Текст книги "Голоса на обочине (сборник)"

Стихи на грифельной доске

В Софиевской школе было четыре класса. Я учился уже в четвёртом, а она – в третьем. Её звали Зиной. У неё было особенное лицо, смуглое. И раскосые глаза. Карие!

Наша школа была обнесена плетнём. Кто в таком возрасте ходит через калитку? Нашли лаз и мы. Несколько лазов, не один.

…Я всю ночь сочинял стихи. И вот, затаившись у пролома, где она ныряла через плетнёвый забор, жду!

Она бежит! Я, как истинный кавалер, принял из её рук холщовую сумку, подал руку. Затем вынул из её сумки грифельную доску, грифель. И быстро начертал своё творение.

Она берёт у меня сумку.

А я говорю:

– Зина, я посвятил тебе стихи! Послушай! – и читаю написанное на доске:

 
Зина! Зина! Я твой мам!
Свою душу я тебе отдам!
 

Она посмотрела на меня, прищурившись, сверху вниз, поскольку была, увы, выше меня, и выдала:

– Дурак ты, Мишка!

И, выхватив у меня сумку и грифельную доску, побежала в школу.

Переживал я тогда сильно. Не знал, что делать и куда идти со своей трагедией. В отчаянье, не зная, куда выплеснуть свои чувства, на глянцевой коре огромной осины у школьного двора выцарапал крупные буквы: «НБТЖЗ – не могу без тебя жить, Зина!» Пусть кто-нибудь докажет, что я писал неискренне! Но что бы ещё сделать?

Уже взрослым я прочитал про Альфреда Нобеля. Попался мне журнал какой-то. В нём писали, что у Нобеля была красивая жена. Один молодой математик стал ухаживать за ней. И, видимо, небезуспешно. Узнав об этом, в своём знаменитом завещании Нобель вычеркнул математиков из перечня, определяющего тот круг, в который должны были входить будущие лауреаты Всемирной Нобелевской премии. Такова была его воля! И ни один математик не получил учреждённую им премию.

На меня это произвело огромное впечатление. Такое вот решительное его действие! У меня тоже, по моему тогдашнему мнению, было событие всемирного значения, не менее… Тогда, в Софиевке, я дал себе слово, что не подойду больше к Зине никогда и не напишу впредь больше ни одного стихотворения! Раз она такая бесчувственная! Деревянная! И на неё не действуют стихи! Она заслуживает только презрения! Вот так!

Я выполнил данное себе слово – вычеркнул её из своей жизни. Тем более вскоре мы уехали из Софиевки. И всё было бы в этой истории моей любви уравновешено, если бы не одно обстоятельство. Зина, повзрослев, стала поэтессой, у неё готовилась к изданию книжечка стихов.

Началась война. Мне рассказали уже потом и об этом, и о том, что она ушла добровольцем на фронт. И в первый же месяц погибла. Об этом я узнал, прожив уже, по общим меркам, целую жизнь…

Узнал, и так много в душе ворохнулось. Первая любовь!

На Восток

В тридцать первом году началась коллективизация. У нас к тому времени было уже две лошади и корова. Это не запрещалось. Но отца записали в подкулачники.

Среди ночи к нам прибегает племянник моей мамы. Он в Софиевском сельсовете работал.

– Яков, беги! Ушёл от голода в городе, попал под раскулачивание тут. Тебя хотят выслать. У тебя твёрдое задание по сдаче зерна, ты его не выполняешь…

Собрал отец, что сумел. И на поезде маханул на Дальний Восток, под Хабаровск. Там жил его давний знакомый.

Утром за отцом приходят люди:

– Где Яков?

– А он уехал куда-то, – отвечает мама.

– Как куда-то? А точнее?..

– Не знаю.

Лошадей, корову отвели мы в тот день же на общий двор.

…Забившись как можно подальше на Восток, отец устроился на станции Ин (теперь – город Смидович) стрелочником. Домой не писал. Писал на школу, в которой я учился. Я получал письма.

И вот приходит ценное письмо. Мне его не дали. Тётка моя получила. А в письме – наряд! На вагон для проезда к отцу. С этим нарядом мама поспешила на станцию.

…Погрузили мы, что могли, в теплушку. И тронулись на Восток. Ехали к отцу два месяца. В этом путешествии погиб мой лучший друг Верный. Мы с ним бегали на остановке за водой, и он попал под проходящий поезд. Я так потом долго молча плакал, что у меня заболели глаза.

…Наконец-то добрались мы до Еврейской автономной области. Поселились пока у того самого знакомого отца, с которым он работал на станции Ин.

А мне надо заканчивать семилетку! Пошёл в ШРМ – школу рабочей молодёжи. Тогда классов не было. Понятие «класс» было связано с классовыми врагами. Поэтому были группы. Меня определили в седьмую группу. В ней учились все вместе: и те, у кого четырёхлетка, и у кого пяти– и шестилетнее образования.

А я украинец. И мама, и папа – украинцы. Надо говорить «треугольник», а я – «срикутник»… И так далее.

В нашей Софиевке, откуда мы приехали, на Север – Белоруссия, на Восток – Россия, на Юг – Украина. И везде свой язык.

Постепенно как-то всё образовалось у меня. Даже появился новый четвероногий друг, соседский дворняга Цыганок. У меня с ним отношения заладились сразу. Легче, чем в школе с одноклассниками. Он любил сумку мою таскать, а я смотреть на его хитрую морду…

…Окончил я семилетку, а десятилетки на станции нет. Что делать?

Как заяц с отмороженными ушами

…Пока мы решали, куда мне поступать учиться, в стране началась паспортизация населения. И пошла она с Дальнего Востока. А у отца никаких документов нет. Только послужной список с железной дороги. А тогда строго было с твёрдым заданием на сельхозпродукты. «Ага, с деревни? А как у тебя с твёрдым заданием? Выполнил?» И лучше не подходи, коли у тебя долг по налогу.

Отец написал в нашу Софиевку на Черниговщину с просьбой выслать необходимые справки. Но там что-то медлили. А тут, на местах, власти поджимали. Отец опять, как заяц с отмороженными ушами, метнулся в Сибирь, в надежде, что нескоро догонит его паспортизация. Один поехал, в Омск. Его приняли составителем на железную дорогу без паспорта, без ничего. Безлюдье. Вскоре он взял нам билеты на проезд.

Приехали мы в Омск. Кроме меня, ещё брат малолетний, сестра Тоня. У меня всегда желание было стать или геологом, или капитаном дальнего плавания. Начитался Жюля Верна, много ещё чего.

…Хожу по Омску и читаю объявления. Наткнулся на речной техникум. Нашёл приёмную. Явился – не запылился. Посмотрели на меня. А у меня рост – полтора метра с кепкой! «Какой из тебя капитан?» – говорят. А я и вправду совсем фурсик, куда…

Пошёл снова по городу читать объявления. Смотрю на дощатом заборе: «Политехникум путей сообщения». Тридцать две специальности готовят: электрики, вагонники, путейцы, электросварка… Мне понравилось: «Техника высокого напряжения». Пошёл… А что значит – «пошёл»? Ни обувки, ни одёжки нормальной… В чём попало. Всё наше имущество где-то ещё тащится по железной дороге.

Сдал экзамены. Приняли. Заниматься должны были в здании управления дороги. Добираться далеко и пешком. Но куда денешься?..

…Пришла наконец-то необходимая справка из сельсовета Софиевки, и мой отец Яков получил паспорт.

Так отец стал сибиряком, а следом за ним, значит, и мама, сестра с братом моим и я. Сибиряки. Сибирь нас приютила. Теперь уж официально.

Роман-заступник

В Омске мама устроилась работать дежурной по вокзалу. От вокзала через улицу – рынок.

…Мама в тот день успела сбегать на рынок и купила небольшую такую баночку мёда. Сестра Вера сильно простудилась. Надо было лечиться.

– Неси, Миша, домой мёд!

Ну я и понёс. Жили мы тогда уже в рабочей слободке на самой дальней улице.

Вот и пятистенник, в котором мы сняли половину. Отец присмотрел его до нашего приезда. Ворота и калитка сделаны крепко. Запор солидный такой.

Баночка круглая и скользкая. Мне надо калитку открыть. Потянулся я, баночку и выронил. Она упала и звякнулась о камень, который, как нарочно, у столба лежал. Большущий такой сверкач. Разбилась баночка! Я в панике. На последние копейки мать мёд купила. До получки полмесяца. Сижу у ворот и плачу.

Подошёл сосед наш, дядька-сибиряк, раза в два больше моего тятьки. С бородой такой. Поглядел на меня. И говорит:

– Не горюй! Мои пчёлы соберут до последней капли твой мёд. Чего ж теперь…

У него, оказывается, была пасека.

Приходит мать. Давай меня учить уму-разуму. Как учить? Несёт ремень, не избежать порки. И тут дядька Роман вновь возник:

– Мальца пошто? Не хотел он того. Отпусти, не замай…

И протягивает маме беленькую с синими цветочками чашечку с мёдом:

– Вот на первый случай, возьми… понимаешь… Пока то да сё… И ушёл, больше ничего не сказав, молча.

…Зато пчёлы дядьки Романа так усердно загудели. Мёда у столба, где камень этот, – как не бывало. Остались только стекляшки от баночки.

Так у меня появился в Сибири первый мой друг и заступник – сибиряк дядька Роман. Он частенько потом меня выгораживал, я иногда набедокурю что, а он тут как тут. Ребятишек, что ли, любил или такой просто! У него и братья были как он. Мама называла его «Твой заслон». При нём она меня не так сильно ругала. И отец мой становился степенней. Потом мы переехали в другой посёлок, вообще из Сибири уехали.

…Сибиряка-заступника, дядьку Романа, я до сих пор помню… И Сибирь для меня на всю жизнь запомнилась крепкой и надёжной заступницей. Для меня ли одного?..

Сердечные люди

Наконец багажом малой скоростью пришло с Дальнего Востока наше имущество.

…Уже сентябрь месяц на исходе, я учусь в политехникуме.

Приходит с работы отец, не один.

– Вот, поступил к нам Степан на работу, – говорит, – как и я, стрелочником, а жить ему негде. Сегодня переночует у нас.

Мама не особо приветливо отнеслась к этому. Какой-то неулыба, не говорит, а буркает глухо… Ладно. Сели за стол, поужинали все вместе.

Этот Степан шныряет из комнаты на улицу, с улицы – в комнату. Мать спрашивает:

– Ты чего?

– Да что-то живот расстроился…

…Легли мы спать. Отец с матерью устроились за печкой, сестрёнка и братишка – на полу в углу. Степана положили тоже на пол, ближе к двери. А я улёгся на большом таком семейном сундуке. Там часть нашего имущества была. Погасили керосиновую лампу. Тишина. Все уснули. И вдруг, за полночь уже, мама как закричит:

– Яков! Иди сюда!

Я вскочил с сундука.

– Зажги свет!

Отец зажёг лампу.

– Дывись! Дывись, что делается!

Смотрим с отцом: вешалка чистая. Обуви на полу нет. Всё собрал Степан.

Мама опять:

– Дывись, там, в чулане!..

Отец оттуда:

– Да вроде цело…

А потом осёкся. С просонья-то ещё не того…

– Ах, он паразит! И тут всё вымел!.. Дал под микитки!

Мать в слёзы:

– В чём ты, Яков, пойдёшь на работу? А в чём Миша пойдёт в техникум? Беда!..

…Немножко успокоились, мама командует мне:

– Ну-ка! Миша, открывай сундук!

Поднял я тяжёлую крышку.

– Яков, тащи машинку! – командует мама.

Вытащил отец из сундука ручную швейную машинку. А мама вынула какой-то такой серый тяжёлый материал… И давай меня обмерять. Померила, раскроила…

…Отец какое-то тряпьё нашёл. А то в нижнем белье только остался. И пошёл на станцию:

– Я его найду, бандита этого!

Мама ему вослед:

– Ну, да! Ищи ветра в поле.

Мама сшила мне рубашку. С кармашком даже. Штаны сшила.

Серые такие. Примерили. Ну, ладно… А обуть-то нечего…

– Ну, Миша, придётся тебе босичком в техникум идти. А я за это время тут, может, что придумаю.

А что она могла придумать? Денег-то нету совсем.

…Я пришёл в техникум с опущенной головой. Сел за парту, ноги подальше спрятал. А наша группа была такая: там и с производства люди пришли, и из армии… В возрасте ученики. Это мне четырнадцать годков.

Слава Неаполитанов, староста наш, подходит ко мне:

– Миша, ты что такой никлый?

А у меня уже слёзы катятся вовсю.

– Э… э… – говорит, – да ты босиком.

Я ему рассказал, что случилось.

– Да, – говорит Слава. – Надо как-то выкручиваться!..

И в это время заходит наша классная руководительница Вера Михайловна. Команда: «Встать!» Он докладывает: кто отсутствует, кто присутствует. Она видит, что староста какой-то необычный.

– Что у нас случилось? – спрашивает Вера Михайловна.

Неаполитанов громко, на весь класс сказал про мою беду.

Она тут же:

– Посидите, дети. Я сейчас приду.

Ничего себе, дети! Она у нас химию вела. Мы её «химичкой» называли. Такая красивая, я на неё стеснялся смотреть…

Ушла она. Вернулась быстро. И на учительский стол кладёт две бумажки. Говорит:

– Кто сколько может, сколько есть, давайте сложимся…

Ребята зашуршали. У кого мелочь, у кого что… Собрали… «Химичка» – Неаполитанову:

– Слава, бери Мишу и идите в обувной магазин. Освобождаю от занятий.

…Пришли мы в магазин. Слава говорит продавцу:

– Вот, надо Михаила обуть! Нужна хорошая, прочная обувка. Мужик торговал лысоватенький такой. Поглядел он на меня.

Показывает на коврик.

– Оботри хоть ноги-то!

Приносит рабочие ботинки. Тёмно-коричневые такие. Померил я. Хорошо сидят так! Ладно!

Слава командует мне:

– Не снимай!

Зашнуровал я ботинки. Всё! Он продавцу деньги даёт. Тот отсчитал сколько-то. Ещё осталось. Пошли мы. Я на седьмом небе. Такой обувки я никогда не носил. В основном лапти были.

В тридцать третьем году эти события вершились. Идём по улице, напротив магазин «Ткани». Слава берёт меня за руку:

– Пошли!

Входим. Слава с порога:

– Носки есть?

– Есть, – отвечает продавец.

Купили носки.

Приходим в класс. Я громко так говорю всем: «Спасибо!»

Химичка наша уже второй урок вела. Она урок не прервала, просто посмотрела на меня. И улыбнулась так… Я сел за парту.

Кончились уроки, я полетел домой. Мать посмотрела на меня: – Где это? Как!

Я рассказал. Она и расплакалась.

– Какая мы голытьба-то… Хорошо, что сердечные люди есть. И так мне её жалко стало. Что-то во мне будто хрустнуло…

Приходит отец. Мы его не узнаём. На железной дороге выдавали бесплатно летнюю и зимнюю одежду. Он стоит перед нами в тёмно-синей куртке, брюках и в тех опорках, в которых уходил из дома. Но зато в фуражке! Фуражку выдавали! Мы порадовались все. Служба, значит, куда устроился отец, хорошая. Не пропадём!

Отец взял мои ботинки, помял, потрогал, погладил.

– Да, мы бы никогда тебе не купили такую обувку! Давай, Миша, так сделаем: ты говоришь, тебе стипендию назначили, пятнадцать рублей. Вот получишь и раздай её в техникуме людям, которые нам помогли. Так правильно будет.

…Ладно, наступает шестнадцатое сентября, нам положена была выдача стипендии в середине месяца. Я получил свои денежки. Первые, которые я вроде как заработал учёбой своей.

Иду, навстречу Вера Михайловна. Я две бумажки протягиваю ей. Она:

– Что это?

– Так вы же давали мне?!

– Мы тебе помогали, – смотрит на меня внимательно, нестрого… Чужая, а как мама.

А меня что-то так взъело. Я дёрнулся нервно и как закричу вне себя:

– Я не нищий! Не нищий! Слышите!..

И побежал по коридору. Куда бежал, зачем? Не знаю.

Мы занимались на четвёртом этаже управления железной дороги. Когда бегом спустился на первый этаж, вахтёрша:

– Ты чего, мальчик, бежишь?

А я тогда маленький такой был… «Мальчик…»

Она спрашивает, а я сам не знаю, что делаю… Потом нашёлся:

– Да вот, живот у меня…

– Ну, на тебе сушку. Поешь…

А во мне всё ещё кипит что-то, я продолжаю твердить про себя: «Я не нищий!»

Слышу звонок. Большая перемена кончилась, надо идти. Бегу наверх. Прибежал. Вера Михайловна стоит. Посторонилась молча. Я прошёл, набычившись. Заходит преподаватель электротехники Глушков, деликатный такой мужик. Мы его звали «Плюс-минус». Вера Михайловна говорит ученикам, скупо так:

– Вот, Миша хотел раздать деньги всем… Но я думаю, это напрасно…

Повернулась и пошла. Проходя мимо меня, на мой стол положила две бумажки, которые я ей дал в коридоре.

У меня слёзы текут. Не пойму ничего…

…Глушков прочитал свою лекцию и ушёл. Оставил и он нам самим решать свои проблемы.

У нас в группе были две дивчины: Скобелева Таня и Надя, забыл я её фамилию. Скобелева подходит ко мне, берёт мои щёки своими горячими ладонями и говорит:

– Миша, Миша! Какая же ты беда у нас для девчат! За твоими ямочками на щеках девчата на край света босиком побегут! А ты?!

Ткнулась носом в мою переносицу. Задышала жарко. Каштановые волосы её защекотали мои ноздри. Обнимает меня и улыбается. И класс весь в улыбках.

И я заулыбался… Конфузливо отстраняясь.

А Таня вновь взяла моё лицо в свои ладони, подержала так, потом ладошкой стёрла на моих щеках следы слёз… И всё! Всё встало во мне на свои места. Вновь появилась потерянная было опора…

* * *

На третьем году учёбы случилось незабываемое.

По всей стране призыв: «Комсомол на самолёты! Дать стране сто тысяч лётчиков!»

Такая волна пошла!..

Всё преодолеть, лишь бы поступить в аэроклуб!

Александр Косарев! Кипучая энергия генерального секретаря ЦК комсомола передавалась, многократно усиленная, нам.

Сколько нас тогда откликнулось! Сколько без отрыва от производства готовилось стать лётчиками и авиационными специалистами.

Возникло общество содействия обороне, авиационному и химическому строительству – «Осоавиахим». Был утверждён нагрудный знак «Ворошиловский стрелок». Меня взяли! Шесть часов в техникуме, остальные – в аэроклубе!

Золотое времечко!

Так было…

…Пришёл я на занятия в техникум, навстречу в коридоре Вера Михайловна. Я на неё по-прежнему стеснялся смотреть. Такая правильная и… красивая.

– Слушай, Михаил, тебя вызывают на Лермонтова, 18.

– А что там? – спрашиваю.

– Я сама толком не знаю… Сказали, что надо явиться. От занятий освобождаешься, иди!

Шагаю по улице Ленина. Ага, вот она пересекается с улицей Лермонтова. Нахожу дом номер 18. Такое каменное угрюмое здание. Захожу. В коридоре стоит часовой.

– Тебе чего, мальчик?

– Да вот, мне сказали, чтобы я пришёл.

– Как твоя фамилия?

Я назвался.

– Вон там слева поворот, пройдёшь, будет комната номер 12.

Иду. Повернул. И наткнулся на вахтёра.

– Мне в двенадцатую комнату.

– Документ?

– У меня никаких документов нет, – отвечаю.

– А фамилия есть? – спрашивает с усмешкой.

Я ещё раз назвался.

– Ладно, вот тебе пропуск, иди!

Я уже смекнул, куда попал…

Захожу в эту самую комнату под номером двенадцать. Сидит за столом совсем молодой, в штатском человек. Спрашивает:

– Ты знаешь, где находишься?

– Нет, – отвечаю, – меня пригласили, ничего не сказав.

– Ладно, сейчас узнаешь.

И задаёт вопрос:

– Ты лекции директора техникума слушаешь?

– Те, что положены по курсу, слушаю.

– Ваш Линкевич говорил, что Ленин был за крестьян? А Сталин уничтожает деревню?

– Я не знаю, может, и говорил. Не слышал…

– Так ты слушаешь лекции вашего историка или нет?

– Если интересно, – отвечаю, – слушаю, а если нет – не слушаю…

– У вас там все такие? – спрашивает. – Мямкаешь тут!

А меня уже злить начал такой разговор.

– Нет, – говорю, – не все, через одного… может, реже…

Он кулаком грохнул по столу и поднялся во весь рост. Жердина такая оказался, с узенькими плечами.

Мне чудно стало. Молодой совсем ещё я. Небитый. Говорю спокойно:

– Вы чего злитесь?

В ответ:

– Молчать!

Я молчу… Оба молчим.

Он протягивает руку:

– Давай пропуск!

Я положил на стол бумажку. Черканул он быстро в ней и мне:

– Иди и больше здесь не появляйся!

– Я не по доброй воле здесь, – отвечаю. – Мне тут делать нечего!

– Мы здесь серьёзным делом занимаемся, тебе надо понять… – уже спокойнее говорит хозяин кабинета.

У меня вырвалось:

– А я что? Без дела, что ли, здесь?..

Он опять по столу как грохнет кулаком:

– Вон отсюда!

Я выскочил.

Прихожу в техникум. Надо доложиться! Я к Вере Михайловне.

– Всё, ходил я куда надо.

Она спрашивает:

– А Линкевича выпустили?

Я удивился:

– Откуда?

– Оттуда, куда ты ходил!

– Я его там не видел…

…Директора Линкевича освободили от должности и выслали, обвинив в пропаганде троцкизма. А к нам прислали другого директора, Сидоренко. Нас он в первый день поразил тем, что ходил в кубанке с красным верхом. Такой казак лихой! Круто стал наводить свои порядки. На доске объявлений через несколько дней появился его приказ о лишении студента Покровского стипендии. А мы в старших классах уже получали по двадцать пять рублей. Женя Покровский жил с матерью в полуподвале. Мама Жени – бывшая учительница – долго болела, не работала. И двадцать пять рублей, конечно, для Покровских были нелишними.

Нас возмутил приказ нового директора! Так Женя бедно живёт, а тут этот казачий наскок!

Слава Неаполитанов, Володя Галевский и я – три богатыря, пошли к директору искать правду.

Директор не стал с нами долго разговаривать:

– У каждого своё дело! Ваше – учиться, моё – руководить!

Это моё решение, я за него в ответе. Вопросы есть? Вопросов нет! Идите на занятия!

Вот и весь разговор.

Галевский не выдержал:

– Как Покровскому жить?

– Я кому сказал? – последовал окрик. – На занятия шагом марш!

Когда шли по коридору в свой класс, Галевский заявил решительно:

– Надо писать в Москву, в железнодорожную газету «Гудок»! Произвол терпеть нельзя! Директор лишает будущего советского специалиста последнего куска хлеба. Он поступил как враг народа!

…Написали мы письмо, отправили в Москву. Через две недели вызывают нашу троицу в Омский политотдел дороги. Мы сразу поняли причину вызова. До того всё ходили смотрели на доску объявлений: есть отмена приказа или нет?

…Нас всех троих повели к заместителю начальника политотдела дороги.

В кабинете оказался тихий такой лысоватый человек, с весёлой улыбкой.

– Ну что, хлопчики! Как ваши дела? Рассаживайтесь.

Расспросил нас про учёбу, то да сё…

А потом:

– А вы дорогу в наш политотдел знаете?

– Знаем, – отвечаем, – мы же к вам прибыли!

– Так почему же раньше не пришли, а сразу писать в Москву?

Пришли бы, рассказали.

Галевский не выдержал:

– Так мы пошли к Сидоренко, а он нас выставил.

Володька мотнул своей разудалой головой и выдал:

– А вы что, за него? За Сидоренко?

– Ну, кто тут за кого, мы разберёмся, – говорит хозяин кабинета строго. А глаза всё такие же, как в первые минуты, приветливые. – С Сидоренко мы уже разговаривали… Он считает, что Покровский как сын колчаковца, который вместе с белой армией ушёл из Омска, как социально ненадёжный элемент не должен получать советские деньги.

Галевский вновь за своё: – Вы тоже так считаете?

Задиристый был парень, наш Галевский.

– Как мы считаем? – проговорил хозяин кабинета с расстановкой. – А вот вы? Вы назвали Сидоренко врагом народа? Вы на этом настаиваете?

Приходит на выручку Галевскому Неаполитанов:

– Мы написали в письме: «как врага народа». Это разные вещи!

– Да, – серьёзно смотрит на нас наш собеседник, – время-то какое?! Вы подставили нового директора под удар. А ведь он красный командир! Воевал против Колчака! Преданный коммунист. Каково ему?

– Линкевич, прежний директор, тоже был преданный коммунист, – не выдерживает Галевский, – знаем мы…

– Ну, вы сравнили. Тоже мне… Вот что, хлопчики, идите учитесь, то есть занимайтесь своим делом. Стране нужны советские специалисты. Поэтому набираем студентов из рабочих и крестьян. Надо менять старые кадры. Вы это твёрдо запомните. А Сидоренко отменит приказ.

Уже на улице, когда мы стояли перед внушительным зданием управления железной дороги, Галевский заявил категорически:

– Видать, мастер он улюлюкивать таких как мы… Как хотите, но если в течение трёх дней не появится приказ о назначении Женьке стипендии, я напишу о произволе нового директора товарищу Сталину. Кубанку с красным верхом и я могу надеть!..

Приказ свой директор техникума отменил.

…Шла вторая половина 1936 года. До 37-го – всего ничего…