Текст книги "Застывшее эхо (сборник)"

Знаменитый Хантингтон заходит еще ближе: «Запад завоевал мир не из-за превосходства своих идей, ценностей или религии (в которую было обращено лишь небольшое количество представителей других цивилизаций), но, скорее, превосходством в применении организованного насилия. Жители Запада часто забывают этот факт, жители не-Запада никогда этого не забудут».

Однако не будем предоставлять трибуну врагу. Не следует, в частности, окропляя неприятеля желчью, ссылаться на какие-то общие принципы – они непременно ударят по своим, нужно не произносить вслух, но про себя твердо знать: мои враги виноваты уж тем, что наши интересы расходятся.

Капля четвертая. Путиирастлил Россию. «Она – его, пока у него есть силы (она любит силу) и деньги на водку и побрякушки». Крепко сказано. Но что, в Израиле, в США любят слабых лидеров? Силу не любят только те, кто опасается, что она обратится против них. И я, признаться, не вижу особой разницы между путинской и беспутинской Россией. Люди изменились ровно в той степени, в какой их изменил собственный опыт, повлиять на который ни Путин, ни Шендерович не имели ни малейшей возможности. Люди убедились, что мир, от радостей и гадостей которого они были отделены железным занавесом, а потому могли сочинять о нем любые сказки, гораздо более жесток и циничен, чем им грезилось, – вот они и повзрослели. Кто-то сам сделался жестоким и циничным, а кто-то, наоборот, более идеалистичным, поскольку потребовалось противостоять несравненно более мощным соблазнам. Люди менее интеллигентные были разочарованы меньше, потому что они всегда были ближе к грубым основам жизни и имели меньше возможностей предаваться грезам. А теперь они еще больше сошлись во мнениях с таким светочем европейской цивилизации, как Иоганн Вольфганг фон Гете: лучше несправедливость, чем беспорядок, кто где сидит, пусть там и сидит, сами же они, как никому никогда не служили, так и теперь не служат, а занимаются собственными делами – из того, что они не хотят служить нам, вовсе не следует, что они служат кому-то другому. К начальству любого уровня они не питают ни любви, ни ненависти, поскольку не претендуют на его место, зато либеральным соловьям они верить перестали окончательно. Не из-за «вековых традиций», а из-за собственного опыта, хотя они и раньше чувствовали ту обидную для нашего брата истину, к которой ценой горького опыта пришел Зощенко: мир устроен проще, обиднее и не для интеллигентных людей.

Стоит в глазах немолодой, совершенно местечкового вида еврей на паперти Петрикирхе, где в конце восьмидесятых по вечерам собирались интеллектуалы дискутировать о демократии. Ответ, впрочем, и так был известен: все распустить. Армию, национальные республики… Витии гремели, а седенький еврей искательно заглядывал в глаза то одному, то другому и робко спрашивал: «А не будут друг друга цапать?»

Видно, изучал жизнь он не в беседах с «бомбилами» и не в салонах умников, чья проницательность целиком исчерпывается ироническим выражением лица.

Капля пятая. У Пушкина в «Станционном смотрителе» герой целуется с несовершеннолетней Авдотьей Выриной, – чем не пропаганда педофилии, издевается над российскими законодателями Шендерович. И приводит из Пушкина много чего другого. С подлинным верного. Но если мы решим отменить все законы, под которые подпадают слова и действия Пушкина, то прежде всего не только придется признать законным употребление слова «жид», но и научиться снисходительно относиться к погромам: «В походе, например, придешь в местечко – чем прикажешь заняться? Ведь не все же бить жидов. Поневоле пойдешь в трактир и станешь играть на биллиарде». Нам придется также видеть в евреях пресловутую пятую колонну: «Я и принял его за жида, и неразлучные понятия жида и шпиона произвели во мне обыкновенное действие».

Этого ли желал бы Шендерович? А презрение Пушкина к парламентаризму и свободе слова? «Я не ропщу о том, что отказали боги // Мне в сладкой участи оспоривать налоги // Или мешать царям друг с другом воевать; // И мало горя мне, свободно ли печать // Морочит олухов, иль чуткая цензура // В журнальных замыслах стесняет балагура». Или: «С изумлением увидели демократию в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нестерпимом тиранстве. Все благородное, бескорыстное, все возвышающее душу человеческую – подавленное неумолимым эгоизмом и страстию к довольству (comfort)… Такова картина Американских штатов, недавно выставленная перед нами…» – нет, кончаю, страшно перечесть.

Еще одна песня еврейского гостя – беседа с главой Ваада Украины Иосифом Зисельсом, обрамляющая его фото на майдане в соседстве с Яценюком и звездно-полосатым флагом (Ваад, если кто не знает, – ассоциация еврейских организаций и общин). Интервьюер Михаил Гольд задает более чем разумный вопрос: «Кстати, именно тем, что евреи всегда "в каждой бочке затычка" и постоянно лезут в "нееврейское" дело, стремясь осчастливить другие народы, сторонники "позитивного нейтралитета" и мотивируют свою аморфную позицию. Мол, хватит нам евреев-революционеров, из-за которых весь народ огребает по полной».

Капля яда все равно подпущена: аморфную позицию… На самом деле эта позиция не только рациональная, но и единственно достойная – не примазываться, не шестерить ради тех, кому ты в лучшем случае безразличен. И реб Иосиф возвращает подачу сторицей: «В XIX веке по Европе прокатилась волна буржуазно-демократических и национально освободительных революций. И во всех евреи принимали участие. Кто из них за это поплатился?» Из них-то, может, и никто, поплатились другие шесть миллионов. Ради возможности помелькать рядом с настоящими лидерами реб Иосиф не желает видеть очевиднейшей правды. «Как была связана активность евреев в социал-демократическом движении с петлюровскими погромами? Никак». Но с чего же тогда начались погромы? Просто бандиты начали убивать наиболее беззащитных. Но почему же они тогда не стали убивать, скажем, обитателей сиротских домов, те были еще более беззащитны? И вообще бандиты убивают не ради удовольствия, но ради грабежа, а есть куча примеров, когда банды вырезали целые местечки, не тронув их имущества, – впрочем, все это шановный пан Зисельс наверняка знает не хуже моего, а отрицает потому, что так ему выгодно: как же можно отказаться от иллюзии, что и ты творишь историю, и мы пахали! «Проблема не в поддержке той или иной власти, но в цивилизационном выборе» – как будто наше место в той или иной цивилизации зависит от нас, а не от ее хозяев: чем дольше ты будешь царапаться у них под дверью, тем больше они будут тебя презирать.

Однако шановный реб Иосиф сочиняет воодушевляющие сказки и от лица хозяев: «На наших глазах рождается миф о том, что украинцы отстояли свою независимость и их ближайшими союзниками в этой борьбе были евреи». Согласен, эта сказка была бы очень выгодна для евреев, но совершенно не понимаю, какую пользу из нее могут извлечь украинцы. Национальные сказки создаются ради собственного, а не чужого возвеличивания, и я совершенно не понимаю, во имя чего украинцы станут делить свой пьедестал с евреями. Общие сказки могут возникать в империях, но не в национальных государствах, которые для того и создаются, чтобы ни с кем не делить свое величие, в национальных государствах победитель получает все. И, случись новый Всемирный потоп, места в ковчеге зарезервирует только для своих. Потому-то чужакам и следует беречь каждый Арарат, где их не трогают, покуда не видят в них прислужников, а то еще и тайных руководителей своих недругов (как будто хоть кто-то может хоть кем-то руководить!). Но я по-прежнему не о прагматике, я о красоте, за которую и ведется борьба. Мне кажется, что с достоинством нести свое одиночество, не пристраиваться к чужому, сколь угодно совершенному строю, где тебя не хотят, и не мстить счастливцам, которым по праву рождения полагается место в строю, пусть даже сколь угодно несовершенном, – мне кажется, что именно это самая красивая если и не позиция, то хотя бы поза – делать вид, что ты выше того, что тебе недоступно. Все лучше амплуа влюбленного свинопаса, изображающего принца.

Итак, подытоживая, можно выделить в «Еврейской панораме» два направления главного удара – плакаться на то, что евреев в Европе не защищают, и стараться поссорить их со страной, где бы они могли найти убежище.

И почему «эта страна» никак не выпадет из еврейской панорамы, развернутой, казалось бы, на всю планету с макушки цивилизованного мира? Почему, кроме «этой страны», туда вообще почти ничего не попадает? Стоило ли бежать от ее мерзостей, чтобы до конца дней только ими и питаться? Почему не отрясти ее прах и не предаться радостям цивилизации – вот же она, за окном? Да, видно, не так уж они радостны, столы, накрытые для своих.

Самозащита без оружия

Я ни секунды не рассчитываю в чем-то убедить кого-то из тех, у кого есть личные причины сеять вражду, я надеюсь разве что лишить их философского и эстетического прикрытия. Чтобы им удавалось морочить только тех, кто сам обманываться рад, а те, кто не рад, могли бы освободиться от их морока и делать то, к чему стремится их собственная душа: дружить – так по своей охоте, враждовать – так тоже по своей охоте, не позволять собою манипулировать ни счастливчикам, ни лузерам.

«Еврейская газета», № 7, 2014, Александр Браиловский: «Не лучше ль на себя оборотиться…» Призыв всегда уместный, однако оборачивается Браиловский опять-таки на Россию, а не на себя, выпускника московского Литературного института, переводчика Нодара Думбадзе, Джемала Карчхадзе, Резо Чеишвили, Джемала Топуридзе. С 1993 года он живет во Франции, и его переезд в цивилизованный мир, разумеется, никак не связан с тем низким обстоятельством, что проклятая империя перестала субсидировать переводы «национальных» авторов, а вожделенному рынку и свои-то не нужны: серьезная литература во все времена поддерживалась и продвигалась аристократией, но никак не демократией. Поэтому Браиловский старается убедить и нас, что исключительно по принципиальным мотивам отказался от экзистенциальной защиты, даруемой принадлежностью к культурной элите, и выбрал профессию экскурсовода, чтобы водить – кого, россиян? не французов же? – по историческим и «литературным» местам Парижа, к которым сам он не имеет ни малейшего отношения даже в самых смелых фантазиях.

Впрочем, в фантазиях нам нет преград ни в море, ни на суше – все мы вышли из мольеровского камзола. Да, всякое мышление – подтасовка, но безмятежно насладиться ее результатами можно лишь тогда, когда удается навязать ее другим, внушить хотя бы еще и товарищам по счастью, что переезд из страны, где были востребованы твои литературные дарования, в страну, где они на фиг никому не нужны, – что это было «самым правильным поступком в моей жизни». Разумеется, всякий необратимый поступок нужно считать правильным, всякий утраченный виноград зеленым, а всякий народ, среди которого тебе не нашлось устраивающего тебя места, недостойным тебя. Не бывает так, чтобы отвергнувшая нас женщина обладала умом и хорошим вкусом, и «не бывает так, чтобы жизнь в стране была нормально налажена, а народ при этом был ленивый, злобный и подлый. Но не бывает и так, чтобы народ был умный, работящий, добрый и справедливый, а жизнь в стране, где этот замечательный народ обитает, была тяжелой, грязной и невыносимой». Далее везде – Иван Грозный, плети и шпицрутены, Обломов и Сталин, все жевано-пережевано не тысячу и не сто тысяч раз, однако истина от пережевывания если даже и тускнеет, то не перестает быть истиной: российским ужасам и безобразиям действительно несть числа. И в зависимости от того, какая позиция тебе приятнее, можно занять по отношению к русскому народу как прокурорскую, так и адвокатскую позицию. Адвокатская сторона считает все эти ужасы и безобразия несчастьем русского народа, а прокурорская настаивает на том, что он сам и является причиной своих несчастий.

Что ж, требовательное отношение к народу и человеку штука хорошая, возможно, и для самого Браиловского было бы полезно признать, что причиной своего превращения из переводчика в экскурсовода был исключительно он сам, а исторические обстоятельства в этом никакой роли не сыграли. Это было бы самокритично, только вряд ли правильно, поскольку ни одно явление не может быть причиной самого себя. Браиловский задает намеренно нелепые вопросы: что помешало России создать у себя «человеческий образ жизни», то есть такой, как у пяти процентов счастливчиков, – просторы, климат, евреи, кавказцы? Обходя только один вполне очевидный ответ: соседи. Мы сами в разном окружении бываем разными, равно как и оно с нами. Мы все воспитываем друг друга. Римляне воспитывали ожесточение варваров, а варвары жестокость римлян. Уже давно стало общим местом, что каждый человек есть продукт общества: необходимость бороться за жизнь ожесточает людей, а безопасность размягчает. На круизном лайнере мужчины охотно пропускают женщин в ресторан, но когда начинается борьба за шлюпки, в них оказываются большей частью мужчины, если только капитан не сумеет подавить панику еще большим ужасом.

То же верно для племен и народов: они все вместе воспитывают друг друга. Афоризм «Каждый народ имеет таких евреев, каких он заслуживает» в ничуть не меньшей степени относится и к русским, равно как и к украинцам, венграм и кафрам: каждая цивилизация имеет тех русских (украинцев, венгров, кафров), каких она заслуживает. Сумела она изобразить дружбу и миролюбие, ей и раскрыли мирные объятья; не удовлетворилась она достигнутым, а пожелала закрепить свой успех понадежнее – Россия и повернулась к ней своею азиатской рожей. Так оно и будет всегда – на дружелюбие ответом будет дружелюбие, на меры строгости – вражда и повышенная сплоченность вокруг лидера, кем бы он в этот миг ни оказался: концентрация сил непременно требует концентрации власти и, следовательно, подавления личных свобод. Так было и так будет не потому, что русские как-то особенно горды или добры, а потому, что они люди как люди.

«Не лучше ль на себя оборотиться?» Для неудачника совсем не лучше. Но вскоре после этого мне попала в руки исповедь удачника – автобиографическая повесть умного израильского писателя – путь Ниловны в революцию, то бишь путь советского еврея в землю обетованную: студента-отличника не берут в аспирантуру, он мыкается по ухабам советского производственного бардака, достигает и там приличных высот, но среди полукриминальных кромешностей девяностых впервые в жизни попадает в царство света, порядка и вежливости – Израиль – и обретает там и родину, и профессиональный успех, и даже Бога, которому он теперь и впрямь может сказать: «Ты больше, чем просят, даешь». Но меня – нет, не покоробили, я и не к такому привык, – мне захотелось оградить симпатичного мне автора от той неприязни, какую почти неизбежно вызовут у русского читателя две мимоходом брошенные фразы.

Автор прощался с Россией таким примерно манером: прощай, страна, где духовность измеряется квадратными километрами! Я хотел написать ему, что духовность нигде, и в России в том числе, не измеряется материальными параметрами, но, напротив, умением пренебречь материальным ради каких-то прекрасных грез, однако сразу же представил его ответ: «Но это же шутка!»; потом представил свой ответ: «Как бы вам понравилась такая шутка: здравствуй, страна, где духовность измеряют шекелями?» – и понял, что сам принимаю столкновение интересов за столкновение мнений. И смолчал – шутки над русской духовностью задевают все-таки немногих. А вот когда он назвал жизнь в Советском Союзе жизнью в страхе и убожестве, мне уже захотелось защитить и тех моих соотечественников, чья жизнь и прежде, и теперь представляется мне красивой и значительной. Однако вступаться за русских перед евреем означало бы навлечь на себя подозрение в прислуживании «хозяевам страны» пришлось писать исключительно о себе: я не помню ни одного дня в своей жизни, проведенного в страхе и убожестве; в отчаянии – да, бывало, и не раз, в убожестве – никогда. Так что не будем обобщать. (Не лучше ль на себя оборотиться? Не лучше: кающийся интеллигент сменился интеллигентом бичующим.)

Милейший автор и ответил милейшим образом: я же пишу только о себе, а если у вас было иначе, пожалуйста, поделитесь опытом. Я не стал придираться, что сам он в своей повести отнюдь не выглядит перепуганным и убогим, скорее, наоборот, смелым и находчивым, – я попытался и впрямь задуматься, как же мне самому-то в советское время удавалось выстраивать экзистенциальную защиту? Впрочем, кто я такой, чтобы приводить себя в пример, может быть, я настолько жалкая и ничтожная личность, что даже и не осознавал своей забитости и убожества, – я ведь и сейчас такой раб и трус, что плохую страну, где меня не убивают, предпочитаю хорошей, где надо мной и моей семьей висит на глазах тяжелеющий дамоклов меч, и более того, плохую страну, где востребованы мои дарования, предпочитаю хорошей, где я пустое место, лузер, не владеющий языком хозяев. Так что обо мне пока забудем. Но, скажем, мараны, тайно исповедовавшие иудаизм, невзирая на смертельную опасность для себя и своих семей, – они были трусами и приспособленцами или героями? Или мои родители, над которыми после отцовской лагерной пятилетки годами висела возможность повторного ареста, – теперь-то я понимаю, в каком напряжении они жили, но напряжение и страх – разные вещи, они всегда оставались жизнерадостными, увлеченными и уважаемыми людьми, и все их друзья были таковы же. Бывшие зэки и ссыльные, загнанные в наш утопающий в щебенке шахтерский поселок среди казахстанского мелкосопочника, были настолько образованнее и красивее местного начальства, что я невольно воспринимал их как некий тайный орден и гордился, что я хотя бы через отца тоже к нему принадлежу. А уж выглядели они ничуть не более запуганными, чем шахтерская и шоферская братия, которая могла кого угодно послать куда угодно, – горстка начальства в шляпах и «польтах» без крайней нужды и не приближалась к народным массам в «куфайках» и кепках. Собственно, только начальники у нас и казались запуганными – неумеренно озабоченными, надутыми… А вчерашние ссыльные скорее отличались обостренным чувством собственного достоинства – оно и служило экзистенциальной защитой, помогавшей им выстоять в обрушившейся на них беде.

И впоследствии, когда государство обращалось ко мне недобрым своим ликом, необходимость устоять я воспринимал еще и как долг перед своим орденом и, если мне это удавалось, ощущал гордость, а не страх. Так что чувства всех Мосек мне более чем понятны: вступая в противостояние с государством или народом, ты и сам вырастаешь до масштабов государства и народа. Только в своих глазах, разумеется, – противники тебя как не замечали, так и не будут замечать, даже если приставят к тебе какого-нибудь попку с берданкой. И мои невольные учителя, все эти аристократические парии, – этот малый народ на склоки с попками никогда не разменивался, они, как и мараны, стремились сберечь угли своей веры и передать их детям, а заодно и всем, кому удастся (вот это были настоящие миссионеры). Они слишком хорошо знали себе цену, чтобы тратиться на стычки с конвойными. И все их дети выросли порядочными, образованными, а потому и антисоветски настроенными людьми. Мне тоже как-то само собой было ясно, что мой долг не растранжирить, а сберечь и приумножить переданное мне наследие, и для этого прежде всего требовалось вступить в борьбу с тиранией собственного невежества.

В университете я обнаружил, что я совершенный варвар и чужак в Парфеноне русской культуры, и на то, чтобы вернуться туда хотя бы рядовым, потребовались годы и десятилетия. И когда я проглатывал целыми собраниями, да еще по два-три раза, Пушкина, Толстого, Достоевского, Герцена, Чехова, у которых было нечего делать без Рабле, Вольтера, Руссо, Шиллера, Гете, Шекспира, Шопенгауэра, Ницше и всей прочей европейской истории и философии, я не просто занимался самообразованием – я боролся за возвращение на историческую родину. Когда в Публичке я просиживал в зале редкой книги счастливейшие часы за Мережковским и Розановым, это было не просто познавательно – это окрыляло. Я еще тогда открыл этот путь решения еврейского вопроса в России: евреи вливаются в российскую аристократию.

Антироссийская, антиимперская, жлобская советская власть через своих попок уже препятствовала этому в литературе, а к моменту моего окончания матмеха принялась плодить себе врагов и в аристократической математике. Посланница атомного центра Арзамас-16 и лаской, и таской завлекала меня в их таинственный мир, и мне это тоже казалось очень романтичным: жить за колючей проволокой и покорять какие-то недра и пространства. Но первый отдел меня не пропустил, хотя я стоял первым в списке. Не скрою, растерянность сменилась гордостью не сразу. Но даже и горькое счастье ощущать себя врагом государства не заменяет сладкого счастья чувствовать себя участником какого-то красивого исторического дела, коим проще всего насладиться в науке. И мне это удалось – меня взял на работу действительно очень большой ученый, слывший, да и бывший едва ли не духовным лидером ленинградских антисемитов.

Никак при этом не вписываясь в ту еврейскую народную сказку, что антисемитами бывают только завистливые ничтожества. Мой шеф, конечно, не был Эйлером, он был всего только классиком второго ряда, но, когда ты с ним общался, он казался именно Эйлером – неправдоподобная широта взгляда, способность лучше специалистов вникать в суть вопроса, о котором только что услышал, и при этом еще и какая-то удаль, бесшабашность, размах – это был всеобщий родной отец, из кабинета которого никто не уходил без помощи. У него и к евреям не было, так сказать, ничего личного, он считал только, что они пробьются и без него, а его дело поддерживать одаренных ребят из провинциальных низов, из коих вышел он сам. Поэтому, покуда я блистал, он меня держал в отдалении, но, когда я оказался на улице, он меня нашел и позвал. Чтобы затем снова придерживать на отшибе. Но я при этом не чувствовал ни обиды, ни унижения – я его воспринимал неким могучим явлением природы вроде водопада или баобаба, к которому неприложимы человеческие, слишком человеческие мерки. Ну вот, скажем, недолюбливал бы вас Микеланджело – стали бы вы честить его подонком, хлопать дверью, кучковаться с его недругами? Они же ему до щиколотки не доставали, я таких людей не видел ни до ни после, я бы даже не догадывался, что такие бывают. Я думаю, он не реализовался по-настоящему, математика была только малой частью его дарований: ему бы возглавлять какую-то империю, где нужно было бы и писать формулы, и ковать железо, и прокладывать асфальт, и выбивать бюджет, и воодушевлять подданных, и ладить с соседними империями.

Я завоевал его снисходительную симпатию только тогда, когда перестал о ней беспокоиться, а начал заниматься исключительно тем, что сам считал нужным. Подружиться же с ним было невозможно – он был слишком низкого мнения о человеческом роде. Однажды в разговоре с глазу на глаз он обронил о своих приближенных: «Ко мне же приходят, чтобы только кусок ухватить. Схряпают где-нибудь в углу и за новым приползают». И я порадовался, что никогда ничего у него не просил.

Когда я научился относиться к чужому мнению с вежливым равнодушием, мне случалось чувствовать себя жалким только тогда, когда я соглашался играть роль в чужой пьесе, когда мне случалось уподобляться тем несчастным, которые живут не для себя, а кому-то назло. Только когда мне случалось хмыкать и язвить по адресу тех, кто меня не замечает, – только тогда я ощущал себя жалким и убогим. И стремился как можно скорее вырваться из этой лакейской. За пределами которой меня ждали и победы, и поражения, и счастье, и отчаяние, где было все и не было только убожества.

Путь эстетического сопротивления – единственный красивый путь, открытый отверженцам, путь Свифта, Байрона, Толстого, Лермонтова, Марка Твена, Чехова:

называть мерзость мерзостью, а красоту красотой, кто бы ее ни творил – образованные или невежественные, чистые или нечистые. Да, путь эстетического интернационалиста – это все равно путь одиночества, поэтому тем, кто не может жить без того, чтобы не литься каплею с какой-то массой, – им я могу подсказать еще одну, менее штучную миссию (куда ж мы без миссии!).

Сталину до сих пор ставят в вину, что он расколол альянс коммунистов и социал-демократов перед лицом победоносно прущего нацизма, хотя, надо сказать, выбор у него был непростой: сохранить идеально повинующуюся армию или удвоить ее численность и потерять управляемость, – он помнил, что было в семнадцатом, когда приказы начали ставить на голосование. Но это дело давнее, а вот мы видим прямо сегодня, как некоторые либеральные империи раскалывают мир рациональности перед потопом иррациональных стихий. Так почему бы так называемому мировому еврейству не взять на себя такую историческую миссию, как создание рационалистического интернационала?

В сегодняшнем мире главная линия борьбы пролегает между иррациональностью и рациональностью, что на практике выражается в противоборстве режимов идеоцентрических, то есть утопических и мессианских, и режимов человекоцентрических. В сегодняшнем мире у человеко-центрических стран нет рациональных мотивов воевать друг с другом: сегодня все дешевле купить, чем завоевать. И по этому критерию Россия и Запад должны быть союзниками. Нас при всех наших общеизвестных пороках уже никак нельзя назвать идеоцентрической державой, никаких мессианских поползновений на государственном уровне у нас уже давно нет, зато великой державой мы (увы?) остаемся, поскольку у нас есть возможность в одиночку радикально изменить ход мировой истории. Вплоть до ее искусственного прерывания. Но великие державы, вместо того чтобы стараться не сердить друг друга и вместе противостоять религиозному и национальному реваншизму, по-прежнему ведут холодную войну из-за фантомов, из-за ценностей времен Очакова и покоренья Крыма. И ради этого вскармливают своих истинных врагов.

Но если отказ от использования ядерного оружия еще как-то можно зафиксировать в международных договорах, то отказ от использования энергии национального реваншизма может хотя бы отчасти контролироваться лишь мировым общественным мнением, а оно в значительной степени либерально. И вот у него-то, вопреки либеральному же принципу «Закон один для всех», принято снисходить к национализму слабых наций и клеймить национализм сильных, закрывать глаза, когда слабые нации нарушают права человека в борьбе против сильных, и бряцать оружием и сотрясать воздух в ООН, когда это же творят сильные, – и этим поддерживать скрытую и явную борьбу всех против всех, которой, если не одуматься, никогда не будет конца. А ведь сейчас сложилась небывало удачная ситуация: рациональные державы неизмеримо сильнее иррациональных. И если бы они не боролись друг с другом из-за фикций, им ничего бы не стоило держать «бешеных» в узде.

Сильным и рациональным Голиафам необходимо объединяться против иррациональных Давидов. Оцеплять и изолировать очаги взрывов, где вырываются на улицы и площади протуберанцы веры в светлое будущее, при слове «справедливость» хвататься не за пистолет, но за уголовный кодекс и таблицу умножения. Однако, увы, рациональность сама впала в мессианство, да еще и вообразила, что может поставить иррациональность себе на службу, навербовать из ее лагеря надежных марионеток. Которые, разумеется, способны работать лишь на самих себя, из года в год натягивая нос своим создателям.

Пышное слово «геополитика» на самом деле обозначает коммунальную склоку мирового масштаба: вы налили нам керосину в суп, а мы ошпарим вашу кошку… И этот увлекательный спорт вполне можно было бы включить в число олимпийских, если бы в нем не лилась настоящая человеческая кровь. По-видимому, сегодня он благодаря телевизору, создающему у нас иллюзию безопасности, заменяет гладиаторские бои…

Но что хуже всего – благородное нежелание уступить в коммунальной сваре однажды может взорваться всеобщим самоубийством. И тогда никакие локальные коммунальные победы никого ни от чего не защитят. Где бы ни расставить ракеты и радары, куда бы ни втиснуть военные базы, чью бы и куда бы ни посадить липовую марионетку, ядерная зима накроет всех, и живые будут завидовать мертвым.

Очень бы хотелось надеяться, что очередной украинский Чернобыль, уж если ему, увы, все равно рок судил случиться, в конце концов ввергнет в ужас претендующих на рациональность Голиафов, забывших о том, что на весах лежит не преобладание в том или ином региональном конфликте, а без преувеличений существование человечества. Миру нужен кто-то, кто бы его как следует напугал, но при этом оставил в живых. Чтобы он вспомнил, что играет со смертью, и это не случилось бы слишком поздно.

Только хотел наконец перевести дух, как вдруг наткнулся на давно, оказывается, не новую новость: в центре Москвы избит Виктор Шендерович. И сразу все перекрыто одним желанием – защитить, отомстить!.. Что особенно обидно – было бы из-за чего страдать! Ведь не только слезинки ребенка не стоят обличения и прозрения бедного Шендеровича, но даже и волоска из его бороды, ссадины на его лбу, настолько они дюжинны. Будь он хотя бы уж Генрихом Гейне, чтоб сначала ненавидели, а потом поставили памятник, так нет же, все это типичная политическая текучка, немедленно смываемая новыми потоками подобной же лабуды.

Нет, никого по отдельности защитить не удастся. Остается только помечтать, что при нашей власти, при власти интернационала рациональных, когда мечты о небывалом будут локализованы в искусстве, в науке, в технике, в спорте, – что в этой новой цивилизации все пламенные мстители сами собой угаснут от скуки.

Я понимаю, что человеческая рациональность невозможна – не такими нас создали Бог и история, – но, может быть, возможна хотя бы не слишком опасная сказка о царстве рацио? Достаточно убедительная, чтобы воодушевлять, но недостаточно, чтобы в ее реализации заходить слишком далеко.