Текст книги "Застывшее эхо (сборник)"

Каленый клин

1. Устами младенцев глаголет национальная вражда

Солженицын снова подтвердил, что он крупная личность: каждый раз он делает то, что сам считает нужным и справедливым, предоставляя прочим его обсуждать, осуждать, хвалить и хулить. Хотя, после того как автор «Архипелага ГУЛАГа», не убоявшись истеблишмента тоталитарного, не убоялся истеблишмента и либерального, в его искренности и бесстрашии сомневаться было трудно, но все-таки открыто взяться за русско-еврейскую тему, за этот «каленый клин» (А. И. Солженицын. Двести лет вместе (1795–1995). Часть 1. М.: «Русский путь», 2001. С. 5.)…

Бесстрашию, правда, частенько помогает простодушие. «Смею ожидать, что книга не будет встречена гневом крайних и непримиримых, а наоборот, сослужит взаимному согласию» – что-то очень знакомая интонация… Ах да – примерно этим же слогом писал взбешенному Белинскому о своих «Выбранных местах» Николай Васильевич Гоголь: «В книге моей зародыш примирения всеобщего, а не раздора». Привести к согласию не только «крайних и непримиримых», но даже и тех, кто спокойно и твердо убежден в своей правоте, невозможно ничем. Ибо эти люди ни за что на свете не согласятся утратить важнейшую составляющую райского блаженства – неведение сомнений, покоящееся на принципе «Истина есть то, что я и так знаю». Без лести преданное ядро любой прочной корпорации составляют младенцы – лысые, седовласые, часто дипломированные, нередко орденоносные младенцы, для которых собственная мама – ну, а как иначе? – разумеется же, лучше всех. Нескромное обаяние фашизма обаятельно прежде всего для этой нашей инфантильной мечты – вернуться в Эдем младенчества, где добро и зло предельно удалены друг от друга: все, кто за нас с мамой и папой, хорошие, а все, кто против, плохие. Истинно то, что сказали папа и мама. Пока они не поссорились.

Это и есть исходный принцип фашизма – отказ от понимания во имя воли. Только сильный, вооруженный этим принципом, действует, а слабый лишь негодует. Пока сам не сделается сильным. Увы – фашисты слишком часто отличаются от своих жертв не воззрениями, а лишь физическими возможностями… Действительно, что же может помешать нам пустить их в ход, если все добро, вся правда целиком на нашей стороне? Ведь тогда на долю наших оппонентов остается лишь беспримесное зло и чистейшая неправда! Это важнейшая черта мировосприятия блаженных – уверенность, что их противники вредят им не потому, что следуют каким-то своим интересам, но исключительно из бескорыстной любви к злу. Обитатели любого национального Эдема свято убеждены, что их противники ненавидят их без всякой причины, а просто потому, что они, эти противные противники, проникнуты антирусскими либо антиеврейскими настроениями (опиум усыпляет потому, что в нем заключена усыпляющая сила). Более того, любую попытку понять мотивы их врагов обитатели обителей блаженных воспринимают как попытку оправдания этих самых врагов. Ну а поскольку Солженицын, вместо того чтобы честно возмущаться, указывает государственные соображения, побуждавшие правительство избирать ту или иную политику в отношении евреев – пусть нелепую, утопическую, в итоге часто бесчеловечную, но не беспричинную… (А кроме того, и пишущий эти строки тоже вчитывается в соображения Солженицына, вместо того чтобы честно клеймить…)

Это только очень взрослые и скучные люди понимают, что агрессия – всегда реакция на угрозу: наши враги всегда ненавидят нас за то, что мы представляем опасность для их покоя, имущества, самооценки, для их надежд либо иллюзий – словом, ненавидят всегда за дело. Последнее вовсе не означает, что мы должны отступать и растворяться перед лицом всякой неприязни, – мы вовсе не обязаны уважать ненависть бездари к таланту, ненависть лодыря к труженику, ненависть хулигана к добропорядочному обывателю и т. д., и т. п. Но, защищаясь сколь угодно решительно, взрослый человек все равно помнит: враг испытывает ненависть ко мне не потому, что является земным агентом Зла, а потому, что я каким-то образом мешаю ему жить. Мешаю своей активностью или своей пассивностью, своим умом или своей глупостью, своей недоверчивостью или своим простодушием, своей нетерпеливостью или своим смирением, раздражительностью или кротостью, скупостью или щедростью, богатством или бедностью, но чем-нибудь да мешаю.

Понимание причин вражды чаще, по-видимому, облегчает поиск «взаимного согласия» – хотя иногда и, наоборот, вскрывает непримиримость столкнувшихся интересов. Но даже и в менее безнадежных случаях боевое острие, «каленый клин» конфликтующих лагерей обычно составляют бесхитростные младенцы, для которых всякий, кто не кричит вместе с нами простодушное «Долой!» и «Мерзавцы!», есть вражеский лазутчик. Поэтому «Двести лет вместе» и прочитаны-то могут быть лишь теми, кто и без этой книги не очень опасен: те, кто способен вдумываться в чужие аргументы, уже не натворят больших бед – разве что в каких-то совсем уж исключительных обстоятельствах.

В самом деле, попробуем пробежаться хотя бы по XIX веку невинными глазами младенца еврейского, младенца русского, а также глазами взрослого человека, на роль которого рискну предложить себя. Собственно, младенцы-то сумели бы передраться и из-за Хазарского каганата с жидовствующей ересью, но взрослые люди, мне кажется, для серьезного конфликта недостаточно остро ощущают свою солидарность со столь далекими и отчасти даже сомнительными предками.

Впрочем, виноват – высочайший указ 1791 года «О недозволении евреям записываться в купечество внутренних губерний» и мною был прочитан со злободневным интересом, точнее, комментарии к нему. Прежде я как-то не задумывался, что в России («Двести лет вместе», с. 40) «все торгово-промышленное сословие (купцы и мещане) не пользовалось свободой передвижения, было прикреплено к месту приписки (чтобы отъездом своим не понижать платежеспособность своих городских обществ)». А потому, сообщает Еврейская энциклопедия 1906–1913 годов (Т. 7. С. 591–592), этим указом «было положено начало черты оседлости, хотя и не преднамеренно». «По обстоятельствам того времени, – разъясняет энциклопедия, – этот указ не заключал в себе ничего такого, что ставило бы евреев в этом отношении в менее благоприятное положение сравнительно с христианами». Более того, «пред евреями были открыты новые области, в которые по общему правилу нельзя было переселяться» – губернии осваиваемой Новороссии. «Центр тяжести указа 1791 г. не в том, – подытоживает энциклопедия, – что то были евреи, а в том, что то были торговые люди».

А я-то прежде «знал», что черта оседлости создавалась специально против евреев. «Разумеется, специально! – подхватит обитатель еврейского Эдема. – Солженицын просто выгораживает своих». – «Я и раньше знал, что русское правительство никогда не было антисемитским, – пожмет плечами обитатель русского Эдема и хорошо, если не прибавит: – Вот отсюда-то и все наши беды».

Младенцев, живущих под лозунгом «Я так и знал» ничем удивить невозможно. Но вот лично я просто никогда и ничего не слышал о почти столетних усилиях российского правительства «посадить евреев на землю»: тот факт, что евреям запрещалось земледелие, ощущался мною без тени сомнения, как и все факты из разряда «Это знает каждый». Но стоило задуматься, в чем состояли реальные интересы конфликтующих сторон, ищущих пользы для себя, а не бескорыстного ущерба для другого, как история, излагаемая Солженицыным, начинает представляться вполне естественной. Вот возникло вынужденное сожительство двух народов, один из которых более или менее привычен к финансовым операциям, а другой привычен только к хлебопашеству, один уже освоил алкогольный бизнес, а другой в значительной своей части еще не освоил контроль алкогольного потребления… И все это в условиях чрезвычайной скученности на территории, где с трудом могло прокормиться и коренное население…

Классик социологической науки XX века Р. Мертон утверждал, что если какое-то сколь угодно неприятное явление, будь то ростовщичество или буттлегерство, десятилетиями, а то и веками не удается искоренить, значит, оно отвечает какой-то фундаментальной общественной потребности, которая непременно будет удовлетворена не одной, так другой социальной группой. А потому, если бы даже Господь вовсе очистил Россию от евреев, как владения Дикого Помещика от мужика, их функции все равно взяли бы на себя наиболее подготовленные лица русской национальности (что и подтверждает, в частности, уровень потребления алкоголя во внутренних губерниях). Этих «лиц», конечно, тоже недолюбливали бы, но беда в том, что социальное расслоение, совпав с расслоением национальным, становится стократно более опасным: страшно подумать, во что разросся бы сегодняшний конфликт между энергетиками и угольщиками, если бы они еще принадлежали разным нациям.

Предотвращать подобные взрывоопасные ситуации – прямая обязанность любого правительства. Вот только осуществимое ли это дело? А если да, то какими средствами? Даже и сегодня простых русских людей охватывают небезопасные для правопорядка чувства, когда они замечают на рынке, ну, если даже не преобладание, а лишь резко повышенный процент лиц иного антропологического типа. Либеральное ханжество велит нам не замечать национальностей, то есть не замечать реально существующего соперничества народов и культур, предоставляя ему катиться без участия наиболее образованных и морально устойчивых слоев общества, чтобы примитивные энергичные вожаки овладевали толпой уже без всякой интеллигентской коррекции (а фашизм и есть бунт энергичной примитивности против непонятной и отталкивающей сложности социального бытия). Но правительство империи позапрошлого века (равно как и его политические оппоненты – декабристы) даже и не догадывалось, что можно не замечать того, что замечают все, – оно стремилось сделать население максимально пригодным для выполнения стандартных государственных функций. Можно, конечно, желать, чтобы государственная элита склонилась перед правом каждой личности заниматься тем, к чему она привыкла, только это означало бы, что социальный организм отказывается от принципа, которым веками обеспечивалась его жизнеспособность. Обеспечивалась, в частности, и крепостным правом – таковы были стандарты, от которых все отсчитывалось.

Вместе с тем для подпавшего под его власть другого национального организма, спаянного религией, преданиями, социальной структурой, образом жизни, языком и т. д., и т. д., было более чем естественно противиться любым мерам, тоже ведущим к его распаду. Национальный организм как целое все равно сопротивлялся бы этим мерам, если бы даже каждому отдельному индивиду они сулили относительное благоденствие (нам не удастся подкупить их уровнем жизни именно потому, что они народ, а не толпа сброда, – примерно так писал об арабах знаменитый сионистский лидер Владимир Жаботинский). Но российское правительство в ту пору не могло бы обеспечить и личного благоденствия: в России и титульная нация отнюдь не упивалась медом и млеком, а ступить на крестьянскую стезю, не имея ни опыта, ни желания, которые не могут возникнуть даже из самых щедрых льгот и ссуд… Солженицын и сам прекрасно понимает: «Земледелие – это большое искусство, воспитываемое лишь в поколениях, а против желания, или при безучастности, людей на землю не посадить успешно» (с. 73). Правительство тоже находило евреев «заслуживающими снисхождения», но утопического своего замысла не покидало – тем более что «образовалось среди колонистов сколько-то и зажиточных земледельцев, успешно занимавшихся своим хозяйством» (с. 153), – как штучные колхозы-миллионеры поддерживали в советских правителях иллюзорные представления о возможностях колхозного строя.

Вместе с тем Солженицын обильно цитирует многолетние инспекционные донесения о нерадивостях и мошенничествах еврейских колонистов и несопоставимо меньше говорит о мошенничествах, нерадивостях и «малых организационных способностях» (с. 73) русской администрации. И хотя цель автора – доказать, что царское правительство ограничивало, но не преследовало евреев, – формально оказывается вроде бы достигнутой, однако упомянутая пропорция дает повод упрекнуть его в подыгрывании русской стороне. (Тем более что он почти не говорит и о еврейских ремесленниках, а все больше о шинкарях.) А уж еврейские младенцы, можно не сомневаться, прямо объявят, что и вся-то история неудачной «аграризации» евреев изложена Солженицыным с единственной целью еще раз оклеветать безупречный еврейский народ. Тогда как если бы не русское воровство, лень и «бардак», евреи бы еще при Александрах устроили образцово-показательные киббуцы. В ангельской уверенности, что и вся книга написана ради поругания еврейского племени, их еще больше укрепит реакция русских младенцев: мы же, мол, всегда говорили – сколько еврея ни корми, трудиться он все равно не будет.

Трудиться… Подозреваю, что не только опасения перед «прорывом» еврейской активности, как представляется Солженицыну, «питали оградительные меры российского правительства» (с. 121), но еще и архаические представления о том, что такое труд. Похоже, правительство страшилось не только усиления еврейского экономического влияния, но и вообще усиления торгово-финансового фактора, или, выражаясь по-простому, либерализации экономических отношений: либерализация и впрямь грозила расшатать государственную машину, управлявшуюся в основном внеэкономическими рычагами. Ну а что концентрация капиталов в частных руках, необходимая для реализации крупных проектов, на первых порах и впрямь вызывает пугающую имущественную дифференциацию – этот факт страшил не только «государственников», но и «народников».

Тот же добрейший, благороднейший Глеб Успенский тоже цитируется Солженицыным: «Все вытерпел народ – и татарщину, и неметчину, а стал его жид донимать рублем – не вытерпел!», «Евреи были избиты именно потому, что наживались чужою нуждой, чужим трудом, а не вырабатывали хлеб своими руками» (с. 193). Глеб Успенский в своих очерках с почти научной обстоятельностью продемонстрировал, сколь сокрушительно коммерциализация имущественных отношений ударяет по самым основам крестьянского мироощущения – по убеждению, что лишь то добро праведно, которое нажито своими руками. Получено от предков, от государя – это крестьянина мало касалось, но вот когда у него на глазах кто-то, не косивши, не сгребавши, берет кредит в банке, скупает сено у тех, кто его накосил, высушил и сметал в стог, затем продает скупленное в городе, возвращает кредит и становится почти богачом… А заезжие англичане, и вовсе не суетясь, перекладывают всю беготню на агентов, а сами спокойно разъезжают в коляске, незаметно прибирая к рукам всю местную торговлю сеном… Эта картина оказывается столь катастрофической для мужицкого мироощущения, что один запивает, другой приходит к выводу, что нынче нужно жить воровством, – и попадается раз, другой, все больше и больше зверея… Ох, как были бы избиты и англичане, живи они поближе да погуще!

Глеб Успенский был убежден, что тогдашнему крестьянскому миру недостает только «правды», взаимопомощи, а вот западный мир наверняка обречен на скорую гибель, поскольку там можно наживаться на перепродаже бумаг, в то время как рядом умирают с голоду. Но вот на бумагах в западном мире все наживаются и наживаются, а с голоду уже давно никто не умирает. И взаимопомощи там побольше, чем в России, отправившейся за правдой. Видный немецкий историк Вернер Зомбарт почти сто лет назад в своем классическом труде, выяснявшем роль евреев в становлении капиталистических отношений, изучил множество купеческих жалоб на «нечестную» еврейскую конкуренцию и обнаружил, что нечестность эта заключалась всего лишь в использовании современных методов торговли: в готовности снижать цены, доставлять товар к потребителю, рекламировать… Так не по-товарищески!

Эта история повторялась в самых разных странах: к подступающей либерализации, модернизации оказывались лучше подготовлены какие-то национальные либо конфессиональные меньшинства – такими «евреями» могли оказаться китайцы, шотландцы, протестанты, но если они не слишком разительно отличались от основного населения, их «прогрессивная деятельность», разрушающая прежний порядок, еще могла сойти им с рук, в противном же случае… Китайские погромы в Индонезии, судя по всему, затмевали даже еврейские погромы в России.

Однако если волне народного гнева не удавалось остановить модернизацию, то в конце концов шустрое меньшинство более или менее растворялось в поднаторевшем большинстве – ведь только младенцы из младенцев станут серьезно утверждать, что и в Англии, в США, во Франции всем заправляют какие-то меньшинства. Или в Гер… Но в Германии антиеврейский взрыв полувековой давности достиг столь кошмарной мощи, что мимоходом Германию упомянуть невозможно. Тот же Зомбарт, который был противником еврейской ассимиляции именно потому, что считал еврейскую «расу» слишком ценной для человечества, предостерегал евреев от очень уж успешных карьер в германской науке, юриспруденции, государственном управлении, бизнесе: Зомбарт прямо говорил, что евреи умнее и энергичнее «нас», немцев, и занимают свои места абсолютно заслуженно. И тем не менее… Господствующая нация, намекал он, с таким положением мириться не будет. И не смирилась…

Но неужели же одаренный и энергичный молодой человек при современных индивидуалистических представлениях о правах личности откажется от профессорского или директорского поста только потому, что это еще на одну тысячную повысит градус антиеврейского раздражения? Благополучный выход отсюда возможен только один: нация-гегемон овладевает всеми «еврейскими» навыками, и тогда еврейское участие в престижных сферах само собой укладывается в какую-то «естественную» (перестающую раздражать) процентную норму.

Относительно этой самой процентной нормы Солженицын задает рискованный вопрос (с. 272): «А – возможно ли было найти путь плавного, безвзрывного решения этой сильной и вдруг возросшей еврейской потребности в образовании? При все еще неразбуженности, неразвитости широкого коренного населения – каким путем можно было бы это осуществить, без ущерба и для русского развития, и для еврейского?» Солженицын подчеркивает (с. 273), что «процентная норма несомненно была обоснована ограждением интересов и русских, и национальных меньшинств, а не стремлением к порабощению евреев». Но итог подводит без околичностей (с. 277): «Процентная норма не ограничила жажду евреев к образованию. Не подняла она и уровень образования среди не-еврейских народностей Империи, – а вот у еврейской молодежи вызывала горечь и ожесточение. И несмотря на эту притеснительную меру, еврейская молодежь все равно вырастала в ведущую интеллигенцию».

Конечно, лучше было бы не ограничивать евреев, а «разбуживать» и развивать прочие народности… Но такие советы неизмеримо легче давать, чем выполнять. Вожделенного «пропорционального участия» нет даже и в развитых странах. Великий Генри Форд считал финансовую сферу паразитическим наростом на честном теле реального производства, а потому и евреев сильно недолюбливал. Гитлер же из действительно существующей еврейской финансовой активности выводил и вовсе заоблачные теории – он полагал международную систему перетекания капиталов в наиболее прибыльные сферы стопроцентным еврейским изобретением и еврейской «державой»: даже и война-то по-настоящему ведется между немцами и евреями, прочие-разные русские и англосаксы лишь еврейские марионетки. Так что т. Зюганов не столь уж оригинален, когда излагает в своей докторской монографии, что сегодняшнее коммунистическое учение видит основной исторический конфликт уже не в борьбе классов, а в борьбе этносов, из которых одни сосредоточивают в своих руках национальное производство, а другие – всем чуждые – интернациональные, космополитические, транснациональные финансы. (Однако заметим, что обилие космополитических еврейских капиталов не нанесло могуществу Соединенных Штатов сколько-нибудь заметного ущерба.)

Пожалуй, я уже слишком отвлекся в своем стремлении показать, что мне вполне близка та солженицынская точка зрения, что политика русского правительства, обычно трактуемая как антиеврейская, не была вызвана какой-то специальной враждой, – чтобы дойти до будущей реальной вражды, было вполне достаточно естественного хода событий, когда каждая сторона действует так, как только и может действовать, – в соответствии со своим пониманием собственных интересов и со своим набором предвзятостей (без предвзятостей же ни социум, ни индивид не способны ни видеть мир, ни принимать решения). И только потом, когда начинается защита фантомов от фантомов же, возникает святая ненависть.

«Но если, например, проследить биографии виднейших русских образованных евреев, то у многих мы заметим, что с рубежа 1881-82 резко изменилось их отношение к России и к возможностям полной ассимиляции. Хотя уж тогда выяснилась и не оспаривалась несомненная стихийность погромной волны и никак не была доказана причастность к ней властей, а напротив – революционных народников, однако не простили этих погромов именно русскому правительству – и уже никогда впредь. И хотя погромы происходили в основном от населения украинского – их не простили и навсегда связали с именем русским» («Двести лет…», с. 207).

М-да… Я и впрямь как-то не задумывался, что в погромном Кишиневе 1903 года нееврейское большинство в подавляющем большинстве своем составляли молдаване и отчасти украинцы… Впрочем, либеральный катехизис не велит нам замечать национальностей, поскольку плохие люди национальности не имеют; так что пускай лучше остается без конкретного адреса: виновата Россия и довольно об этом. Или, чтоб уж совсем никому обидно не было, пускай будет виновато русское правительство. И Солженицын с этим согласен, он считает, что и русский народ ответственен за своих мерзавцев («ни одна нация не может не отвечать за своих членов», с. 416), и русское правительство ответственно за погромы: «Или уж вовсе не держать Империи… – или уж отвечать за порядок повсюду в ней» (с. 322).

Но – помня при этом, что ни одного доказанного факта организации погромов со стороны, с позволения выразиться, «федерального правительства» так никогда и не нашлось, – все аргументы в пользу этой версии относятся к разряду «Совершенно очевидно» и «Да кто же этого не знает!». Для еврейских младенцев даже и какие-то вопросы по этому поводу есть циничный антисемитизм – тем более что младенцы русские и впрямь с бесстыдством невинности отрицают и самое существование погромов либо приписывают их самим евреям. Солженицын же хотя и приводит убийственные факты бестолковости и даже прямого попустительства со стороны местного начальства, все они говорят лишь о том, что без либеральной клеветы правительство выглядело бы только «косным стеснителем евреев, хотя неуверенным, непоследовательным. Зато путем лжи оно было представлено – искусным, еще как уверенным и бесконечно злым гонителем их. Такой враг мог быть достоин только уничтожения» (с. 338).

Еще раз убеждаешься: фантомы в истории играют неизмеримо значительнейшую роль, чем факты. Более того, конфликт реальных интересов способен вызвать лишь взаимное раздражение, святую же ненависть возбуждают только коллективные фантомы – «еврей», «буржуй»… Такой же фантом – на весь мир! – был воздут русским либерализмом из проклятого царского правительства, ибо оно слишком уж явно загораживало путь к еще одному фантому, воодушевляющему – вернее, к целой системе фантомов, в разной пропорции, по вкусу, включающей в себя «демократию», «социализм» и всяческое «братство всех со всеми» (ну кроме разве что горстки негодяев, не имеющих ни роду ни племени). Неравенство же евреев для раздувания зверского фантома «царское правительство» (а заодно и «Россия» – ну тут уж лес рубят…) было настолько удачным компроматом, что, уже обретя возможность продвигать через Думу вожделенное еврейское равенство, прогрессисты этой возможностью так ни разу и не воспользовались: выгоднее было держать этот антиправительственный козырь в вечном резерве. И в каких-то серьезных благотворительных акциях в пользу столь многослезно оплакиваемых евреев свободолюбивые партии тоже замечены не были.

Все как сейчас – оплакивать бедных и несчастных лишь до той минуты, пока можно ими уязвить правительство, – в этом наши оппозиционеры – и красные, и белые, и синие, и зеленые, и коричневые, включая серых, – неразличимы, как матрешки. Ну а насчет прилгнуть – тут тоже закон один для всех: чем возвышеннее цель, тем непринужденнее обращение с фактами – до мелочей ли, когда речь идет о Великой Правде! С ее высоты можно любую уступку вырывать у правительства с такой страстью, будто судьба мира стоит на карте, – но чуть правительство уступает, немедленно объявлять уступленное мелочью.

Но если, будучи уже совсем взрослым и даже немножко старым, впервые в жизни задумаешься: а в интересах ли правительства было устраивать погромы (обнаруживая в этом единственном случае поразительную согласованность всех частей и герметическую конспирацию)? И сразу же видишь, что нет: резко ухудшается международное, финансовое положение; еврейская молодежь не то что не оказывает признаков запуганности, но, напротив, как констатировал С. Ю. Витте, вместо «зоологической трусости» наливается неустрашимостью; простонародье обретает опасную привычку к массовым беспорядкам… Впрочем, для младенца это не доводы: у него самого утилитарная сторона жизни не вызывает ничего, кроме скуки, – он летит к папе за подарком, думает, в коробке пистолетик, а там – тьфу! – ботинки, – почему же он должен думать, что министры и государи руководствуются какими-то иными мотивами? Сорвал зло, а там хоть трава не расти. Притом и министры в самом деле всего лишь люди, они живут своими фантомами. И я подозреваю, что консервативный антисемитизм раздул свой фантом «еврея» как могущественного и бескорыстного Врага России в противовес либеральному фантому «еврея» как беспомощного и безобидного страдальца.

И так во всем. «Ага, Солженицын хочет показать, какие евреи мерзавцы – уклонялись от службы в армии!» «Ага, Солженицын показал, какие евреи мерзавцы – уклонялись от службы в армии!» Хотя даже на мой, не самый, я думаю, рациональный взгляд, евреи были бы просто слабоумными, если бы не стремились уклониться от воинской службы в чуждом им государстве (которому и собственная-то интеллигенция желала всяческих провалов), не имея ни перспектив для военной карьеры, ни национальных традиций, поэтизирующих погоны, наганы… И с сегодняшней точки зрения это практически уже не преступление – сегодня подавляющее большинство образованных людей полагают, что можно ничуть не хуже служить отечеству на поприще врача, инженера, ученого, и совершенно по-еврейски стремятся устроить своих сыновей в вузы, «освобождающие от армии». Причем осуждаются эти уклонисты чаще всего только по долгу службы да еще из зависти. Растущее нежелание отбывать воинскую повинность – в большой степени именно из-за него развитые страны перешли к профессиональной армии. Даже в Израиле, испытывающем нешуточную военную угрозу, все меньше и меньше желающих самолично держать границу на замке. Можно этому радоваться, можно сокрушаться, но таков дух времени, провозгласившего примат прав личности по отношению к правам государства. Весьма вероятно, что евреи в диаспоре в среднем и несколько больше следуют этому индивидуалистическому духу, чем другие образованные слои соответствующих стран, но, стоит вспомнить, дух этот уже победно веял над Европой, когда российские евреи еще не вылезали из лапсердаков.

Мне и вообще кажется, что евреи были скорее страстными последователями, чем творцами ведущих фантомов века. Но это вопрос отдельный, а, возвращаясь к началу, сослужат ли «Двести лет…» Солженицына примирению всеобщему – я думаю, нет, – тем более что Солженицын не желает звать «и к такому согласию, которое основывалось бы на неправедном освещении прошлого» (с. 6). Ведь иного согласия просто не бывает: всякое массовое, переходящее из поколения в поколение единство всегда основывается на системе коллективных иллюзий. Там же, где и впрямь ищут истину – в науке, – там не остается ни одного факта, который бы не оспаривался в нескончаемой борьбе научных школ. Может быть, когда-то и возникнет система фантомов, одинаково чарующая и русских, и евреев, но пока что таковая даже и не брезжит.

Пока что «каленый клин» вражды с каждой стороны составляют младенцы, которых невозможно переубедить, а можно только отвлечь: а вон птичка, птичка!.. Погреметь погремушкой, сунуть пустышку – глядишь, топающий ножками малютка и забудет о своем обидчике. И тогда уж по возможности не надо ему напоминать.