Текст книги "Непобедимая и легендарная: Непобедимая и легендарная. Призрак Великой Смуты. Ясный новый мир"

– А я вот не очень разбираюсь, – ответил я, – хотя Библию и Евангелие читаю часто, да и занятия историей тоже кое-чему меня научили. Согласитесь, товарищ Сталин, что можно по-разному относиться к иерархам церкви, но нельзя не согласиться с тем, что история нашей страны неотделима от православия.

– Вот это мы и возьмем за основу, – сказал Сталин, присаживаясь за свой стол и открывая рабочую тетрадь. – Декрет о свободе совести – так его, пожалуй, будет лучше назвать – пусть просто разграничит дела духовные и дела светские. «Богу – Богово, а кесарю – кесарево…»

– Да, Иосиф Виссарионович, – заметил я, – но мы уже существенно задели интересы церкви, принимая Декрет о земле. Ведь в нем говорится, – я заглянул в свою записную книжку и процитировал: – «Помещичьи имения, равно как и все земли удельные, монастырские, церковные со всем живым и неживым инвентарем, усадебными постройками и всеми принадлежностями переходят в распоряжение волостных земских комитетов и уездных Советов крестьянских депутатов вплоть до Учредительного собрания».

Я закрыл записную книжку и внимательно посмотрел на Сталина.

– Ну, как я понимаю наши намерения, Учредительного собрания придется ждать до морковкиного заговенья, так что земля монастырская и церковная сейчас принадлежит Советам. И мужички на местах ее давно уже поделили. А знаете, сколько это в цифрах?

Сталин, внимательно слушавший меня, отрицательно покачал головой. И я продолжил:

– У духовного ведомства накануне революции в собственности находилось 2,5 миллиона десятин земли. И прибавьте к этому еще 740 тысяч десятин земли, принадлежавших монастырям, находящимся в Европейской части России…

Председатель Совнаркома был удивлен приведенными мною цифрами. Он даже положил на стол не раскуренную очередную папиросу и задумчиво потер пальцами подбородок, заросший густой черной щетиной.

«Надо бы Ирине намекнуть, чтобы она получше следила за внешним видом супруга, – подумал я. – Ведь он сейчас верховная власть в России, должен выглядеть соответственно».

– Да, Александр Васильевич, – сказал, наконец, Сталин, – вот об этой стороне дела я как-то и не подумал. У нас так часто бывает – стараемся мыслить в мировом масштабе, а о мелочах, которые потом вырастают у нас в серьезную проблему, мы как-то и не задумываемся…

– Да, но и это еще не все, – сказал я, – ведь мы собираемся доделать то, что намеревалось сделать правительство Керенского – перевести церковно-приходские школы в ведение Министерства просвещения, теперь Наркомата просвещения. И не только церковно-приходские школы, но и духовные училища и семинарии, женские епархиальные училища, а также миссионерские школы…

– А вот это зря, – твердо сказал Сталин, – если мы собираемся провести наступление на неграмотность, то любое учебное заведение, которое вносит свой вклад в образование населения, должно заниматься своим делом, независимо от его ведомственной принадлежности.

– Я ведь тоже учился в семинарии, – улыбнулся Сталин, – и ничего, мне обучение пошло лишь на пользу.

– Да, – сказал я, – но тогда государству придется взять на себя снабжение всех этих учебных заведений канцелярскими товарами, оплачивать дрова, которыми они будут отапливаться, да и жалованье учителям придется теперь платить нам, а не церковному ведомству.

– Надо поговорить об этом с товарищем Луначарским, – сказал Сталин, делая пометки в своей рабочей тетради. Потом он посмотрел на меня и, улыбнувшись, спросил: – Я вижу, Александр Васильевич, что у вас есть еще что добавить по этому вопросу?

– Да, товарищ Сталин, – я полистал свой блокнот и продолжил: – Надо подумать о таких вещах, как регистрация брака и его расторжение. Ведь до сего времени законным считался лишь тот брак, который был заключен по церковным канонам, а так называемый гражданский брак юридической силы не имел и считался обычным сожительством. Теперь браки будут заключаться в отделах при органах советской власти, а церковный брак не будет считаться обязательным. Ну, а что касается разводов, то церковь допускает их лишь в самых исключительных случаях, и расторжение ранее заключенного церковью брака будет считать поруганием одного их церковных Таинств.

– Да, здесь тоже нельзя рубить сплеча, – задумчиво сказал Сталин. – Александр Васильевич, насколько я помню, с августа 1917 года в Москве заседает Поместный Собор Русской Православной церкви. Председательствует на нем митрополит Тихон (Беллавин). В вашей истории он в ноябре 1917 года был избран Патриархом Московским и всея Руси. Похоже, что и в нашем варианте истории он станет Патриархом. И хотя митрополит Тихон при тайном голосовании из трех кандидатов получил меньшее число голосов, старец Зосимовой пустыни Алексий после молебна и литургии в Успенском соборе Кремля вынул жребий с его именем. Полагаю, что пока этого не случилось, неплохо было бы встретиться с митрополитом Тихоном и совместно предварительно обсудить все те вопросы, которые могут возникнуть между духовной и светской властью. Ведь принять декрет нетрудно – трудно потом расхлебывать последствия, которые могут возникнуть из-за того, что мы упустили что-то очень важное, что вызовет недовольство наших сограждан советской властью.

– Вы правы, Иосиф Виссарионович, именно так и следует поступить, – сказал я, – в нашей истории патриарх Тихон хотя и не сразу, но нашел общий язык с власть предержащими. Вот с какими словами он обратился к своей пастве: «Молим вас со спокойной совестью, без боязни погрешить против святой веры, подчиниться советской власти не за страх, а за совесть, памятуя слова апостола: «всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога, – существующие же власти от Бога установлены…»

– В общем, надо будет обязательно встретиться с будущим Патриархом и поговорить с ним, – сказал Сталин. – Как это сделать – мы еще обсудим. Вполне возможно, что я сам лично отправлюсь в Москву, естественно, не только для того, чтобы встретиться с ним. Все же Москва – это первая столица России, и нам всегда надо об этом помнить…

5 января 1918 года, вечер.

Петроград.

Сикорский Игорь Иванович

Зимой в Петрограде темнеет рано. Как только наступают сумерки, на опустевших улицах столицы бывшей Российской империи появляются конные и пешие патрули Красной гвардии. Шутники называют их «Ночным дозором», как картину Рембрандта. Слава богу, сейчас все не так, как было три месяца назад. На улицах не стреляют, не грабят, не врываются в квартиры с самочинными обысками. Грабителей, воров и убийц, застигнутых на месте преступления, ночные патрули теперь расстреливают на месте. Бандиты, распоясавшиеся после Февральской революции, сейчас если и не уничтожены совсем, то загнаны новой большевистской властью в подполье. Тишина за окном, и лишь изредка простучат колеса пролетки залетного извозчика. Сюда, на Комендантский аэродром, не каждый согласится ехать даже за двойную плату. Ярко светит керосиновая лампа, и ничто не мешает Игорю Ивановичу сосредоточиться на главном деле его жизни – на самолетах.

Сегодня утром Сикорского, его помощника Поликарпова, а также известного конструктора летающих лодок Григоровича пригласили в Таврический дворец, где с ними беседовал сам председатель Совнаркома – так теперь называется правительство – Сталин и еще один незнакомый инженерам военный моряк с погонами капитана 2-го ранга на плечах.

– Товарищи, – сказал председатель Совнаркома, – мы знаем, что созданные вами самолеты намного опередили свое время. Но сейчас, в век технического прогресса, любая техника стремительно устаревает. Сейчас вам, авиаконструкторам, нельзя почивать на лаврах. Ведь недаром девизом авиации считаются слова: «Выше, дальше, быстрее». Советской России с ее необъятными просторами нужны новые, самые совершенные самолеты. И мы надеемся, что вы их построите.

Собравшиеся внимательно слушали советского вождя. Они ожидали – когда Сталин перейдет к конкретным предложениям. А тот, выдерживая паузу, мерно прохаживался по кабинету.

– Товарищ Хмелев, – наконец сказал он, – расскажите, пожалуйста, товарищам авиаконструкторам – что мы от них хотим…

– Я полагаю, – сказал военный, – что уже сейчас необходимо задуматься о том – чем надо заменить созданный под руководством Игоря Ивановича Сикорского тяжелый воздушный корабль «Илья Муромец». Новый самолет, сохранив грузоподъемность последней модели «Ильи Муромца», должен иметь путевую скорость сто восемьдесят-двести верст в час и дальность полета в пределах тысячи верст.

– Простите, господин Хмелев, – сказал Сикорский, – не знаю, как вас по имени-отчеству…

– Сергей Петрович, – ответил Хмелев.

– Так вот, Сергей Петрович, – продолжил Сикорский, – насколько мне известно, заданные вами технические характеристики в настоящий момент недостижимы.

– Игорь Иванович, – ответил Хмелев, – я не спорю – вы, конечно, конструктор, а я всего лишь простой летчик. Но в данном случае вы ошибаетесь. Построить самолет с указанными мною характеристиками вполне возможно. Для этого необходимо резко снизить лобовое сопротивление, а значит, перейти от бипланной схемы с тонким матерчатым крылом к полутораплану, или даже моноплану с крылом толстого профиля, как на немецком штурмовике «Юнкерс J4»…

– Простите, Сергей Петрович, – спросил Сикорский, – полутораплан – это что?

– Полутораплан, Игорь Иванович, – ответил Хмелев, – это разновидность биплана, нижняя плоскость которого значительно короче и уже верхней, и играет в полете вспомогательную роль. Вот…

Хмелев взял лежащий на столе лист бумаги, карандаш и быстро набросал эскиз двухмоторного самолета, в котором специалист легко бы узнал гибрид запоздавшего родиться и не пошедшего в серию цельнодеревянного бомбардировщика Поликарпова ТБ-2 и всем известного «кукурузника» Ан-2.

– Толстое двустороннее верхнее крыло, – пояснил он, – жестко связанное с центропланом для своего поддержания, не нуждается в расчалках. Максимум что потребуется – это вертикальные стойки на уровне моторов и подкосы из тонкостенных стальных труб. Но это вам, конструкторам, надо будет смотреть уже по месту.

И вот еще что – если вы хотите сэкономить в весе, то фюзеляж у вашего самолета должен быть эллиптического сечения с работающей обшивкой. Самолет – это не железнодорожный вагон, и прямоугольные формы ему вредны. Каждый угол при механических нагрузках работает как концентратор напряжений, разрушающих конструкцию. А в воздушном потоке к тому же он является источником вредных завихрений, которые будут тормозить вашу машину.

Сикорский придвинул к себе лист бумаги с эскизами и какое-то время молча его разглядывал.

– Все это очень интересно, Сергей Петрович, – сказал он, наконец, – но мне кажется, что мощности двух имеющихся в нашем распоряжении моторов «Русский Рено» в двести двадцать лошадиных сил будет совершенно недостаточно, чтобы поднять в воздух изображенный вами аппарат. Хотя, повторю, все прочее очень и очень интересно.

– Скажите, Игорь Иванович, – прищурившись, сказал Хмелев, – а моторы, каждый мощностью в четыреста лошадиных сил вас устроят?

Авиаконструкторы переглянулись.

– Разумеется, устроят, – ответил Сикорский и задал встречный вопрос: – И вы, Сергей Петрович, знаете, где можно найти такие моторы? Насколько я знаю, даже у немцев самый мощный авиационный мотор выдает не более двухсот шестидесяти лошадиных сил.

– Немцы, Игорь Иванович, – назидательно сказал Хмелев, – тоже не всегда и во всем бывают впереди всей планеты. Название «Либерти Л-12» вам о чем-нибудь говорит?

– Пока ничего, Сергей Петрович, – пожал плечами Сикорский, – кроме того, что, судя по названию, это английский или американский мотор.

– Американский, двенадцатицилиндровый, но суть не в этом… – сказал Хмелев, выкладывая на стол фотографию, – вот полюбуйтесь, Игорь Иванович. Первый, можно сказать, полноценный авиационный двигатель. Спроектирован и построен он всего-то за месяц с третьего июня по третье июля прошлого года. Чиновники из американского департамента авиапромышленности поступили, как самые настоящие большевики. Они просто загнали лучших американских инженеров в одну из гостиниц, заперли их там и не выпускали, пока требуемый ими двигатель не был готов.

– Очень интересная схема, – сказал Сикорский, – но ведь, как я понимаю, отношения с Америкой у нас сейчас скверные, и вряд ли нам удастся закупать у них двигатели для наших самолетов, тем более в значительных количествах.

– Это не суть важно, – сказал Хмелев. – Игорь Иванович, как вы считаете, имея на руках принципиальную схему такого V-образного двигателя, сумеете ли вы, инженер, который в свое время занимался и моторами, соединить два блока цилиндров ваших РБВЗ-6 для работы на общий коленвал?

– В вашем распоряжении, товарищ Сикорский, – вступил в разговор Сталин, который внимательно слушал беседу, попыхивая папиросой, – имеются все мощности Русско-Балтийского вагонного завода, который, как вы уже сказали, выпускает авиационные моторы. Если вам будет нужно что-то еще, то только доложите, и мы сразу же окажем вам всю нужную помощь. Если такой мотор сумели сделать американцы, то уж вам, русским инженерам, сам бог велел заткнуть американцев за пояс.

Сикорский резко вскинул голову. В этот момент он даже пожалел, что стоящий сейчас перед ним невысокий рыжеватый человек был всего лишь большевистским узурпатором, а не законным государем всея Руси.

«Впрочем, – подумал про себя Сикорский, – вполне очевидно, что большевики – это надолго. Ну, а по сравнению со Сталиным главноуговаривающий Керенский выглядел просто жалким фигляром».

Большевистский вождь словно прочитал его мысли.

– Мы знаем о ваших монархических убеждениях, Игорь Иванович, – сказал Сталин, – но мы рассчитываем на то, что вы, как настоящий патриот, при поддержке с нашей стороны, предпочтете приложить свои таланты на благо России, а не какой-либо иной страны.

– Да, господин Сталин, – сказал Сикорский, – если я не буду поставлен в безвыходное положение, то я предпочту работать на благо моей Родины России. Что же касается технической стороны дела, то на первый взгляд все изложенное здесь господином Хмелевым вполне осуществимо. Не могу обещать, что подобно американцам мы за месяц сумеем спроектировать и довести новый двигатель до рабочего состояния, но по возвращении на завод я немедленно предприму для этого все усилия. Более подробно по этому вопросу и по вопросу проектирования самого самолета я смогу доложить вам лишь после того, как будут произведены все необходимые расчеты.

– Очень хорошо, – кивнул Сталин, – надеюсь, что десяти дней для размышлений вам хватит?

– Хватит, господин Сталин, – твердо подтвердил Сикорский.

– Понятно, – сказал председатель Совнаркома, что-то записывая в рабочий блокнот, – жду вас с докладом пятнадцатого числа в 11:00. Пропуск для вас будет приготовлен. Теперь по остальным вашим коллегам…

От товарища Григоровича, мы ждем готовый проект тяжелого грузопассажирского гидросамолета с теми же техническими характеристиками и под те же моторы, что и у сухопутной машины, заказанной товарищу Сикорскому. У нас в России много мест, где единственной возможной взлетно-посадочной полосой является море, река или озеро. Товарищу Поликарпову, с учетом всего здесь сказанного, поручается проектирование одноместного и одномоторного маневренного истребителя-биплана. Надеюсь, всем все понятно?

– Господин Сталин, – неожиданно спросил Григорович, – скажите, будет ли национализирован принадлежащий мне авиационный завод?

– Нет, – сказал Сталин, – не будет. А вот завод вашего бывшего компаньона, господина Щетинина, сбежавшего на Дон вместе с генералом Алексеевым, мы обязательно национализируем. Но вы лично можете быть уверенным, что при честной работе на советскую власть ваше имущество сохранится в полной целости и сохранности.

– Понятно, – сказал Григорович, – вопросов больше нет.

– Ну, а раз их нет, – кивнул Сталин, – значит, все свободны. До свидания, товарищи.

И все завертелось и закружилось… Работа закипела.

6 января 1918 года, утро.

Петроград, Таврический дворец

Присутствуют:

председатель Совнаркома Иосиф Виссарионович Сталин,

народный комиссар иностранных дел Георгий Васильевич Чичерин,

народный комиссар внутренних дел Феликс Эдмундович Дзержинский,

руководитель ИТАР Александр Васильевич Тамбовцев,

начальник Генштаба генерал-лейтенант Николай Михайлович Потапов,

генерал-майор и граф Алексей Алексеевич Игнатьев,

полковник СВР Нина Викторовна Антонова

Сталин пыхнул папиросой и оглядел рассевшихся за длинным столом участников сегодняшнего совещания.

– Товарищи, – сказал он, – вопрос, который мы должны сегодня обсудить – это положение нашего экспедиционного корпуса во Франции. Мы должны решить – каким образом мы вернем его на Родину. Дело это, как говорит Ильич, архинужное и архиважное, поскольку мы – большевики – не имеем права бросать на произвол судьбы наших людей, ибо тогда грош нам цена. Да-да, именно своих, поскольку нам известно, что большая часть корпуса поддержала наше решение выйти из войны с Германией и отказалась от дальнейшего участия в боевых действиях на Западном фронте.

В связи с этим, нам необходимо приложить все усилия для того, чтобы французское правительство не могло бы выместить свою злобу на организаторах и участниках антивоенных протестов, и добиться возвращения солдат и офицеров корпуса на Родину. Есть мнение, поручить выполнение этой задачи присутствующим здесь генерал-майору Игнатьеву и полковнику Антоновой, как людям, имеющим специфический опыт в тайных делах, находящихся на грани дипломатии и разведки. У меня всё, товарищи, попрошу высказываться.

– Товарищ Сталин, – спросил наркоминдел Чичерин, задумчиво поглаживая свою бородку, – я сомневаюсь – пойдут ли вообще французы на подобные переговоры? Насколько я понимаю, их правительство довольно сильно обижено нашим выходом из войны, и до сих пор не признало Совет народных комиссаров в качестве законной власти в России.

Сталин усмехнулся.

– Пойдут, товарищ Чичерин, – сказал он, – никуда они не денутся. Товарищ Ларионов уже обещал провести достаточно убедительную демонстрацию в небе над Парижем – он назвал ее «авиашоу», – чтобы показать французскому правительству, что насилие над солдатами и офицерами Экспедиционного корпуса не останется для французов безнаказанным.

Англичанам наши моряки уже показали свои возможности, причем не один раз. И вряд ли французское правительство захочет начать вооруженный конфликт из-за нескольких тысяч солдат, которых проще и безопасней отправить на родину. Положение Франции в настоящий момент и так хуже губернаторского. Вряд ли им понравится даже ограниченное участие Советской России на стороне Германской империи в этой войне.

– Добрым словом и револьвером, – заметила Антонова, – можно добиться куда большего, чем просто добрым словом.

– Как вы сказали? – переспросил Сталин. – Замечательные слова! Пусть все знают, что для большевиков нет ничего невозможного, и за своих соотечественников мы порвем глотку кому угодно. Товарищ Дзержинский, сколько у нас на территории Советской России имеется граждан Франции, а также подданных бельгийской и британской короны, в любом случае подлежащих депортации?

– Не могу сейчас сказать точно, товарищ Сталин, – ответил Дзержинский, – но если поскрести по сусекам, то таковых найдется немало. При царе в России плюнуть нельзя было, чтобы не попасть во француза или англичанина, особенно в околоармейских кругах и на военных заводах. Их шпионов там просто кишит.

– Кстати, – сказала полковник Антонова, – можно предложить на обмен чехов и словаков из разоруженного на Украине корпуса. Разумеется – только тех из них, кто не захотел вступить в формируемую капитаном Людвигом Свободой советскую чехословацкую бригаду.

– Интересное предложение, товарищ Антонова, – согласился Сталин, – товарищ Чичерин, как вы думаете, как к такому нашему предложению отнесутся немцы и австрийцы?

– Не могу сразу ответить вам, товарищ Сталин, – задумчиво сказал Чичерин, – наверное, все-таки без большого удовольствия. Но, я надеюсь, что с пониманием. К тому же пара тысяч чехов и словаков погоды на Западном фронте не сделают.

– И я того же мнения, – кивнул Сталин, – немцы достаточно прагматичны, чтобы раздуть из этого повод для конфронтации с нами. Они тщательно все просчитают и согласятся на наш размен. Потом, при случае, они нам напомнят о своей уступке, потребовав каких-то для себя преференций. А мы поторгуемся… Да, товарищ Тамбовцев, вы что-то хотите сказать?

– Товарищ Сталин, – сказал Тамбовцев, – во Франции в составе Экспедиционного корпуса в настоящий момент находится прапорщик Николай Гумилев, кавалер двух солдатских георгиевских крестов и довольно известный поэт. Хотелось бы обратить на него особе внимание, как моему ведомству, так и ведомству Николая Михайловича. Сей прапорщик не чужд разведывательной работе и уже совмещал приятное с полезным, совершая исследовательские поездки в Абиссинию, где даже познакомился с будущим негусом Хайле Селассие. К тому же во время своего недавнего пребывания в Британии он познакомился с влиятельными лицами из местного бомонда. Очень не хотелось бы, чтобы кривая дорожка увела этого талантливого юношу в стан наших врагов.

– Как же, как же, – встрепенулся генерал Игнатьев, внимательно слушавший обсуждение столь близкого для него вопроса, – знаком мне этот молодой человек, знаком. Не знаю, какой уж из него поэт, но язык у него весьма острый и к тому же едкий. Таких врагов, прошу прощения за каламбур, не пожелаешь и врагу.

– Он лично храбр, – неожиданно добавила Антонова, – на фронте добровольцем с четырнадцатого года, служил в кавалерии и, как уже сказал Александр Васильевич, за свои лихие разведывательные вылазки заслужил два георгиевских креста, выслужившись из рядового до прапорщика. Патриотические стихи писали все, таки сказать, мастера пера, а вот на фронт из поэтов отправились только двое – он и Бенедикт Лившиц. Наш человек. Думаю, что я смогу убедить его в том, что мы не ужасные монстры, о которых с утра до вечера рассказывают своим читателям газеты Антанты.

– Гм, – сказал председатель Совнаркома, – в молодости я тоже был грешен – писал стихи. Так что, товарищ Антонова, попробуйте, может, у вас что и получится. Чем сложнее и интереснее человек, чем больше у него талантов, тем более он для нас ценен. Только вот ездить во Францию я вам разрешения не дам. Вы у нас секретоноситель высшей категории, да и вообще ценный сотрудник. А потому на территорию Антанты вам ступать категорически запрещено. Да и после ваших стокгольмских приключений за вашей головой будут охотиться разведки Франции и Британии. Особенно Британии…

– Пока генерал Игнатьев официально еще числится военным агентом в Париже и тамошняя военная бюрократия мне еще подчиняется, – сказал генерал Потапов, – нам вполне по силам откомандировать прапорщика Гумилева из Парижа в Женеву в распоряжение Алексея Алексеевича. А там уже – как карта ляжет.

– Хорошо, товарищи, – кивнул Сталин, – так и мы и сделаем. И помните, что главное для нас это вывести в Россию из Франции наших солдат и офицеров, а все прочие задачи при этом должны решаться по мере возможности. Товарищ Антонова, по пути в Швейцарию я попрошу вас сделать остановку в Берлине. Так как эшелоны с нашими солдатами должны пойти через германскую территорию, то вам дается поручение – согласовать все дальнейшие действия с немецким руководством. Ну и заодно вы встретитесь там со спасенным вами гросс-адмиралом Тирпицем. Он сейчас исполняет обязанности канцлера. Думаю, что ему будет приятно вас увидеть. А вы, в свою очередь, с его помощью сможете без лишней волокиты решить многие текущие вопросы. Товарищ Чичерин окажет в этом вам всю возможную помощь. На этом всё, товарищи, до свидания. Все, кроме товарища Тамбовцева, которого я прошу задержаться, могут быть свободными.

7 января 1918 года, вечер.

Гатчинский дворец

Рождество по старому стилю 1917 года семья бывшего российского императора Николая II встречала со смешанным чувством облегчения и тревоги. Остался позади зловещий семнадцатый год, год, когда рухнуло самодержавие, и трон покинула династия, совсем недавно отпраздновавшая свое трехсотлетие. В прошлом остались две революции, два переворота. Самым главным из них был Февральский, когда Николая шантажом и угрозами вынудили написать отречение от престола. Бывшего императора до сих пор трясло при воспоминании о том дне, когда генералы, презрев присягу, требовали от него отречения, а этот каналья Милюков угрожал смертью его семье.

Последовавший за переворотом хаос, воцарившийся при правлении Временного правительства, был вполне закономерен. Ведь «временные» по определению ни за что не отвечают. В результате, когда смута достигла апогея, к власти пришли большевики, что было совершенно неизбежно, поскольку они не болтали, как все прочие, а целенаправленно делали свое дело. Надо сказать большое спасибо «потомкам» за то, что они сразу протолкнули наверх вполне вменяемого и раньше внешне неприметного господина Сталина. Пронесло. Все могло кончиться значительно хуже, если бы к власти прорвалась группировка Троцкого – Свердлова с их маниакальной ненавистью к российской государственности.

Недавно в Гатчине на правах старого знакомца и, можно сказать, крестника, побывал поручик Бесоев. Он привез Аликс и девочкам разные дамские безделушки, поздравил всех с Новым годом и наговорил множество комплиментов.

Он-то вполне доходчиво объяснил бывшему императору «политику партии и текущую политическую ситуацию». Сталин и его преторианцы из будущего в самый последний момент уничтожили банду гешефтмахеров. Они не остановились, между прочим, даже перед расстрелом из пулеметов своих бывших соратников. Он бы, Николай Александрович Романов, император и самодержец так не смог. Так называемое «Кровавое воскресенье» не в счет. Там решения принимали совсем другие люди, он же самоустранился и, если сказать честно, просто сбежал из Петербурга в Царское Село. Не тот у него характер, ну совершенно не тот.

Вот и сейчас ему, бывшему императору, пришлось прилюдно присягнуть новому большевистскому владыке России и, фактически второй раз в жизни, отречься от престола. Его убедили в том, что пока он и его близкие будут соблюдать некий негласный договор, то им со стороны ЭТИХ большевиков ничего не будет угрожать. В противном случае, как говорится, «а-ля гер ком а-ля гер».

В условиях, когда бывшая империя расползалась по швам, как ветхий кафтан, ни у кого из игроков на этой всемирной шахматной доске не будет никакого желания нянчиться с семьей бывшего императора. Роль приносимой в жертву пешки Николаю совсем не нравилась, тем более что очень многие по ту сторону фронта сейчас спят и видят мертвыми всех Романовых. Монархия в России пала, и реставрации она не подлежит, по крайней мере, в обозримом будущем.

А виновен в том, что великая империя, как ему казалось, построенная на века, рухнула в одночасье, был он, император Николай Александрович, от Ходынки и до самого февраля семнадцатого года раз за разом принимавший неверные решения. Каждый раз, когда у него был хоть какой-то выбор, из всех возможных вариантов он выбирал наихудший. А приближенные им к трону люди почему-то оказывались сплошь прохвостами и карьеристами. Бывшего императора мучила совесть и за все упущенные им возможности, и за те жертвы, которые понес народ из-за его неспособности править.

Но теперь уже ничего нельзя было изменить. Из «Хозяина Земли Русской» он превратился в простого обывателя, коим он и был на самом деле. Не было в нем того внутреннего стержня, который необходим успешному правителю. На его удивление, такой внутренний стержень оказался у сына грузинского сапожника, недоучившегося священника и революционера. В отличие от полных ничтожеств, вроде Гучкова, Родзянко, Львова и Керенского, глава большевистского правительства совсем не жаждал унижения бывшего самодержца.

Несмотря на свое вроде бы пока внешне стабильное положение, Романовы все же испытывали безотчетную тревогу в отношении будущего, которое у них было крайне неопределенным. Кто они и что они в новой для них стране? Какое их ждет будущее, и каковы перспективы у их детей? Ничего не понятно.

Каково истинное отношение к Романовым в Европе, Николай понял еще летом, когда их британские родственники наотрез отказались принимать его вместе с семьей. Мол, британский народ не перенесет присутствие «кровавого тирана» на британской земле. Их с самого начала приговорили к закланию, как жертвенных агнцев. Цель – разжечь до небес пламя гражданской войны в России.

Тем лицам, которые спланировали эту комбинацию, было наплевать на родственные связи между Виндзорами и Романовыми. У Англии нет постоянных друзей, у нее есть только постоянные интересы. Этой выходки Николай не простит британцам никогда. Бывший царь с неохотой признался себе, что поражения Ройял Нэви при Мурманске и Бергене не вызывали у него ничего, кроме откровенного злорадства. Нашлась ведь управа и на «просвещенных мореплавателей». Возможно, что союз с Британской империей был самой большой его ошибкой как самодержца.

А у Аликс свое маленькое счастье. Ее личный враг Гучков сидит в Петропавловке, и выйдет он оттуда, скорее всего, только под конвоем и прямиком на эшафот. В самом ближайшем времени над ним и другими его подельниками из «банды ВПК» состоится суд. Уже объявленный состав присяжных, поровну состоящий из рабочих, солдат и фронтовых офицеров, не оставляет никакого сомнения в том – каким будет приговор. Дело Гучкова ведет красный прокурор, некто Андрей Януарьевич Вышинский, старый знакомец Сталина, с которым тот познакомился в 1908 году в Баиловской тюрьме. А свидетелем обвинения выступит генерал Маниковский, начальник Главного артиллерийского управления и последний исполняющий обязанности военного министра Временного правительства. По словам поручика Бесоева, Гучкову, Рябушинскому и прочим сразу можно мазать лоб зеленкой.

– А зачем? – простодушно спросила тогда Аликс.

– А затем, мадам, – ответил Бесоев, – чтобы пуля, войдя в мозг, не занесла туда ненароком инфекции.

Бедная супруга бывшего императора чуть не хлопнулась в обморок. Да-с, такой вот у господ большевистских офицеров «юмор». Впрочем, как говорят в народе, с волками жить, по-волчьи выть. Может, оно так и надо. Похоже, что господин-товарищ Сталин сразу и доступно для всех решил объяснить господам промышленникам и предпринимателям, как при его власти не надо вести дела.