Текст книги "Петербургский рубеж. Внутренний фронт"

Ну, а пока мы поговорили с Государем о состоянии европейских дел. Мне было что ему рассказать. Стоит отметить, что смена руководства МИДа положительно повлияла на его работу. Господин Ламсздорф, прекрасный дипломат и честнейший человек, был слишком мягок и бесхарактерен. В его ведомстве царили склоки и интриги, товарищи министра ненавидели друг друга, что не могло не сказаться на работе министерства. После отставки господина Ламздорфа я изрядно почистил его «авгиевы конюшни». Кое-кто ушел в отставку, кто-то поехал усмирять свои амбиции в качестве послов в Южную Америку, или еще куда подальше.

В первую очередь Государя интересовало состояние франко-британских и австро-германских дел. Я понимал направленность его вопросов – если оторвать Австрию от Германии и толкнуть в объятия нарождающейся Антанты, это закончится печально – и в первую очередь, для Австрии. Она лишится покровительства Германии, а новые союзники предадут ее при первом же удобном случае.

Так, за деловым и обстоятельным разговором, подошло время, назначенное для аудиенции германскому послу. Граф был по-немецки точен. Вошедший адъютант доложил, что посол Германской империи в приемной, и Государь велел пригласить его.

– Ваше Императорское Величество, добрый вечер. Я рад видеть вас, хотя и не знаю, чем вызвано ваше столь внезапное и срочное желание увидеться со мной? – произнес посол, несколько натянуто улыбаясь.

– И я рад видеть вас, граф, – кивнул в ответ государь, – столь внезапное желание побеседовать с вами появилось у меня после утреннего визита посла Британии в Российский МИД. Посол вручил господину Дурново ноту, которая, как мне кажется, войдет в учебники по истории дипломатии. В качестве примера того, как европейские государи не должны обращаться друг к другу. Вот, посмотрите, на некоторые «перлы» извлеченные из этой ноты…

Государь протянул фон Альвенслебену листок, куда были выписаны некоторые требования, предъявленные нам Британией.

По мере чтения лицо графа стремительно меняло выражение – от изумления к негодованию, а потом к брезгливости. Закончив читать, он осторожно положил бумагу на стол и внимательно посмотрел на меня и на Государя.

– Ваше Величество, но ведь это можно считать объявлением войны?!

– Не думаю, – ответил император. – Британия сейчас не готова к полномасштабной войне с Россией. Вы ведь прекрасно помните слова вашего коллеги, покойного канцлера фон Бисмарка: «Британия может воевать лишь тогда, когда в Европе найдется простак, который будет готов подставлять свои бока за ее интересы». Таких простаков в Европе сейчас нет. А вот нам с вашим императором стоит подумать над сложившейся ситуацией. Граф, я попрошу вас срочно сообщить кайзеру Вильгельму II о моем желании встретиться с ним. Я слышал, что он мечтает принять участие в охоте на медведя.

Граф Альвенслебен понимающе кивнул.

– Ваше Императорское Величество, я сегодня же отправлю соответствующее донесение кайзеру Вильгельму II. С вашего позволения, я сообщу ему о той возмутительной ноте, которую вы сегодня получили от Британского правительства.

Государь кивнул и стал прощаться с графом, которому, как я видел, не терпелось побыстрее попасть в посольство, чтобы сообщить своему монарху новость, которая со временем полностью поменяет расклад сил в Европе, да и в мире. Я прекрасно его понимал: такой «звездный час» случается в жизни не каждого дипломата.

23 (10) февраля 1904 года. Вечер. Где-то между Челябинском и Уфой, Поезд литера А.

Ротмистр Познанский Михаил Игнатьевич.

Весь день наш почтенный Александр Васильевич Тамбовцев ходил какой-то смурной. О чем он думал, трудно было понять. Можно было только догадываться. Иногда он останавливался у окна вагона и долго смотрел на бескрайнюю белую даль, на ели и сосны, засыпанные снегом.

Вечером, когда все собрались в салон-вагоне, прапорщик Морозов снова извлек свою легендарную гитару, что-то пытался на ней исполнить. Мрачно наблюдавший за его экзерсисами Тамбовцев отобрал у него гитару, побренчал немного, подкрутил колки – и инструмент стал издавать более-менее приличные звуки. Александр Васильевич вздохнул, прикрыл глаза и под стук колес своим хрипловатым баритоном запел:

 
Редко, друзья, нам встречаться приходится,
Но уж когда довелось,
Вспомним, что было, и выпьем, как водится,
Как на Руси повелось!
 
 
Пусть вместе с нами семья ленинградская
Рядом сидит у стола.
Вспомним, как русская сила солдатская
Немца за Тихвин гнала!
 

Сидевшая за столом наша, всегда невозмутимая и даже немного чопорная Нина Викторовна вздохнула, и стала подпевать Тамбовцеву красивым контральто:

 
Выпьем за тех, кто неделями долгими
В мерзлых лежал блиндажах,
Бился на Ладоге, бился на Волхове,
Не отступил ни на шаг.
 
 
Выпьем за тех, кто командовал ротами,
Кто умирал на снегу,
Кто в Ленинград пробивался болотами,
Горло ломая врагу.
 

Я с удивлением слушал эту песню. Из книг наших гостей из будущего я уже знал, что в их времени Ленинградом называли Санкт-Петербург. Слышал я и о той страшной осаде, в которой находился этот город во время войны с германцами в 1941 – 1945 годах. Но вот в словах этой песни я услышал нечто былинное, такое, что брало за душу. А Тамбовцев и Антонова продолжали петь дуэтом под гитару:

 
Будут навеки в преданьях прославлены
Под пулеметной пургой
Наши штыки на высотах Синявина,
Наши полки подо Мгой.
 
 
Встанем и чокнемся кружками, стоя, мы –
Братство друзей боевых,
Выпьем за мужество павших героями,
Выпьем за встречу живых!
 

Тамбовцев закончил петь и отложил гитару. Глаза у него подозрительно блестели. Обведя взглядом своих спутников, он сказал:

– Эх вы, господа-товарищи офицеры! Видать, забыли, какой сегодня день?

– Батюшки-светы! – воскликнул поручик Бесоев. – Двадцать третье февраля! Действительно, заработались, зарапортовались, и о главном празднике всех мужчин и позабыли.

– Ну, не только мужчин, – вклинилась в этот разговор полковник Антонова, – а в праздник всех, кто носит погоны и защищает Родину.

– Простите, Нина Викторовна! – поспешил с извинениями Николай Арсеньевич. – Вы правы, это мой мужской шовинизм мне подгадил.

– Извинения приняты, – добродушно сказала та, – ну что, друзья-товарищи, может, по нашей старой традиции выпьем за НАШ день?

Возражений не последовало.

Капитан Тамбовцев, с любопытством посматривавший на меня, сказал:

– А вы, Михаил Игнатьевич, присоединитесь к нам? Я понимаю, что то, о чем вы сейчас слышите, для вас сплошная китайская грамота. Но поверьте – праздник, который мы хотим сегодня отметить, ничего крамольного не несет. Это память о боях с германцами в 1918 году, а не кровавой междоусобицы. И так уж сложилось, что в этот день у нас в стране все, кто служил или служит, отмечали его как общий праздник.

Когда коньяк уже был разлит по рюмкам и выпит, я спросил у Тамбовцева:

– А что за песню вы пели вместе с Ниной Викторовной?

– Эту песню, Михаил Игнатьевич, помнят и знают все те, кто жил, работал и умирал в блокированном немцами Ленинграде, – пояснил он. – В Блокаду у меня в Питере погибла половина родни. И я еще маленьким запомнил слова этой песни, когда во время семейного застолья мои родители, тетка, бабки, оставшиеся вдовами, вспоминали войну и начинали петь эту песню. Это «Застольная Волховского фронта».

– Волхов – это река такая в Санкт-Петербургской и Новгородской губерниях, – вспомнил я, – неужели немцы дошли до нее?

– Дошли, Михаил Игнатьевич… до самого Тихвина дошли. – вздохнул Александр Васильевич. – Но были выбиты оттуда. – Он посмотрел мне в глаза. – Эх, дорогой вы мой, вы даже представить себе не можете, как та война пропахала по судьбам всех наших соотечественников! Какой кровью и какими страданиями далась та Победа! Спросите у любого из нас, кто у них погиб в войну. И каждый вспомнил своих дедов, прадедов, других родственников. Причем, Михаил Игнатьевич, германцы убивали не только солдат в бою. Из двух сестер и брата моей бабки, которые оказались под немецкой оккупацией в Белоруссии, в живых осталась лишь одна сестра. А остальных немцы сожгли вместе с их весками – селами по-белорусски. Каждый четвертый житель Белоруссии был расстрелян, повешен, сожжен заживо.

– Не может быть! – воскликнул я, содрогнувшись от услышанного. – Каждый четвертый! Так ведь это миллионы людей!

– Да, Михаил Игнатьевич, каждый четвертый, – угрюмо подтвердил слова Тамбовцева поручик Бесоев, давно уже прислушивающийся к нашему разговору. – Даже до моей Осетии дошли немцы. Есть такое место у нас – Майрамадаг. Немцы рвались к Владикавказу, и на пути их в узком горном проходе Гизель встали курсанты военно-морских училищ – по-вашему гардемарины. Почти все они погибли, но немцы и румыны не прошли. Среди погибших под Майрамадагом были и мои родственники.

– Михаил Игнатьевич, – обратился ко мне капитан Тамбовцев, – чтобы понять нас и наши поступки, вы должны запомнить, что память о той Великой войне живет в каждом из нас. Это самое святое, что у нас осталось в жизни.

Неожиданно Нина Викторовна посмотрела на всех нас пронзительно трезвым взглядом, и четко сказала:

– А корешки-то всего этого ужаса, господа-товарищи – они здесь и сейчас, в Лондоне. Или мы их того… или все начнется сначала!

– Правильно, – поддержал ее Александр Васильевич. – Этих упырей успокоит только осиновый кол. И пусть этой войны, как мы надеемся, и не будет в вашей истории, но мы все равно будем о ней помнить, и сделаем все, чтобы ничего подобного не произошло. А пока, Николай Арсеньевич, налейте-ка еще по одной.

Весь вечер наши гости из будущего вспоминали своих родных, свой дом, пели песни, от которых у меня порой поднимался комок к горлу. Как можно было без слез слушать «Темную ночь…», «Враги сожгли родную хату…», «С берез неслышен, невесом, слетает желтый лист…».

Особенно запомнилась мне бравая, с маршевым ритмом, песня об артиллеристах, которым дал приказ Сталин. Мне показалось, что исполняя ее, гости из будущего посматривали на меня с улыбкой и каким-то вызовом.

Все пояснил Александр Васильевич: наклонившись к моему уху, он сказал:

– Уважаемый Михаил Игнатьевич, около месяца назад ссыльнопоселенец Иосиф Джугашвили бежал из места отбывания ссылки – села Нижняя Уда Балаганского уезда Иркутской губернии. Если бы мы выехали чуть раньше, мы могли бы встретиться с ним в пути. Этот ссыльнопоселенец и есть тот самый Сталин, о котором говорится в этой песне. Будущий глава «Красной империи» и Верховный Главнокомандующий в той войне. Я надеюсь, что в самое ближайшее время мы встретимся с ним – естественно, с помощью ваших коллег. Нам будет о чем с ним поговорить…

Увидев недоумение в моих глазах, Нина Викторовна добавила:

– Несмотря на то, что шакалы от истории натаскали на его могилу кучи мусора, память о нем сохранилась и живет в народе. Своими делами Иосиф Джугашвили-Сталин доказал, что он не против России, а против тех, для кого Россия – «охапка хвороста, брошенная в костер революции» или кормушка, из которой можно вкусно жрать, а потом туда же и гадить. На приеме в Кремле в честь командующих войсками Красной Армии 24 сентября 1945 года Сталин сказал: «Я хотел бы поднять тост за здоровье нашего Советского народа, и прежде всего, русского народа. Я пью, прежде всего, за здоровье русского народа – потому что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза». Сталину удалось сделать то, что весь мир считал невозможным. У нас такая же задача, только ее надо выполнить на четверть века раньше. Я думаю, мы сумеем договориться, и такой боец в наших рядах нам не помешает. Вот узнаете его лично и сами все поймете – воистину великий человек.

Потом, когда все разошлись, я попросил у Александра Васильевича книгу про Джугашвили-Сталина и читал до самого утра… Безотносительно к его политическим убеждениям у меня сложилось впечатление, что это великий человек, который действительно сможет совершить невозможное. Но сумеют ли потом ужиться в одной берлоге два медведя? Не получится ли так, что после спасения России от всех ужасов наши друзья начнут поддерживать не государя-императора Николая Александровича, а своего кумира, товарища Сталина? Не выйдет ли из этого еще более страшная смута?

Но с другой стороны, действительно, Россия еще не спасена, и к ее спасителю надо присмотреться получше. А вдруг он действительно, как посадский человек Кузьма Минин, сумеет вовремя отойти в сторону и найти себе полезное дело, не претендуя на верховную власть? Впрочем, это еще все впереди, в случае чего я предупрежден и сумею распознать опасность.

С этой мыслью я и заснул.

24.02.1904. Полдень. Квантунский полуостров. поезд литера А.

Великий князь Александр Михайлович

Состав еле тащится, петляя между невысокими горами. Позади уже остался поворот на порт Дальний, любимую игрушку господина Витте. За окнами моросит мелкий дождь, временами переходящий в мокрый снег. Нахохлившиеся мокрые вороны на голых ветвях деревьев… Типично питерский пейзаж за окном время от времени скрывается за пеленой тумана. Природа мрачна и уныла.

Еще час-полтора пути – и мы будем в Порт-Артуре и, наконец, закончим это хождение через всю Россию, от которого изрядно устали. Но все относительно, и даже наша усталость: каково, скажем, приходилось путешественникам в прошлом, когда еще не было железной дороги? И при Петре Великом, и при Екатерине II, и при Николае I гонцы из Петербурга скакали на перекладных через всю Россию больше года, а иногда и поболее. Прогресс делает мир меньше, в этом наши потомки правы. С трудом, но могу себе представить путешествие из Петербурга во Владивосток в виде десяти-двенадцати часов комфортабельного полета над облаками. Но и тогда, наверное, по прибытии путешественники будут чувствовать определенную усталость.

Последний час пути – обычно он самый тяжкий. Ваш покорный слуга, Михаил, Ольга – все приготовились к концу путешествия и немного взволнованы. Михаил – чисто выбритый, затянутый в мундир поручика кирасирского полка и трезвый как стеклышко – одну за одной нервно курит папиросы. Хрустальная пепельница в салон-вагоне вся заполнена окурками. Что у него сейчас перед глазами, какие уроки он извлек из прочитанного и увиденного, какие клятвы дал сам себе?

Ольга, с простой прической, в дорожном платье, невидящим взглядом смотрит в окно. Что она там видит, никто не знает. Не очень-то приятная судьба ожидала ее в будущем. А самое главное – каково ей было быть последней из настоящих Романовых, заброшенной на старости лет в далекую Канаду? Я прочитал, что ТАМ она умирала в полном одиночестве. Мужа схоронила еще раньше, а дети ее, так никогда и не видевшие Россию и с рождения ставшие европейцами, бросили мать, забыв о ней. Как сложится ее судьба теперь – абсолютно неизвестно.

Может, она погибнет от бомбы террориста в самом расцвете сил, а может, сумеет внести свой вклад в историю Российской империи… Впрочем, сие известно лишь Господу Богу. Сейчас главный для нее вопрос – сумеет ли она, как и все мы, да и как вся Россия, перебороть свой рок. Не знаю. Перед каждым из нас стараниями потомков выстроены все наши «скелеты», извлеченные из шкафов истории. Почему-то мысли об этом лезут в голову именно сейчас.

Отец Иоанн молится за Россию, чтобы расцвела и воссияла могучая держава, за которой будущее в веках и тысячелетиях. Молится за всех нас, чтобы выполнили мы все предначертанное, уклонились от сетей дьяволовых, и чтобы мы не расточили данный нам Господом шанс устроить все наилучшим способом. Молится за Ники, чтобы у него хватило твердости и мудрости избежать искушений, не сорваться в грех отчаяния и неверия. Чтобы каждый свой шаг он сверял со своим внутренним чувством православного христианина, который должен прожить свою жизнь по совести. Нет ничего хуже для Государя, чем наказание невиновных и награждение непричастных. А такое в нынешнее царствовании, к сожалению, не редкость.

Под паровозный гудок поезд огибает Скалистый кряж. По левую сторону от нас на горе под дождем лениво ковыряются саперы, неспешно достраивая уже никому, наверное, не нужные сухопутные укрепления: слишком близко от города, опасно и бесполезно из-за увеличивающейся дальнобойности осадных и полевых орудий. И особенно из-за стреляющих навесным огнем гаубиц. Прав был генерал Кондратенко, когда говорил, что Артур надобно оборонять еще на перешейках. Приедем – надо будет разобраться, почему работы не были прекращены ввиду бесполезности, да и ненужности сей затеи.

Железнодорожные пути снова повернули, и дорога пошла вдоль русла реки Луньхэ. Впереди, за завесой дождя, показались купола строящейся гарнизонной церкви, которую здесь громко называют городским собором. А прямо за ними – серая гладь Западного бассейна. Оставляя собор по правую сторону, огибаем громаду Перепелочной горы, которая уступами возвышается слева над дорогой. Все, почти приехали; справа за Западным бассейном виден Новый город, частично построенный, частично только подготовленный к закладке фундаментов домов.

Прямо перед нами – городской вокзал. Перрон застелен красной дорожкой, выстроен почетный караул, под дождем блестят начищенные до блеска медные трубы гарнизонного оркестра. Если бы выглянуло солнце, от бликов духовых инструментов можно было бы ослепнуть.

Приехали. Денщик подает адмиральскую шинель. Поезд снижает ход. Для машиниста сейчас главная задача – остановить наш вагон у специальной метки так, чтобы дорожка оказалась прямо напротив выхода. Не представляю, как можно добиться такой точности?! Только вот машинисты, которым доверяют водить поезда с членами императорской фамилии, как правило, делают это легко, не задумываясь.

Приехали! Поезд, лязгнув буферами, встал. Ковровая дорожка – точно у двери салон-вагона. Напротив – встречающие. Наместник Алексеев: борода лопатой, мундир полного адмирала. Среди встречающих он как Исаакиевский собор среди обывательских домишек. Оркестр играет «Боже, царя храни». Почетный караул. Солдаты пехотного полка, матросы, десяток спешенных забайкальских казаков, держащих в поводу низеньких мохнатых манчжурских лошаденок. Коньки неказистые, но неприхотливые и очень выносливые, буквально двужильные. Есть мнение, что именно с этой породы сказочник Ершов списал своего Конька-Горбунка.

На противоположном конце строя знакомые лица. Темно-зеленая пятнистая униформа, черные береты. Под распахнутыми на груди кителями полосатые тельняшки. На руках белые перчатки. Поперек груди висят короткоствольные многозарядные карабины. Почти также были экипированы и вооружены бойцы поручика Бесоева. Как я понимаю, мы имеем честь лицезреть морскую пехоту Российской Федерации при полном параде.

Выходим. Мы идем втроем рядом, можно сказать, плечом к плечу. Ольга, только что ужасно смущавшаяся и кусавшая губы, сейчас идет с каменным лицом, выпрямив спину, будто аршин проглотила. Михаил, напротив, немножко расслабился. Только кирасирский палаш, обязательный по форме одежды, все время хлопает по сапогу, сбивая с такта. Я знаю, что чуть сзади служка поддерживает под руку отца Иоанна. А над нами плывут звуки гимна: «Боже царя храни».

Наместник жмет мне руку.

– Ну, Александр Михайлович, с приездом. А мы вас заждались. Как доехали, надеюсь, без приключений? А то у нас тут хунхузы пошаливают…

– Не извольте беспокоиться, Евгений Иванович, – отвечаю я, – доехали нормально. Кое-что приключилось на Байкале, так то только на пользу дела. Нам с вами надо серьезно поговорить, так что давайте заканчивать с церемониями. Время не ждет.

Наместник нахмурил брови.

– Понимаю, Александр Михайлович, понимаю. Порт-Артур – городишко захолустный, скучный: одна церковь, и та недостроена, один приличный ресторан, театра нет, зато кишит китайцами и японскими шпионами. Так что поговорить нам лучше на борту вспомогательного крейсера «Ангара», который я оборудовал для своего скромного походного быта. Не откажите, воспользуйтесь гостеприимством. Все равно в городе размещаться бессмысленно, послезавтра выходим в поход, будем сопровождать генерала Кондратенко с дивизией, выдирать у микадо последние перья из хвоста. Вы ведь собирались идти с нами? Не беспокойтесь, вещи ваши на «Ангару» доставят попозже. – Наместник посмотрел на отца Иоанна. – Отче, благословите наши начинания. С Божьей помощью началось все удачно, так что надо попросить у Всевышнего, чтобы так же удачно все и закончилось.

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа… – Иоанн Кронштадский троекратно перекрестил сначала Наместника, потом нас, потом офицеров свиты, потом солдат и матросов почетного караула, – …и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь…

– А куда поход-то? – проявил интерес Михаил, как только отец Иоанн закончил благословение. – Надеюсь, в Токио?

Наместник Дальнего Востока бросил на наследника престола острый взгляд.

– А я, дорогой Михаил Александрович, и сам не знаю. Не доверяют мне союзнички, мудрят. Говорят, что в моем штабе завелся нехороший человек, который все наши планы японцам докладывает. Поймают – прикажу судить мерзавца и вздернуть на виселице. Но не об этом сейчас разговор. – Наместник обернулся и кивком указал на офицера в шинели незнакомого покроя, и с двухпросветными погонами при двух звездах. – Ваши Императорские Высочества, позвольте представить вам капитана 2-го ранга Гостева Алексея Викторовича, можно сказать, посла адмирала Ларионова при моем скромном дворе. Ему тоже желательно принять участие в нашем разговоре…

– Разумеется, – кивнул я. – Надеюсь, у вас есть постоянная связь с контр-адмиралом Ларионовым?

– Связь мы держим, через крейсер 2-го ранга «Сметливый», – ответил Наместник, – через наши радиостанции с ними не связаться. Если желаете…

– Пока рано. – Я огляделся. – Где у вас тут катер, давайте пройдемся. Не стоит мокнуть под дождем, тем более что с нами дама. Отправкой на вашу яхту наших вещей и сопровождающих будет заниматься мой адъютант, Карл Иванович Лендстрем. Вы там отдайте распоряжение, чтоб ему не чинили препятствий, и еще где-то в городе надо разместить сопровождавших нас в поездке взвод лейб-кирасир и взвод ахтырских гусар.

– Конечно-конечно, – наместник кивнул своему адъютанту, – вот лейтенант фон Бок, сделает все в лучшем виде. А теперь прошу на катер, господа, дождь и вправду усиливается.

24.02.1904. Ранний вечер. Внешний рейд Порт-Артура, Вспомогательный крейсер «Ангара».

Великий князь Александр Михайлович.

«Ангара» стояла на якоре неподалеку от Электрического Утеса. В пяти кабельтовых от «Ангары» стоял на якоре крейсер 2-го ранга «Сметливый». Его низкий, устремленный вперед силуэт резко контрастировал с современными кораблями, имеющими высокие тонкие трубы и украшенный массивным шпироном нос. Как и во всем прочем – ничего общего.

На мой вопрос о шпироне командир «Сметливого» загадочно усмехнулся и ответил:

– Случилось так, что в 1866 году при Лиссе один итальянский дурак позволил другому дураку, только австрийскому, таранить свои корабли, будто в античной греко-персидской битве при Саламине. И после этого полсотни лет все военно-морские державы мира исправно украшали носы своих кораблей шпиронами. И за эти пятьдесят лет ни разу таран не применялся в морских сражениях. Зато своих кораблей отправили во время столкновений немерено. Даже минные аппараты на броненосце или крейсере – архитектурное излишество. Ни один корабль не подпустит равного себе по классу на дистанцию пуска мины Уайтхеда. Оставьте тараны историкам, а минные аппараты миноносцам, подводным лодкам и минным катерам. Но все равно – красавцы!

Стоя на палубе, мы с ним наблюдали за тем, как в море, за скалой Лютин Рок, маневрировали пять броненосцев Тихоокеанской эскадры и броненосный крейсер «Баян». За ними стелился густой шлейф черного дыма. Время от времени гремели залпы орудий, и вокруг деревянных щитов вставали всплески практических снарядов. С началом войны эскадра наверстывала время, восстанавливая навыки, потерянные за время нахождения в вооруженном резерве.

– Не великовата дистанция для стрельбы, Евгений Иванович? – обратился я к стоящему рядом Наместнику. – Там ведь кабельтовых двадцать пять – это не по наставлению?

Наместник усмехнулся.

– Так, сначала наши друзья требовали вести стрельбы на дистанции до сорока кабельтовых. Именно на такую дистанцию учились стрелять японцы. Так ведь, Алексей Викторович?

– Так-то оно так… – прищурился кап-два Гостев, – только это не японский, а британский стандарт, и двенадцатидюймовые фугасные тонкостенные снаряды с удлинением в четыре с половиной калибра – тоже их изобретение. Только начиняют они их не капризной шимозой, а спокойным тротилом. А в связи с напряженной международной обстановкой Британия – наш следующий вероятный противник.

– Четыре с половиной калибра… – Мне показалось, что я ослышался. – Так ведь они…

– Кувыркаться будут? – подсказал Гостев. – Да, Александр Михайлович, они и кувыркались: чуть нарезы медью с поясков забьются – угловая скорость на выходе из ствола падает, и такой снаряд превращается в городошную биту. Крутится в полете и летит наугад – на кого Бог пошлет. Между прочим, снаряды эти видны в полете невооруженным глазом. Тоже, наверное, еще то зрелище.

Дискуссию прервал вахтенный офицер «Ангары», лощеный мичман, бесшумно появившись за спиной Наместника. Немного грассируя, он произнес:

– Ваше Высокопревосходительство, лейтенант фон Бок просил передать, что в салоне все готово. Стол накрыт.

Легким кивком Наместник дал мичману понять, что он его услышал. Потом Алексеев повернулся в нашу сторону.

– Прошу, господа, отведаем, что Бог послал.

Сегодня вечером Наместнику Бог послал весьма разнообразную, хотя и постную пищу. Что поделаешь – Великий пост. Отец Иоанн прочел молитву, и мы приступили к трапезе. Между делом завязался легкий и вроде ни к чему не обязывающий, но очень важный разговор. Я понимал, что здесь, в этом роскошно отделанном салоне, представлены три силы, формально дружественные друг другу, но сейчас просчитывающие все варианты, и прощупывающие почву для возможного союза.

Во-первых, это мы – те, кого послал на Дальний Восток Государь. И представляем, как выразился капитан 2-го ранга Гостев, «Центр». Наша цель – обращение всей этой ситуации к вящей славе России, к расширению ее границ после поражения Японии. И, самое главное – предотвращение будущей катастрофы, которая ждет Империю. Никто из нас, фигурально говоря, не хочет ни в Ипатьевский подвал, ни в парижские таксисты. Не хотим мы и кровавой смуты для России, которую Бог вручил однажды нашему общему пращуру Михаилу Федоровичу Романову.

Во-вторых, это наш гостеприимный хозяин, адмирал Алексеев. Хоть он и является Наместником Е.И.В. на Дальнем Востоке, но на его деятельность и дальнейшие планы в значительной степени влияют чисто местные соображения. Кроме того, он обижен на Государя за ту безобразовскую интригу, что была разыграна за его спиной и которая в конечном итоге и привела к войне. Имя Государя невольно оказалось заляпано грязью, которая сопровождала всю деятельность этих господ. Каюсь, и я оказался причастен к тому, что устроили Безобразов, Абаза и стоявший за их спиной Витте. Но у меня хватило ума вовремя оставить их гнусную компанию.

Кроме того, возможность поражения и последующей за ним катастрофы также волнует Евгения Ивановича. Но гораздо меньше, чем нас, поскольку у таких, как он, наместников существует иллюзия того, что, дескать, пока столица бунтует, они сумеют отсидеться в своей глуши.

В-третьих, здесь находится капитан 2-го ранга Гостев, представляющий контр-адмирала Ларионова. Это тоже сила, и еще какая – в считанные дни нанести поражение Японской империи на море и частично на суше, взять под контроль Корею и приступить к экономическому удушению Японских островов. Сказать честно, адмирал Ларионов нравится мне все больше и больше. Приняв один раз решение, он дальше действует быстро и неудержимо, вкладывая в удар точно рассчитанную мощь. У него во всей этой истории есть одна основная и одна запасная цель. Первую нам ясно и недвусмысленно на Байкале высказали госпожа Антонова и капитан Тамбовцев. Это предотвращение Смуты и превращение Российской империи в самую мощную в мире державу. Достичь этой цели можно только при безоговорочном сотрудничестве с властями Российской империи, как они говорят, выполняя уже обкатанную программу «от сохи к атомной бомбе». Только на четверть века раньше, когда весь остальной мир еще не готов к таким рывкам.

Если же мы, Романовы, на такое сотрудничество не пойдем, то, во-первых, мы будем, как и в ТОТ РАЗ, прокляты в веках, а во-вторых, Ларионов и его компания здесь, на Дальнем Востоке, образуют мощное технократическое государство, которое сможет в случае Смуты восстановить порядок в Империи. А то, что такая Смута будет, не сомневается уже никто из «посвященных». Слишком много горючего материала, слишком много инфантильных дураков, которым по недомыслию дали спички, и слишком много желающих устроить пожар, чтобы устранить конкурента.

Вот в этом запасном варианте им и пригодятся хорошие отношения с Наместником, ибо ресурсы только Кореи – это одно, а Корея с Дальним Востоком и Восточной Сибирью – это совсем другое. Вот и думай тут, как все это объединить и соблюсти… Хотя что тут думать: размышлял я уже об этом. Надо выполнять их «План А» и повторять все, что делал господин Сталин, конечно, адаптируя к нашим условиям. Придется заняться искоренением казнокрадов, мздоимцев и жуликов всех мастей. Не стоит забывать о неистребимой породе интеллигентствующих болтунов, призывающих сделать в России все «как у них». Для таких и солнце встает с Запада. Эти особи мне тоже противны, хотя к таковым и принадлежат два моих родных братца. Увы, в семье не без урода, забыли они заветы родного деда о том, чем должен отплатить России человек, принадлежащий к дому Романовых.

Первой томительную тишину за столом нарушила Ольга. Отодвинув тарелку, она искоса взглянула на капитана 2-го ранга Гостева и спросила его:

– Алексей Викторович, скажите, вы женаты?

– Нет, Ольга Александровна, – аккуратно промокнув губы салфеткой, ответил тот. – Было в молодости такое намерение, но как-то не срослось… увы, или к счастью – не знаю, но она ушла к другому.

Брови Ольги поднялись в изумлении. Было видно, что незнакомое в нашем времени словосочетание «не срослось» поставило ее в тупик. Потом в глазах у Ольги появилось понимание, и она кивнула.

– А скажите, неужели вы так и не нашли другой?

– Ольга! – с осуждением воскликнул Михаил, – ты становишься бестактна. Неужели нельзя найти других тем для разговора за столом?