Текст книги "1937. Русские на Луне"

После того как трос под Шешелем оборвался и он едва не разбил себе нос о стекло гермошлема, Томчин, просматривая проявленную пленку, решил все же, что эпизод этот погублен и его надо переснимать. На следующий день они расставили над лунной поверхностью несколько батутов и заставили Шешеля прыгать по ним, пока он не промахнулся и вновь не упал, но к тому времени отснятого материала уже хватало на то, чтобы смонтировать сцену. Томчин совместил этот материал с тем, что был отснят накануне.

Он задержался при выходе, чтобы еще раз полюбоваться лунной походкой Шешеля.

«Отлично. Отлично», – довольно улыбался Томчин, выходя из зала.

Он попил газированной воды. Ее пузырьки приятно защекотали нос, когда он прикоснулся губами к стакану, но руки его задрожали от волнения, которое только сейчас проявило себя, и он ударился зубами о стекло.

Что это он разволновался, будто это первый его фильм? Далеко не первый. Если публика и не примет его, то не сейчас, а позже. Сегодня зал – его. Он знает, что будет после окончания картины.

Что думать о том, если на первом же сеансе в экран полетят тухлые помидоры, зрители затопают ногами, загудят, побегут прочь из зала, не дождавшись окончания, а самые буйные из них ворвутся в кабинку киномеханика, которую он забыл затворить, отнимут у него пленку, чтобы он уже никому не мог показать ее. Что думать об этом, ведь он снял фильм, о котором так долго мечтал. Разве он первый среди тех, чье творчество почти никто из современников не мог понять, а потом, после смерти, начинали возносить его до небес, но было уже поздно? Надо только набраться терпения и чуть подождать. Но все можно ускорить. Он посмотрел на запястья левой руки, в голову пришла мысль полоснуть себя острой бритвой по вене, пока никто его не видит, пока все заняты просмотром фильма. Надо отдохнуть. Этот фильм забрал у него очень много сил, выжал его досуха, как тряпку. Решится ли он снимать еще что-нибудь подобное, уже однажды пройдя этот путь и убедившись, что он слишком труден?

Он унял дрожь в руках, выпив второй стакан, посмотрел на часы, прикинув, что фильм продлится еще минут двадцать, присел, приник к замочной скважине, из которой вырывалась тонкая струйка теплого воздуха, подсматривая за тем, что творится в зрительном зале.

Но было слишком темно, чтобы что-то рассмотреть.

Чуть позже все не нашли ничего лучшего, как разразиться в овациях. Это пришло в голову всем одновременно. Они будто пыль из ладоней выбивали, но это не вернет на белый, как саван, экран жизнь. Она уже ушла из него, забилась в жестяные коробки, свернулась кольцами, как змея, и спит в тепле. Хлопками ее разве разбудишь? Музыка нужна.

Свет просыпался медленно, осторожно, точно боялся уже ушедшей отсюда темноты, затоплял комнату, чтобы не обжечь сетчатку находящимся здесь людям и чтобы у них из глаз не покатились слезы, а то создастся неправильное мнение о том, какое впечатление произвел на них фильм. На лицах, вылепленных из воска, все еще застыл восторг, но теплый свет стал растапливать его.

Не зная других заклинаний, собравшиеся призывали волшебника хлопками.

Потом все закричали «браво». Тоже одновременно.

Усилия увенчались успехом. Перед экраном появился Томчин. Он кланялся, будто несколькими минутами ранее в восторг зал повергло именно его выступление, а когда занавес сомкнулся перед ним, его вновь стали вызывать на сцену, и вот он пришел.

Он поднял руки на уровне лица, ладонями, обращенными к залу. Хлопки и крики смолкли. Он действительно был волшебником и мог повелевать толпой. С такими способностями ему надо идти в политики.

Томчин стоял один. Забыл, что ли, кто играет главные роли в его фильме, или хотел, чтобы в этот вечер вся слава досталась ему, а остальным – во время официальной презентации фильма – тогда и новизна ощущения сохранится.

– Рад, что вам понравилось. Поздравляю с отлично проделанной работой. Предлагаю продолжить торжества в банкетном зале.

У техников и нескольких приглашенных на закрытый просмотр репортеров, которые должны были предварить выход картины на экраны хвалебными статьями, сообщение это вызвало еще больший восторг, чем просмотр фильма.

– Пусть только напишут о нем плохо, – шипел накануне Томчин, подписывая смету на рекламу фильма, где значились и оплаченные статьи, – они у меня тогда попрыгают.

– Вы забываете, что у вас есть конкуренты, которые тоже проплачивают газетные публикации, рекламируя свои фильмы и поливая грязью ваши, – говорил главный бухгалтер, подсовывая Томчину счета, – в такой ситуации объективным никто не может остаться. Один и тот же человек об одном и том же фильме может сегодня написать хорошо, а на следующий день – плохо, отработав тем самым и ваши деньги и деньги ваших конкурентов. Да вы и не узнаете, что это один и тот же человек Он ведь псевдоним взять может.

– Пусть только попробует сотворить такое. Узнаю ведь все равно. Попрыгает он у меня, – не унимался Томчин.

– Да что вы ему сделаете? Придете к владельцу газеты, будете у него в кабинете стучать ботинком по столу? Вас попросят выйти вон и не мешать работать, а если вы не послушаетесь, то выставят вон.

– Они у меня попрыгают, – уже более спокойным тоном сказал Томчин.

На банкет Томчин пришел, чуть опоздав. За ним волоклись репортеры, как свита за повелителем, еще не насытившись от его ответов и продолжая о чем-то спрашивать у него, а он уже не останавливался, а только замедлял шаг, что-то бросал через плечо. Его уже не удержать, как скребущийся по морскому дну якорь не остановит корабль, подхваченный волнами и штормом. Сейчас Томчин стал на несколько минут ручным, добродушным. Он охотно отвечал на вопросы. Грозить карами, поскольку еще никто не провинился, не пришло время. Вспышки магния слепили его. Он не старался повернуться к ним лицом, но и не отворачивался, а только чуть щурился при очередной вспышке и пробовал выдавить улыбку. Это удавалось ему сегодня легко.

Как же здесь приятно пахло! Никто пока не принялся за уничтожение закусок. Все только на них смотрели, будто оказались на выставке. Еще минута-другая, и все забыли бы о Томчине, не стали его ждать, набросились на угощение, а когда владелец студии войдет в зал, то он увидит опустошенный стол, на котором валяются остатки побоища – уже обглоданные кости, будто на них налетела стая стервятников.

– Пожалуй, приступим, – сказал он, потом обвел взглядом зал, нашел Спасаломскую и Шешеля, – а вы, господа, сюда садитесь, – и он показал на пустые стулья по обе стороны от себя.

Пришлось отбывать повинность, говорить тосты и самим поднимать бокалы, когда тосты произносили другие. Когда на них перестали обращать внимание, Шешель и Спасаломская одновременно повернули головы в сторону Томчина. Тот в этот момент как раз поднимался, держа в руках очередную рюмку с водкой. Они посмотрели мимо него, встретились глазами.

«Идем?» – спросила Спасаломская.

«Конечно», – ответил Шешель.

Им с самого начала было здесь слишком скучно. Но какое-то количество тостов причиталось им. Они не могли покинуть банкет, прежде чем не выполнят эту миссию. Теперь процесс мог идти и без них. Они походили на кочегаров, забросавших в топку так много угля, что поезд сможет идти всю ночь. Вот только бы паровой котел выдержал давление и не взорвался.

Перед глазами у многих уже двоилось. Они не заметят, что актеры ушли. Томчин на них не обидится. Они так соскучились друг по другу, что ни минуты этого, уже истекающего, вечера не хотели тратить ни на кого другого, будто следующего уже не будет и завтра утром мир провалится в бездну.

16

Шешель уже достаточно потрудился, чтобы на будущий год в справочнике появилось и его имя, а больше, даже потрать он на работу в кино остатки жизни, что делать ему совсем не хотелось, там не прибавится ни строчки. Ну, может, дата кончины да маленькая статейка о похоронах, втиснутая в газете где-нибудь на последних страницах, затерявшаяся среди объявлений, рекламирующих таблетки от излишнего веса и чудодейственные снадобья от всех напастей.

От такой мысли захочешь спрятаться от всех. Зайдешь в ближайшую пивную, лучше, чтобы оказалась она грязной, забьешься в дальний угол, как в тину, куда не проникает свет. Закажешь несколько кружек пива, обставишь ими стол, как частоколом, спрячешься за ними и начнешь быстро опустошать, заливая свои печали.

Это не выход. Голова когда-нибудь просветлеет. Печали вернутся.

Голова его была легкой, будто, пока он спал, ее надули гелием, и теперь он рвется к небесам, тянет за собой остальное тело, но оно слишком тяжелое и максимум, что у него получается, – это удержать тело в вертикальном положении, иначе лежать бы ему пластом, но, если шейные позвонки не выдержат, треснут, а шейные мышцы порвутся, тогда голова обязательно полетит к небесам, а тело рухнет на дорогу. Но гелий может выйти из раны вместе с кровью. Тогда неподалеку от тела упадет и голова.

Пора вернуться на небеса. Пора. Томчин поймет его и не будет обижаться, что Шешель уйдет со студии. Вряд ли он возлагал на пилота большие надежды. Пусть Марс другие покоряют. Ему хватило Луны. А может? Кто его знает? Может, Томчин боится, что Шешель уведет следом за собой и Спасаломскую, а поэтому его надо удержать любыми способами, каким бы плохим актером он ни был.

«Отсюда можно уйти только на кладбище. Проводят с почетом».

Но такое правило не записано в контракте, который подписывал Шешель.

Или ему предложат хорошую должность. Власти не будет, а только почет.

Он долго не мог заснуть минувшей ночью, вспоминал фильм, обдумывал свою дальнейшую жизнь. Он кое-что придумал и хотел утром выложить свои соображения Томчину.

Все казалось Шешелю чужим, будто он оказался здесь впервые, мог заблудиться без провожатого в длинных, извилистых, запутанных коридорах, похожих на лабиринт, куда бросают жертву, чтобы она в конце концов попала в лапы к Минотавру. Тому, кто хочет выбраться наружу, надо привязать при входе веревочку от клубка и, пока идешь, разматывать его. Шешель забыл об этом.

Что-то изменилось здесь за прошедший вечер и утро. Он не успел обжиться здесь. И вот теперь эта почва и эта атмосфера, наконец разобравшись, кто он, – начала выталкивать его прочь. Он чужак, которому удавалось так долго скрывать это.

Лица людей были незнакомы ему. Еще больше впечатление это создавалось оттого, что все были в гриме.

Шешель думал, что студия будет пребывать в состоянии эйфории, и если пройти по ее коридорам, то подслушанные разговоры будут лишь о полете человека на Луну.

Но как он ошибался. Вчерашний вечер забылся. Легионеры опять дрались с лохматыми варварами, бледнолицые светские львицы сводили поклонников с ума, заставляя их валяться возле своих ног, стреляться друг с другом и устраивать соперникам всякие козни.

Жизнь пошла своим чередом. Хороший признак.

Шурша картонными латами, навстречу ему двигался рыцарский отряд. Шешель посторонился, втиснулся спиной в стену. Бутафорские мечи и копья шевелили его одежду. Следом за рыцарями, прикрываясь мощными спинами, шел Шагрей.

– Привет, – сказал Шешель.

– Привет, – вяло отозвался Шагрей.

Язык у него ворочался плохо, глаза налились кровью. Весь его помятый вид говорил о том, что Шагрей плохо справился с похмельем. Обманчивое впечатление. Шагрей вовсе не пил спиртного. Подсунул ли ему кто-то на банкете вместо воды стакан водки, так что бы Шагрей не заметил этого? Вряд ли.

Бедный. Вот кому не повезло больше всех. Ведь теперь студия в услугах его не нуждалась. Нелегкая задача у Томчина – сообщить Шагрею, что он уволен. Или ему тоже предложат теплое место? Или Томчин все же задумывает отправить экспедицию на Марс, а к сейчас прикидывает, кого может включить в ее состав.

«Дудки. Без меня».

Под мышкой Шагрей держал пачку утренних газет, с которыми Шешель ознакомиться не успел.

– Ну что же пишут? – спросил он.

– Как ни странно – ничего, – ответил Шагрей, правильно поняв вопрос, – ни одной статьи, ни одной строчки.

– Заговор какой-то, – пошутил Шешель.

– Точно, – вторил ему Шагрей, – странно это.

– Да. Странно.

– Теперь я догадываюсь, почему Томчина на месте нет.

– А его нет?

– Нет. Он объезжает редакции, скандалит, выясняя – почему не вышли статьи о фильме, ведь он со дня на день в кинотеатрах пойдет.

– Он обещал, в случае провокации, редакторы у него попрыгают. Интересное, наверное, зрелище.

– Да. Камеру ему с собой надо было брать и оператора. Превосходный фильм бы получился.

– Эх, жаль, что его нет, – вздохнул Шешель, – поговорить с ним надо.

– Подожди, вернется. Не целый же день он скандалить будет.

– Газет много. Боюсь, пока объедет все, времени уйдет много, – расстроился Шешель.

– Ты спешишь?

– Нет. Не спешу. Но сидеть здесь сиднем тоже радости никакой. Что мне делать-то тут?

Есть мудрость в суждениях тех дикарей, которые полагают, что каждая фотография отнимает у них часть души. Они боятся фотоаппарата больше, чем стрелу с отравленным наконечником, а если уберечься от него не удалось, так надо попробовать разбить эту коробочку, куда злые духи заточили осколок твоей души, и убить человека, который сделал это.

Сколько души осталось на трех тысячах метрах пленки, из которой склеили фильм, плюс та, что не вошла в окончательный вариант фильма и оказалась в корзине? Получается, что почти вся. У Шешеля ничего уже и нет. Как же дальше-то жить? Томчин улизнул от него, почувствовал, наверное, какие мысли овладели Шешелем. Сказал всем, что его нет, а сам заперся у себя в кабинете, повесил ключ на груди, чтобы дверь никто открыть не смог, приложил к ней ухо и прислушивается, как скрепит пол под ногами людей.

Сердце его замирает, когда шаги раздаются слишком близко, но никто к нему в кабинет не стучится, потому что все уже знают о слухе, который сам он и распустил – будто Томчин уехал скандалить в газеты.

Пока Шешель занял пассивную оборону. Надо отыскать пленку, сжечь ее, выпустить душу на свободу.

– Ты плохо выглядишь, – сказал Шагрей.

«На себя посмотри», – мог ответить ему Шешель.

Разговор не клеился. Первый вопрос, после которого диалог потечет как по маслу, вертелся на кончике языка, стремясь соскочить с него, как прыгун на вершине трамплина. Только зубы мешали ему.

«Что ты теперь будешь делать?»

Шагрей мог переадресовать этот вопрос Шешелю так же легко, как мячик в теннисе.

«А ты что будешь делать?»

Так можно стоять перед зеркалом и говорить со своим отражением. Результат будет одинаков. Но разговор пошел по совсем другому сценарию. У Шагрея фраза слетела с языка быстрее.

– Я ухожу, – сказал он, потом оглянулся, боясь, что за ним может кто-то подслушивать и после этих слов откуда-нибудь появится Томчин.

– Куда? – спросил Шешель.

Это эпидемия какая-то. Она охватила всех. Все хотят убежать со студии. Жаль, что он не спросил о том же Спасаломскую. Может, она тоже хочет уйти. Но куда она пойдет?

– Эх, Саша, здесь, конечно, интересно, очень интересно, – мечтательно закатил глаза Шагрей, – но все не настоящее. Не настоящее. Доспехи эти картонные делать всю жизнь, – он вспомнил отряд рыцарей, – а я ведь и настоящие могу.

– Предложили делать настоящие?

– Да. Но попросили никому не рассказывать, а я вот выложил тебе все, – загрустил Шагрей, – плохо. Не умею я секреты держать.

– Шпионом тебе не быть – это точно. Меня не бойся. С иностранными разведками не сотрудничаю. Да не грусти ты, Коля. Все ведь хорошо. Завидую тебе белой завистью. Поздравляю.

Шешель обнял Шагрея.

– Ты ведь пороги обивал разных ведомств, идеи свои предлагал и никого не убедил. Что же изменилось?

– Не знаю. Чудо какое-то. Сами меня нашли. Утром сегодня. Буквально разбудили. Условия – фантастика. Но, – он хитро посмотрел на Шешеля, – я тебе сейчас все разболтаю, если не остановлюсь, а дело – государственной важности.

– Лучше не надо. Я плохо буду спать. Меньше знаешь – крепче спишь.

– Есть у меня подозрения, отчего все так произошло.

– Молчи, – удержал его Шешель, чуть не закрывая ему ладонью рот.

Стоять в коридоре было неудобно, а выйдешь за территорию студии, так Томчина упустишь. Он может приехать в любую минуту и вновь умчаться. Ищи тогда его по всему городу или на завтра разговор откладывай. Но найдешь ли его завтра?

Кто-то подслушал их разговор. Кто-то, кто живет на небесах и смеется над всеми их потугами забросить туда же кусок металла, внутри которого заточен человек.

Томчин надвигался на них призраком, медленно приобретавшим человеческие очертания. Он чуть шатался, точно за ближайшим поворотом его огрели чем-то по голове, ноги его теперь подкашиваются, потому что ноша стала для них слишком тяжела. Этак он упадет прямо на руки к Шешелю и Шагрею, если они вздумают ловить его, а если и не подумают делать этого, то грохнется на пол.

Их коснулся мутный взгляд, будто там, на дне глаз, есть ил и песок, и теперь кто-то взбаламутил его, пробежался по нему, и пройдет много времени, прежде чем он уложится, а пока все, о чем подумает Томчин, в его глазах прочитать будет невозможно.

– Пошли за мной, – сказал он.

Они переглянулись, но он уже прошел мимо, не подумав сделать какие-то пояснения. Им пришлось двинуться следом за ним. Они хотели задать ему множество вопросов, вошли в кабинет.

– Садитесь, – сказал он, растекаясь по стулу, как медуза, которую выбросило на берег.

Последние силы ушли на эти слова и на то, чтобы махнуть, указав на стулья, Шагрею и Шешелю. Те сели, поближе придвинули стулья к столу.

Оказавшись в привычной обстановке, Томчин стал преображаться, черпая из скрытых для всех, кроме него, источников энергию. Кожа его розовела, черные синяки под глазами рассасывались. Вот где была идеальная среда для его обитания. Забаррикадируйся он здесь, не впуская внутрь ни солнечного света, ни уличного воздуха, то проживет, почти не меняясь, тысячу лет, совсем как мумия.

Они с минуту молчали. Томчин смотрел на них, а они взор тупили, как гимназисты провинившиеся, которых вызвал к себе директор, но тот, похоже, заснул с открытыми глазами, и если тихо, чтобы не разбудить его, выбраться из кабинета, то можно и избежать наказания. Но они сами хотели расставить все точки.

Первый признак жизни – он забарабанил пальцем по столу. Пауза затянулась. Кто должен первым начать разговор? Причина плохого настроения Томчина, вероятно, в том, что он прослышал, что Шагрей и Шешель надумали уйти из студии. Надо ли им оправдываться сейчас? Или он ожидает, собирается с мыслями и сейчас, чтобы удержать их, предложит новые условия для сотрудничества. Дойдет ли дело до части акций его киностудии, которые он передаст Шагрею и Шешелю, чтобы приковать их к ней? Но нужны ли они ему? Насколько они ценны?

Все зависело от первой фразы Томчина. Если он скажет: «Ну», тогда все станет ясно. Пока он только воздух ртом глотал, будто впервые распробовал его и это ему очень понравилось.

– Все плохо, – наконец выдавил он из себя.

– Что плохо? – хором переспросили Шагрей и Шешель.

– Все.

Он строго посмотрел на Шагрея, будто это именно он был повинен во всех, свалившихся на Томчина, неприятностях. Скромный Шагрей взгляда этого не выдержал, уткнулся им в сапоги, раздумывая над тем, чем же он так навредил Томчину, и чувствовал, что кожа у него на лице начинает пылать багрянцем. Скоро она и кончики ушей раскраснеются, распалятся, будто на них капнули расплавленным воском.

Но как же? Вчера еще все было хорошо. Не просто хорошо, а великолепно. Только от того, что людей вокруг было слишком много, а Томчин еще не напился, чтобы перестать замечать их, только из-за этого он не прижимал Шагрея к груди, но постоянно твердил, что тот сделал отличные декорации для фильма. Что же произошло? Не могло все так быстро измениться к худшему. Шагрей был уверен, что его схему полета человека к Луне возьмут за основу при подготовке к настоящей экспедиции. Он сам ее возьмет. Это дали ему понять, предложив работать в одном из оборонных ведомств, которому было поручено заниматься проблемами освоения космического пространства. Пока околоземной орбитой. Пройдут годы, десятилетия, прежде чем они действительно отправят человека на Луну. Но сделано это будет так же, как в фильме Томчина. Отчего же он тогда расстроился?

Пленку, что ли, конкуренты украли и уничтожили?

– Не будет никакого фильма, – выпалил Томчин и, не дав никому выразить удивление свое словами, а только какими-то непонятными возгласами, продолжил, – если кто будет выспрашивать, отчего фильм не вышел на экраны, – все-таки реклама уже кое-где прошла, говорите, что он не удался и Томчин решил уничтожить его. Тоже мне, Гоголь со вторым томом «Мертвых душ», – процедил он сквозь зубы.

– Уничтожить? – Они опять спросили хором.

– Да, да – уничтожить. Я что – непонятно говорю?

– Но зачем? – «с ума он, что ли, сошел?»

– Что вы на меня так уставились? С ума я не сошел, – прочитал их мысли Томчин, – вам-то я смогу рассказать, но чтобы разговор этот не вышел за пределы кабинета. Лучше сразу забудьте его. Вспомните, этак через несколько десятков лет. Зависит это, кстати, от вас, господин Шагрей.

– От меня?

– Да, но не перебивайте, а слушайте, пока я хочу говорить. Фильм уничтожать, конечно, не будут. Но я вынужден сдать его оригинал и все имеющиеся у меня копии в одно государственное ведомство на сохранение. Там его изредка будут просматривать, но круг зрителей будет не столь обширен, как если бы его выпустили на экраны страны, – Томчина передернуло, будто он съел что-то горькое или кислое, – и чести такой я, судя по всему, удостоился благодаря вам, дорогой господин Шагрей.

– Мне?

– Да. Именно вам. Вы сделали все превосходно. Мы добились главного. Фильм похож на реальность, и в этом его беда. Оказывается, фильм этот нельзя выпускать на экраны по стратегическим соображениям. Меня вызывали в военное ведомство. С постели подняли ни свет ни заря. Сам министр обороны объяснял мне, что если фильм этот попадет в кинотеатры, то это все равно, что показывать на сеансах чертежи с секретным оружием. В кинотеатрах тогда можно будет вылавливать агентов иностранных разведок, потому что именно они будут на первых порах составлять большинство в залах.

– Простите, – сказал Шагрей, догадка его подтвердилась.

– Да что уж там. «Как вам удалось узнать секреты государственной важности?» – спрашивали меня в военном ведомстве. Ха. Как? Да очень просто. И я рассказал им о вас, дорогой господин Шагрей, но мне кажется, о вас они уже знали. Мне же дали понять, что разглашать государственные секреты не стоит. Это нанесет ущерб стране. Фильм лучше на полку полоть. Я же патриот. Как я могу нанести вред государству? Сам готов сжечь фильм. Меня тактично остановили, дескать, – не стоит впадать в такие крайности. Не надо фильм уничтожать. Похоже, господин Шагрей, вам предстоит использовать его в качестве наглядного пособия. А за работу спасибо.

– Рад был сотрудничать.

– Я не могу оставить себе даже это, – Томчин подошел к стене, где висел плакат, на котором был нарисован человек в космическом скафандре, шлеме, закрывавшем все его лицо черным непрозрачным стеклом, чтобы солнечные лучи не выжгли ему глаза, позади него зияли кратеры, вздымались серые горы, в руках он держал древко с флагом Российской империи. Над ним всходила Земля. – А впрочем, почему бы и нет? – спросил сам себя Томчин, задержав на плакате взгляд. – Красота.

Он открепил кнопки, на которых держался плакат, стал сворачивать его в рулон. Последними исчезли слова «Первый человек на Луне».

Томчин вернулся к столу, сел, убрал в ящик рулон.

– Вы этого не видели. У меня такого плаката не было.

Все кивнули.

– Ладно, не отчаивайтесь, – сказал Томчин, увидев грустные глаза собеседников, – мне компенсировали все затраты на съемки и на рекламу фильма тоже, а чтобы моральный ущерб возместить и прочее, предоставили эксклюзивное право на съемки разнообразных торжеств, будь то спуск на воду очередного дредноута или день рождения одного из великих князей. Золотое дно, – он опять скривился, – с такой жизнью сопьешься, – совсем не в тему добавил он, потом встрепенулся, сбрасывая с себя грусть. – Теперь деньги можно транжирить на еще какие-нибудь безумные проекты. У вас есть предложения?

– Э-э-э…

– Хорошо, согласен, что надо подумать. Подумайте. Приходите. Буду ждать.

– Э-э-э, – ни Шагрей, ни Шешель не думали уходить.

– Неужели уже придумали?

– Нет, – сказал Шагрей, – мне работу предложили. Не могу сказать какую, но я согласился.

– Нетрудно догадаться какую, если учесть все последние события и то, какой резонанс вызвал фильм. И где они его только увидели? Ума не приложу. Есть, выходит, и их шпионы на студии, и это помимо еще и шпионов конкурентов. Есть. Трудно жить на свете. С вами все понятно. Держать не могу, хотя и хочется. А вы что же, Александр Иванович?

«Черт возьми», – только сейчас до Шешеля дошло, что не появится о нем несколько строк в кинематографическом справочнике, будто и не было его вовсе.

Сильный удар по нему. Но Спасаломская-то узнала о нем гораздо больше, чем могут вместить в себя те несколько строк, которые напечатали бы о нем в справочнике на будущий год. То, что их никто теперь не сможет прочитать, это даже к лучшему.

– Не продолжайте, – отмахнулся Томчин, – сам вижу. «Человек создан для одной стихии – будь то вода, земная твердь или воздух. Только для одной», – процитировал он. – Вы для воздуха?

– Да.

– Ну что ж, теперь все стало ясно. Вы тоже нашли себе место?

– Нет еще.

– Вот как, и все же уходите? Значит, так вам здесь противно?

– Не в этом деле. Но вы должны понять меня.

– Понимаю. Понимаю. Жаль. Но вас тоже удерживать не могу.

Подобрал клоун зверушек бездомных, пригрел их, накормил и напоил, научил разным разностям, думая, что они будут помогать ему во время выступлений, так и доживет он до старости, а они решили уйти от него – вот такая новая версия рассказа «Каштанка».

Но он хорошо держится.

Придется ему искать новых зверушек. Он и сам говорил, что на улице очередь выстроилась. Только крикни. Кричать вот не хочется отчего-то.

Он уже натерпелся сегодня и сумел выработать иммунитет на новые напасти. Плохие новости, сколько бы их ни свалилось ему на голову, уже не могли сделать его настроение хуже. Но лучше лечь пораньше, утра дождаться. Вдруг неудачная полоса закончится и на следующий день новости будут только хорошими. В мире ведь должно быть равновесие. Во всем.

– Не забывайте дорогу сюда. Двери студии, пока я владею ею, для вас всегда будут открыты. Заезжайте. Будете дорогими и желанными гостями.

– Непременно, – сказали они опять хором.