Текст книги "Тревожная Балтика. Том 1"

Глава третья

Принятие присяги сулило перемены в курсантской рутине. В сущности, никто не знал, что затем грядет, но все вымученно ждали упорядоченности быта.

На вечерней поверке Забродский проинформировал строй о том, что завтра у всей части будет присяга.

– Поэтому… – подчеркнул он значительно, – сейчас все идут на свои места и не сидят, не кемарят, а готовятся к завтрашнему дню. Старшины подразделений проверят подготовку. Всем понятно? – Он вспомнил о своем приятеле Репешку; поискал на правом фланге, продолжил фамильярно: – Репешку, я к тебе лично, как к самому лучшему другу, обращаюсь. Знаешь, что завтра присяга?

Стоя за спинами, сутулый Репешку по-детски улыбнулся и так же по-доброму ответил, что знает.

– А что нужно делать, знаешь?

Курсант ответил тихо, так, что тот не услышал, попросил повторить.

– Точно? – настаивал старшина, ведя игру. Присутствующие улыбались с пониманием.

Сквозь мягкую улыбку матрос ответил утвердительно, после чего повел по сторонам хитроватыми глазами, с трудом удерживая стойку смирно.

Не стирая улыбку с нахмуренного лица, старшина сердито погрозил указательным пальцем:

– Ну, смо-отри… я проверю.

Забродский дал возможность строю разбрестись по проходам к койкам с плотно сдвинутыми друг к другу табуретами. Это было единственное место и возможность отдыха.

Соседи по проходу и койкам Гиревский и Мазанко нашли место на табуретах, а Мирков и Козлов удобно устроились на тумбочке и подоконнике.

– Оцэ аж нэ прывычно, – с такими словами Козлов повернул к Александру лобастую голову. – Увесь час бигалы, минуты нэ було, а тут врэмья скилько далы.

Занимаясь чисткой бляхи, Мирков ничего не ответил.

– Да, они гады, – недовольно поддержал Гиревский, двигая широкими скулами и подбородком. Он настороженно бросил взгляд вперед и по сторонам. – Старшины обязаны нам после ужина, до отбоя, предоставлять свободное время. Так нет же… Они скорее застрелятся, но такого не допустят, – Гиревский ненавидел казарму и ее порядки. – Они твердят о распорядке дня. А где он? Спроси, где можно хоть почитать его? Они тебе и не скажут, потому что его нет. А им и без него хорошо: делай с нами что хочешь.

– А что ты им тут докажешь… – хмуро ответил Мазанко, притягивая взгляды приятным румянцем. – Тут сплошной бардак, а не армия. Разве можно так издеваться над подчиненными? Офицерам до этого дела нет: месяц прошел, ни одного офицера не видели, а старшины просто издеваются над нами как хотят.

– Да-а… – безутешно выдохнул Козлов, – от врэмья до службы було. Я на ГАЗоне робыв, прэдсэдателя возыв. Домой його отвэзэшь, а сам дивчат насадышь, и на ричку, – он расцвел улыбкой. – А тут… однэ: подъем-отбой, подъем-отбой и ни жизни, ни службы.

– Ничего… – значительно заметил себе и другим Гиревский. – Весной закончим учебку, а там и на корабли. Вот тогда настоящая служба будет.

– Оцэ точно, – согласился Козлов, полный добродушия. – На корабле, мабудь, служба настоящая. Морэ; можэ, в якусь страну зайдемо, – был увлечен несбыточной романтической мечтой. – А тут, – тяжко вздохнул, – койки да оци старшины. А ты, Саня, хотив бы пожить в якой-нэбуть стране?

– Конечно, хотел бы, – отозвался Александр.

– А ты на якому флоти служиты хочешь?

– Конечно, на Черноморском.

– И я на Черноморском: и тэпло, и до дому близько, – сверкнул широкой улыбкой добродушного простака Козлов. Увидев командира, с опаской предупредил о приближении Грищенко.

Двигаясь хозяином, старшина задевал подчиненных вопросом «Работаете?», слыша веселые отклики, добавлялдовольный: «Давайте, чтоб завтра все блестело, как у кота яйца».

Тащась в тапочках по паркету, он загорелся улыбкой, беспокоясь, где это его молдаване. Произнес снисходительно:

– Точно, собрались в кучку и шепчутся где-нибудь, – окликнул: – Мырза, Папиш и Репешку!

Откуда-то из частых рядов коек возникло настороженное лицо Мырзы, который, улыбаясь, невинно поинтересовался:

– Чего, товарищ старшина 2-й статьи?

Держась на расстоянии, не тронулся с места.

– Чего, чего, – передразнил, маня рукой, Грищенко, – иди и узнаешь. Соскучился я за вами.

Матросик неохотно выполнил приглашение, приняв фамильярный жест. Заглядывая в глаза, старшина добродушно полюбопытствовал:

– А где Репешку?

– Не знаю, – ответил Мырза, полный смущения.

– Наверное, спит где-нибудь? Ну, тогда тебе придет ся за него постоять. Я давно уже не разминался, – и старшина величаво поднес три пальца к его уху.

Матрос сделал попытку освободиться, но командир приказал не двигаться:

– Смирно, я тебе сказал, – повторил он, улыбаясь.

Мырзе только и осталось безропотно принять несколько щелчков по уху, которые добивал всем довольный Грищенко, производя движение руки вверх.

– Ну все, товарищ старшина, хватит… – краснея, молил несчастный, но тот был непреклонен. Сполна утолив жажду власти, командир отпустил матроса с миром.

– Вот видишь, от нечего делать над людьми измывается, – высказался Гиревский.

Скучая, Грищенко побрел дальше.

– Якийсь старшина у нас нэ такый, – заметил Козлов. – Да, Саня? – он ждал, что ответит его близкий товарищ. – Ну правда ж, Саня?

Мирков равнодушно поделился, что старшины как старшины.

– Вместо того чтобы пример подавать, – обижался Козлов, – клоуна корчит. Ну правильно я кажу, Саня? – поднял широкие черные брови. – Нихто ничего не умеет ни шо-нибудь рассказать, ни шо-нибудь с нами провесты. Воны, кроме как кричать на нас, ничего не вмиють. Яки ж воны командыры? Воны ж для нас во всем прымер должны буты.

Гримасничая, Гиревский пожал плечами:

– Как-кой там пример… одни пьяницы. После отбоя закрываются в комнате и водку глушат.

Чувствуя опустошенность, Александр мечтал только поесть и хорошо выспаться. Эти два желания преследовали его от подъема и до отбоя. Загнанный солдатским бытом, за какой-то месяц он стал забывать свое лицо, которое поражало в зеркале худобой, большим носом и еще большими глазами. Прошел месяц, а писем от родителей не было. Все возможные причины неполучения писем были рассмотрены, но легче не становилось.

– Тебе письмо, – голос Курочкина показался просто родным.

Александр взял в руки пакет и обратил внимание на довольно странно заклеенный конверт. Поначалу он не придал этому значения, вскрыл и начал жадно читать долгожданные строчки, обрадовался приписке. Поспешно заглянул в глубь конверта, но ничего не обнаружил.

– Гм… родители написали, что положили десять руб лей, но почему-то их нет, – расстроенно поделился Саша с товарищем.

– Это старшины на почте трясут, – уверил Курочкин, присел рядом. – Просвечивают конверт и вытаскивают. Здесь у многих деньги пропали.

– Да… и конверт какой-то странный, мокрый какой-то.

– Это же они вскрыли. Деньги достали, а слюной приклеили.

Вдруг невесомое праздничное настроение нарушил крик Забродского. Когда он видел расслабленного матроса, мечтательно-беззаботно углубившегося в собственные мысли, ему становилось не по себе. Ничегонеделание подчиненных вызывало в нем тупую ярость.

Дико заорал, требуя немедленного построения.

– Считаю до пяти! Все стоят у своих коек! – выкрикнул он разъяренно, начиная счет с цифры «три».

Сто двадцать человек, толкая друг друга, бросились исполнять приказ. Но счет до пяти не позволил добежать и до половины. Наглая команда «Не успева-а-аем!..» означала «Мигом бежим на место» и заставляла повернуть назад.

От беспрекословного выполнения дурацких команд Забродский получал упоительное наслаждение, превращая всех втупое обозленное стадо.

Обреченные на повиновение Уставом и присягой, ребята немедленно реагировали на любой окрик, запруживая помещение запахом множества потных тел.

– Объясняю новую задачу! – громыхал мощный бас. – Построение с матрасами и простынями!.. Бего-о-ом… ма-аарш!

Все бросаются к койкам, сворачивают постели и бегут к выходу, но сталкиваются в узком проходе с себе подобными и стопорятся, создав сильную пробку. Поддаваясь задним, передние непроизвольно прут на койки, и все разъезжается, нарушая ряды. Парни падают, роняя свернутые матрасы.

Забродский продолжал громыхать кое-как выстроив шимся в шеренгу:

– Сначала доставляете на место матрас – строитесь на средней палубе! Затем – первую простынь, и тоже строитесь! И так до тех пор, пока не застелите всю постель.

На лицах исполнителей лежала тень тупой покорности.

Один, не сдержавшись, смело бросил:

– Это что, спецподготовка такая?

В ответ услышал лишь непримиримое:

– Не разговаривать!

И все вновь бросались бежать то к кровати, чтобы положить очередную постельную принадлежность, то на палубу, чтобы стать в строй, выслушать новые указания. Истерзанные двумя часами бестолкового бега, четверо соседей по койке наконец-то добрались до табуретов.

– Ну що цэ за служба… – жмурился Козлов. – Цэ ж нэ служба, а якась-то каторга. Правда, Саня?

Мирков молчал.

– Ничего-о… – зло отозвался Гиревский, – еще немного, и он у меня выпросит… Если один не смогу, то ребята помогут. Я тут с ребятами говорил, они тоже согласны.

– А что такое? – торопливо полюбопытствовал Мазанко, пытаясь понять суть сказанного.

– Да ничего: есть тут одно дельце, – ушел от объяснений товарищ. – Ребята имеют против него большой зуб, да и я сам, если захочу, с ним справлюсь.

– Что, бить собираешься? – удивился Мазанко и, сознавая полную нелепость затеи, протянул с иронией: – Ну ты дае-ешь…

– А что, – стоял на своем Гиревский, – он много на себя берет!

– Ну ты дае-ешь… – не прекращал дивиться Мазанко, глядя изумленно.

К разговору товарищей Мирков отнесся с совершен ным непониманием.

– Да ты что-о! – спохватился он наконец, не одобряя намерений Гиревского. – Придумал старшину бить.

Покорно выполняя все требования, Александр не видел иного выхода, как беспрекословно подчиняться силе, понимал, что, по сути, каждый является заложником своей судьбы.

– Да уж… Ну ты, Гиревский, и сказанул… – недоверчиво протянул Козлов, расплываясь в широкой улыбке.

– Ты будешь мне помогать? – сурово спросил Гиревский у одного, другого, но получил отказ. – Эх-х… – горько отмахнулся от них, представляя себя в роли дерзкого атамана, – слабаки. Вижу, среди вас ни одного смелого – все трусы.

– Какие же мы трусы? – не согласился Мирков. – Мы просто не видим в этом смысла.

После отбоя под крик «отбой-подъем» отдали десять минут перебежкам с койки на пол и обратно, после чего наконец-то наступило долгожданное время сна. Немного погодя в тишине мрака прозвучала негромкая фраза:

– Вот и день прошел…

В ответ из темных углов отозвались таким же тихим:

– Ну и черт с ним.

Забродский вскочил с койки, на которой сидел, и злобным криком поднял всех. Выбежав раздетыми на середину казармы, матросы строились в шеренги. Возмущенный старшина резко вскинулся и, собрав всю мощь своего голоса, рявкнул оглушительно:

– Вы что здесь?! В тюрьме?! Считаете каждый день и делаете дырочки в календариках? «Душары»!.. Да вы еще не знаете, что вас ждет на кораблях! Вешайтесь! Там вы будете вспоминать происходящее здесь как детский сон! Мне еще спасибо скажете за мою науку, если доживете! «Карасня»!.. «Душары»!.. – ругался он. – Я вам завтра сделаю!..

Но полусонные курсанты его не слушали, лишь тупо твердили про себя: «Быстрей… быстрей из этого заточения к вольной жизни…»

В действительности, как и обещал Грищенко, с принятием присяги жизнь стала значительно легче, наполнилась конкретным содержанием. Теперь не нужно было большую часть дня развлекать старшин, а, вновь став школьниками, курсанты сосредоточились на изучении неизвестного до того шифровального дела. Помогая в обучении, мичманы передавали знания и умение работать со специальной литературой и техникой. Ежедневные многочасовые сидения в классах в значительной мере притупили былую ненависть.

Будущая специальность обещала большие возможности.

Скорый приход Нового года притягивал привычной дома озабоченностью приготовления к празднику. Когда Александр узнал о готовящемся концерте, то не смог сдержать в себе порыв артиста, мигом предложил услуги матросу-организатору. Тот был известен как бывший студент театрального училища со способностями хохмача и неприятием всего армейского. Черствая бесчувственность быта довлела над Александром, и он не мог упустить возможности загореться в добром устремлении. Тем более, что следовал примеру своего отца, любителя художественной самодеятельности и поклонника народного юмора.

Оживив чувства, знакомые с детства, новогодняя ночь никого не могла оставить равнодушным. Сдвинув койки, образовали небольшое зрительское пространство, куда со всех углов устремились матросы, желающие поглазеть на выступление. Участники инструментального ансамбля подготавливали к работе музыкальные инструменты, а ответственный за концерт матрос суетился за последними приготовлениями, давал убедительные советы. Грищенко, вырядившись коробейником, ходил с подносом, подвешенным на веревке, предлагал товар.

– Трусы военно-морские, – зазывал он громогласно, – самая полезная вещь! «Караси» военно-морские! Не заменимые в курсантской жизни! – указывал на носки. – Мыльница военно-морская!

Подходили и, рассматривая товар, добродушно посмеивались над юмором преобразившегося старшины.

Основное внимание веселящихся зрителей приковывал известный балагур и баламут Соколов, в одном лице представляя и конферансье, и умелого пантомима. Удивляя множеством способностей, вызывал неудержимый хохот.

Затем пришел черед музыкального ансамбля, который порадовал исполнением бывших на слуху популярных песен.

За всем этим Мирков следил из соседней комнаты, откуда выходили артисты и куда поминутно врывался озабоченный Соколов. Саша услышал, как конферансье объявил его выход, и через минуту он стоял на импровизиро ванной сцене, ободренный множеством улыбок. Преодолев легкое волнение, громко объявил, что прочтет юмореску Павла Глазового «Вухатый хулиган».

 
Йдэ голодный лэв по стэжци,
Злющий аж кыпыть.
Раптом бачить на стэжини
П’яный заєць спыть.
Лэв узяв його за вуха,
До очей пиднис.
«Дэ ты знову налызявся,
Взяв бы тэбэ бис».
П’яный заєць стрэпэнувся,
Чмыхнув та сказав:
«Ша, старый, по морди хочешь?
Положи дэ взяв!»
 

Как того Александр и ждал, зал накрыл обвал оглушительного смеха. Обращал на себя внимание Забродский, который сидел напротив и, широко расставив ноги, делал наклоны в диком приступе хохота.

Под овации зрителей исполнил еще две юморески, что укрепило успех, – они также были приняты со смехом и восторгом ликования. Заключая выход, спел под гитару озорную песенку про кузнечика коленками назад. Своим выступлением поднял настроение сослуживцев, закрепив о себе мнение как об уважаемом человеке.

После концерта, когда вернулся к окну у койки, со всех сторон обступили горевшие улыбками друзья и, наперебой хлопая по плечу, забросали восторженными похвалами, приговаривая: «Молодец, Саня… Ну ты и ар ти-ист!» – они щедро дарили улыбки признания.

– Як ты цэ вмиешь… Я б николы так нэ змиг, – добродушно поделился Козлов, с доброй завистью глядя на друга.

В их направлении решительно шел Грищенко, но, увидев Миркова, окруженного людьми, отчего-то стушевался, остановился на полпути.

Все же приблизился и, робея, подал руку.

– Молодец, Мирков, – произнес с неуверенным взглядом. – А я и не знал, что ты у меня артист.

Это прозвучало неубедительно. Все, что вдруг произошло с Мирковым, для Грищенко стало самой настоящей неожиданностью. Он поступал как было принято, со всеми одинаково безразлично, но тут «дух», выделившийся из толпы, потребовал иного обхождения, чего Устав не предусматривал.

Грищенко понял неуместность своего дальнейшего присутствия и быстро удалился.

Провожая взглядами широкую спину командира, матросы помолчали.

– Ты видал… «А я и не знал, что ты у меня артист…» – иронично повторил слова командира Курочкин.

– Ты видал? – продолжил откровения Козлов. – Ему завидно, что ты делаешь такое, чего он не умеет. Ну молодец. Мы так смеялись, даже Забродский.

После всего Мирков будто пробудился, воспрянув духом. Завидев знаменитость, все улыбались и хвалили его, пожимая руку. Быть может, впервые за долгие месяцы службы он снова почувствовал себя человеком, заслужива ющим уважения.

Глава четвертая

Новый, 1983 год, по сути ничего не изменил в солдатской жизни. Надоевшие построения сменялись маршами, разводами, дежурствами и нарядами. По-настоящему недоедая и недосыпая, матросы постоянно испытывали два желания, которые были настолько сильны, что ни о чем другом ребята и не думали. Использовали любую возможность утолить голод, растаскивали в столовой хлеб в карманы; старались в свободное время хоть на минутку прикрыть глаза, забывшись в кратком сне. То, что родители присылали в посылках, мгновенно расхватывалось голодной оравой, матросы обязаны были делиться со старшинами. Те скромно принимали, а после отбоя, удалившись в комнату, устраивали себе ужин из солдатских подношений.

Румянощекий красавец, старшина 1-й статьи Кушнир достал из сумки конфету, опустил в рот.

– Вовка, – обратился он к Забродскому равнодушно, томимый усталостью и поздним временем суток, – ты слышал, что о тебе говорят? Они собираются набить тебе морду.

– Пусть только попробуют… – сурово отбился тот мужественным голосом; был мрачен, отчего лицо казалось потяжелевшим. – Я им тогда такое сделаю… А кто это говорил? – он ел конфету, развалясь на стуле.

– Сегодня кто-то за моей спиной сказал, предупреждали…

На что тот лишь снисходительно улыбнулся.

– Да я их в бараний рог скручу. «Душары»… Кто они такие, чтобы мне угрожать! – Немного подумав, обронил тяжело: – Да… Намного тяжелей стало, чем раньше было.

Пообтерлись, свободу, что ли, почувствовали? Нельзя с ними по-хорошему. Чуть слабинку дал, и сразу на шею садятся! Они, дураки, не понимают, что их дальше-то ждет! – уставился на Грищенко, который, приложив к грифу гитары толстые пальцы, неумело терзал струны. – Гриша, что ты с ними возишься? Да гаркни на них построже. Мужик ты или не мужик?

Тот кротко поднял добрые глаза:

– Да я, Вова, и не знаю, что с ними делать.

– Гриша, ты что, не понимаешь, что подводишь нас?

– Да я… – попытался оправдаться Грищенко.

– Ладно, – с улыбкой пресек Забродский, подтрунивая над товарищем, – работай над своим характером. И будь смелей! Запомни одно: боятся – значит, уважают. Понял?

– Понял, – ответил тот, пытаясь изобразить улыбку.

Желанного веселья не получалось, и оттого больше молчали, борясь с тяжестью ночи.

– Ты, Гриша, своим авторитетом дави. А ежели не получается, то сам знаешь – у тебя опыт уже есть…

– Да жалко этих сопляков. Они на кораблях свое получат, – заметил Грищенко, бравируя, но, вопреки желанию, не получил поддержку.

Только лишь старшины с кульками скрылись в комнате, как все пришло в движение. Матросы спустились с коек и доделывали то, что не успели до отбоя: подшивали подворотники, стирали носки и устремлялись в туалет.

Александр вспомнил о прихваченных из столовой кусочках хлеба и босиком прокрался к своей шинели. Немедля вернулся в койку. Откусывая, повел глаза в сторону и увидел уставившегося на него соседа Мазанко, который не сводил голодных глаз с хлеба.

– Будешь? – прошептал Александр.

– Буду, – тот принял кусок с охотой, ел, не поднимая головы с подушки.

Вспомнив о Курочкине, Мирков тихо спросил через ряд, хочет ли тот хлеба. Со второго яруса поднялась голова, и тот с благодарностью принял брошенный ему хлеб.

При появлении из комнаты старшин все пугливо метнулись к койкам.

Перед подъемом Мирков почувствовал, что у него поднялась температура. Знобило, но все же поспешил со всеми на зарядку. Как ни убеждал себя обратиться к Грищенко, но гордость не позволяла выступить против сложившегося в роте мнения, что люди, желающие попасть в санчасть, считаются настоящими дезертирами. Таких награждали всевозможными нелестными определениями и эпитетами. Не желая попасть в их число, томился в ложном порыве геройства; из последних сил держался до вечера. Но все же решился подойти к командиру и, борясь с болью, робко доложил о болезни.

Грищенко остался совершенно равнодушен, недоверчиво поднял брови и грубо пробурчал:

– Много вас тут желающих!.. А служить кто будет? – но, наблюдая нездоровый озноб подчиненного, снисходительно разрешил сходить в санчасть.

Мирков оделся и медленно побрел по направлению к серому зданию, и вдруг подумал, что забыл, когда в последний раз ходил один и вольным шагом.

Войдя в здание и приблизившись к двери комнаты, откуда выбежал взъерошенный матрос с хитрой улыбкой, Александр услышал, как женщина-врач возмущенно кричала вслед ему:

– Ничего я тебе не дам! Никакой справки! Ходят тут всякие, клянчат – лишь бы не служить!

Когда он вошел и хотел рассказать о своем состоянии, врач, пребывая под впечатлением от предыдущего посетителя, нехотя спросила:

– Что тебе надо?

– Я, кажется, заболел… У меня температура… – он чувствовал себя неловко в приступе озноба.

– Какая?

– Не знаю…

– Так откуда ты можешь знать, что у тебя температура?!

– Я чувствую.

– Много вас тут больных ходит, а служить никто не хочет! Прячутся в санчасти!

Подобного упрека Саша перенести не мог, вскричал:

– Да я правда больной!

Это как-то подействовало, женщина суетливо пошарила в ящике стола и протянула таблетки:

– Вот, на тебе… и иди. Ничего больше не дам, много вас таких, желающих поваляться в санчасти.

И, даже не измерив температуры, отправила его восвояси.

Ежась от озноба в шинели, под мокрым снегом. Саша побрел в казарму. Вскоре вместе со всеми он уже исполнял бестолковые команды, безысходно подчиняясь крикам старшины. Впервые смог расслабиться лишь после отбоя, растянувшись на койке и укрывшись одеялом. После выпитых таблеток изменений в лучшую сторону не произошло, а повторно обратиться к командиру Саша не мог. На уроке следующего дня Курочкин заметил болезненную бледность товарища, поинтересовался его самочувствием и удивился, что тот до сих пор не получил разрешения на госпитализацию.

– Ну и лю-ю-ди… Один не хочет отпускать, другой не хочет лечить, а человек страдает. Ну-у-у… поз-зо-ор… Это только у нас так может быть. Ты пойди к Грищенко сразу после урока и скажи: «Я болен, мне нужна помощь».

– Да он, наверное, думает, что я «шлангую», и поэтому не хочет отпускать.

– Да как это так, – возмущался Курочкин, – человек больной, а места ему в санчасти нет…

На это Саша ничего не ответил, но все же отважился сказать Грищенко, что чувствует себя совсем худо.

Тот хмуро выслушал и, кривясь, бросил недобро:

– Да сколько тебя можно отпускать! Я не разрешаю. Там лежат одни «шланги», которые служить не хотят!

– Но я же больной…

– Ты ведь ходил к врачу? – старшина не доверял и оттого сердито пыжился.

– Ходил.

– И что тебе сказали?

– Она мне ничего не сказала. Дала таблетки и выгнала.

– Ну тогда чего ты хочешь еще? Если врач говорит, что ничего нет, – значит, ничего нет. Надо служить, а не шкериться.

– А я служу.

И тут Саше сделалось так плохо, что старшина снизошел и хмуро разрешил отлучку, хотя и остался недоволен.

– И если ты не больной, – поспешил он предупредить вдогонку, – то сразу назад. Понял? А если больной, то тоже приди и доложи, а потом уже ложись в санчасть.

За столом сидела другая женщина-врач, измерила температуру – и уже через полчаса Мирков лежал на больничной койке. Ему ничего не хотелось: только забыться и спать, спать и спать… Тишина палаты, редкие негромкие разговоры были именно тем, чего он страстно желал, и оттого было хорошо и спокойно. Три раза в день ходил в столовую; с трудом поднимался, ел, принимал лекарство и вновь засыпал. Грипп протекал без осложнений, и уже через неделю сильный организм почти справился с недугом.

Как-то раз его внимание привлекла группа парней в тельняшках, которые собрались на соседней койке и вели горячий спор.

Один громко убеждал собеседников:

– Да Украина сама себя свободно прокормит! У нее все есть!

– Ага! Сидите на шее у России! – с иронией откликнулся другой, явно не согласный с этим утверждением.

Окружение поддерживало мнение обеих сторон, но отдавало предпочтение заступнику Украины.

Досталось и защитнику Белоруссии, где, по словам сторонника России, кроме картошки, ничего не было.

– А что Россия!.. – нападая, возразил белорус. – Большая, а толку нет. Москва вся в мусоре!

– На Украине все равно лучше жить, там и люди добрее. И мы сами себя кормим, – поддержали его выходцы с Украины.

Но их противник, шумевший больше всех, с этим был категорически не согласен, убежденно утверждал обратное.

Мирков был совершенно не согласен с ним и готов прийти на помощь оробевшему земляку.

– Да, у нее все есть, – размеренно произнес он. – Она и кузница, и житница, и здравница. – Слова прозвучали иронично, окружающие оценили сказанное. Украинец, вполоборота взглянув на Александра, остался доволен умным лицом доброхота.

– У нас все есть: и уголь, и зерно, и металл – да чего только нет, – продолжал горячо убеждать компанию украинец, бросив взгляд на матроса в койке, словно просил о помощи.

Вдруг за ними раздался злобный яростный крик, заста вил всех оглянуться.

– Гады вы все! Продали всё! – с надрывом вскричал матрос по ту сторону коек.

Не ждавшие подобного развития событий, спорщики уставились на него в недоумении, увидев совсем молодого парня, оскалившегося волком.

– На вас Прибалтика плюет! Литва не знает, куда от вас деться!! – бешено орал тот, удивлял дерзостью.

– Да что в вашей Литве есть?! Кроме рыбы и янтаря ничего ведь нет! – возразил кто-то нерешительно.

– У нас всё есть!! И полезные ископаемые! И хлеб! Вся Россия и Украина жрут наш хлеб, да еще и за границей покупают!! – не унимался матрос-литовец.

– Га-а-а! – дружно возмутилась группа, объединившись против него. – Да если хочешь знать, у Украины самые большие урожаи хлеба! Нужна ей какая-то Литва! Там и хлеба-то сажать негде!

Все оживились, готовые продолжать непримиримый спор с литовцем.

Убежденный в своей правоте, тот готов был перегрызть всех, подобно затравленному волчонку. Чувствуя себя в одиночестве, решил отступить.

– Стрелять вас всех надо!! Стрелять!! Мало вас перестреляли!! – полагая ненужной дальнейшую дискуссию, матрос ослаб и, обдавая противоположную сторону холодом безразличия, отвернулся и демонстративно спрятал голову под одеяло.

Его поведение никого не оставило равнодушным, присутствующие впервые в жизни столкнулись с такой открытой ненавистью к русской нации.

– Вот это да… самый настоящий фашист. Дай ему в руки автомат – всех перестрелял бы, – не удержался Александр. С ним молча согласились.

– А вы слышали, что в Прибалтике, если зайдешь в магазин и спросишь что-нибудь по-русски, то могут ничего и не дать. Говорят, что по-русски не понимают, и не подходи, а если по-украински спросишь, то ответят. Там украинцев лучше принимают, – подал голос кто-то из украинцев, уже совершенно не обращая внимания на дикого крикуна.

– А я слышал, – поддержал разговор другой, – что они до сих пор отмечают свои буржуазные праздники. В прошлом году их националисты совершили диверсию на железной дороге.

В дверь просунулось лицо матроса в больничной пижаме, который объявил, что пришли к Миркову. Александр никого не ждал и был удивлен, увидев в коридоре улыбающегося Чунихина в длинной шинели, принесшего с собой морозную свежесть улицы и иное настроение.

– Привет, – обрадовался Саша.

– Еле отпросился, – будто оправдывался Чунихин, пребывая в хорошем настроении. – Шли с ужина, так отпросился на несколько минут.

– Да, вас тут слышно, когда идете. Гул такой, выше крыши.

– Жизни нет. Уже забыл, когда вольно ходил: все бегом да строевым шагом, – Чунихин не удерживался, чтобы не повести взглядом на больных, вольно блуждающих в тапочках по коридору. – Мне бы недельку отдохнуть здесь… Я бы хоть выспался. Ни подъема, ни отбоя. Или вас тут будят?

– Ага, приходят старшины и будят. Никого нет, даже обхода. Один раз, да и то не всегда, появится утром врач и исчезнет. А так целые сутки спим.

– Везет же тебе, – позавидовал тот. – А я завтра иду в патруль, охранять этих бычков. Поразвели, а ты охраняй. Сколько тебе еще лежать?

– Да уже скоро выпишут. Ну, как там в роте? Отбойподъем, отбой-подъем?

– Целыми днями одно и то же, – поделился равнодушно Чунихин, – строимся – разбегаемся, строимся – разбегаемся. Когда выбегали из роты, Забродского так прижали к двери, что он возмущенно орал, старался уйти в сторону, а мы давим. Его готовы прибить, так всем надоел. Я уже и с ним сцепился.

– А как Грищенко?

– А что Грищенко… Такой же ушатый. Я и не думал, что он трус. Я ему пригрозил, что дома подловлю у проходной пивзавода, огрею чем-нибудь, а он пошел к командиру роты и заложил меня. Я захожу в кабинет, а тот сидит, тепленький, как всегда. Морда бульдожья, красная, – Чунихин изобразил брезгливую рожу командира, – в комнате накурено. Я же не догадывался, зачем меня вызывают. Он пепел пальцем сбивает и непринужденно так говорит: «Чунихин, на тебя поступила жалоба, что угрожаешь старшинам…» Я сразу понял – Грищенко. Ну, думаю, гад, заложил. Мне даже смешно: старшина пожаловался на своего подчиненного, что тот ему угрожает. А потом командир говорит: «Хотел я тебя, Чунихин, послать на Черноморский флот служить, но это тебе не подходит, надо тебя поближе к белым медведям определить». Вот тебе и Грищенко… – заключил он и достал из кармана письмо.

Оно оказалось от родителей. Саша поудобнее примостился на кровати и жадно начал читать послание из Нового Уренгоя.

Отец каллиграфическим почерком выводил ровные строки, наполненные любовью.

«Здравствуй, наш дорогой сынок Саша!

С большим северным приветом и массой наилучших по желаний – твои мать, отец и сестра Валя.

В первых строках письма сообщаем, что все мы живы и здоровы, чего и тебе желаем. Каждый работает на прежних местах: я кручусь в кузнице, потихоньку вожусь с железом. Сделал себе небольшой станочек и плету тросы для начальства. Я для них – находка, таких специалистов, как я, уже нет. Мать все так же сутками дежурит в котельной, целыми днями смотрит на присланную тобой фотографию и плачет: очень ты худой. Валя устроилась в Быткомбинат швеей, говорит, что работа нравится. Сначала обратилась туда, но ее не взяли, сказали, что мест нет. А потом она шла по городу и увидела на столбе объявление о приеме в этот же Быткомбинат, так она настояла, и ее взяли.

У нас в Харьковской экспедиции построили хороший концертный зал, меня приглашают туда выступать. Слушатели принимают очень хорошо. Мы там такие концерты закатываем, что и в городе таких нет, все приезжают к нам.

Живем по-прежнему в вагончике, хоть тесновато, но все условия для проживания есть. А еще мы наделали много пельменей и положили за окно на мороз, теперь, когда надо, достаем и варим. Все очень довольны. Насчет тех денег, что не дошли в письме, не переживай, но у нас в армии таких сразу вычисляли, и они за это отвечали.