Текст книги "Голоса на обочине (сборник)"

Приказ

Будто записано где про меня, что живым мне вернуться с войны.

Сколько раз на волоске жизнь моя висела, а вот, поди ж ты, как всё оборачивалось кажный раз.

Вот такой случай был.

Тянули мы связь. Команда, чтоб к девятнадцати ноль-ноль она была. Хоть застрелись! Идёт обстрел со стороны немцев. Наелись мы грязи. Впереди – столбик какой-то, около полуметра, ну чуть поболе. Дальше через полсотни шагов куст темнеет.

Ваня Орешкин не дополз с проводом до того столбика, лежит.

Завалился на спину, подвернув под себя ногу. Наповал сразил фриц.

Наш лейтенантик молодой с мелкой такой головой и большим кадыком командует:

– Захаркин, вперёд!

Захаркин дополз до облезлого столбика. Да расслабился, приподнялся малость и тут же ткнулся, как котёнок, лицом под этот столбик. Раскинул циркулем в разные стороны длинные ноги.

Лейтенант звонко и неумело выругался.

«Всё, – думаю, – очередь моя. Конец! Лежать мне через пять минут там же… Сейчас этот лейтенантик укажет на меня. Приказ не выполнять нельзя. Расстрел. Это мы уже слышали от него не раз…»

Я сжался весь. Слышу свою фамилию:

– Погудин!.. Совсем оробел?!

Я дёрнулся.

И тут невесть откуда возникает капитан. Раза в два старше нашего решительного командира.

– Отставить, – голос сиплый такой, в глазах дикая тоска. Видать, навоевался уже, насмотрелся.

– Лейтенант, ты что? Сдурел?! – кричит. – Видно же, что снайпер работает! А ты, салага…

– Товарищ капитан! Я не потерплю! При бойцах!.. У меня приказ! Связь должна быть! Погудин, – нервно вскинулся лейтенант, – чего ждёшь?

И схватился за кобуру.

– Отставить, – прохрипел капитан. – Команду повторно давать не буду.

В его руке был пистолет.

– Шлёпну тебя, лейтенант. Как пособника немцев. Как врага народа!

– Что вы несёте? – лейтенант заикался.

– Ты по дури истребляешь личный состав! – жёстко выкрикнул капитан.

Белый кадык лейтенанта заходил под подбородком:

– А что бы вы делали на моём месте? Вчера мы полёвку тащили по земле. А эта связь дивизионная. Я должен протянуть её надёжно. А где тут что взять, вот столбик попался… Кругом топь…

– Бросай провод по земле, вон, по овражку в обход. А ночью вернётесь, если надо, что-нибудь придумаете! Моя батарея рядом тут. Ты понял?

Он развернулся, и мы увидели у него на груди звезду Героя.

Я заметил, как вытянулся во весь рост наш длиннющий худой лейтенант.

…Эдак вот. В тот день и на следующий из нашей команды никто не погиб.

Верните мне мужа…

Сижу в зале ожидания Казанского вокзала. Рядом двое пассажиров ведут неспешный разговор. Вернее тот, который значительно старше, рассказывает, а другой, помоложе, больше слушает. Мы перезнакомились. Я среди них не чужой уже. Рассказал своё, теперь слушаю.

– Начало восьмидесятых годов. Только-только меня назначили директором огромного нефтехимического завода. А мне и сорока ещё нет. Тогда такое нечасто было. Но у меня так сложилось. От слесаря вырос до директора завода. Не миновал ни одной серьёзной должностной ступеньки. В ту пору это очень ценилось. По сути было системой.

Я смотрю на рассказчика, слушаю его глуховатый внушительный голос и проникаюсь доверием к каждому слову. Попутчик его, Серёжа, слушает внимательно. Я понимаю: для него то, что он слышит, необычно. Его не было ещё в то время, о котором речь.

Спрашивает:

– Михаил Алексеевич, если не перескакивали через ступеньки, значит, готовы были руководить? Хоть и молодой?..

– Опыт работы в производстве был, но вот чтобы активно решать судьбы людские… Давай тогда кое-что расскажу, коли интересно.

Чуть помолчав, заговорил раздумчиво:

– Работая техническим специалистом, привык к определённому кругу обязанностей, а тут… размытый, необъятный круг хлопот и забот. Завод – как государство в государстве. Кроме чисто производственной деятельности, двадцати пяти основных цехов, ещё на балансе около ста пятиквартирных жилых дома, жилищно-коммунальный отдел с численностью в четыреста человек, строительство хозяйственным способом, то есть своими силами, жилья для заводчан по 30–40 квартир в год. Гаражи, дачи, подсобное хозяйство на селе, восемь детских садиков, музыкальная школа, дворец пионеров, профилакторий, туристическая база на Волге – всего сразу не перечесть!..

И не только надо построить, содержать всё это, обеспечивать бесперебойную работу, но и… распределить жильё и услуги так, чтобы не было особых обид… Иначе разбирательство будет неминуемо: либо в профкоме, либо в моём кабинете.

Рассказываю, чтобы у вас, молодняка, хоть какое-то представление было о том времени.

Помню один из первых моих приёмов работников завода по личным вопросам.

Надо ведь, пришёл на приём бригадир слесарей Василий Егорыч Рябинин. А у него ордена за труд. Уважаемый на заводе человек. Я с ним когда-то работал, под его началом в бригаде.

Вопрос ещё тот у бригадира. Рассказывает:

– Когда-то получил квартиру на заводе, трёхкомнатную. Всё было нормально. Но сын женился. Родилась двойня, радости через край.

Пока моя жена была жива, всё как-то по-человечески было.

Хоть и две женщины на кухне, а войны не было. Какая война? Всё на себе жена несла, все заботы по готовке, по постирушке. Умерла она. И началось! Дошло до того, что готовить еду стали отдельно. Так сноха захотела. Сам стирать себе начал.

А тут перепутал кастрюли, и сноха отчитала, как школьника.

Рассказывает Василий Егорыч, губы у него дрожат.

– Саш, – говорит он мне, – я ж ничего сделать не в силах.

Только ты можешь, завод – то есть.

Шмыгает носом, того гляди расплачется герой труда.

– Дайте мне самую маленькую комнатушку где-нибудь, полгода до пенсии осталось. Или даже койку в общежитии – согласен. А то выйду на пенсию – никто мне уже не поможет. Стыдно просить, а куда мне деваться?

Сидим, чешем затылки. Что делать? Нету на поверхности решения вопроса. Ни под какие льготы не подходит бригадир Рябинин. Потому как уже получал в своё время на заводе квартиру.

– Ладно, – говорю, – Василь Егорыч, – дай нам недельки две на проработку вопроса.

Вышел он. Не успели мы вздохнуть свободно, входит бывший диспетчер гаража Мария Василенко. Энергичная, розовощёкая. Моя ровесница, чуть даже помоложе. Села за стол притихшая, непривычно сдержанная.

– Слушаем вас, Мария Петровна, – говорю ей академично. – Что у вас?

– Вот именно, у нас. У нашей семьи!

На глазах её – слёзы. А я слёз не могу видеть, никак…

– Ну что вы, Мария Петровна? Говорите по сути, – голос председателя заводского профсоюзного комитета, кажется, её успокаивает. – Говорите, какая проблема?

– Проблема такая! – нервно произносит Мария Петровна и бухает: – Муж у меня – сволочь!

Воцаряется тишина.

Первым подаёт голос секретарь парткома:

– И что теперь?

– Верните мне мужа!

– Откуда вернуть? – наводит мосты секретарь.

– Оттуда. Он ушёл к другой. К этой, Элеоноре Заплаткиной, заведующей нашей заводской столовой.

Мы невольно с профсоюзным боссом Лидией Петровной переглядываемся. Её кадры столовой. Она в ответе. Такой у нас с ней уговор.

– Ну, если он сволочь, то стоит ли?.. – подаёт голос Лидия Петровна.

Мария её перебивает:

– Вы пока бездетная, а мне как жить одной с двумя погодками? Я их ещё только в детский садик вожу. Детей надо растить, а он!.. Как я одна? Не подниму… Я и в день перевелась работать, убираюсь в гараже, специально из-за них. Ни родителей, ни родственников нет рядом. Мы оба из Ульяновской области приехали. Буду на каждый приём приходить, пока не вернёте мне мужа!

Рассказчик смолк, а я спросил:

– Вернули?

– Конечно, вернули. Не дали детям бедствовать.

– А как?

– Так! Мало рычагов, что ли? Этот её Виктор в очереди на повышение разряда стоял. А какое ему повышение в таком случае? Второе: Заплаткина ждала расширения своего жилья. Стояла в очереди на получение двухкомнатной. Ну и будет ждать ещё пятилетку, не менее – так ей и сказано было! Я ж говорю: завод был как государство в государстве. Рычагов воздействия хватало!

– Да, своеобразное государство. Не то, что нынешнее, – подал голос Сергей.

– А что? Когда кругом безотцовщина, лучше, что ли?

– Нет, конечно, но…

– Но… Мотай на ус. Без рычагов управления куда приедем?..

Какое-никакое, а оно было, местное самоуправление. И порядок был…

– Да уж, скорее, не самоуправление, а самоуправство, – возражает Сергей.

И тут же получает:

– Да, и это есть, но… Я только говорю, как было. У вас теперь своё…

…Видишь ли, у меня, когда я работал ещё начальником цеха, был заместитель, невзрачный на вид мужичок, а толк в нём был. Когда кто-нибудь начинал на что-то наводить критику, он тихо так и ядовито спрашивал: а сам-то ты что предлагаешь? Где выход? Коль знаешь, скажи, а лучше – сделай!.. Что тебе надо: рукавицы, ключи, калькулятор? А по-теперешнему времени он бы ещё добавил: компьютер?

На, бери и действуй!..

…Объявили посадку на поезд «Москва-Оренбург». Мы попрощались. И они направились на перрон.

Мне было жалко прерванного разговора.

Хотел бы я оказаться попутчиком Михаила Алексеевича.

Чужая жизнь, а будто моя… О многом бы можно было поговорить в дальней дороге. Разбередило.

Я ведь тоже из того времени…

Обида

– За что сидел-то?

Как сказать? Жить хотел.

В сорок седьмом по ночам в очередях за хлебом стояли. Встанешь в четвёртом часу и бежишь в магазин. По полбуханки в одни руки давали. Чтоб поболе взять, приводили с собой ребятишек. На них тоже давали. Некоторых мальцов-то по нескольку раз туда-сюда гоняли из конца очереди в голову. Чтоб могли, кто попросит дополнительную порцию, получить.

А всё одно не хватало. Спасать надо детинят!

У меня трое, у Митяя Колобова – двое. Решили мы на току похозяйничать. Знали, как сделать.

Набрали, вернее намели, пшеницы килограммов по двадцать.

С пылью вперемешку. Дома, решили, веять будем. Не здесь же! И понесли поклажу в мешках домой.

Ночью по полю идём. А до села около десяти вёрст. Взяли напрямки, без дороги. Непросто получилось по бездорожью-то. Оба задохлецы. Я после ранения на фронте, а он отощал крепко.

Но Митяй помоложе всё-таки. И покрепче. Останавливались через каждые метров сто. Как сползёт мешок у меня с плеч, он вернётся, подмогнёт одной рукой. Другой рукой держит свой мешок.

Умаялся он со мной.

Дошли до его дома. Темно ещё, но уже коровы мычат во дворах. Скоро Захар Чуносый стадо погонит по большой улице.

Поправил напоследок Митяй мне мешок.

– Дойдёшь? – спрашивает.

– Куда деваться, – отвечаю.

И я пошёл. Метров триста надо преодолеть. Здоровый-то был бы, ерунда! А так…

Как сползёт мешок с плеча, я и маюсь. Неспособный сразу поднять.

Приловчился всё же. Располовинил зерно в мешке и меж половинок этих голову просунул. По-пластунски под поклажу эту подлез.

А уже стадо идёт коровье. Светает. Я вдоль порядка хромаю с ворованной пшеницей.

Ну, думаю, ежели застукают, лет десять – не меньше дадут.

Что будет с ребятишками? Сам-то ладно.

Последние метры до дома преодолевал на карачках, по-другому сил не было…

Около палисадника потерял сознание. Подобрали меня, да не свои.

Получили мы с Миней по заслугам нашим. Как я и полагал.

На то она и власть.

Отсидели.

Миня с тех пор предателем меня числит. Будто я его сдал.

«Сам попался, зачем других выдавать», – так корил он меня.

Если бы так!..

Из-за его только ребятёнков, чтоб сохранились, не выдал бы.

Ещё в поле кто-то следил за нами, как мы с мешками колтыхались. Это я потом понял.

Сначала Миня перестал со мной знаться, потом вся его родня.

Опосля – внуки, хотя уже и не знают, поди, про наши дела…

Я как баран клеймёный оказался.

Они на меня обижаются, а я на них нет.

Хотя и мог бы.

Прапорщик Старостин

Как развалили Советский Союз, служба стала невыносимой.

Я тогда в Намангане служил во внутренних войсках. Пошло массовое дезертирство. Ребята из республик говорят:

– Мы присягу России не принимали. Кому служить?

Прямо в «парадке» уезжали по домам.

Докладываю командиру, что у меня уже пятнадцать парадных солдатских форм – некомплект. Он только руками разводит:

– Что я могу сделать? За ребятами родители приезжают. Просят, настаивают, чтоб в парадной. Как-нибудь выкрутимся. Ты вот следи, чтоб автоматы в сохранности были. Форму спишем, во всяком случае возмещать придётся. Но если пропадёт хоть один автомат, лет пять получишь.

Кончилось тем, что написал я рапорт. Психанул. Заклинило.

И назад ни шагу!

Куда податься? Поехал туда, откуда призывали. Под Самару.

Из родных – только младший брат.

Долго рассказывать, как прилеплялся к новой жизни. Нелегко. Ладно б был один, а то жена. Двое пацанов, дочка. Ещё школьники. Кое-как расселились у брата. А тут повезло с работой, устроился сторожем в бывший совхоз, где занимаются овощами.

Лето. Ящики с помидорами, огурцами под открытым небом, в поле. В первую же неделю – ситуация. Смеркалось уже. И вдруг заурчал уазик. Подъехал к моей будке. Выходят из него трое офицеров. Два старших лейтенанта и капитан. Лётчики! Я сразу-то и не понял, с какой целью этот десант высадился. Форма на них сидит отменно. Молодые все! Загляденье! А лица пасмурные, скучные… Мнутся. Ничего не говорят. Смотрят то на меня, то на ящики с овощами.

– Здравствуйте, отец! – подал голос капитан. Рослый такой симпатяга, глаза голубые, добрые.

– Здорово живёте! – отвечаю. И опять молчим.

В общем, оказалось, что они который месяц без зарплаты.

– Понимаешь, стыдно, отец, ехать домой ни с чем. Дома голодные все. У всех у нас семьи, – мямлит капитан.

Милостыню просят офицеры, а не умеют…

И так мне неловко стало, будто это мои все помидоры и огурцы. Я будто куркуль какой! А они – нищета.

– Да, свой я, – говорю. – Всё понятно, как дважды два. Я полгода только как демобилизовался. Прапорщик. Насмотрелся. А здесь неделю всего работаю.

Лица у всех посветлели. И мне легче.

– Берите, – говорю, – раз такое дело, по ящику огурцов и помидоров на каждого. Чего там!..

Опешили они:

– Не поместятся у нас.

– Поместятся, – говорю, – своя ноша не тянет.

Погрузили, что смогли. Чёрненький старлей опомнился:

– А как же вы?

– А что я? – спрашиваю.

– Ну, начальство накажет! Из-за нас работу можете потерять.

Давайте мы вас свяжем. Силой как бы провизию взяли, спросу с вас меньше будет!

– Да ладно! Выкручусь, – говорю. – Связывать ещё. Вы офицеры. Держите марку. А то похоже будет и вправду на грабёж. Вам это надо?

Уехали они. Я нашёл пустые ящики. Кое-откуда переложил, вроде как не придерёшься.

Сошло с рук.

Когда уезжали они, грустно мне стало. Смотрел на них и завидовал. Вот хоть и бедствуют, а летают! Несмотря ни на что! Верят, что поправятся дела. Как без армии?.. Характеры! И молодость! А я? Сковырнулся. Мне уж не под силу такое…

…Они потом ещё два раза приезжали. Последний раз с бутылкой.

Добрый народ, свой. Называли наши проделки «операцией «ы».

Поболее полугода прошло.

Поехал я по кой-каким делам в областной центр. Вот, в середине апреля. Иду по Матросова между старых деревянных домов. Смотрю, во дворе в закутке фирмочка «Шиномонтаж». Копошится народ возле тачек. Горячий сезон – меняют зимние шины на летние. Один-то в синем чумазом комбинезоне показался знакомым.

Подошёл.

Ё-моё! Капитан тот самый, симпатяга.

Окликнул я его:

– Женя, неужто ты?!

Я так его раньше не называл. А тут… по-отцовски… От волнения, что ли?

– Владимир Иванович, дорогой!

И обниматься ко мне.

…То да сё… Разговариваем стоим. Рады друг дружке. Как однополчане.

– А небо? – задаю самый главный вопрос. И боюсь ответа.

– Служу, но полётов-то нет совсем, – отвечает. – Горючки нема. Договорился вот с начальством – по вечерам подрабатываю. У меня ж, знаешь, двое пацанов растут.

– Ну, а как старлей Николай? Павел как? – решаюсь спросить, увильнув от выпавшего из рук капитана колеса. – Весёлые ребята!

– Николай? – на посеревшем лице бывшие когда-то голубые глаза отдавали теперь холодной сталью. – Горячая голова Николай, застрелился зимой.

– Как так?

– Просто. Не выдержал.

– А Павел? Он-то?

– С Павлом своя история. Стал пить и дебоширить. С кулаками на командира попёр… Тот, правда, стоил того… Списали от греха подальше Павла. Уехал он к другу в Находку. Пока без семьи. Обещал написать, как приедет. Ни одного письма не было. Я боюсь: доехал ли? Жив ли? Дорога такая длинная. А он не в небе, среди людей! Выдержал ли? Не расшибся бы. В небе проще.

Замолчал.

Поглядел на меня тускло:

– Ты, Владимир Иванович, если что, тачку надо твою посмотреть либо колёса отбалансировать, поменять – пригоняй! Всё без задержки сделаю… в любое время.

– Что балансировать-то? У меня во дворе из механизмов только лопата пока да вилы! Вот у коровы разве дойки отбалансировать? – так отвечаю. – Корову с братом купили в лето. Да тёлочку ещё. Попробуем молоко с творогом на продажу пустить. Кругом же заливные луга! Пойдёт дело – расширяться будем. Такие мои виражи. Пожиже ваших.

…Написал я ему на пачке сигарет свой телефон, на всякий случай.

И как-то быстренько попрощались мы. Даже неловко мне. Потом-то понял, отчего я торопился. Беспомощными нас видеть не мог.

Всех!..

Когда вышел со двора и пошёл вдоль домов, такой гнев нашёл.

Сжатые пальцы в кулаках заболели… А позже такое опустошение внутри себя почувствовал. Плохо стало. Чего только не повидал, а тут втихую… в бараний рог нас…

…Горячая волна по рукам и ногам пошла. Она и лишила меня последних сил.

Сел на какую-ту дряхлую скамейку и… не поверишь ли, заплакал… Это я-то? Впервые за последние лет сорок заплакал.

Бомж

Я терпеть не могла бомжей этих. Бры!.. Запах один…

А тут стала бегать к массажистке Верочке. Пока она мою, непонятно по какой причине увеличивающуюся печень поглаживает, разговоры разговариваем.

Толкует мне:

– Нельзя такой резкой быть! «Не терплю, смотреть не могу».

Не годится так. Всё, что вокруг нас, всё смысл имеет. Всё имеет право быть…

– Как это? – говорю.

– А так.

И рассказывает мне притчу не притчу, сказочку красивую такую. Она массаж делает по китайским да индийским методикам. Аюрведическим этим. Была и в Китае, и в Индии. Наслушалась там…

Ну вот, по её словам, вроде бы идут двое: учитель и совсем молодой ученик. Учитель весь в белом…

Дело было где-то на Востоке. В Индии или где-то ещё… я не очень вникала в её говорильню. Раз твоё дело, думаю, руками работать – ну так и работай, языком-то чё?

– Ну, идут они, – рассказывает Вера, – а тут бомж в болоте валяется. Грязный, взлохмаченный. Молодой-то сторонкой обходит болото, запачкаться боится. А учитель, который весь в белом, подходит к бомжу, а тот уже еле живой, едва дышит. Мог и захлебнуться.

Берёт учитель его на руки и, весь заляпанный грязью, выносит на сухое место.

– Учитель! – восклицает ученик. – Вы весь в грязи! Разве стоит этот опустившийся человек, чтобы вы так поступали.

– Стоит, – отвечает учитель. – Ибо он, этот несчастный человек, показывает нам: до чего может дойти каждый из нас, если на всё махнуть рукой. Раз это есть – это знак! Не каждому он виден…

Ну, рассказала и рассказала она, Вера, эту историю…

«Руками-то работает, а язык свободен, – думаю. – Пусть забавляется».

…А тут иду дня через три по Садовой. Не иду – бегу! К начальнику с отчётом. Опаздываю. Через газон зелёненький такой прямиком дёрнулась к автобусу. Заскочила. Уж двери закрываются – а тут бомж! Лицо: как жёлтая усохшая тыква, фуфайка не то в мазуте, не то не знай в чём… Пахнет. Я когда бежала, видела его: шёл вдоль газона. Руками, как большими непослушными рачьими клешнями, двери он затормозил с улицы, бормочет:

– Это, пыняешь, смотри что?! – и показывает на мои ноги.

А автобус уже дёрнулся.

Смотрю и глазам не верю. Вся моя левая нога ниже колена обмотана толстенной леской. Ну, вот какими рыбачат мужики. Только уж больно толстая она. И уходит эта леска туда, к газону. Концом-то другим она привязана к низенькой чугунной ограде, через которую я махнула, торопясь к автобусу.

Автобус тормознули, я вышла, стала выпутываться из лески.

Представляешь, если б автобус тронулся? Ногу б либо оторвало, либо перерезало. Я же была в автобусе.

То ли ребятишки что мудрили с леской, то ли кто собачку привязывал так. А я, видать, наступила в спутанный этот клубок сама…

Стою одна. И всё не приду в себя, как сообразила, что могло бы быть, если б не этот бомж… Туда-сюда, а его и след простыл…

Посмотри на меня! Я ведь не дура какая! А как это всё понять?

Всё одно к одному. И кто меня так пожалел? Рази только бомж один?

Придумал

В армии я начал курить.

Вернулся на гражданку, маме одно огорчение. Так она хотела, чтобы я бросил это дело.

Я и сам был не против. Но как?

Прошло какое-то время. И я придумал!

Дал друзьям своим слово, что бросаю. И если не сдержу, прыгну со второго этажа. На спор! Придумал такое. Зная, что на глазах друзей отступать не решусь. И повеселел.

…Не выдержал, закурил. Пришлось прыгать. Сломал ногу.

Выздоровел, вновь пробовал бросить курить. Даже во сне боролся с собой.

Сплю и вижу сон: курю вовсю…

Курю, а сам думаю: надо проснуться быстрее, я же не должен курить!

Проснусь, а во рту тяжёлый запах от курева… Было такое.

…Снова дал слово: брошу, а если нарушу обещание, прыгну уже с третьего этажа.

Так и заявил друзьям своим. Сжёг мосты за спиной.

И бросил! Уже полгода не курю. Третий этаж всё-таки.

Струсил, а не переживаю.