Текст книги "Голоса на обочине (сборник)"

Замполит

В самом начале октября 45-го полк наш вернули из Маньчжурии в Иркутск и расформировали. Прибыл я к себе домой в Мысовую майором. И получил назначение на должность начальника дистанции связи в Улан-Удэ, затем избрали меня освобождённым секретарём узлового парткома станции.

В сорок седьмом около двенадцать ночи звонок: приглашают в обком партии Бурятии. Прибыл я в приёмную. Человек сорок ждут своей очереди. А мельница уже крутится…

Выходит один. Голову опустил.

Ему:

– Юра, ну что там? Скажи.

– Вызовут – тогда узнаете.

Подошла моя очередь. Захожу. В центре стола с красным сукном – первый секретарь обкома. Справа-слева от него: члены бюро обкома партии, представители министерства сельского хозяйства. Ведающий кадрами в обкоме Петухов зачитал мою объективку.

Первый секретарь обкома посмотрел на меня строго так и торжественным голосом:

– Мы посылаем вас на село, – имя моё не называет. – Надо укреплять партийные кадры! С сегодняшнего дня вы зам. директора МТС по политической части.

– Так я же никакой не сельский! – вырвалось у меня.

Петухов тут же:

– Вы по образованию электрик!

– Нет, я не поеду, – говорю. – Так неожиданно это всё для меня!

Первый сурово посмотрел в мою сторону и стальным голосом:

– Какой вы сырой коммунист! Это призыв партии! Постановление февральского пленума обязывает нас укрепить село. Теперь вместо секретарей парткомов будут замполиты. Вы против политики партии? И не боитесь, что отсюда выйдете без партбилета?

Чувствую, дело нешуточное…

– Если уж посылаете, – говорю, – то направьте туда, где хоть гудок паровоза слышен… Прикипел я к железнодорожной технике.

Рядом с первым сидит министр сельского хозяйства Дубровский, хороший такой мужик, рассудительный.

Первый – к нему:

– Михаил Петрович, где у нас МТС рядом с железной дорогой?

– А вот – Татаурово. Совсем рядом с железной дорогой.

Первый, не глядя на меня:

– Поезжайте в Татаурово!

Это было 29 апреля.

Дубровский говорит:

– Хорошо бы вам явиться к месту работы до праздников. Понимаете?

Пришёл я домой уже под утро.

– Ну что, Вера Ивановна, готовься ехать в село!

Жена – фронтовичка:

– Ехать – так ехать!

Подумал: «До Татаурово сорок километров – может, не перебираться, а ездить туда-сюда». Потом: «Нет, – думаю, – так не гоже».

…Поехал сначала один на место работы. 1-е Мая! Праздник!

Показался директору МТС Петру Ивановичу Какаурину.

– Что ж, – говорит, – перебирайся: будем работать.

Началась моя работа на селе.

…Были ещё продуктовые карточки тогда. И я, замполит, получил карточку на продукты. И не мог на свою зарплату выкупать по ней продукты. У меня на станции, как у секретаря парткома, сохранялся средний заработок по прежнему месту работы в технической службе. Составлял он 1 800 рублей. Теперь, в МТС, заработная плата была 800 рублей. Карточки выдали только на меня: 800 граммов хлеба в день. На жену, на двоих детей – на иждивенцев, не положено.

Квартирка – полуразрушенная хибара. Вот тут-то моя фронтовичка Вера Ивановна и заплакала. У деревенских хоть что-то есть: картошка, прочее…

Окунулись мы в нищету. Никакого домашнего хозяйства…

Трудно вживались. У жены специальность – телеграфистка.

А в селе где? Что по специальности? И не по специальности.

…Сельская МТС около железнодорожной станции, а тут – река Селенга. Через Селенгу в одну сторону на шестьдесят километров колхозы. И на запад ветка вдоль Селенги – тоже колхозы. Но что это за колхозы? Нет полей… Есть вырубки какие-то, плешинки… Занимались лесосплавом. По Байкалу, Селенге, в Татаурово на вагоны и дальше. Сплавляли молевым способом, то есть не сплачивали брёвна, а по одному пускали. Проще вроде бы так… А что получалось… Бревно застревает, заиливается. К нему сбивается разный мусор, заводи образуются, мель. Перестала река работать…

…Первой же осенью случилась у нас беда на Селенге. Бельё местные стирали в речке. Пошла и моя Вера с ребятишками на Селенгу со своим. Коромысло, тазы, бельё на себя – и вперёд!

Стирали в щёлоке, готовили его из древесной золы. Увлеклась она подготовкой щёлока, а тут… Серёжка тонет! Двухгодовалый ребёнок оказался на течении в осенней воде. Беда! Да какая!

Помогли проходившие рабочие. Потом бедный Серёжа до десяти лет воды боялся.

Серёжу спасли! А бельё-то?! И постельное, и носильное – всё почти река унесла, пока суетились. Остались ни с чем.

Но без подштанников… это всё же не то, что без шинели…

…Мотался я по колхозам, по тракторным бригадам. Была у меня из английского сукна шинель, фронтовая ещё… Заночевал я как-то в одной дальней деревне. Дело было той же осенью, только позднее, снег уже выпал. Положили меня спать на лавку. Укрылся я шинелькой и уснул… А в этой комнатке был телёнок. Я слышу ночью, кто-то чавкает. А встать не встаю, спать охота…

Хозяйка под утро лампу вздула… А у шинели моей один борт от пояса до воротника изжёван. Видать, телок голодный был. Не меньше заночевавшего замполита.

У меня носить-то больше нечего. Хозяйка отстегала телёнка веником. А что дальше-то? Попыталась как-то зашить, подладить… Но где там…

Приехал я в Татаурово… Как быть? Да никак! Что я могу? На работу идти не в чем…

…Узнали про мою беду мать с братом, приехали. Купили мне подержанный полушубок.

Опять я годен к строевой!

Чужая кровь

Поднять после войны страну! После такого противостояния!

И потом: война кончилась, а тут голод!.. Сорок шестой год был неурожайным. Мы с райкомом партии открыли три пункта питания для дистрофиков в нашем районе. Туда прикрепили детей, стариков, всех малоподвижных. И в этих питательных пунктах давали горячее питание, всё, что могли тогда.

Но это для населения…

А я замполит! Должен стойкость, пример показывать! Питание кое-какое, сон тоже… Мотался из последних…

…Возвращаюсь из поездки в тракторную бригаду. Иду на паром, мне надо на другой берег Селенги. Переправился. Чувствую: плохо вижу. Что за чёрт! Тру глаза… Пелена. Пытаюсь идти: все канавы мои… Хорошо, что встретился шофёр из Райпотребсоюза, приезжал на базу. Попросил подвезти до посёлка МТС. Иду сам не свой…

Вера, как увидела меня, двигающегося на ощупь, и – в рёв.

Жена нашего главного механика Наталья Ивановна успокаивает:

– Это бывает! От недоедания. Ищи первороженицу. Бери молоко у неё грудное и закапывай в глаза.

Вера Ивановна нашла такую женщину. Та нацедила в пузырёк молока. Стали закапывать…

А пелена у меня в глазах всё сгущается…

Директор МТС:

– Бросьте вы это шаманство! Сегодня идёт «ЗиС» в «Сельхозснаб» в Улан-Удэ, садитесь и – к врачам!

Мы послушались с Верой. Забрали детей и в Улан-Удэ. Вся родня Веры Ивановны в Улан-Удэ жила. Детей оставили у них. Пошли. А куда? Я железнодорожник – направились в железнодорожную поликлинику.

Посмотрели там меня:

– Да, сложное дело, но вы ведь теперь не наш! Из села. И потом – политработник. Идите в обком.

А я уже сам ходить не могу, не вижу. Берёт меня Вера Ивановна под руки – и повела. По пути рассуждаем:

– А зачем в обком? Есть же у обкома партии своя больница?

Туда и надо!

Стали спрашивать.

– Партийно-советского актива поликлиника вон так, недалеко, – говорят.

Пошли, куда показали.

– Где вы работаете? – спрашивают меня в регистратуре.

Отвечаю.

– Да, вы наши!

Звонят в обком партии. Там подтверждают сказанное мною.

– Хорошо, – говорят. – Будем вас лечить.

Направляют меня к Галине Машковой, глазнику тамошнему.

Галина Ивановна посмотрела и:

– У вас кровоизлияние, это длительного лечения требует.

Сейчас придёт наш консультант Екатерина Михайловна Никифорова. Она – лучшая ученица Филатова. У нас работает.

…Екатерина Михайловна посмотрела меня.

– Ну, милок, случай тяжёлый. Но надо решаться!.. Дистрофия своё свершила… Пищите расписку о том, что вы позволяете использовать при лечении ваших глаз все средства, которые я знаю. Будем рисковать…

Я написал бумагу эту: куда деваться?

Моя Вера вышла в коридор.

А Екатерина Михайловна посадила меня на кушетку.

– Держись, – говорит.

И сама сделала мне укол. Я на стенку и полез! Эти уколы были солевые. От них первые минуты две невозможные боли. Надо было вызвать таким образом прилив крови, чтобы рассосались новообразования.

– Через день приходите, – говорит Екатерина Михайловна. – Обязательно свежую сметану и морковь есть надо, слышите?

«Свежую сметану» – легко сказать. Где её сыскать?

Ладно. Ушли мы. Я в обком позвонил кадровику – тому самому Петухову, который участвовал в направлении меня в Татаурово.

– Ну что, – говорит, – раз такое дело – лечитесь!

…Двадцать шесть уколов мне сделали. С тех пор, как только вижу человека со шприцем, у меня начинают ноги подкашиваться. Зафиксировалось. И ничего с собой поделать не могу… Немножко вроде лучше стало от такой процедуры, но не очень-то…

Пошли дальше… Мне под левую лопатку кусочек места первороженицы, послед, подложили. В прорезь пристроили этот кусочек. Неделю я ходил с ним. Всё рассосалось, шрамик остался. Но не помогло.

– Будем подсадку в глаз пробовать, – решает моя спасительница.

И под низ века сделали мне три надреза, и туда вложили кусочек последа. Эти кусочки привозили из родильного дома: там их консервировали.

В правом глазу кое-какой просвет появился. А левый не видит.

– Давай, – говорит Екатерина Михайловна, – ещё один метод попробуем.

И пишет мне направление в туберкулёзный диспансер. В тубдиспансере хороший такой был заведующий, бурят Батуев. Большой и спокойный, как слон. Прочитал он бумагу. Посмотрел на меня:

– Сколько тебе лет?

– Тридцать три, – отвечаю.

– Так вот, – говорит, – ты до конца своей жизни ещё сто раз можешь заразиться туберкулёзом. Зачем тебе это? Она хочет тебя так встряхнуть, твой организм! Чтоб или-или. Ты понимаешь, о чём речь?

– Да куда уж мне, – отвечаю.

– Давай, – говорит, – сделаем так. Чтобы эту решительную бабу не обижать, я напишу, что у меня малых разведений нет.

И написал такую ответную бумагу. Я с этой бумажкой прихожу к Екатерине Михайловне. Прочла она, улыбнулась так, сама себе.

– Хитрец-мудрец, – только и сказала.

И мне:

– Остаётся у нас самый опасный метод. Приходи завтра в Республиканскую больницу, там есть пять коек, они все заняты. Но что-нибудь придумаем.

Я не знал, на что она решилась, но согласился. Выбора нет.

Привела меня моя фронтовая подруга Вера Михайловна в Республиканскую больницу.

Екатерина Михайловна сходу мне:

– Ложись на кушетку. Раздевайся по пояс.

Смотрю, вяжет она мне руки и ноги. Сама.

– Сейчас я введу двадцать кубиков чужой крови, несовместимой для тебя группы. Предупреждаю: организм кровь может не принять! А может принять! Понимаешь, как мы рискуем?

А я уж её лицо едва различаю. Молча согласно киваю на голос головой.

Она вводит мне в вену кровь. И меня начинает трясти.

– Нормально, – говорит, – нормально! Крепкая встряска нужна! Это чужая кровь с твоей знакомится.

С улыбкой говорит так, чувствую по голосу. Я около часа полежал. Меня развязали. Принесли чай, очень сладкий.

– Через двое суток приходи вновь! – говорит моя спасительница.

…В следующий раз, кроме того, что меня привязали, встали ещё два мужика в халатах у изголовья.

Вводит она мне пятьдесят кубиков крови.

Вот тут меня начало так трясти! Вместе с койкой прыгал! Ё-моё! Невозможно! Эти мужики держат и меня, и мою голову, чтоб не повредил.

Пришёл в себя…

– Через двое суток жду! – говорит доктор.

– Если дойду, – отвечаю.

– Дойдёшь, дойдёшь, ты – молодец!

«Ладно, – думаю, – посмотрим, если будет чем…»

А сам чувствую, что начинается в глазах моих просветление.

Через двое, на третьи сутки, мне вливают уже семьдесят пять кубиков крови несовместимой группы. Тут уж я почти ничего не помню. Теряю сразу сознание… бьёт меня…

Пролежал я, говорили, часа четыре либо пять.

– Всё, делаем перерыв! – заявляет Екатерина Михайловна.

Делали мне капли, таблетки какие-то…

И я ушёл.

Веря моя тем временем нашла женщину с коровой. Свежую сметану в долг стали брать. Набираюсь сил.

…А по положению можно пробыть два месяца на больничном, а потом: либо выписка, либо отправляют на инвалидность. Это общий порядок…

…Мои два месяца уже истекают.

Иду к Екатерине Михайловне. Она предлагает:

– Давайте сделаем так. Я выпишу сегодня вас на работу, а завтра опять больничный дам. И вновь лечиться…

…Петухов, кадровик из обкома, говорит мне:

– Что ж ты будешь болеть, а там дела-то не ждут, в Татаурово!.. Замену тебе подбирать надо… Мы тут посоветовались и решили назначить тебя инструктором обкома партии, если поправишь зрение, конечно…

Я не возражал ни против первого, ни против второго…

А тут радость: в глазах всё светлее и светлее! И мысль шальная: «Может, когда-нибудь ещё полечу…»

И в один прекрасный день я стал видеть сносно. Хотя левый глаз всё ещё закрывал повязкой.

До сих пор – мне сейчас за девяносто пять, прошло более шестидесяти лет – у меня поле зрения сужено, будто через трубочку вижу, по бокам темно… как в бинокль смотрю, только слабенький.

…Думаем с женой, мудрим: как отблагодарить моих врачей-спасительниц? Тогда ведь не принято было. Решили купить две плитки шоколада «Мокко».

…Сунул я эти плитки в карман, пошёл. Вхожу, сидят они: и Галина, и Екатерина. Дорогие мои женщины. Екатерина сразу:

– Смотри, какой жених! Ходит как! Теперь долго жить будешь! Такое испытание прошёл!

А у меня на уме: «Ну как вручить шоколад этот?»

Придумал. Изловчился и в карман халатов – раз! Обеим! Галина Ивановна громко так и официально:

– Да вы что?! Не положено!

А Екатерина Михайловна! Характер! Командует:

– Бери, пока дают!

Отламывает мне треть плитки:

– Бери! Вкусно. Тебе надо!

Какие замечательные люди! Чужие люди, чужая кровь! А роднее родных!

Екатерина Михайловна потом Героя Социалистического Труда получила в Бурятии.

Неуёмная! Идёт по базару, смотрит на кого:

– Слушай, у тебя что с глазами?

– Да вот…

– Непорядок! Приходи ко мне, попробуем вылечить! – и даёт записочку…

Её знали во всей республике. Она летала в самые дальние улусы. Больных высматривала!..

Новые горизонты

…Я ещё повязку с левого глаза после лечения окончательно не снял, а меня назначили инструктором обкома партии.

Перебрались мы из Татаурово в Улан-Удэ и стали вчетвером жить у моей тёщи в её мазанке. А их самих трое, да…

Ну ладно.

Начал работать, продолжал быть на больничном. Недели через две назначают меня дежурным в приёмную 1-го секретаря обкома. В первый раз.

В полувоенной форме, с повязкой на глазу сижу в приёмной.

Там чуть дальше охрана, а я здесь… Так было заведено. Уже поздний вечер. На этаже пусто. Вдруг заходит 1-й секретарь и с ним монгол ли, бурят ли – низенький такой…

Первый секретарь смотрит на меня. А я своим одним глазом – на него. Встал по-военному, стою. Продолжаем смотреть. Молчим. Я не пойму, в чём дело. Потом он мне властно так:

– Ключ! На вахте!..

Я пошёл на первый этаж, взял ключ. Вернулся и протягиваю ему. Сердито так посмотрев на меня, он жестом показал, мол, открой сам. Я начал ковыряться в замочной скважине… Не сразу открыл. Наконец в кабинет вошли. Я вернулся в приёмную, сел за стол. Фронтовой офицер в роли вахтёра… Не то, чтобы обидно… Сразу не скажешь…

Прошло некоторое время. Выходит из кабинета этот монгол или бурят. За ним первый шефствует. Первый говорит в мою сторону, не глядя на меня:

– Позвоните в Красноярский крайком дежурному по «вертушке» и скажите, что товарищ Цеденбал будет сегодня ночевать у них.

– Хорошо, – отвечаю.

А сам понимаю: влип! И то, как он смотрел мимо меня, и явление высокого гостя для меня ничего хорошего не сулило.

…На следующий день вызывают меня в орготдел обкома. Посмотрели на меня, помолчали многозначительно. А тут ещё повязка на глазу спадать стала. Я невольно задёргался. Сказали мне, что больше я дежурить в приёмной не будут. Ничего не объясняя.

Я не огорчился. Отвечаю бодро так, впопад-невпопад:

– Спасибо!

– Говорите Цеденбалу спасибо!

И верно: больше в приёмной у первого я не был ни разу.

…Через некоторое время опять тот же Петухов из управления кадрами приглашает к себе:

– Ну, вот что, Михаил, человек ты, прямо скажем, самоотверженный. Но… Чем бы ты хотел заняться иным?

А я тогда в газеты статейки уже начал писать.

– Мы тебя освободим по состоянию здоровья, всё будет достойно.

«У нас в аэроклубе подобное называлось «скапотировать», – усмехнулся я про себя.

…И, действительно, не вызывая на бюро обкома, освобождают меня от должности инструктора в связи с болезнью глаз.

– Давай я предложу твою кандидатуру в железнодорожную газету, – говорит Петухов, пригласив меня вновь в свой кабинет. А там меня знали по заметкам в газетах. И взяли корреспондентом газеты «Восточносибирский путь» на Улан-Удэнском отделении.

Зрение более-менее моё пришло в норму. Весь 48-й год я проработал в этой многотиражке, начал печататься в отраслевой газете железнодорожников «Гудок». А в начале следующего года оказался… секретарём парткома узловой железнодорожной станции. Помимо моей воли.

Это было уже дело рук начальника полиотдела дороги. Я его часто задевал в газете. Чувствовал себя независимым. И изрядно, видно, надоел ему. Надо было им отписываться на критику газеты. И он решил перетащить меня в партком секретарём, чтобы я оказался в его подчинении и примолк.

В партком – так в партком. Нет худа без добра. В мои-то тогдашние годы… Я даже порадовался, что буду ближе к конкретному делу. И не только потому, что я по профессии железнодорожный электрик. Неудержимо теперь влекло более властное. Всё, что прошёл, видел, прочувствовал, накопившись во мне, просило выхода, осмысления…

Я задумал писать роман о железнодорожниках. Не осознавая, что этот мой замысел и его исполнение через пять лет бросят меня в другую жизнь, в другой, незнакомый мне, изменчивый, властный и жёсткий поток… Название которому – литература.

Через пять лет, когда вышел мой роман, меня приняли в Союз писателей. И я оказался в Москве в институте имени Горького на Высших литературных курсах.

Открывались новые горизонты.

Это завораживало. Не менее, чем когда поступил в аэроклуб и начал летать…

г. Самара,

2012 г.

Сергей Сергеич и Сима

Глава 1. С неба на голову

Её подвело любопытство. Она бегала со своими подружками – бездомными кошками на крыше девятиэтажного дома около небольшого серого сооружения и, заглянув внутрь его, упала в вентиляционный канал, проходящий в стене кирпичного дома. Подружки убежали.

Известно, что кошки, падая с большой высоты, часто остаются живыми.

Она несколько раз ударилась о кирпичи, но ушиблась не сильно.

Пролетела до шестого этажа и застряла в стене на кухне Сергея Сергеевича.

Он в это время был дома. День только начинался, а хозяин был уже на ногах.

Сергей Сергеевич около сорока лет проработал на заводе, привык рано вставать. Немногие меняют привычки в свои семьдесят лет.

Он услышал жалобное мяуканье и пошёл на кухню.

«Что за наваждение? – думал Сергей Сергеевич. – Ночью снился завод, звучали голоса ребят, с которыми когда-то начинал работать, теперь вот это?»

Кошки на кухне не было, но мяуканье продолжалось.

Он приблизился к окну, на карнизе – никого. Повернулся в недоумении, рассеяно скользя взглядом по стене. И догадался.

Звуки доносились из вентиляционного отверстия, обрамленного пластиковой узорчатой решёткой.

Хозяин всегда подозрительно относился к этому окошечку. Из него могли заползти в квартиру тараканы. Этих тварей он терпеть не мог. Но закрыть чем-либо отверстие не решался: вентиляция на кухне как-никак нужна. Зимой он заменил решётку, а заодно поставил мелкоячеистую синтетическую сеточку, и был этим доволен.

…Жалобное мяуканье продолжалось.

Сергей Сергеевич достал из шкафа в коридоре внушительных размеров отвёртку и, придвинув кухонный табурет к стене, встал на него. Побаливала поясница, и он невольно морщился.

Его приличного роста вполне хватило, чтобы дотянуться и поддеть решётку…

Со второго раза решётка вместе с сеткой повисла на отвёртке.

Едва это случилось, как из отверстия сначала на плечо хозяина квартиры, потом на пол соскочило чумазое существо. И тут же оказалось около входной двери. Кошачьи глаза горели желто-зеленым огнем. Хозяин едва не свалился с табуретки. Придя в себя, медленно, щадя свою поясницу, спустился на пол и направился в коридор открывать дверь.

Кошка шустро выскочила из квартиры.

– Вот, холера! Как тебя туда занесло, – негодовал хозяин, направляясь ставить на место решётку, которая белела на полу, посредине кухни.

* * *

Вечером мяуканье повторилось. Теперь оно сопровождалось настойчивым поскребыванием когтями.

Хозяин открыл дверь.

У порога сидела все та же кошка.

С широко открытыми глазами она шагнула через порог и начала «бодаться» головой в ноги Сергея Сергеевича. На её языке это означало благодарность и проявление признаков доверия.

Хозяин не знал кошачьего языка, но кое-что понял.

Невольно отступил в квартиру, кошка последовала за ним.

– Жить тебе, видать, негде? Не обольщайся. В любовь с первого взгляда уже не верю. Могла бы и в коридоре ночевать… Не гонят.

Он расправил свернувшийся половичок у двери.

– Вот, попробуй здесь обосноваться до завтра, а потом что-нибудь придумаем. Сейчас принесу поесть. Ты от голода поди такая решительная.

Он с удивлением наблюдал, как кошка не сразу стала есть колбасу, а сначала неторопливо обнюхала её и лишь потом начала кусать.

Поразмыслив, Сергей Сергеевич на завтра не стал ничего откладывать.

Он вышел на лестничную площадку. Постучался к соседям напротив. Появилась грузная хозяйка квартиры.

– Лидия Ивановна, тут вот такие дела: кошка прибилась, упала, – сбивчиво начал он, – так-то симпатичная. Не возьмете к себе. Можете посмотреть.

– Сергей Сергеич, у меня же аллергия. Я кошек на дух не переношу. И смотреть не буду.

– Ах, да, конечно, – спохватился запоздало сосед. – Вам нельзя.

– А сам-то чего? – спросила соседка.

– Да я никогда не держал их.

– Зачем взял?

Сергей Сергеич не успел сообразить, что ответить…

– У нас, слава Богу, на площадке никто не держит. Спуститесь на пятый этаж к Тершуковым, я видела, Николай дома, поддатенький слегка.

Сказала так и уверенно закрыла дверь.

– Тебе ни к чему, а мне нужна? – держа дымящуюся сигарету меж подрагивающих пальцев, удивился Тершуков на неожиданное предложение.

Он стоял в дверном проеме в одних трусах и вытянутой серой майке. Пройти в квартиру не предложил и сам не вышел навстречу.

Сергей Сергеевич почувствовал неловкость. А сосед хрипло вразумлял:

– Я – весь день на работе, жена – тоже. Дети в техникуме оба, куда мне её?.. Раньше у моих родителей в деревне хоть пятерых на воле-то держать можно было. А здесь?.. Морока. Вон, восемь часов вечера, а жены нет.

Надолго натужно закашлялся. Потом произнёс:

– Сам займись, у тебя времени свободного хоть отбавляй… Ты же говорил, что в деревню хочешь перебраться жить. Вот! В самый кон…

Больше кошку Сергей Сергеевич предлагать никому не стал.

Хотел было позвонить давнему приятелю. Но передумал. Вспомнил, что у того сильно заболела жена? У всех заботы…

* * *

– Как же ты оказалась сиротой-то? – задумчиво говорил он, вернувшись в свою квартиру, – выгнали или сама ушла?

По голосу кошка чувствовала, что человек ей попался добрый и не оставит в беде.

Её бывший шумный хозяин переехал жить со своим большим семейством в другой город и оставил её одну совсем котенком. Она прибежала домой, но было поздно: машина, груженная вещами, скрылась за большим домом.

Кошка помнила, как маленькая девочка называла её Лизой.

Помнила легкую ладошку, когда она гладила её по голове.

Потом её уже никто не гладил.

Сергей Сергеич не помнил, когда он последний раз гладил кошку. В детстве… Подумал об этом и покачал головой.

Он молча решал важный для обоих вопрос.

И решил.

* * *

– Как тебя зовут, чумазая? – чуть позже, шурша над её головой газетой, спрашивал хозяин. – Глаша, Анфиса, Клара, Мурка, Лиза?

При слове «Лиза» она насторожилась. Это не ускользнуло от Сергея Сергеевича.

Он поспешил:

– Нет, нет, Лизаветы с меня хватит! Такое имя было у моей женушки… Может, Муркой назвать? Нет, старо. Давай я буду тебя звать Сима, а? У меня сестра старшая была Сима. Доброе имя! Сестра отзывчивая была. Меня любила. Ты, разумеешь, что я говорю? Мне хочется, чтобы ты была доброй.

Кошка, внимательно слушая, сидела рядом.

– Начнем нашу жизнь сначала, – говорил он, – имя в жизни многое значит!

Хозяин знал, что говорил. У него была фамилия Мамин. Уже в третьем классе его стали звать Мамин-Сибиряк. А потом и вовсе приклеилось прозвище «Серая шейка». Учился в школе, жил с этим несерьезным утиным именем. Комплексовал, протестовал, а что толку?

– Ну что? Симой будем называться? – облегченно спросил хозяин. – Новое имя, как новая жизнь!

* * *

Так и начали жить в одной квартире неработающий пенсионер Сергей Сергеевич Мамин и кошка Сима. Был у Мамина сын Эдуард, неродной. Вернее, так и не ставший родным. Он обитал отдельно, на другом конце города.

Если Сима почти ничего не помнила из своего прошлого, то Сергей Сергеевич-то помнил.

В семейной жизни ему не повезло. Разные оказались характеры у супругов. Он спокойный и деликатный. Она – взрывная, брызжущая энергией.

– Тебе постоянно нужны овации, – говорил он. – Но мы же не на сцене, не на манеже?

Когда она случайно узнала, что его в школе звали Серой шейкой, то даже обрадовалась:

– Видишь, я не зря тебя зову Серый квадрат (она имела в виду это сочетание: Сергей Сергеевич). Каким ты был – таким ты и остался на всю последующую свою жизнь.

Он сердился на неё, но ничего поделать не мог. А с манежем будто накаркал. У неё были неудачные роды. Сын умер, не прожив и сутки. Через год она ушла от Сергея Сергеевича. Точнее, уехала с гастролировавшим в их городе цирковым гимнастом. Цирковая её жизнь через три года оборвалась. Гимнаст бросил её. Она с сыном вернулась к Серому квадрату.

Он принял и её, и чужого ребенка.

* * *

– Знаем мы вас, – говорил хозяин, наблюдая, как Сима потягивается на половичке, – вы, кошки, любите только самих себя. Из меня, если зазеваюсь, попытаешься сделать прислугу. Но, видишь ли, я какой-то неподдающийся…

Сергей Сергеевич ещё что-то говорил. Потом выключил свет на кухне, в коридоре и стал укладываться спать.

– Однако твоё падение мне на голову – весьма знаковое событие… – Это было последнее, что он произнёс, уже лежа в кровати.