Текст книги "Застывшее эхо (сборник)"

Недоучки и джентльмены

В просвещенном обществе необходимость героев и героизма ставится под сомнение так давно, что даже образованные люди, случается, принимают за пословицу цитату из брехтовской «Жизни Галилея»: «Несчастна та страна, которая нуждается в героях».

Что естественно: если советская власть превозносила героизм, значит, мы должны его опускать – герои-де постоянно прикрывают бардак, глупости и преступления власти. Если, скажем, какой-то парень спасает девочку из кипятка, надо прежде всего вспомнить, что в цивилизованных странах таких аварий не бывает. А если кто-то геройски погибает на войне, надо напомнить, что у хороших генералов солдат не убивают. И к тому же умные политики вообще не доводят дело до войны: ведь войны выдумала советская власть, до нее люди никогда не воевали.

Разве что в варварские времена. А в XX веке войны затевают только фанатики-недоучки, образованные же джентльмены, управляющие цивилизованными странами, все решают за столом переговоров. И если фанатикам-недоучкам все-таки удается втянуть джентльменов в войну, те берегут своих солдат и уж никак не воспевают такую варварскую доблесть, как самопожертвование. Совсем недавно «страна-изгой» взяла в плен военное судно цивилизованной державы без единого выстрела, и пленники, освобожденные путем переговоров, были встречены как герои (герои все-таки нужны для телешоу). А вот за полтораста лет до того, в ту пору, когда упомянутая держава, звавшаяся владычицей морей, оказалась в состоянии войны с Россией, российские офицеры на фрегате «Паллада», понимавшие, что им не уйти от более быстроходных английских судов, постановили в случае столкновения сцепиться с английским кораблем и взорвать свой пороховой погреб.

А казались воспитанными людьми… Нет, варвара не переделать в джентльмена! Вот и почти через сто лет, когда практически вся цивилизованная Европа работала на Гитлера, сохраняя свое население и достояние, да еще и создавая новые рабочие места, Россия варварски взрывала собственные заводы, сжигала собственные поля, а уж кто тогда думал о людях, если их не щадили и в мирное время!

Сталинские репрессии и сегодня повергают в недоумение своей нелепой избыточностью. Что это – фанатизм, садизм, паранойя? Ведь на любой работе приходится что-то выбирать, с кем-то ссориться, но уволили и забыли, убивать-то зачем?

А зачем в военное время расстреливают солдата, оставившего свой пост, если в мирное время его лишь сажают на губу? Почему в мирное время за неуплату налога штрафуют, а в военное за сопротивление реквизиции вешают на воротах? Да потому, что на войне у каждого стоит на кону собственная жизнь. Свирепость расправ – плата за страх. Я не хочу сказать, что это правильно, но это естественно. Было бы слишком утешительно все списывать на то, что Сталин и Гитлер были чудовищами, – чудовищ рождает любая достаточно продолжительная и жестокая война. Они оба были выдвинуты и правили во время войны.

И это была никакая не идейная или гражданская, это была единственная Тридцатилетняя мировая война с двадцатилетней передышкой, когда все стороны лихорадочно нащупывали вождей, с которыми был наибольший шанс выстоять, а лучше победить. На карте стояли не правый или левый уклон, а жизнь и смерть целой армии, собравшей самых храбрых и честолюбивых, для кого поражение сделалось бы изгнанием из Истории, сладость участия в которой они только успели вкусить. После 18-го джентльмены показали недоучкам, что будет с побежденными (немцы и поляки побывали в Киеве, японцы – во Владивостоке), – те и сплотились вокруг самых последовательных…

Я отнюдь не подвожу к какой-нибудь пошлости типа: с меньшими жертвами выстоять было нельзя – еще как можно. Но страх, рождающий безумие и у тех, кто его творит, и у тех, кто его оценивает, никогда не считается со «щепками».

Искать причины сталинских ужасов у нас означает оправдывать сталинизм: зло должно порождаться самим собой. Но я рискну утверждать, что «жертвы культа» были в том числе и жертвами Тридцатилетней войны, учиненной джентльменами с дипломами самых сверхпонтовых университетов в кармане смокингов. И если в эпоху, когда рыцарская честь осмеяна, льются еще невиданные реки крови, то ради какой такой Гекубы, что стоит на карте? Если отбросить всякий мусор типа рынков и ресурсов, из-за которых ни один безумец не пойдет на смерть, придется признать, что борьба шла за право править историей.

И неужели же кто-то может думать, что эта борьба закончена, что три четверти или четыре пятых мира согласятся навеки отказаться от права оставить и свой след в веках, отказаться от главной доступной смертному иллюзии бессмертия? Тем более что джентльмены хорошо потрудились, чтобы сделать «открытыми», то есть осознавшими свою историческую второсортность, все общества в мире. И трудно представить, как мир джентльменов будет противостоять тамошним героям, не возрождая культ героизма…

В будущих войнах, объявленных и необъявленных, хуже всех придется тем странам, которые недостаточно цивилизованы, чтобы исчезнуть без скандала, и слишком велики, чтобы спрятаться за чужие спины.

Но кто знает, возможно, случится чудо, и воинская доблесть, готовность к жертвам цивилизованному миру больше не понадобится. И все равно та страна, которая перестанет нуждаться в героях – героях науки, техники, спорта, – обречена на гибель.

От скуки. Советский Союз ведь и убила прежде всего скука.

И. Грозный как литературный прототип

За четыреста с лишним лет можно забыть кого угодно, но Ивана Грозного народ забыл гораздо раньше. Перечитаем «Вступление к Былевым песням» Петра Васильевича Киреевского: «В песнях об Иоанне Грозном народ сохранил воспоминание только о светлой стороне его характера. Он поет о славном завоевании Казани и Астрахани; о православном царе, которому преклонилися все орды татарские; об его любви к Русскому народу и его радости, когда Русской удалец, на его свадебном пиру, поборол его гордого шурина, Черкасского князя; но не помнит ни об его опричниках, ни об других его темных делах. Такая память народа, во всяком случае, заслуживает полное внимание историков».

И не только историков: любовь народа к своим тиранам или как минимум нежелание отнестись к ним критически раздражает гуманистическую мысль от Грозного до наших дней. Еще школьниками многие из нас читали диалог в бессмертном «Одном дне Ивана Денисовича»:

«"Иоанн Грозный" – разве это не гениально? Пляска опричников с личиной! Сцена в соборе!» – «Кривлянье! Так много искусства, что уже и не искусство. Перец и мак вместо хлеба насущного! И потом же гнуснейшая политическая идея – оправдание единоличной тирании. Глумление над памятью трех поколений русской интеллигенции!» – «Но какую трактовку пропустили бы иначе?..» – «Ах, пропустили бы?! Так не говорите, что гений! Скажите, что подхалим, заказ собачий выполнял. Гении не подгоняют трактовку под вкус тиранов!»

Но Михаил-то Юрьевич Лермонтов был бесспорный гений и уж никак не выполнял ничьего заказа, а до чего величественным выписан грозный царь Иван Васильевич в его «Песне про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова»!

Ну хорошо, юный Мишель следовал законам эпического жанра. А что заставляло благороднейшего Алексея Константиновича Толстого в как бы даже и реалистическом «Князе Серебряном» изображать Ивана Грозного жестоким, но величественным владыкой, а не мелким грязным садистом? С пятого класса помню, каким высоким слогом обращались к нему призраки казненных бояр: здрав буди, Иване, се кланяемся тебе, иже погубил нас безвинно…

А у Булгакова Иван Васильевич наделен неким даже почти трогательным простодушием: «Увы мне, грешному!.. Горе мне, окаянному!..» А это ведь подлинная цитата из Послания в Кирилло-Белозерский монастырь – из того послания, где великий государь, царь и великий князь всея Руси именует себя псом смердящим, обретающимся вечно среди пьянства, блуда, прелюбодеяния, скверны, убийств, грабежей, хищений и ненависти, но при этом надеется найти Божью узду для своего невоздержания в иночестве. А потому заранее сетует на упадок строгости в монастырских нравах: дашь ведь волю царю – надо и псарю; дашь послабление вельможе – надо и простому. «А ныне у вас Шереметев сидит в келье словно царь, а Хабаров и другие чернецы к нему приходят и едят и пьют словно в миру. А Шереметев, не то со свадьбы, не то с родин, рассылает по кельям пастилу, коврижки и иные пряные и искусные яства, а за монастырем у него двор, а в нем на год всяких запасов».

Дипломатическая переписка Грозного тоже просится в какую-то умилительную комедию: «А до сих пор, сколько ни приходило грамот, хотя бы у одной была одинаковая печать!» – пеняет он английской королеве Елизавете. «Мы думали, что ты в своем государстве государыня и сама владеешь и заботишься о своей государевой чести и выгодах для государства, – поэтому мы и затеяли с тобой эти переговоры. Но, видно, у тебя, помимо тебя, другие люди владеют, и не только люди, а мужики торговые, и не заботятся о наших государских головах и о чести, и о выгодах для страны, а ищут торговой прибыли» – прямо-таки первое столкновение либерализма и государственничества! «Ты же пребываешь в своем девическом звании как всякая простая девица» – в оригинале «пошлая».

Примерно в это же время один из подданных этой пошлой девицы, Уильям Шекспир, канонизировал манеру изображать исторических злодеев могучими, а потому обаятельными. Ибо история, какой она только и может существовать в культурной памяти народа, не наука, но художественное произведение. Карамзин тоже прекрасно это понимал: «История в некотором смысле есть священная книга народов, главная, необходимая; зерцало их бытия и деятельности, скрижаль откровений и правил; завет предков к потомству, дополнение, изъяснение настоящего и пример будущего». «Вымыслы правятся (исправляются), – соглашался он, – но для полного удовольствия должно обманывать себя и думать, что они истина».

Однако насчет иоанновых потех он обмануть себя не сумел – эти ужасы не вписывались в поэтику сентиментализма. Но в сегодняшнюю культурную память чернейший царский юмор, пожалуй, уже можно было бы ввести: привязывать жертвы к саням и загонять лошадей в воду, жарить «изменников» в муке, словно карасей, кликать среди пира добровольных палачей: «Ну, кто мне разрежет этого гуся?» – в этом есть какой-то чудовищный, но все же размах. А народная память, равно как и всякая память культурная, романтична. Она легко примет ужасное, переведя его в разряд величественного, но отторгнет мелкое и унизительное. Даже в сегодняшнюю национальную культуру вряд ли удастся загнать образ Грозного-маньяка, хотя есть немало свидетельств, что он выходил из пыточных застенков разрумянившимся и повеселевшим. И наверняка не задержится в культурной памяти та пытка с эротическим оттенком, которой он подвергал женщин-ЧСИΡ (членов семьи изменников родины): таскать их взад-вперед в обнаженном виде, усадив верхом на жесткий канат.

Жертва умирала в страшных муках, а удали, юмора здесь невозможно высмотреть даже сквозь самую снисходительную лупу. А значит, им и не задержаться в национальной культуре. Ибо назначение любой культуры – преображать мерзкое и унизительное в трагическое, то есть ужасное, но все-таки высокое. Видеть своего правителя, оставившего несмываемый след в истории, грязным и мелким садистом, означает для каждого народа испоганить свою священную книгу. И ни один народ на это не пойдет, сколько бы его ни упрекали те, чей собственный возвышенный образ питается какими-то другими вымыслами (жестокой же и мерзостной правдой о себе не живет никто).

Потому останутся тщетными и все наши попытки пигмеизировать образ Сталина, сколь бы чудовищными ни были его злодеяния. Этого не позволит сделать вовсе не рабский дух народа, но дух романтический. Да и память о сталинских жертвах тоже оскверняется этим снижением жанра, для которого гибельны не ужасы, но пошлость. Это прекрасно чувствовал такой романтик, как Пастернак: прежде нами правил безумец и убийца, а теперь дурак и свинья. Подобные критерии вроде бы невыгодны были для него самого, но ведь поэт не ищет выгод!

А всякий народ – поэт.

Где митинги в защиту гениев?

Когда после нашумевших выборов еще за неделю до того политически неозабоченные люди вышли на митинги, мой первый вопрос был: а где они были раньше? Почему целые годы молчали? Почему их не выводила из терпения наглая коррупция, оскучнение газетных полос, опошление телеэкранов и прочая, и прочая, и прочая? Мешали стеснения свободы слова? Бросьте – у людей всегда есть возможность вести подрывную словесную деятельность посредством кухонных разговоров, анекдотов, слухов, сплетен, а уж возможности «протаскивать идейки» в художественной литературе сегодня поистине безграничны, однако лишь очень немногие культурные писатели работают в жанре так называемого критического реализма. А ведь именно словом и мнением, да, мнением народным была если не свергнута, то «опущена» советская власть. И опускали мы ее не корысти ради (не так уж плохо нам жилось), а токмо волею ущемленного достоинства: мы перестали себе нравиться в декорациях советской власти, а потому возжелали их переменить. В последнее же десятилетие я не замечал ни намека на «революцию языков» ни в застолье, ни в литературе – нигде не просвечивало никакой новой грезы, новой сказки, из коих только и рождаются политические движения.

А значит, у поствыборных митингов причины были не политические, а психологические или даже эстетические: люди вышли защищать не образ будущего своей страны (такого образа ни у кого из них не было и нет), а красивый образ самих себя, стараясь отмыться от понесенного унижения. Практического результата от перевыборов вряд ли кто-то серьезно ждал, если бы даже каким-то чудом у партии Сидорова отняли десять-двадцать-тридцать-сорок мандатов в пользу партии Петрова, поскольку как Сидоров, так и Петров люди с полной очевидностью ординарные, а чтобы бросить вызов сложившемуся равновесию, нужно быть очень храбрым человеком с командой таких же смельчаков.

Ведь вступить в реальный бой хоть с той же коррупцией означает покуситься не на такие мало кого колышащие фантомы, вроде Справедливости, Конституции и т. п., но на самые что ни на есть шкурные интересы наиболее сильной, умной и организованной корпорации – из такой борьбы есть очень много шансов не просто выйти побежденным, но и вообще не выйти живым. Творец южнокорейского чуда генерал Пак Чонхи пережил несколько покушений, а последнего так даже и не пережил.

Однако значит ли это, что наше дело безнадежно? И красоты нам не видать, как своего отражения в железобетонном зеркале? Это было бы именно так, если бы красота создавалась исключительно чистотой.

Расписывая (и совершенно справедливо) коррупцию как опаснейшее социальное зло, обычно говорят о том ущербе, который она наносит экономике. Но не случайно, я думаю, слово «коррупция» переводится не как ущерб, а как порча. Главный ущерб коррупция наносит не экономике, а идеальному образу страны, красоте ее облика. А следовательно, и красоте нашего облика, какими мы себя хотим видеть хотя бы в собственном воображении: трудно чувствовать красивым себя, будучи связанным судьбою с некрасивым отечеством.

Однако и любить отечество, гордиться им, считать его прекрасным только за то, что в нем низок уровень коррупции, невозможно. Мы восхищаемся и людьми, и народами, и государствами не за их чистоплотность, а за их свершения, за позитивное, а не за отсутствие негативного. И меня тревожит то, что за борьбой – точнее, за разговорами о борьбе со всевозможными национальными пороками – мы почти забыли о приумножении национальных достоинств.

«Что делают в России? Крадут». Россия золотого века, века Пушкина, Толстого, Достоевского, Чехова, Блока была классически коррумпированной страной. Но эта язва только мелькала где-то на периферии их творчества, у них были цели поважнее – кажется, только в такой многофигурной панораме, как «Анна Каренина», имеется сценка, в которой Стива Облонский устраивается в некую железнодорожную фирму на несообразно высокое жалованье. И все-таки их век, век наших гениев, их творения остаются и поныне самым главным, чем мы гордимся и благодаря чему ощущаем себя единым народом. В центре нашего (и всемирного!) образа русского золотого века остаются и останутся его достижения, а не его махинации.

Можно, стало быть, сделаться великой страной, великим народом и при высоком уровне коррупции!

А что оставим потомкам мы? В чем наши более важные цели? Каковы будут великие достижения, по которым нас запомнят?

Все-таки векам остается здание, а не чистота…

И хотя наводить чистоту в доме чрезвычайно важно, это все же не может заменить возведения блистательной кровли – исторических свершений, поражающих воображение потомков: кровельщики важнее, чем дворники. Но об этом мы совершенно забыли, лихорадочно обустраивая дом без крыши, защищающей нас от ощущения исторической ничтожности. Разве что иногда мы отвлекаемся посмеяться над понятием национальной идеи: живут же, мол, все приличные народы безо всяких идей, а грязи (коррупции), между прочим, у них изрядно поменьше, чем у нас. Хотя еще большой вопрос, живут они или доживают, большой вопрос, что заставит их приносить серьезные жертвы, если, избави бог, на них навалится какое-то серьезное испытание.

А вот на нас оно уже навалилось. И потому нам остро необходимо видеть в своей стране источник не просто удобств и чистоты, но источник высоких переживаний, питающих нашу связь с вечностью, которых одна лишь чистота и порядок породить не могут.

Однако, как я уже не раз повторял (не слыша сколько-нибудь заметного отзыва), восхищать, поражать воображение своих граждан великими свершениями государство не сумеет без возрождения национальной аристократии, без творцов и служителей наследственных («бессмертных») мечтаний. Именно аристократы духа, настроенные на служение бессмертному, творят великие дела, порождая и в остальных чувство собственной неординарности, собственной долговечности. Весь комплекс устремлений аристократического слоя и оказывается той самой национальной идеей, которая не декларируется, но осуществляется. И важнейшей составляющей нашей национальной идеи всегда было производство гениев.

Прогрессивная печать немало и во многом даже справедливо потешалась над склонностью советской власти создавать коров-рекордисток, быков-рекордистов, однако в мире людей это было бы жизненно необходимой политикой. Я имею в виду всемерное расширение – особенно в провинции – сети школ для наиболее одаренных и наиболее романтичных в науке, искусстве, военном деле, спорте…

Ставка на самых одаренных должна сделаться первым лозунгом дня, а борьба с коррупцией только вторым.

Мне случилось побеседовать с тройкой активистов, по доброй воле отправившихся на избирательные участки в качестве наблюдателей, и впечатления они оттуда вынесли скорее бардака и базарного хамства, чем продуманного политического цинизма. И все, чего они желали бы от власти, это сигнала ее низовым агентам: орудуй того, потише. Людей сильнее ранит грубый отъем пятисотрублевых китайских часов (грабеж), чем деликатное хищение десяти тысяч из кармана (кража). И если бы они решились открыто выразить свои чувства в виде лозунга, они бы вышли на митинг с призывом перейти от грабежей к кражам.

Но, кажется, еще никому не приходило в голову выйти на митинг за то, чтобы Коле и Маше из Новоурюпинска и Ленинохренска был открыт путь к развитию и реализации их дарований. Чтобы мы могли сказать, как это было в эпоху Пушкина и Толстого: да, мы живем не очень чисто, но зато поставляем миру гениев.

И вот Дума уже работает и гремит, но интересы особо одаренных мальчишек и девчонок в ней никак не представлены. Может быть, помимо всех демократических, нам пора обзавестись еще и Аристократической партией?

Анна и Нора, Марфа и Мария

Ибсеновскую Нору и толстовскую Анну породила одна и та же социальная греза – мечта о равенстве женщины и мужчины. Только наш матерый человечище считал эту утопию опасной вовсе не из-за того, что женщина не может заменить мужчину, но из-за того, что мужчина не может заменить женщину. Величайший консерватор всех времен и народов постарался показать, что, покинув классическую, признанную миром семью, женщина не только не приобретает счастья, но и теряет материнские чувства к рожденному в любви ребенку, старается влюблять в себя каждого встречного мужчину, а ее возросший интерес к серьезному чтению не более чем попытка заглушить тоску по утраченному раю.

Ибсен же покидает свою героиню как раз в тот миг, когда она оставляет этот рай, внезапно воспринятый ею как «кукольный дом»: она была всего лишь «любимой куколкой» мужа, она хочет «набраться опыта», «стать человеком» – только тогда она что-то сможет дать своим будущим детям. Гордая Нора нашла немало подражательниц, драма «Кукольный дом» оказала заметное влияние на феминистическое движение, и все же дозволительно усомниться, можно ли «стать человеком» за пределами семьи – единственного коллектива, где люди стремятся не получать, но отдавать.

Решусь утверждать, что никакого неразрешимого конфликта между семейным и «общественным» долгом нет: сотни тысяч, если не миллионы российских женщин сумели и набраться опыта, и стать людьми, не сбрасывая никаких традиционных обязанностей. Они умеют и работать, и зарабатывать, но в любимых куколок превращаются лишь в редкие часы беспечности – в остальное время они надежные друзья и соратники своих мужчин, если даже те не слишком этого достойны. Они гениально сочетают в себе хлопотливую Марфу и возвышенную Марию: в театрах, в музеях, в библиотеках – всюду они. Они поразительно сочетают мудрость и детское простодушие («будьте как дети»), робость, основанную на отвращении ко всему грубому и безобразному, и героизм, они могут бояться мышей и войти в горящую избу.

Часто сетуют, что женщины слабо присутствуют в политике: как было бы хорошо для детей, если бы их мамы набрались политического опыта – научились улыбаться, держа камень за пазухой, спокойно перешагивали через вчерашних друзей, давали уверенные обещания, ни мгновения не предполагая их выполнить…

А ведь политическая жизнь без этого невозможна, те, кто не станет следовать этим правилам, погубят свое дело…

Короче говоря, в женском вопросе я тоже консерватор – я не хочу, чтобы женщины сравнялись с мужчинами, я хочу, чтобы они оставались лучше нас, порождая в нас желание бороться за их расположение, защищать их, прощать и делиться с ними последним куском. Не будет настоящих женщин – не будет и настоящих мужчин, они порождают друг друга.

Прогресс последних десятилетий слишком часто уничтожал лучшее и сохранял худшее, но пока у нас есть главное наше национальное достояние – наши женщины, – Россия не погибнет. Какое бы свинство ни навязывал им большой мир, свое гнездышко они будут устраивать по законам чистоты и доброты, и их детей, с пеленок усвоивших эти законы, будет нелегко расчеловечить даже российскому телевидению.

Я готов повторять снова и снова, что считаю интеллигентную российскую женщину одним из высших достижений мировой цивилизации и надеюсь, что даже Лев Николаевич простил бы ей избыточную тягу к культуре и склонность к брючным костюмам, к «неприлично обтягивающей одежде» – по-моему, она им очень к лицу и ко всем прочим частям тела.

Нищие духом, полагающие главным человеческим стремлением не мечту о красоте и бессмертии, а жажду комфорта, уверяют нас, что когда-де от семьи не будет материальной пользы, она и скончается. И люди утратят последнюю ячейку, где их ценят не в обмен за услуги, а просто так. Чего нам в глубине души хочется больше всего на свете.

И главная сила, хранящая этот уголок бескорыстного тепла, – женщина. Пока мы ее бережем, она тоже будет беречь нас.