал Влас Хоромин.

И вот идёт он в свой переулок, а навстречу ему одногодок его, с которым вместе воевали, Парфён. Хромает вдоль плетня.

– Ты чего, Парфён, у нас тут?

– Дак, – отвечает, – ищу чего-нибудь. Вот повезло, в нашем конце ничего нет. А тут…

Глядит дед на дружка своего, а у него в руках пучёк лебеды.

У нас в то время говорили так: голод – это когда вообще нечего есть, а если можно лебеду раздобыть – это недоедание.

– Галю мою, помнишь, которая с твоим Петрухой в один день родилась, помнишь? Мы всё радовались: жених и невеста! – говорит Парфён.

– Как жа не помню? Скажет тоже…

– Пухнет она от голоду, совсем ослабела, – молвит так Парфён, а сам за плетень держится. На ногах еле стоит, обессилел совсем.

Встрепенулся дед мой Влас:

– Туды-растуды! Давай я тебе четыре фунта пшена выпишу!

– Это как жа? – вяло удивился Парфён.

– А так, у нас в колхозе припасено пшено, чтоб кормить мужиков, которые на уборке урожая будут работать. На стане кашеварить.

– А можно так? Пшено-то на дело? И как это ты выпишешь?

– Со вчерашнего дня я завхозом стал. Имею право выписывать.

– За так просто? – засомневался Парфён.

– Не за так! Трудодни ставят за работу, а потом в конце выдают на них что уродится. А тут наоборот: выдам, а потом отработаешь. Трудодень наоборот.

– А если я помру, к примеру? – спросил Парфён. – Вон Авдей. Тощий стал, иные пухнут, а он как доска. Как сидел на лавке, так и помер. Сидит, к плетню прислонившись, а не живой. Я уж такой почти, как Авдей.

– Молчи, тебе что наш председатель не раз говорил? Много лишних вопросов задаёшь. Понял? Помрёшь – другой разговор. Давай возвертаться в контору.

…Выписал Влас сколько сказал пшена, и пошёл Парфён вдоль всего длинного порядка к себе домой. Пока шёл, простодушно всем рассказывал что да как с пшеном-то.

И повалил народишко в контору к моему деду Власу. А председатель-то где-то был на стороне в это время. Выдавал Влас пшено не просто так, а по своему порядку. Под расписку, чтоб потом, когда надо, кажный отработал своё. И заструился из труб над домами дымок, оживились они.

…Сняли колхозного завхоза с такой серьёзной должности на другой же день. Не подошёл характером.

Все до сих пор такие Хоромины – слабохарактерные. Живут только своим делом, своими руками. Перестройка их не покалечила. Домишки у всех не ахти какие, не под железом и цвета шоколада, но крепенькие. Не в шоколаде живём, как некоторые особо шустрые…

…Доставшаяся дедова фамилия мне как добрая грамота. Помнит народ до сих пор про то пшено. Помнят деда. И меня заодно почитают.

Не все, конечно… Есть которые ухмыляются при встрече.

Грех

Мама моя молилась каждый день. И утром, и вечером. А я комсомолец! Сколько же, думаю, надо нагрешить, чтобы так молиться?

А когда маму мы схоронили, Захар Ребров остался после поминок во дворе, не уходит. Недолюбливал я его. Молчаливый такой. Всё что-то думает про своё, не со всеми…

Подсел ко мне. Сказал, не поднимая головы:

– Мать у тебя, Володя, святая была!

Я молчу, не знаю, в какую сторону разговор идёт. А он:

– В сорок седьмом увели мы с Фёдором Зуевым корову из «Заготскота». Контора такая за селом была.

Знали, что если попадёмся, двадцатник на двоих дадут точно.

А что делать? У него трое ребятишек, у нас с Тоней – двое. Есть нечего. У меня руки вот нет. У него – одна нога. Заместо другой – деревяшка. Зато у кажного по ордену и медали там…

Животину надо расхетать. А где? И надо ведь, чтоб без чужого глаза! Решили всё это дело свершить у вас в подвале. Он большой. И дверь в него какая надо. У вас там кизяк хранился.

Пришли к Анне поздним вечером. Изложили задачу. Анна нам:

– Нет! И всё тут! Мужа посадили за два кармана пшеницы.

Год уж как писем нет. А тут: корова!

Фёдор убеждает:

– Да пойми ты! У тебя Володька уже дистрофик, сама харкаешь кровью. Загнётесь за зиму. Откуда помощь ждать? Мы тебя отблагодарим.

– И меня вместе с вами посадят, – отвечает, – как соучастницу. Лучше будет? Нашлись помощники! Век чужого не брала. Муж вот один раз попробовал…

– Ты пожалей и нас, – говорю ей. – Лучшего места, чем ваш подвал нет. А так? Попадёмся мы…

– У своих же украли, корова-то колхозная, – не сдаётся Анна, – грех-то какой!

– Нет, – говорит Фёдор, – гурт откель-то издалёка гонят.

Пожалела Анна нас.

…Управились мы с коровой в подвале под самое утро. Отходы и шкуру от беды подальше закопали в подвале. Выровняли пол. Выложили кизяк рядами, как было. Сошло.

Как-никак перезимовали мы. И ты вместе с нами. А так ещё неизвестно, был бы ты жив?..

С той зимы сильно набожной стала Анна. Виноватой больно себя чувствовала. И то, что отец твой не вернулся, считала карой за свой грех. Обходила меня при встрече стороной.

О себе не буду говорить, со мной всё ясно. Одно, может, оправдание моей жизни – сын Алёшка. Стал он главным инженером авиационного завода. Откуда у него что взялось?.. У нас-то с Марьей три класса на двоих, а тут… аэропланы!..

Бричка

Свекровь моя, царство ей небесное! Уж какая она голубка была, как она наших деток выхаживала!..

А то же вот… возраст наступил… за девяносто перевалило – сама как дитё малое стала. Втемяшилось в её голову, что надо вернуться ей домой, в деревню под Воронежем…

«Это что же? Я на могилке мамы и папы более десяти лет не была? Уехали мы, и всё как будто! Так и надо? А они там одни. Родни в живых никого».

…Каждый день сбивается на один и тот же разговор.

– У нас тут, слава богу, все одеты и обуты. Сыты. А они там заброшены…

…А тут мы пошли всей семьёй на кладбище, на родительские.

У мово Володи все в одном краю лежат, под сиренью. Она у неухоженных могилок остановится и в который уже раз:

– Наверно, детки их померли. Если б живыми были, рази б допустили такое? И крест скособочился, и лебеда эта…

Стоит и плачет, за всех одна. Зовём её – она не торопится.

А рази слёз на всех хватит?

Сама не своя стала она после того похода. Задумчивая. И каждый день глаза на мокром месте. Всё продолжала сокрушаться:

– Как жеть так? Жили-жили родители. Жизнь свою положили на деток своих, а им некогда на могилки заглянуть? Ну, ладно, померли дети. Если эдак? Никого нет. Но это ж не всегда так? Кряду, одна к другой заброшены…

– Мама! Да не суди ты других! – говорю.

А она:

– И я вот? Живая! А что же родители мои лежат без заботы?

Приутихла вроде бы со своими причитаниями на несколько дней. Мы вздохнули свободнее. А тут – на тебе! Собрала огромный куль своего добра. И объявила нам:

– Всё! Уезжаю я в родные места. Одна. Вас не дождёшься.

– Мам, – говорю, – ну как же ты? До Воронежа дорога – не на зады сходить! Одна-то?

А она мне своё, не придумаешь такое:

– За мной бричка приедет! Знаешь, как красиво нас с подружкой моей сердечной Дашей, бывалыча, мой отец на бричке катал! Когда нам годков по десять было! С ветерком! По полевой дороге! Вокруг пшеничка золотая, а мы летим! Папаня молодой! И весёлый! И мы рядом хохотушки, обе-две! Как вспомню, и сейчас сердце заходится! Только вот не пропустить, когда бричка подъедет. Подмогните мне.

Мы с мужем переглядываемся только. Что тут поделаешь?

Разные бывают болезни. Её выпала на старости лет такая.

Стала она по ночам колготиться:

– Володя, зашумело за окнами. Посмотри, бричка, видно, подъехала. За мной это!..

И смех, и грех! В третьем часу ночи… Бричка!..

И днём-то опять о том же. Рассказывает:

– Когда уже мне восемнадцать было, с Дашиным братом Серёжей далеко-далеко в поле уезжали на бричке, к Горюшину пруду. Дух захватывало! А потом война вдруг…

Я ждала его, а Серёжа, как забрали, так и не вернулся. Мы с его мамой, Верой Михайловной, часто вместе об нём плакали. Любила она меня. Вот так всё на головке моей волосы приглаживала, да…

Показывает, как приглаживала, а у самой рука не слушается, другой подмогает.

…Сидим за столом, обедаем. Она вдруг заспешит со своим кулем на крыльцо. Всё боялась, что бричка проскочит мимо.

Бывали дни, когда голова у неё становилась ясной. Но всё реже.

…Померещится тут. Духотища. Днём за тридцать градусов.

Молодые-то как чумовые делаются.

– Володя, – говорю мужу, – ты бы перила какие-никакие приделал на крыльце, а то как бы чего не вышло. Вчера я её еле поймала, чуть не упала вместе с ней, высоковато ведь…

А он, муж-то, всё собирался только.

Прособирался.

Как накаркала я.

Упала мама с крыльца вместе со своим кулем, когда снова бричка ей померещилась.

Я-то полола на задах. Володя в своей мастерской возился.

Сломала она шейку бедра.

И умерла на десятый день.

Сердечко-то никудышное. А болело за всех.

Там, где капустные грядки…

С Карлом меня познакомила моя подруга Людмила в первый день моего приезда к ним. Она немка по корням, с Казахстана. Живёт теперь в Германии с мужем и свекровью лет уже пять.

Я всего-то прожила у них месяц, когда Карл предложил перебраться к нему. Пока так, а потом всё оформить официально. Я согласилась. А он устроил мне экзамен. Занудой оказался:

– Хлеба много не ешь, колбасы много не ешь! Воды много не расходуй.

Вода дорогая, по счётчику! Всё у него обосновано. Я, говорит, в партии «зелёных». Надо бороться за экономию мировых ресурсов. Это у вас в России пресной воды в одном Байкале на пятьдесят лет всему населению земного шара хватит. У нас по-другому. Неразумно просто так лить воду. Такой бережливый. Позеленеешь с ним.

А наши-то! Людка со своими проявляют русскую смекалку, без загибонов на зелёных. Когда жила у неё, захожу в ванную комнату, смотрю, ванна заполнена водой. Два ведра полные стоят. Из крана вода по капле булькает. Я прикрыла: на мозги действует, а она мне:

– Ты что? Это я воду так набираю: когда по капле, счётчик не успевает замерять. Наберу, потом расходую. На стирку, на унитаз…

До такого мой Карл не додумался, слабак! Но экономист тот ещё! Прямо Карл Маркс. Блокаду держит крепко: кругом вода, а я на лыжах.

Говорит:

– Помидоры не ешь, они вредны для печени.

Мне так говорит, а сам ест!..

Толкует мне:

– За тебя боюсь, ты у меня должна быть здоровой!

– Да не болит у меня печень, – говорю, – здоровая я!

– Но тебе рожать моих детей, – отвечает, – ты у меня с гарантией должна быть. Лучше перестраховаться! Как у русских: «Бережёного Бог бережёт».

Ничего себе, думаю, моя печень – одно, его – другое. Сама по себе?! Нудит и нудит.

…А тут говорит: «Вы, русские, не знаете меры. Вам ещё 500 лет до Европы шагать!» Ах, ты, думаю, европеец образованный! Сидишь в своём магазинчике, одну арифметику и изучил. Выручку свою пересчитывать. Что в магазине куплю, всё по чекам записывает. Сверяет.

Я Гёте томик купила, стихи. Великий Гёте! А он мне:

– Зачем? У моего брата есть эта книжка. Попросил бы на время для тебя. А так лишний расход! Другой раз предупреждай.

Вроде как и верно говорит. Но самой хочется купить.

А тут мне стало казаться, что дело в ином… придирки эти только внешнее…

У других как-то, кажется, по-другому сложилось. Моя подруга, не Люда, Ирочка, тоже за местного вышла. Нормально, всё ей муж разрешает. Но… правда, чувствуется напряжение. Разные! И надолго это… может, дети таких вот сравняются меж собой…

…На себя по-другому стала смотреть… Тунеядка ведь! Меня, правда, думаю, не за что кормить. Ничегошеньки не делаю. Так, подмету вокруг магазинчика, а потом сиди целый день пыль с сувениров смахивай. Вся забота.

А я всегда работать хотела, учитель русского языка и литературы. Только не пришлось серьёзно нигде потрудиться. Как Коля военное училище окончил, так и начали мотаться по гарнизонам. Негде было преподавать. И детьми не обзавелись. А тут Чечня, Коли не стало. Вдова в двадцать пять лет…

…Зачем уезжают за границу? У каждого по-своему. Но многие – за нормальной работой, за нормальной зарплатой. Уйти от постоянного зуда, суеты и беспокойства: тем ли занимаешься, сумел ли воспользоваться новыми возможностями для успеха? Чаще всего успеха любой ценой. И успеха: денежного. Ибо любые другие успехи уже как бы не в счёт… Некому их оценить… С такими вот думами и жила. Бегло уже говорила на немецком, а думала на своём – на русском. И думала о нашем общем. О том, от чего уехала… Карл потихоньку расширил свой бизнес. У него стало уже три магазина.

…Время шло, а не случилось моего потаённого и особо желанного: хотелось семьи, хотелось ребёнка очень, а этого не было… Карл смирился, что у нас нет детей.

…Вся устойчивость, надёжность, которые меня окружали, стали терять свою ценность для меня.

…Оказалось, уйти на спокойную жизнь молодой и обеспеченной – не для меня. Не поработала в жизни, не понянчила детишек. Это жизнь разве? А мне уже скоро сорок! И так до пенсионного возраста?

Многое из того, что надо человеку, есть у них. Нам до этого, русским, далеко… Но комфортабельное пенсионерство мне стало казаться ужасным делом. Да и какая я пенсионерка?

…Пока не старая: сёрфинг, дайвинг, туризм, прочая сказочная жизнь… Не по мне эта перспектива оказалась. И не перспектива это вовсе. Не к чему стремиться! Нет цели!

Встал колом вопрос: зачем мне всё это – обеспеченное запланированное такое дожитие?

Видела многих наших, кто доволен тем, как устроились. А мне вот не повезло. Невезуча я!

Маялась долго, а решилась сразу. Думала, не даст мне Карл денег на дорогу домой. Дал.

…Приехала в Самару. И закружило меня!

Объявился мой одноклассник Василий. Как-то узнал он про мои дела. Сграбастал и не отпускает до сих пор. Вдовый.

Он в меня с пятого класса был влюблён. Я всё тогда «прынца» ждала. А он такой мужик потом оказался. Нашу русскую поэзию лучше меня, учителя литературы, знает:

 
Моё имя Василий,
Так должна понимать!
Моё имя с Россией
Хорошо рифмовать!
 

Говорит, что эти стихи про него, про Василия Клюева написаны.

Он учитель физики, а работает дальнобойщиком. Приедет – уедет. Свиданья – расставанья! Совсем дурёхой стала от счастья.

Тут же взял кредит, купил для меня дом в деревне под Борском. Дом бревенчатый! Земли целых двадцать соток. Огород концом прямо к Самарке выходит. А вокруг сосны! По утрам в Самарке купаюсь. В ней вода без счётчика.

Теперь у меня помидор этих чуть не двести корней, да здоровущая теплица для огурцов. Соседки старушки помогают. Крутят, вертят банки. И себе, и мне. Поём часто вместе. Наши русские песни. С сентября работаю в школе. Преподаю литературу. Что мне ещё надо? Ничего!

Вечером приду домой – не нагляжусь: сосны, жёлтенький песочек!

 
Там, где капустные грядки
Алой зарёй поливает восход,
Кленёночек тоненький матке
Зелёное вымя сосёт!
 

Такое в Мюнхенах разве увидишь!

 
Хороша страна Германия,
А Россия лучше всех!
 

Раньше-то, будто вне себя жила, а теперь вот вернулась.

– Что говоришь? Надолго ли это у меня? А посуди сама! Не сказала я тебе самого главного-то, подруга ты моя сердечная! Забеременела я. Вот так! Воздух тут у нас с Васей такой что ли?!

А ты говоришь: надолго ли?!

Косуля на красном снегу

Оказался я в этой рыбацкой компании, можно сказать, случайно. И, скорее всего, эта история не была бы рассказана, но мой приятель Алексей, пригласивший меня порыбачить, пустил среди своих друзей по кругу с месяц назад мою книжку рассказов. И теперь я чувствовал интерес ко мне. Не каждый день с писателем на рыбалку ходят.

Высоченный, со спокойными манерами, пенсионер Андрей Павлович пару раз терпеливо помогал распутывать мне «бороду». И каждый раз жалел, что не взял второй свой спиннинг с безынерционной катушкой. Сгодился бы для меня. Мою приверженность к старой инерционной он раскритиковал, но деликатно так, когда мы были одни. При этом называл меня только по отчеству, без имени. Он-то и начал, когда мы уселись вокруг котелка с наваристой ухой, свой рассказ.

– Владимир, мой сосед по даче, давно приглашал меня поохотиться на кабана. Я все отнекивался.

– Правильно! – подал голос самый молодой из нашей компании, Геннадий, и добавил смешливо, – мово другана, однова чуть не поддел хряк за одно место. Увернулся. Откажешься, пожалуй.

Все промолчали.

Умолк и Геннадий.

Андрей Павлович продолжил:

– Не очень-то мне нравилась его компании. У них какие-то свои дела с районными властями. Там бывшие заводские охотугодья огромнейшие. Теперь все распалось, но дичь и зверье есть. Друзья его молодые, азартные, а охотники никудышные. Никогда не занимались охотой. А теперь это как поветрие.

Накупили новые ружья. Владимир купил пятизарядную «вертикалку».

А я лет двадцать уже на охоту не хожу. Но ружье держу. Старенькая тулка двенадцатого калибра. Когда-то был страстный охотник. От запаха паленого пыжа и сейчас шалею.

Когда после сорока зрение стало садиться, уже не то стало. Какой стрелок, если мушки не видишь? В очках не привык никак. То потеют, то слетают.

Кое-что рассказывал Владимиру про охоту, он и привязался: поехали да поехали. А я, наверное, постарел изрядно. Не только из-за плохого зрения забросил охоту. Стыдно стало. Противоестественно выходить на живое с ружьем, да ещё многозарядным.

Ладно бы в голодный год, есть нечего, а то просто для забавы убивать…

– Зачем же, спрашивает, ружье держишь, если не ходишь на охоту?

– Так, чтобы было, – отвечаю, – я и оформил его без права ношения, только – хранения. Охотиться с ним не могу.

– Ладно, – смеется. – Кто нас проверять-то будет? Там в районе у нас все схвачено. Поехали, а то можно подумать, что кабана боишься.

Ну и загорелось во мне прежнее. Никогда на кабана не охотился. Зуд нашел.

Рассказчик встал, степенно прошелся к общей куче с рюкзаками. Начал рыться в своём. Вернулся с сигаретами.

Все выжидательно молчали.

Андрей Павлович уселся, не спеша, на прежнее место. Разговор продолжать не торопился. Было видно, что рассказывает не из желания удивить слушателей. Заново переживал случившееся.

– Ну, поехали с ними? – не выдержав, спросил Геннадий.

– Поехал, – отозвался рассказчик. – Добрались до домика егеря. Рядом два вагончика стоят. Из одного дым коромыслом. Рядом – снегоходы, сани. Лошади фыркают. Все основательно так.

…Сразу у них не заладилось. Отложили охоту на следующий день. Выяснилось, что лицензии на кабанов нет, завтра привезут на косуль. Мне стало не по себе. В косулю я стрелять не хотел. Ладно, думаю, как-нибудь от выстрела уклонюсь.

– Андрей Павлович, зачем же вообще ехали на охоту?

– Я же говорю: кабан не косуля. Сильный противник. Азарт возникает! Сила на силу!

– Да ладно вам! Какая сила? Вы с ружьем, а у него одни клыки… Не на равных…

– Оно, конечно, – стушевался рассказик.

– Генка, не мешай, – урезонил его розовощекий Василий, – что ты как осенняя зелёная муха.

Андрей Павлович продолжил:

– Значит, отложили охоту на завтра, а что делать сегодня?

Решено было посидеть, хорошенько поужинать. А до того пострелять. Говорят: у всех ружья новые, надо привыкать к ним.

Для меня было дико, когда начали палить по бутылкам. Видно стало окончательно, что за охотнички собрались. Тут-то я и пожалел, что согласился на поездку.

Влет ни в одну бутылку из них никто не попал. Привязались ко мне, что есть сил. Суют ружья. Сходил в вагончик за тулкой своей. Нельзя, думаю, опростоволоситься. Буду стрелять навскидку, как в чирков.

Ну, сшиб я подкинутые вверх одну за другой две пустые поллитровки. Всеобщее ликование. Пошли в тепло пить за моё здоровье. Как ребятишки. Вырвались на волю…

На следующий день кто на снегоходах, кто с загонщиками на санях двинули в дальний березняк. Разошлись по номерам.

Слева от меня, метрах в двадцати, совсем молоденький, но шустрый сынишка егеря, справа – Владимир. Меня поставили меж ними явно в надежде, что, если зверь выйдет здесь, я-то уж не подведу.

Начали гнать. Я снял предохранитель. Шум, гам, треск веток – загонщики приближались. Смотрю внимательно на открывающуюся передо мной небольшую прогалину.

– Андрей Павлович, вы здесь? – послышался голос Владимира.

– А где же я должен быть? – отвечаю приглушенно.

– Что-то ничего нет.

– Жди, – отозвался. Чувствую, волнуется охотничек.

Загонщики, забирая левее, пошли мимо нас. Скоро их голоса стали еле слышны. Правая моя рука без перчатки замерзла. Я сунул её в карман куртки, оставив ружье в левой. Это заняло у меня доли минуты.

Только я это проделал, как хрустнула ветка. Мгновенно поднял лицо. Взрослая, прогонистая, удивительно грациозная самка легко, как при замедленной съемке, вальяжно в плавном прыжке появилась на самом краю поляны. Косуля от меня была метрах в пятнадцати. Даже не верилось. Она двигалась слева направо. Недоуменно, повернув голову, приостановилась и взглянула на меня. Я увидел её взгляд: доверчивый и невинный.

Не знаю, как все произошло. Охотничий инстинкт сработал: я прицелился чуть правее лопатки и нажал спусковой крючок. Как я потом благодарил судьбу! Моё ружье дало осечку. О втором выстреле я и не подумал.

Услышав щелчок, косуля так же, как и до того, словно это было домашнее существо, безбоязненно плавно скользнуло вправо.

Я опомнился от азарта и радостно смотрел на лесное чудо.

И тут прогремели один за другим два выстрела. Стрелял Владимир. Косуля рухнула на снег. Из разорванного горла била кровь. Голова её оказалась в красном снегу.

Я стоял, не двигаясь.

И к Владимиру пошёл не сразу. Дождался, когда у меня просохнут глаза.

Что-то уж больно долго стрелок не выходил к своей добыче. Когда я подошёл, он стоял, обняв обеими руками березу. Его сильно рвало. Ружье, ткнувшись дулом в рыхлый снег, лежало поодаль.

Я не успел с ним заговорить. На выстрел явились с большими санками помощники. Косулю погрузили. Повезли её, волоча головой по дороге к нашему стану. Кровавая дорожка на белом снегу резала глаза. Владимир понуро шёл далеко сзади.

Он, не заходя в будку егеря, не поужинав, отправился один в село. Оттуда с оказией уехал домой.

Я потом узнал: охоту он забросил. Ружье продал.

– А вы, Андрей Павлович? – не удержался я.

– Что я? Отвез своё с дачи в городскую квартиру, закрыл в металлический ящик, как это положено по условиям хранения, и… все. – Он махнул рукой.

– Завязал – так завязал, чего жалеть-то? Я вот ни разу не стрелял ни в кого, – сказал Геннадий. И замолчал.

Нарушил тишину все тот же Андрей Павлович. Задумчиво обхватив обеими руками алюминиевую кружку с чаем, произнёс:

– У моего рассказа есть продолжение: после того случая я не мог забыть косулю. И тот красный снег на поляне… По ночам она мне начала сниться, сердешная. Взгляд её не мог забыть. Будто в кого из близких стрелял. Один раз проснулся в поту весь. Приснилось, что в себя ружье наставил. Будто не в неё стрелял: в себя. Мы в себя стреляем, понимаете? И косуля, и я, и вы – часть одной природы. Мы все имеем право на жизнь.

Геннадий внимательно, как школьник, смотрел на говорившего.

Опередил Геннадия все больше молчавший Василий:

– Ну ты, брат, даешь! Придумал. Надо же: «в себя стреляем»!

Философия! Для писателя, – он мотнул чубатой головой в мою сторону, – что ли, стараешься? Сочиняешь! Если так начнет думать каждый, что будет? С голоду помрем!

– Да ну вас, я доверился, а вы… – Андрей Павлович встал, глухо обронил: – Дровишек пойду посмотрю…

И пошёл к реке. Там замер у воды. Его высокая сутулая фигура показалась похожей мне на большое дерево с сухой вершиной, которое стоит в затоне, недалеко от моего дачного домика. Это дерево одно на всю округу подпирает гнездо чуткой серой цапли. Я часто в бинокль наблюдаю, что и как там?..

– Как начнет русский человек философствовать, – произнёс Василий, так хоть помирай… – А надо жить! – Он посмотрел сразу на всех, заранее уверенный в правоте своих слов, в нашей поддержке, – верно ведь?

Мы молчали.