Текст книги "Голоса на обочине (сборник)"

– …вот именно, мы договорились, – завуч укоризненно, как на школьника, посмотрела на Бориса Григорьевича. – Вернее, договоримся.

Теперь она глядела на меня в упор:

– Ты отвечаешь на уроке Елизавете Кирилловне. Не менее трех раз. Иначе будет двойка за четверть. Понял? – проговорила Анна Трофимовна. – Родителей твоих в школу не затащишь арканом. Думай, голова, сам!

– Руку поднимать я не буду. Не могу. Спросят, отвечу, – заявил я.

– Почему не будешь? – географичка подошла к окну и встала рядом с учителем английского языка. – Ну и упрямец!

Пётр Петрович начал что-то ей шептать, едва не касаясь очками её неестественно белого лба.

– Хорошо, пусть будет так! Но исправляйся, Ватагин! – согласилась с моими условиями завуч и напомнила, взглянув на нас обоих: меня и Бориса Григорьевича:

– У нас школа, а не запорожская вольница.

«Как плохо, что среди учителей всего два мужика», – думал я, выходя из учительской.

Поднимать руку в классе я действительно не мог. Я воспитывал как раз в то время таким образом свою волю. Дал себе ещё в шестом классе зарок: отвечать только тогда, когда спросят. Так я, молча, ещё противостоял нашим отличникам. Мне не нравилось, как они тянули руки. Нинка к ним не относилась. Она была особенная. О моей этой затее знала только она. Я ей сказал, чтобы труднее было нарушить этот свой зарок. Нинка была как заслон. Теперь мне показалось, что она проговорилась. Что шептал на ухо географичке Пётр Петрович? Это вопрос! И почему именно Нинку послали за мной?..

* * *

Вскоре рядом с тремя единицами по географии в журнале против моей фамилии красовались три пятерки.

– Видишь, – наставительно говорила мне Нинка на репетиции в драмкружке, где она всегда была на вторых ролях и нисколько, кажется, не тужила на этот счет, – видишь? Если не своевольничать, можешь стать отличником.

А я не видел такой моей перспективы.

Ходить в школу расхотелось. Стало неимоверно скучно. То, что получил три пятерки по географии мне не казалось победой. Я бредил сценой, и эта история с единицами, а потом пятерками, казалась мне глупым спектаклем, на котором меня, заставив прилюдно, на публике снять штаны, высекли. При Нинке, которая так ничего, кажется, и не поняла. Или притворяется?

Мы перестали с Колькой ходить на уроки, Последние события в школе нас сблизили.

Там, за Мижавовыми, по ходу в школу, стояла заброшенная деревянная банька. В ней мы прятали сумки и, не дойдя до школы, брали вправо, в переулочек, а там до речки – уже самая малость. Не каждый день, а так, через раз, мы оказывались на речке. Дома думали, что мы уходим в школу, в школе мы говорили, что заняты с родителями по хозяйству. Такая причина: помощь родителям, считалась временно вполне уважительной, особенно для учителей, имеющих своё хозяйство.

Вскоре у нас появились и удочки на речке. Их мы домой не носили, прятали в зарослях шиповника. Кто туда сунется?

Рыбак из Кольки оказался никудышный. Я впервые видел, чтобы на рыбалке сидели и читали. И кто? Колька Ракитин! Он носил с собой потрепанную книжку, точнее, толстенное такое пособие по астрономии.

– Откуда она у тебя? – удивился я.

– Помнишь, жил учитель на квартире у бабки Ваньковой?

Она теперь одна. Сыновья куда-то разъехались. Когда учитель уезжал, оставил на память. Мы с мамкой ходили к ним. У бабки на огороде себе картошку сажали. Ты знаешь, отчего бывает солнечное затмение? – сходу огорошил он вопросом.

– Нет, – произнёс я.

– А затмение Луны?

Я мотнул отрицательно головой.

– Ну вот, – протянул Колька, – а ещё почти как Нинка – отличник.

– Да иди ты! – отмахнулся я.

– Иди ты, – произнёс Колька с ударением на «ты». – Расскажу. Учись, пока я жив.

И он начал рисовать прутиком на мокром речном песке Солнце и Землю. С этого дня я стал познавать азы астрономии. Колька был неистощим. Он знал такое множество вещей про небо и звезды, что у меня кружилась голова.

– А телескоп, знаешь, как устроен! – восклицал он.

– Нет, – отвечал я.

– Посмотри схему, тут есть.

Я откладывал в сторону удочку и принимал в руки драгоценную Колькину книжку.

– Телескоп, – говорил тем временем мой ученый приятель, – можно сделать из линз, а можно из вогнутых зеркал. Вогнутое зеркало сделать легче. И телескоп будет сильнее. Вот если бы у нас был учитель по астрономии, можно бы попробовать. Кружок бы организовали! А не эти уроки труда: табуретки мастерить.

– Да ты что? Самим сделать телескоп?

– Самим! – уверенно подтвердил Колька. – Поляк Ян Гевелий был пивоваром, а англичанин Гершель – музыкантом. А такие телескопы соорудили! Гершель потом открыл планету Уран, представляешь? И это в восемнадцатом веке! Благодаря телескопам!

У меня многое не укладывалось в голове. Он приводил имена, названия звезд, чертил схемы на мокром песке. И все легко, свободно, будто это привычное дело.

– А Кеплер! – вдруг спохватывался он. – Бедняк был совсем, а открыл законы движения планет вокруг Солнца. Их никто ещё не опроверг, законы эти. Прошло почти 400 лет. Понял?

Если бы даже приятель и не признался, что хочет быть астрономом, все равно это было ясно. Но он сказал мне об этом.

И я почувствовал под его напором собственную слабость. Желая стать артистом, я никому не говорил об этом. Таился. А он вот так, безоглядно: «Буду!» – и всё!

Что ни говори, на реке здорово. И главное: мы одни! Можно рассуждать, не оглядываясь! Тут нет прицельных беспощадных взглядов Елизаветы Кирилловны, нет упреков, пускай и справедливых. Тут некому тебя жилять[8]8
  Жилять – здесь: кусать.


[Закрыть], кроме комаров и слепней. Тут много чего нет…

Но есть огромное широкое небо.

Что бы Колька ни делал, на реке он не отвлекался от своего главного. Насаживал червяка на крючок, спохватившись, удивлялся вслух:

– Знаешь, Венера в полтора раза ближе к Солнцу, чем к Земле. Значит, там тепло! А если тепло, то есть и жизнь. Эта жизнь должна быть похожа на земную. В романах пишут, что из земноводных там развиваются разумные существа: ящеролюди. А дальше что? Из ящеролюдей могли давно уже получиться сверхумные существа, которые обогнали во всем нас. Мы не одни, понимаешь?

…В другой раз, лежа на песке и обратив лицо в небо, Колька рассуждал:

– Утром и вечером Венера всех ярче на небе. Мне кажется, что Земля и Венера раздумывают, как сблизить свои орбиты. Когда-нибудь Венера приблизится настолько, чтобы на Земле потеплело. И тогда кругом в самых зимних широтах зацветут сады.

– Как же это она приблизится? – возражал я.

– А так! – Колька смотрел на меня пристально, как географичка. – Все, что вокруг нас, кем-то создано. И продолжает совершенствоваться, улучшаться. Не враз же все получается.

Для меня сказанного было чересчур. Я подумал, что он шутит, и попробовал перевести все на доступный мне, понятный уровень:

– Чудак! Льды на полюсах растают и нас затопит.

– Не затопит. Потепление будет медленным, испарившаяся влага частью уйдет на Венеру, чтобы оросить пустыни, частью в космическое пространство. Об этом позаботятся венерианцы. Но зато представляешь: кругом на Земле зацветут сады. Не будут вымерзать! Сейчас только у Жабина и Сафронкина сады. У остальных, у кого были – вымерзли. А тогда у всех будет виноград и все такое, разное. Все, что только может расти, – будет! В Сибири столько места. Продуктов будет сколько надо! Войны будут не нужны. Представляешь? Сколько народу сохранится. У нас половина мужиков погибла, остальные – калеки. А тогда…

Я был поражен размахом Колькиной мысли и не возражал, бесполезно. На все мои сомнения он находил уверенный ответ. Это немного настораживало.

– Тогда уж не Венере, а Солнцу надо приблизиться. Или нам к нему, – попробовал я порассуждать.

– Чудак, Солнце – не планета, не твердое тело. Оно – сгусток раскаленного газоподобного вещества. Может испепелить. А на Венере разумные существа. Это совсем другое дело. Венера – планета Любви. Земле необходимы тепло и красота. Чтоб кругом цвели сады и пели птицы. Ты понимаешь, тогда какие люди будут!

– Какие? – спросил я.

– Какие-какие? – рассердился отчего-то Ракитин. И не найдя точного определения, ответил: – Не такие, как Елизавета Кирилловна.

– Коль, – шагая по песчаной дорожке к реке, решился признаться я, – непонятно мне, как это наша Вселенная не имеет границ. И галактики разбегаются одни от другой?

– Как! – восклицал приятель, – вот возьми воздушный шарик, нанеси на нем химическим карандашом точки и начни надувать!

– Где тут у нас взять воздушный шарик-то? Не продают. Только на майские праздники…

– Вовк, ну ты даешь! Мысленно возьми и надувай! Что получится?

Я не готов был ответить. Отвечал Колька:

– Точки на шарике – это галактики! Надуваешь шарик: галактики разбегаются, понял? Расстояние между точками будет становиться все больше и больше. Вот и все!

– Коль, – ещё раз решился я уточнить. – Шарик когда-нибудь лопнет. Тогда что?

Ракитин смотрел на меня, как на идиота, и молчал со значением. А я, как бы оправдываясь, пытаясь показать, что я не такой уж и безнадежный, вновь спросил:

– А почему так? Кто надувает? Нет – раздувает кто воздушный шарик, ну Вселенную, то есть?

– Сам пока не понял, – сознался Колька. – Так устроено все!

Не я придумал. Вот для этого учительница по астрономии и нужна.

* * *

О запуске первого спутника Земли из-за пропуска занятий в школе мы узнали только вечером дома. На другой день, когда мы с Колькой шли в школу, он тормошил меня:

– Вот теперь, Володька, началось настоящее!

– Что настоящее-то? – допытывался я.

– Как что? – удивлялся моему непониманию приятель. – Теперь вовсю развернется такое… Будем осваивать космос! Нельзя остаться в стороне.

После его слов и я поверил, что в школе теперь творится небывалое. В стране вон какие дела!

Когда мы вошли в школьный коридор, уборщица тетя Даша покрикивала на тех, кто, подбежав к алюминиевому бачку напиться, проливал в спешке воду на потемневший от сырости пол:

– Матусите[9]9
  Матусить – суетиться, мотаться.


[Закрыть] без конца, в глазах ажник рябит…

К ней давно все привыкли, как к почерневшему бачку с водой, и не боялись.

Борис Григорьевич в своём неизменном темно-синем добротном костюме, как ледокол, легко рассекая разноцветный ребячий поток, шёл по коридору. И улыбался. Шедшие навстречу ему ученики, тоже невольно улыбались. Некоторые из них не забывали при этом, приближаясь к учителю, прикрывать на всякий случай ухо ладошкой. Помнили его цепкие пальцы.

Никто не говорил о немедленном освоении космоса.

Вчера с утра объявили о запуске спутника. Вчера все и радовались. А сегодня в школе не было ничего «такого». Все шло своим ходом.

* * *

Уже и берега нашей речки украсились желто-янтарным румянцем осиновых и березовых колок. И пролетных птиц не стало, а лето далеко не уходило. Было тепло и уютно.

Я потерял интерес к удочкам. Быть на реке и не рыбачить! Такое со мной случилось впервые.

Частенько и подолгу, запрокинув голову, глядел я в небо, такое же, как и летом, с причудливыми перьями облаков, разбросанных кем-то сверху над серебристой рекой. Глядел в хрустальную синеву, неведомо как и кем созданную. Я смотрел в бесконечность, которую стал чувствовать и к которой начинал привыкать.

Октябрь баловал нас. Он как бы дарил нам то, что мы, ребятишки, недополучили летом, связанные по рукам и ногам постоянной нехваткой времени из-за необходимости помогать родителям по хозяйству.

…Покров день прошел, уже не видно грибников в лесу. Прозрачный, щемяще нежный день держит нас в плену. И сегодня мы одни на берегу. И вновь никто нам не помеха. Как не хочется думать, что надо возвращаться туда, где со всех сторон очерченное особыми искусственными правилами поведения, пространство, где как бы постоянно моросит надоедливый нудный осенний мелкий дождь, и размеренный бесстрастный звонок из раза в раз загоняет всех, в том числе и учителей в маленький, словно вырубленный в теле большого увлекательного мира, узкий колодец. Этот колодец – школьный класс, где всякая щель – пищит. В нем натыкаешься с особой холодностью, назидательностью, которые рано или поздно толкнут тебя чаще всего на спонтанное сопротивление, которому сам удивишься. И сам не будешь знать ему ни меры, ни толкового объяснения. Будешь выглядеть строптивцем, а то и просто хулиганом…

* * *

Саманная избенка Ракитиных в самом конце улицы. А улица упирается в луговое раздолье. С ильменьком, наполненным, как водится, всякой живностью – и плавающей, и летающей.

Мне не было особой нужды ходить на дальний конец улицы.

Наш дом посередке её, а школа – почти рядом. Но там, где заканчивалась улица и распахивалась широкая желто-зеленая луговина, над головой было особое, звездоносное небо! Одно для всех. И для нас двоих с Колькой.

Возможно, эта луговина и ильменек уберегли нас от громкого скандала, связанного с нашими отлучками на речку. Мы чаще стали приходить после школы сюда, в этот неограниченный, неподконтрольный никому, необъятный класс, являющий собой часть таинственного, бесконечного мира, название которому: Вселенная…

В октябре здесь затишье, а летом уже от Колькиной калитка, по его словам, было слышно, как в изумрудной зелени и в бездонной сини творят свой торжественный гимн солнечному дню всякие певчие птахи: от соловья и жаворонка до овсянки. Овсянку я никогда не видел. Колька пообещал мне её показать.

А пока вечерами он рассказывал мне о звездах, которым древние люди давно уже всем дали названия. Какое множество этих названий и созвездий! Они теснились в моей голове, не давая успокоиться. Созвездия Большой и Малой Медведицы, Волопас, Гончих Псов, Медузы, Персея, Орла, Лебедя и Лиры… Я никогда раньше не слышал о таких звездах: Ригель, Сириус, Вега, Альтаир! А Колька говорил о них, не заглядывая в книжку.

* * *

Сколько бы мы ещё пропускали школьные занятия, неизвестно. Случилось непредвиденное. В очередной раз возвращаясь из отлучки на речку, мы по заведенному порядку, захватив свои сумки, пробрались к общему реденькому потоку ребят и со всеми вместе пошли степенно по домам. И тут из магазина впереди нас вышел мой отец. Он пошёл перед нами, метрах в десяти-пятнадцати.

Все бы ничего, но, обернувшись, я увидел на таком же примерно расстоянии шедшего сзади нас нашего учителя русского языка и литературы. Он двигался в том же направлении, что и мы. Учитель жил на нашей улице.

Сегодня у нас по расписанию была литература. Мы с Колькой вмиг поняли, что учитель вполне может спросить, где мы были? Почему отсутствовали на его уроке?

Я стал попридерживать шаг, стараясь приотставать, чтобы расстояние от нас до моего отца становилось больше, и тогда в случае, если идущий за спиной учитель заговорит с нами, родитель не услышит. Не узнает из разговора, что мы не были в школе.

Колька сразу понял мой маневр и жался теперь ко мне. Таким образом, сближаясь с учителем, мы сами как бы провоцировали его обращение к нам. И в то же время боялись, что разговор будет услышан, так как по непонятной причине отец мой стал идти медленнее, а наш учитель механически маршировал с одной скоростью.

У нашего учителя Льва Николаевича было слабое зрение, он постоянно носил очки. Брало сомнение: может, он и так бы нас не заметил? Без нашего маневра? А тут мы сами, сближаясь, напрашиваемся на вопрос. Мы на какой-то момент зависли над бездонной ямой. И вот-вот могли туда бултыхнуться со всего маху вверх тормашками.

Учитель нас заметил. С недоумением глядя на нас и на наши сумки с книжками, спросил:

– А вы, бурсаки[10]10
  Бурсаки – здесь: семинаристы.


[Закрыть], откуда? Вас не было в школе. Извольте объяснить.

Я растерялся. Мне показалось, что отец услыхал его вопрос.

Тут же представил, как он сейчас обернется и спросит то же самое. Что говорить?

У моих родителей отношение к школьной учебе детей было, как к работе. Необходимой и первостепенной. Работы и забот дома по хозяйству всегда нескончаемо много, но если я сидел за учебниками в избе или мне надо было идти в школу либо в библиотеку – этому всегда отдавалось предпочтение. Была дана обезоруживающая самостоятельность. В школу они ни по какому поводу не ходили. Оказав мне и учителям безусловное доверие, они тем самым возложили и ответственность!

Я это всегда чувствовал. Чувствовал и тогда, когда, удрав с уроков, сидел не за партой, а с Колькой на речке. Я понимал, что переступил очень важную грань в отношении с родителями. И веду себя недостойно. Но и в школу идти не хотелось. В школе, как теперь мне казалось, кроме Бориса Григорьевича, Нинки и нескольких ребят, все стали неинтересны. На всех набросили общее большущее ярмо, хомут: одни нехотя подчиняются, другие – учителя – как хотят и могут, так и погоняют – и эта бедная колымага – школа – тарахтит, кособочит тех, кто находится в ней, трясется на кочках. Душу может вытрясти!

– Я тебя спрашиваю, Ватагин? – Лев Николаевич шёл уже так близко от меня, что, обернувшись, я видел родинку на его длинной гусиной шее.

Колька не растерялся:

– Мы, Лев Николаевич, вон с его отцом работали, помогали…

– Да… – неопределенно произнёс учитель литературы. И интеллигентно поправив очки, продолжил свой путь. Мне всегда казалось, что несмотря на свои имя и отчество, он был очень похож на Чехова.

Учитель прибавил шагу, видно, чтобы заговорить с моим родителем. Но отец свернул в Ваньков проулок, а мы так и шли прямо. Я шагал как бы по инерции. То, что пережил, когда, как мелкий воришка, чуть было не попался за руку, меня лишило сил. Я всегда знал, что отец меня пальцем не тронет, какая бы провинность ни была. От этого было ещё тягостнее.

«Это все Колька», – путаясь, мысленно старался я оправдать себя, хоть в какой-то мере снять с себя непосильную тяжесть. Это его азарт, его заразительность – причина всему. И тут же недоумевал: «Но мне с ним интересно! Во всем! Его астрономия! Он может стать ученым. А с Нинкой интересно? – почему-то возник вопрос. – Интересно, – согласился мысленно я. – Но она девчонка! И это её стремление к пятеркам! Круглая отличница, и что с того? Кроме уроков, ничего не знает. Слова роли, когда репетируем, декламирует, как стихи. Как швейная машинка, строчит, и только. Во всем ровная и правильная. Где только этому научилась?»

* * *

Что же делать: ходить или не ходить в школу? Если не ходить, все равно попадешься, рано или поздно.

Через два дня после встречи на улице со Львом Николаевичем, Колька сказал мне, что больше не будет учиться в школе:

– Матери становится все хуже. Говорит, если загнется, мне с двумя сестренками ещё тяжелее будет. Пропадем. Она уже переговорила с кем надо. Меня берут в поселке учеником в автомастерскую.

– А астрономия? – вырвалось у меня.

– А когда дождешься, что её будут изучать в школе? Кто сюда к нам приедет?

И проговорился о своём заветном:

– Я скорее, глядишь, сам телескоп сделаю!

– Где? – опешил я, – в слесарке? Там одни железки!

– Где железки, там все! – последовал вполне уверенный ответ. – Я же тебе рассказывал: Ян Гевелий! Варил пиво и в то же время соорудил сорокаметровый телескоп!

Что я мог сказать? Мне и верилось, и не верилось в Колькин оптимизм.

* * *

…И я решил уйти из школы. Но как сказать об этом родителям? Внутри меня сидел главный довод: сменился художественный руководитель в клубе. Драматический кружок, который он вел, перестал существовать.

«Буду учиться в каком-нибудь училище в городе, начну заниматься где-нибудь в драмкружке, при заводе или где. А там, может, как-то дальше… А в школе? Тупик», – так выстраивал я свои планы на будущее.

Но сказать такое родителям я не мог. Большинство наших сельских ребят после школы поступали в мореходку, в летные училище. А я задумал – в артисты? У меня долго стояло в ушах брошенное Петром Петровичем на уроке английского в адрес артистичного Кольки: «Фигляр!»

И хотя там было нечто иное, я понимал это. Но… Я не решался говорить с родителями о своём заветном. Искал другую причину для них. И не находил.

Я несколько дней готовился к разговору с родителями. В школу ходил исправно. Наконец вечером, когда все были за столом, решился, как отец говорил, все разрубить одним махом. Отец разговоров долгих не любил. Едва только возникал намек на подобное, он морщился. Ему всегда было не до каляканья, как он выражался. Ему хватало обычно нескольких слов, а порой одного скупого взмаха руки, чтобы все встало на место.

– Не хочешь учиться? – строго спросил он.

То, что он не удивился услышанному, меня задело. И молчание матери, её глубокий вздох при моих словах – тоже были неожиданны. Мне показалось, что они уже все знали. Я ожидал услышать резкие слова, а отец медленно бесцветным голосом произнёс:

– Не хочешь учиться. Живи неучем.

Сказал так и замолчал.

Я сделал попытку вывести разговор на какие-то конкретные решения:

– Мне надо куда-то, где… В ФЗУ можно…

– Володя, учебный год уже идет. Зима впереди. Куда сейчас? – тихо и осторожно начала мать.

– У тебя с учебой не ладится или с учителями? – жестко спросил отец, – шарабара в голове.

Я не знал, что такое «шарабара». Но мне стало не по себе.

Я смешался, не зная, как ответить. Я хотел учиться, но как-то иначе… Не так…

– Вон Нинка-то, она ко всем подлаживается, хотя и отец начальник, везде хорошая. А ты? Больна характер шершавый, – начала мать. – И Колька тебя баламутит. Держись за землю: трава обманет.

Лицо отца сделалось кислым.

– Вольному – воля. Пускай, мать, сам принимает окончательное решение. Пошли загонять скотину. На дворе темень.

Мать повиновалась. Они не спеша, в тягостной тишине оделись и вышли из избы.

Больше в тот вечер мы не разговаривали.

Утром я молча поел хлеба с молоком и пошёл в школу.

…Теперь мы с Колькой виделись редко. Он рано уезжал вахтовым автобусом, поздно возвращался. Встретившись с ним вечером на улице, я удивился тому, как он изменился. Говорить он стал мало. Если спросишь, отвечал. И то как бы нехотя. А не спросишь: шёл молча. И начал курить.

– Коль, – не удержавшись, спросил я его, – интересно в мастерских?

– Ага, – сказал он и замолчал.

– Ну, а чем ты сейчас занимаешься? – донимал я.

Он ответил сухо:

– Аккумуляторы заряжаю и ещё разной дребеденью…

Мне расхотелось больше спрашивать его. У меня на кончике языка висел вопрос про телескоп. Но я промолчал, увидев скучные глаза Кольки.

Мне показалось: он знает, что меня больше всего интересует.

И боится этого вопроса.

* * *

За неделю до Нового года внезапно для всех умер наш учитель английского языка Пётр Петрович Саушкин. Выходил из школы и около крыльца упал: остановилось сердце. Для нас это было какой-то нелепицей. Всю войну прошел, а тут…

Приехали из города военные: солдаты и два офицера. Один – полковник. Оказывается, учитель был военным разведчиком, и о нем писали даже в книге. А мы привыкли, что он не совсем нормальный: то трясется весь, то не в тот класс зайдет, куда надо… Мы не думали, что разведчики могут быть такими. Два боевых ордена и несколько медалей теперь лежали на красных подушечках около гроба. Сейчас они видны были всем.

Ещё накануне дни были бесприютно печальными. Когда я шёл в школу, студеный ветер перехватывал дыхание. А на похоронах свершилось чудо: ясное солнце в декабре и пушистый снег, падающий на обнаженные головы. Белый снег. Белые снеги, как простуженным голосом сказал учитель литературы Лев Николаевич. Белые снеги все преобразили. Произошло светлое волшебство, которое нельзя было не замечать, но которому в скорбный день не хватало сил радоваться.

Я стоял у гроба, когда подошел Колька. Встав рядом, он взволнованно прошептал:

– Выходит, когда он ушёл добровольцем на фронт, ему было всего на два года больше, чем мне!

…Прогремели залпы салюта. Я обернулся, отыскивая взглядом отошедшего Кольку. И увидел Бориса Григорьевича. По щекам у него текли слезы. Он не скрывал их. Как маленький, сильно оттопырив нижнюю розовую припухшую губу, возвышаясь над всеми, недоумевал вслух:

– Петюша, ну, Петюша… Рано ты демобилизовался-то! Поторопился чего-то… – Он замолчал, казалось, собираясь сказать что-то самое главное, а произнёс, скривив в бессилии губы, самое обычное: – Солнышко вон светит как!..

* * *

В конце февраля наш класс взбудоражила весть. В поселке обокрали магазин. Взяли так, кое-что по мелочи. Но – кража!

Кольку забрали на глазах его бывших одноклассников два долговязых милиционера, прямо на остановке автобуса, около школы. Взяли его одного. Говорили, что в кармане спецовки у него на работе обнаружили часть украденных в магазине дорогих конфет.

Колька отрицал свою причастность к краже. И никого не назвал из злоумышленников. Мы-то в классе знали, что, если бы они и были известны ему, он вряд ли кого бы назвал. Таков характер!

…Канитель затеялась долгая. Николая Ракитина увезли в город. Был суд.

Наконец он вернулся. Говорили, что, учитывая его возраст и то, что, кроме матери, он единственный в семье кормилец, ему дали условный срок. Я не решался напрямую спросить его об этом. Все откладывал. Отпустили, и хорошо.

Теперь Колька изменился ещё сильнее. У него и походка стала другой. Шагал он теперь не спеша, резвость пропала. И взгляд! Холодный и чужой.

Нас, одноклассников, сторонился. А я при встрече терялся.

Я шёл прямым ходом, казалось, к своей цели: учился, драматический кружок снова стал работать. У меня все складывалось, а у Кольки нет. Я чувствовал себя в чем-то виноватым перед ним.

Кольку стало не видно и не слышно.

Гром грянул неожиданно, в мае.

Едва растеплилось, на Рабочей улице во дворе Макеевых начали собираться на танцы. У самой калитки Макеевых в углу палисадника вовсю цвела сирень. А над низким редким заборчиком со стороны ворчливой тетки Макарчихи, возвышалась высокая, статная черемуха.

В тот вечер подул ветерок, и черемуховые лепестки запуржили в воздухе. Пока веселый народ собирался, майская вьюга прекратилась, и вполне приличных размером танцевальный круг покрылся черемуховой порошей.

К Макеевым мы приходили из любопытства. Не танцевали, а так, крутились возле. И Колька иногда появлялся. Была тому причина. Я видел, как он каждый раз выискивал глазами Таньку Кузьмичёву. Если она была, он не уходил. Толкался рядом с ней.

Густой запах черемухи и сирени будоражил, а радостный молодой голос из проигрывателя добавлял ещё ландышевого восторга:

 
– Ландыши, ландыши,
Светлого мая привет…
 

Кружилась голова. Около десятиклассницы Таньки всегда вращались, как вокруг звезды, свои планеты и спутники. Среди них были и одноклассники, и взрослые уже парни. Всех она освещала своим молодым светом. Она была самой яркой на здешнем небосводе. Как Вега – звезда Северного полушария.

Но вот с Колькой у них что-то не ладилось. Когда он, прорвавшись к ней, приглашал её на танец, она не отказывала. Но лицо её менялось. Танька становилась скованной. Не смеялась. А Колька выглядел странно, каким-то казался ручным…

…У ворот Макеевского двора в тот раз Кольке попался Валька Востриков, и Ракитин отобрал у него пугач – примитивную штуку со сплющенной с одного конца медной трубкой и ударником из гвоздя с резинкой. В такую трубку обычно набивали серу от спичек. Никаких пуль, гвоздей, чугунок туда не закладывали. При ударе гвоздя с тупым концом под воздействием тугой резинки возникал приличный хлопок.

Колька, так, от нечего делать, крутил этот пугач в руках. Балуясь, Танька выскочила за край шевелящегося, как муравейник, веселого круга танцующих. И, погнавшись за кем-то, наткнулась на Кольку. В руках у него была эта глупая самоделка. Пугач выстрелил.

Зажав ладонями лицо, Танька закричала. Круг танцующих замер. Таньку подвели к воротам, с лампочкой на макушке столба и проигрывателем внизу. Лицо её было опалено пламенем. Лоб потемнел от копоти, а округлые щеки стали конопатыми от темных, вылетевших с огнем крошек. Таньку увели сначала в Макееву избу, потом домой.

После некоторого затишья танцы возобновились. Колька со двора исчез.

* * *

У Ракитиных над калиткой, на осевших в разные стороны столбах, лежала потемневшая от времени и ненастья прогнувшаяся, толщиной всего-то в руку, твердая, как кость, перекладина.

Накинув на неё брючный ремень, Колька в тот же вечер повесился. Трудно сказать, чего больше не захотел бесстрашный мой друг: снова вернуться в тюрьму или увидеть изуродованное лицо Таньки.

Утром Кольку обнаружил, собирая коров в стадо, пастух Васька Супонь.

Вместе с теткой Анной, матерью Колки, под птичью щебетню, напирающую с просыпающегося Ильменька, они его и вытащили из петли.

«Чуть-чуть одной ногой Коляй-то чиркал по земле. Мог и не свершиться этот факт. Вот свершился… А могла и жердинка-то, глоба[11]11
  Глоба – тонкая жердь, перекладина.


[Закрыть] эта… того, не выдержать, тогда б… Во второй раз не каждый решится», – повторял Василий почти слово в слово, когда к нему подходили на похоронах мужики. И каждый раз одинаково горестно махал уцелевшей на фронте левой рукой.

* * *

Танька вышла из больницы такая же розовощекая, как и раньше. Без единого пятнышка на лице. Глаза её, кажется, смотрели ещё лучистей и зорче.

* * *

Прошло больше двух месяцев. Уже Колькина душа вознеслась, куда ей положено, а тетка Анна начала по утрам выходить на облитый лунным светом свой пустынный, заросший муравой и по краям у изгороди беленой двор и тихо разговаривать. На неё, как говорили наши, находило. Прислонившись к воротному столбу, словно потеряв разум, совсем почерневшая, она уговаривала горячего своего сына:

– Коленька, зря ты не приходишь. Где ты сейчас? Объявись…

Был бы жив отец-то, конечно, он бы не одобрил. Я калитку не закрываю. И избяную дверь тоже, даже ноченькой… Приходи…

Пастух ещё издали теперь старался определить: вышла тетка Анна во двор сегодня или нет. Если вышла, он торопился, свернув вбок, прогнать стадо Бондаревым переулком.

А тетка Анна не видела никого в такие минуты. Едва шевеля иссохшими губами, шептала:

– Только торкнись. Я сразу встану. Девчата уж больно скучают по тебе. Ни разу ни одну не обидел. Конфеты ещё эти, большие… носил. Зачем? Уж лучше бы построже с сестренками-то. Теперь бы им легче было. А то плачут кажный день. Зовут… А ты что же? Никогда раньше таким не был… Молчишь…

Повернув от калитки вглубь двора ставшее совсем старушечьим лицо, спохватывалась:

– Дорожки я подмела. Не упади только, смотри, в сенях-то.

Там порог провалился. Подсобить некому. Ну, ты сам поправишь… Ты умеешь… И это… не бойся перекладины-то, у калитки которая. Забудь о ней. Я оторвала её. И на гать[12]12
  Гать – свалка.


[Закрыть] отнесла. Зачем она у нас была? Не нужная никому…

И начинала ходить кругами по двору, задевая подолом запылённые головки разросшейся белены, то молча, то бормоча своё.

– Вот ведь, – сокрушалась она не в первый уже раз, – это я не доглядела, я все…

Серого цвета, видавшая виды, ночная сорочка на ней, преображенная лунным светом, мерцала жутковато. А туземный бубен луны, замерев, казалось, вот-вот обрушит на землю сверху вниз, вовлеченный в древний танец звезд, лавину оглушающих непривычных звуков.