Текст книги "Непобедимая и легендарная: Непобедимая и легендарная. Призрак Великой Смуты. Ясный новый мир"

– Вот, – наставительно поднял указательный палец вверх Миронов, – а казак все покупает за свой счет. А стоит это денег немалых. В начале войны на это тратили двести пятьдесят – триста рублей. Это примерно два полных годовых дохода казачьей семьи. Вот и приходилось им брать в долг у тех же мироедов. Больше не у кого.

– Сложно у вас все, товарищ Миронов, – подал голос Ворошилов. – Тут надо суметь все сделать так, чтобы и казаков против себя не настроить, и доверие иногородних не обмануть.

– А что скажет нам товарищ Буденный? – спросил я у будущего красного маршала. – Вы ведь, Семен Михайлович, из иногородних. И настроение на Дону должны знать.

– Да, здесь с плеча рубить нельзя, – задумчиво сказал Буденный. – Казаки нахлебались войны по самую глотку. И воевать, да еще со своими же, заставить их трудно. Да и иногородние тоже не рвутся в бой. Им бы землю получить, да побыстрее начать на ней работать. Если они почувствуют, что эта ИХ земля, собственная, не арендованная, то драться за эту землю будут люто, насмерть. Поэтому право раздела войсковых земель надо отобрать у станичных сборов. Если их нельзя переизбрать, то их надо лишить этого права. А как это сделать – не знаю. Может, вы, товарищ Фрунзе, подскажете?

– Я согласен, что действовать надо осторожно, без перегибов и насилия, – сказал Фрунзе, строго посмотрев на Думенко. Тот не выдержал взгляда наркома и отвернулся.

– Вы, Филипп Кузьмич, – продолжил Фрунзе, – ничего не сказали о том, что не все ладно среди самих казаков. Я имею в виду «верховых» и «низовых» казаков. Земельный пай в низовых станицах составляет восемнадцать-двадцать десятин пахотной земли. А на севере области Войска Донского он в два раза меньше – от семи до десяти десятин. В некоторых же станицах на севере казаки имеют пай лишь в четыре десятины.

Кроме того, и в семьях казачьих тоже раздрай. Ведь как все получается – семья казака сводит всю полученную взрослыми мужчинами землю в одно хозяйство. Но фактическим владельцем этих хозяйств являются казаки старших возрастов. Молодые же хотя вроде бы и имеют собственный пай земли, но распоряжаться им не могут. Они оказываются на положении батраков. Ведь отделиться от семьи можно лишь с согласия станичного сбора, что не так-то просто, потому что все дела на этом сборе решают «старики», в чьих руках находится семейная земля. Считается, что на отделение от семьи с земельным паем могут рассчитывать лишь старшие сыновья, младшие наследуют только родительские земли. Да и то на полагавшейся им земле младшие сыновья могут считать себя хозяевами лишь тогда, когда родители станут совсем немощными.

– Все именно так! – воскликнул Миронов. – И откуда вам, товарищ Фрунзе, все это известно! Теперь вы, товарищи, должны понять – какая каша заварилась у нас на Дону. Добавьте еще и то, что казаки избрали в мае 1917 года Войсковой круг, который объявил себя верховной властью на Дону, заявив: «Войско Донское составляет неотделимую часть великой Российской народной республики, имеющую широкое местное самоуправление с правом законодательства по местным делам, не противоречащего общим основным законам, и с правом самостоятельного распоряжения землями, недрами и угодьями, принадлежащими Донской войсковой казачьей общине». То есть, получается, что Россия – сама по себе, а Войско Донское – само по себе.

– Сепатизмус вульгарус, – сказал я, – обычный местечковый сепаратизм. Не было ни одной революции, которая не переболела этой хворью. Лишь бы весь этот парад суверенитетов не закончился кровопролитием. А для этого, товарищи, надо прежде всего покончить с теми, кто представляет наибольшую опасность для советской власти. Я имею в виду тех, кто отправился на Дон для того, чтобы под знаменем генерала Алексеева пытаться сформировать боевую организацию, с которой он выступит против власти Советов. К этим людям могут примкнуть и все недовольные советской властью из числа казаков.

– Вы считаете, что генерал Алексеев и его сторонники станут тем центром, вокруг которого будут консолидироваться наши враги? – спросил Миронов. – Впрочем, и такое возможно. Ведь вы, Вячеслав Николаевич, рассказывали мне о той роли, которую сыграл генерал во время свержения монархии. Мягко говоря, он вел себя довольно странно.

– Более чем странно, – сказал я. – Поэтому, пока не поздно, нам надо полностью покончить с алексеевской организацией. А с казаками мы найдем общий язык. Я думаю, что надо в отношении с ними действовать не принуждением, а убеждением. Надо использовать агитаторов, например, тех казаков, с которыми мы в Петрограде покончили со сторонниками Свердлова и Троцкого. Они тогда многое поняли. Пусть эти казаки поговорят со своими земляками-станичниками, расскажут им о нашей власти, о том, что мы хотим и что уже успели сделать для народа. Ну, а для тех, кто окажется нашими непримиримыми врагами, можно применить и насилие. Только все должно быть по справедливости.

– Именно так мы и поступим, – сказал Фрунзе, подводя черту нашему совещанию. – Надо подготовить приказ по нашему корпусу, в котором мы разъясним нашим бойцам – как надо себя вести в казачьих областях. За нарушение приказа – наказывать виновных по всей строгости революционного закона. Я рассчитываю, товарищи, что гражданской войны на Тихом Дону все-таки не будет…

17 января 1918 года, утро. Женева, Пляс Дю Пти-Саконекс, кафе «Дю Солей»

Прапорщик Николай Гумилев вошел в кафе, стряхнул с фуражки мелкую водяную пыль. В этот ранний час тут было немноголюдно. Мелкие буржуа и клерки торопились как можно скорее закончить свой завтрак, чтобы отправиться в свои конторы. Все было как обычно. В этой тихой и нейтральной стране не слышно гула канонады и не видно военных, смертельно уставших за четыре года мировой бойни.

После последних событий в России в Русском экспедиционном корпусе во Франции, в котором служил прапорщик Гумилев, начались волнения солдат, не желавших продолжать воевать и умирать за чуждые и непонятные им интересы европейских держав. Тем более после того, как Россия вышла из войны и заключила с германцами Рижский мир.

Сперва взбунтовались первая и вторая стрелковые бригады, а чуть погодя вслед за ними беспорядки начались и в третьей. На подавление бунта французским командованием была брошена марокканская дивизия, после чего Русский экспедиционный корпус был разоружен и интернирован. Русские офицеры, в том числе и прапорщик Гумилев, остались не у дел. Настроения в офицерской среде царили разнообразные: кто-то собирался несмотря ни на что вернуться в Россию, кто-то решил остаться во Франции и продолжить воевать с немцами, теперь уже в составе французской армии. Они пока еще не догадывались, что на Западном фронте им не светит ничего, кроме службы в составе колониальных частей. Ну не считали просвещенные европейцы русских дикарей равными себе, ставя их на один уровень с туземцами. Что может быть хуже подобного оскорбительного пренебрежения? Разве что только порожденная им ненависть. И эту истину французам в самое ближайшее время предстояло почувствовать на своей шкуре.

Сам Николай Гумилев для себя пока еще ничего не решил и приехал в Женеву для того, чтобы немного отдохнуть в тихой нейтральной стране и заодно спросить совета у знающих людей. Здесь он неожиданно встретил русского военного агента во Франции графа и генерал-лейтенанта Алексея Алексеевича Игнатьева. Они были хорошо знакомы по совместной работе в Париже. Игнатьев же и предложил прапорщику Гумилеву встретиться в этот ранний час в тихом уютном кафе для приватного разговора. Неожиданное приглашение, весьма неожиданное. Где прапорщик из мелких нетитулованных дворян, пусть даже в миру он и знаменитый поэт, а где генерал-майор, резидент русской военной разведки и граф? Но, как и многие другие, подобные ему, Николай Гумилев сейчас находился на распутье, не имея абсолютно никакого понятия о том – куда ему податься.

Старый мир рухнул окончательно и бесповоротно, погребя под собой трехсотлетнюю династию. Новый мир, только что родившийся из кровавой войны и смуты, был неизвестен, непонятен и страшен своим отрицанием всего и вся. Ему, прапорщику Гумилеву, с этим новым миром было не по пути. Оставаться во Франции он не хотел, так как был до глубины души русским, монархистом и православным. Надо было что-то решать, а тут еще эта встреча с генералом Игнатьевым.

Гумилев был заинтригован – ему было интересно, что же ему предложит граф. А в том, что предложение последует, у прапорщика не было никаких сомнений. Да и отказываться от таких встреч вообще-то не принято. Он решил прийти, выслушать и лишь потом дать ответ – да или нет. Вот с этим Гумилев и пришел в кафе, носящее имя солнца, что суеверный поэт посчитал хорошей приметой.

Граф Игнатьев уже сидел за столиком. Он был одет в штатский костюм, который носил с изяществом прирожденного аристократа. Прапорщик увидел рядом с ним представительную даму неопределенного возраста. Несмотря на ее модное платье и кокетливую меховую шляпку, было в ней нечто такое, чего Гумилев, имевший немалый опыт общения со знатными особами и аристократической богемой, до того не встречал у других женщин.

– Здравия желаю, ваше сиятельство, доброе утро, мадам, – Гумилев почтительно поздоровался с Игнатьевым и его спутницей.

– Здравия желаю, господин прапорщик, – Игнатьев кивнул Гумилеву и сделал приглашающий жест, указав на стул, стоявший рядом с его столиком. – Хочу представить вам госпожу Антонову Нину Викторовну. Она только что приехала из России.

– Вот как? – удивленно покачал головой Гумилев, усаживаясь на предложенное ему место. – И что там сейчас творится? Насколько можно верить тому, что пишут о событиях в нашей бедной стране европейские газеты?

– Там происходят очень важные, я бы даже сказала, судьбоносные события, – ответила госпожа Антонова. – Ну, а в европейских газетах «очевидцы» соревнуются в описании ужасов, якобы творимых в России. Поэтому, Николай Степанович, я бы посоветовала вам не читать перед обедом европейские газеты. Впрочем, перед завтраком и ужином я бы тоже не советовала вам их читать.

Гумилев усмехнулся, оценив шутку этой странной женщины. Действительно, некоторые статьи, опубликованные во французских газетах, казались ему явно недостоверными.

– Насчет газет я с вами согласен, – сказал он, – а вот насчет всего остального… Простите, мадам, но вы не будете отрицать, что в России происходят события, которые иначе как странными назвать нельзя…

– Про царя Петра Алексеевича тоже поначалу многие говорили, что он занимается странными делами, – сказал Игнатьев. – Только позднее люди оценили все то, что он сделал.

– Ваше превосходительство! – возмущенно воскликнул Гумилев. – Я бы не стал сравнивать Петра Великого с каким-то там полуграмотным семинаристом-недоучкой… Как его там, Сталин, кажется…

– Петр Первый своих сподвижников находил не только в боярских теремах, – сказала Антонова, – и многие из них со временем стали титулованным российским дворянством. Император правильно говорил: «В службе – честь!»

– Петр Великий, действительно, подбирал себе помощников, невзирая на титулы и происхождение, – задумчиво сказал Гумилев. – Только уж больно этот ваш Сталин не похож на первого российского императора.

– Поверьте мне, – сказала Антонова, – дела, которые свершит этот человек, по своим масштабам будут, пожалуй, более великими, чем реформы Петра Первого.

– А откуда вы можете знать, мадам, что свершит господин-товарищ Сталин, – с недоверием сказал Гумилев. – Сие известно только Богу…

– Нина Викторовна точно знает то, о чем говорит, – со странной усмешкой сказал Игнатьев. – Мне-то вы уж должны поверить.

– Что все это значит, ваше превосходительство?! – изумленно воскликнул Гумилев. – Я ничего не понимаю!..

– Думаю, что вы все сейчас поймете, – ответил граф. – И знаете, что, Николай Степанович, давайте обойдемся без чинов и титулов. Мы тут с вами не на службе и не на великосветском приеме.

Гумилев смутился.

– Ну, ежели так, – сказал он, – пусть будет по-вашему. Но все же, Алексей Алексеевич, извольте объяснить мне ваши странные слова… Откуда Нина Викторовна может знать – что произойдет с Россией в самое ближайшее время?

– Вы, Николай, – сказал Игнатьев, прищурившись, – слышали что-либо об особой эскадре адмирала Ларионова?

Гумилев вздрогнул. Кто не слышал об этой удивительной, появившейся неизвестно откуда эскадре, которая, как говорят, напрямую была замешана в передаче в России власти большевикам, случившейся на улицах Петрограда, как писали французские газеты, кровавой резне и выходе России из войны с Германией.

А совсем недавно он лично, как и тысячи парижан, наблюдал ужасающую демонстрацию силы и мощи, которую произвели три аэроплана удивительной конструкции, которые с закладывающим уши ревом и грохотом пролетели над столицей Французской Республики на малой высоте. Говорили, что перепуганные депутаты Национальной ассамблеи в панике готовы были прыгать из окон Бурбонского дворца.

Игнатьев, заметивший кривую усмешку Гумилева, покачал головой.

– Да-да, Николай, – сказал он и посмотрел на Антонову. – А вы, Нина Викторовна, что-то хотите сказать прапорщику?

– Поэт в России больше, чем поэт, Алексей Алексеевич, – кивнула Антонова. – Думаю, что Николай Степанович примет правильное решение. И как офицер, и как русский человек.

Гумилев внимательно посмотрел на Нину Викторовну и на генерала Игнатьева.

– Господа, – твердо сказал он, – если вы предложите мне служить большевикам, то должен вам сказать, что я монархист и православный, а потому…

Антонова тяжело вздохнула и жестом остановила Гумилева.

– Уважаемый Николай Степанович, – сказала она устало, – я должна заметить, что служим мы не большевикам, а России. Возродить же в ней монархию сейчас просто невозможно. Как это ни печально, но монархия себя изжила. Не примет народ обратно Романовых, как бы этого ни хотелось отдельным романтикам вроде вас. Да и сами члены императорской фамилии не спешат возвращаться на трон. Меньшее из зол, если вам привести аналогию из истории Великой Французской революции, это, миновав ужасы кровавой смуты и якобинского террора, сразу возвести на престол нашего российского Боунопарте…

Гумилев поморщился и с сомнением посмотрел на Игнатьева.

– Все действительно обстоит именно так, Николай, – подтвердил он, – другого пути для России я не вижу.

– Хорошо, – сказал Гумилев после недолгого размышления, – возможно, что вы и правы. Но скажите, неужели вы пригласили меня только затем, чтобы оповестить об этой, с вашей точки зрения, непреложной истине?

– Не только за этим, Николай, – так же медленно и с расстановкой ответил Игнатьев, – вы нужны России, и не только как прапорщик кавалерии, а как великий русский поэт. Желаете ли вы, господин Гумилев, вернуться на Родину и дальше служить ей верой и правдой?

– Да, – растерянно сказал Гумилев, – желаю, но как?

– Нина Викторовна, – сказал граф Игнатьев, – объясните, пожалуйста, Николаю политику, гм, вашей партии. А вы, молодой человек, зря морщитесь. Уважаемая Нина Викторовна, между прочим, имеет чин полковника и работает в разведке едва ли не столько, сколько вы живете на свете. Вполне вероятно, что еще до возвращения в Россию вам придется поработать под ее началом.

– Так вы предлагаете мне служить большевикам, – насторожился Гумилев.

– Николай, – ответила Антонова, – большевики тоже бывают разные. И уж если бывший император не считает для себя зазорным служить товарищем министра народного просвещения, а его младший брат командовать кавалерийской бригадой в корпусе Красной гвардии. Кстати, не хотите ли вы служить под началом генерал-лейтенанта Михаила Александровича Романова и увидеть все своими глазами?

– Неплохая идея, Нина Викторовна, – кивнул головой Игнатьев. – Ну как, Николай, вы согласны?

Гумилев был несказанно удивлен.

– Великий князь Михаил? – растерянно сказал он. – Но ведь во французских газетах писали, что он зверски убит большевиками.

– Во французских газетах, вы говорите? – пренебрежительно махнула рукой Антонова. – Эти газетчики врут так же естественно, как дышат. Их очень обозлило то, что Россия вышла из войны за их интересы, предпочтя худой мир доброй ссоре со своим соседом. Впрочем, вам еще предстоит узнать о роли наших бывших союзников по Антанте в февральских событиях прошлого года. Очень грязная была история.

Гумилев задумался и надолго замолчал. Полковник Антонова и генерал Игнатьев его не торопили.

– Ну что ж, господа, – наконец сказал он, – я согласен служить под командованием великого князя Михаила. Что я должен делать?

– Значит, так, Николай, – ответил граф, – Нина Викторовна должна в самое ближайшее время закончить все свои дела в Швейцарии, после чего отбудет в Россию. Вы поедете с ней. Там вы и встретитесь с генерал-лейтенантом Романовым. Ему предстоит трудное и опасное путешествие в южные края. Но, насколько я слышал, трудности и путешествия вас не пугают, скорее, наоборот – вы их сами ищете… А пока до свидания, Нина Викторовна и Николай Степанович, удачи вам…

– И вам удачи, Алексей Алексеевич, – полковник Антонова встала и протянула не по-женски твердую руку своему коллеге по работе. – Идемте, Николай, вас еще ждут в России великие дела и бессмертная слава поэта.

– Да, – сказал граф Игнатьев, – ступайте с богом.

– Спасибо вам, Алексей Алексеевич, – сказал Гумилев, – вы помогли мне принять, как мне кажется, правильное решение. Честь имею!

Гумилев с Антоновой вышли из кафе. Через минуту следом кафе покинули еще две пары крепких коротко стриженных парней, одетых по последней парижской моде. В кишащей шпионами всех воюющих стран Женеве необходимо было соблюдать все меры предосторожности.

18 января 1918 года, вечер.

Ростов-на-Дону, железнодорожный вокзал.

Штабной поезд корпуса Красной гвардии

Генерал Деникин неспешно прохаживался по освещенному электрическими фонарями перрону Ростовского вокзала. Еще утром город был с ходу занят передовыми подвижными частями Красной гвардии: кавалерийской бригадой быстрого реагирования генерал-лейтенанта Романова, сводным крестьянско-казачьм полком Думенко и дивизионом бронепоездов. Обошлось, слава богу, без уличных боев.

Поначалу никто не признал «красных» в бойцах кавбригады, одетых по всей форме и при погонах, вошедших в город со стороны поселка Чалтырь. Ну, а потом было уже поздно. Заставы на въезде в город, состоящие из офицеров и юнкеров, были разоружены без единого выстрела. По улицам зацокали копыта лошадей. Следом за кавалеристами в Ростов вкатились бронепоезда, выбросившие броневой десант на железнодорожном вокзале и товарной станции. Еще через некоторое время были заняты мосты через Дон, городская телефонная станция и телеграф, здание госбанка, полицейское управление и городская тюрьма, из камер которой выпустили на свободу арестованных Калединым делегатов Второго съезда Советов, вернувшиеся в Ростов из Петрограда.

Все произошло так неожиданно и быстро, что генералы Краснов и Алексеев вместе со штабом и несколькими десятками своих самых верных сторонников были заблокированы в гостинице «Большая Московская», находящейся напротив здания ростовской городской думы. Два БТРа и сотня спешенных кавалеристов, рассыпавшихся по парку, со стороны парадного входа на Большой Садовой улице, пулеметные тачанки и полсотни бойцов с черного хода, выходящего на Дмитриевскую. А со стороны Таганрогского проспекта уже лязгали гусеницами БМП-3 с десантом на броне, только что выгруженные на перрон пригородного вокзала с железнодорожных платформ. И голос, усиленный мегафоном:

– Здесь генерал-лейтенант Красной гвардии Михаил Романов. Предлагаю сложить оружие и выходить на улицу по одному. На размышление даю вам полчаса.

Так качественно бывший великий князь Михаил Александрович еще никому не рвал шаблоны. Среди осажденных в «Большой Московской» офицеров нашлись люди, подтвердившие, что, да – этот высокий человек в короткой серо-белой пятнистой стеганке и такого же цвета бриджах, заправленных в короткие сапоги, и в самом деле младший брат бывшего царя. Господа офицеры тут же разбились на фракции «монархистов» и «республиканцев», которые принялись выяснять между собой отношения.

В принципе все они, подобно генералу Алексееву, были сторонниками исполнения «союзнических обязательств» и войны до победного конца. Они осуждали и не принимали даже почетный Рижский мир, заключенный с Германией большевистским правительством Сталина. Но кому охота умирать за заведомо проигрышное дело, массовую поддержку которому не оказало ни фронтовое офицерство, в значительной части своей ушедшее в Красную гвардию под знамена полковника Бережного и генерала Деникина, ни донское казачество, не желавшее воевать за непонятные для них интересы «союзников». В этом варианте истории идея Добровольческой армии умерла, так и не успев родиться.

В результате наступившего в рядах сторонников Краснова и Алексеева смятения шестидесятилетний генерал Алексеев застрелился в своем номере, стыдясь предстать перед человеком, брата которого он предал в феврале семнадцатого. Генерал Краснов, вместе с десятком своих сторонников, попытался с боем вырваться из здания гостиницы, но в результате короткой перестрелки все они были убиты, угодив под шквальный огонь двух пулеметов и трех десятков автоматов Федорова, когда они попытались пересечь Дмитриевскую улицу и скрыться дворами от погони. Это была единственная стрельба в городе в тот день. Последние слова, которые произнес перед смертью генерал Красновым, были:

– Ненавижу вас всех!

– Допрыгался, – сказал полковник Бережной, узнав о бесславной гибели «русского Киплинга», возможно, единственного участника всей этой истории, которого он никогда не мог понять и простить. Но, во всяком случае, петля за службу нацистам ему теперь уже не грозит. Теперь не надо будет гоняться за этой бандой по Сальским степям, а можно сразу повернуть корпус на Екатеринодар и Ставрополь, где в данный момент обитал еще один будущий висельник – атаман Шкуро.

Остальные участники «гостиничного сидения», оставшись без руководства, сложили оружие и сдались в плен. Среди них оказался и примчавшийся из Крыма на Дон генерал Петр Врангель. Сдались также несколько десятков несостоявшихся «добровольцев» из числа учащейся молодежи, поверившей россказням Краснова и Алексеева о большевиках, желающих погубить Россию. Этих, разоружив, отправили по домам под надзор пап и мам. С остальными разговор предстоял куда более долгий и обстоятельный.

Внезапно захваченный Ростов сперва замер. Закрылись лавки и магазины, напуганные обыватели спрятались по домам, и лишь цоканье копыт кавалерийских патрулей нарушало тишину. Но испуг не может быть вечным. Установившийся на улицах порядок и отсутствие стрельбы сделали свое, и город постепенно ожил. На улицах города стали появляться прохожие, а лавки открылись для покупателей.

Около полудня пришла телеграмма от собравшегося в станице Каменской Съезда фронтового казачества, в которой выражалась поддержка действиям корпуса Красной гвардии. Кроме того, съезд объявил себя верховной властью в Донской области и заявил о полном подчинении центральному большевистскому правительству в Петрограде.

В ответной телеграмме съезду Михаил Васильевич Фрунзе, как полномочный представитель советского правительства, выразил свою благодарность и поддержку съезду и пожелал, чтобы казаки-хлеборобы Донской области скорейшим образом наладили бы контакты и взаимопонимание с проживающими рядом с ними иногородними и рабочими.

В Новочеркасске еще находился генерал Каледин, но на его стороне готовы были выступить не более полутора сотен сабель. В одном сводном полку Думенко и Буденного имелось сил раз в десять больше. Генерал Каледин оказался перед трудным выбором. Он мог пойти до конца, и тогда, развернувшись на Новочеркасск, Красная гвардия просто раздавила бы кучку его сторонников. Он мог сдаться на милость победителя, явившись в Ростов с повинной головой. И наконец, как в прошлом варианте истории, он мог покончить счеты с жизнью, пустив себе пулю в сердце. И Каледин, немного поколебавшись, выбрал для себя второй вариант.

Сложив с себя полномочия Донского войскового атамана и распустив временное Донское правительство, он на личном поезде выехал в Ростов на встречу с генералом Деникиным, гарантировавшим ему телеграммой полную безопасность. История «самостийной» Донской области близилась к концу, оставалось только поставить точку и перевернуть страницу.

Поезд бывшего войскового атамана прибыл в Ростов в четверть шестого вечера. Уже темнело. Генерал Каледин внимательно смотрел в окно, стараясь найти и не находя каких-либо особых признаков «большевизации». Город не был погружен во мрак – электростанция работала, фонари освещали улицы, а в окнах обывательских домишек метались желтые огоньки свечей и керосиновых ламп. Ни стрельбы, ни погромов и прочих беспорядков не было и в помине. Петляя по окраинам, железнодорожные пути огибали весь город, и нигде генерал Каледин не заметил ничего особенного, что могло бы показать ему, что город находится под властью большевиков.

Вот и вокзал Ростов-Главный. Массивная камуфлированная туша бронепоезда на третьем пути, размашистая надпись «Балтиец» на нем и лозунг – «Верой и правдой». Молоденький офицер-пехотинец, что удивительно, при погонах, вместе с двумя матросами курит у распахнутой двери бронированного тамбура. Сценка из чужой жизни – мелькнула и пропала.

С другой стороны пути – оцепление на перроне, поезд, по виду штабной, и несколько человек – явно начальство. Среди них Каледин сразу же узнает генерала Деникина и, что ошеломило его – его бывшее императорское высочество, великий князь Михаил Александрович. Свист пара, лязг буферов… Поезд, дернувшись, остановился. Теперь ваш выход – господин бывший войсковой атаман.

– Добрый вечер, Алексей Максимович, – генерал Деникин первым приветствовал сошедшего на перрон Каледина, – позвольте представить вам командующего корпусом Красной гвардии полковника Вячеслава Николаевича Бережного, народного комиссара по военным делам Михаила Васильевича Фрунзе и командира кавалерийской бригады быстрого реагирования генерал-лейтенанта Михаила Александровича Романова, который, впрочем, вам наверняка хорошо знаком.

– Добрый вечер, Антон Иванович, – ответил генерал Каледин, – я весьма рад познакомиться со столь известными людьми. Особенно с полковником Бережным, который, как я понимаю, считается победителем Гинденбурга в сражении под Ригой.

– Это была совместная работа, господин генерал, – сухо ответил Бережной, – операцию планировал и осуществлял не только я, но и присутствующий здесь генерал Деникин, генерал Марков и множество других людей, включая генерал-лейтенанта Романова, чьи кавалеристы сыграли в разгроме Гинденбурга немалую роль.

– Похвальная скромность, – улыбнулся Каледин. – Должен вам признаться, что немногие из наших генералов вот так, с ходу, отказались бы от вполне заслуженных ими лавров.

– Господин генерал, – ответил Бережной, – честолюбие для офицера – это как некий орган для мужчины: иметь необходимо, а демонстрировать напоказ не стоит.

– Хорошо, – кивнул Каледин, убедившийся, что не так страшны большевики, как о них рассказывают, – давайте, господа, вернемся к нашим делам. Позвольте поинтересоваться – считаете ли вы меня вашим пленником?

– Думаю, что нет, господин генерал, – ответил Фрунзе. – Ведь никаких тяжких преступлений против советской власти и народа вы совершить еще не успели, сдали власть и отошли от дел добровольно. Так что я полагаю, что, посоветовавшись с Антоном Ивановичем Деникиным, который очень хорошо вас знает и положительно о вас отзывается, мы попробуем найти вам место, где вы смогли бы принести пользу нашей Родине – России.

– Даже так? – удивился Каледин. – Хотя, сказать по чести, я никогда до конца не разделял идеи генералов Краснова и Алексеева. Кстати, что с ними произошло?

– О них можно теперь говорить лишь в прошедшем времени, – ответил Бережной, – они оба мертвы. Генерал Алексеев застрелился, а генерал Краснов оказал вооруженное сопротивление, и был убит в перестрелке.

– Печально, весьма печально, – сказал Каледин, перекрестившись, – особенно мне жаль генерала Алексеева. Михаил Васильевич был талантливым человеком.

– Вы изменили бы о нем мнение, – не выдержал генерал Романов, – если бы вам стало известно о его роли в прошлогодних февральских событиях. Сотрудники из ведомства господина Дзержинского уже собирались задать ему об этом несколько довольно неприятных вопросов. Но он предпочел унести свои тайны в могилу. Впрочем, это не имеет никакого отношения к нашим сегодняшним делам.

– Да, – сказал Фрунзе, – ни к чему нам тут мерзнуть на перроне. Давайте пройдем в штабной вагон и там продолжим нашу беседу. Пусть генерал Каледин изложит нам свое видение ситуации на Дону.

20 января 1918 года, полдень.

Петроград, Таврический дворец.

Присутствуют:

предсовнаркома Иосиф Виссарионович Сталин,

председатель ВЦИК Владимир Ильич Ленин,

командующий особой эскадрой контр-адмирал Виктор Сергеевич Ларионов,

руководитель ИТАР Александр Васильевич Тамбовцев

В этой истории дела Советской России зимой 1917–1918 годов обстояли значительно лучше, чем в прошлой реальности. Мир с Германией был заключен досрочно, уже шла демобилизация старой, до безобразия раздутой армии. В то же время тех, кто хотел продолжать служить, не выкидывали на улицу по классовым соображениям. Военный заказ был не отменен, как в тот раз было сделано по настоянию Троцкого, а лишь радикально сокращен за счет выпуска боеприпасов и снаряжения, требовавшихся тогда для ведения затяжной изнурительной войны. Все же программы долгосрочного характера, в том числе и по строительству боевых кораблей, оставались в силе, и к ним в скором времени должны были добавиться новые проекты в области авиации и танкостроения. Те заводы, которые все же лишились военных заказов, не закрывались, а переходили на выпуск мирной продукции, так необходимой в истощенной товарным голодом огромной стране.

И самое главное – от руководства страной были отстранены люди, желающие разрушить все до основанья и одним лихим кавалерийским наскоком перескочить в коммунизм прямиком из российского недоразвитого капитализма с элементами феодального строя. Будто забыв – с кем они имеют дело, эти товарищи, те, кто остался в живых, тут же обрушились с разгромной критикой на Ильича, обвиняя его в предательстве идеалов революции, и получили в ответ привычную для вождя мирового пролетариата тотальную войну на полное политическое уничтожение.