Текст книги "Тревожная Балтика. Том 1"

На этом письмо заканчиваю. Можешь много не писать, но на каждое письмо обязательно отвечай. Служи хорошо – как надо, а за нас не волнуйся, мы везде прорвемся.

С большим приветом. Ким и вся наша семья».

Через пару дней Александр здоровым вернулся в распо ложение роты.

Вечером после развода Чунихина направили на охрану хозяйственного двора с многочисленными постройками.

Зимой быстро наступали сумерки, и он остался один в дальнем углу. Неспешно отмеривая шагами маршрут, слышал из сарая приглушенную возню домашних животных, что позволяло чувствовать себя не так одиноко. Затем долго глядел на пустой стадион и далее, через забор, на большой дом, горевший десятками окон. Невольно представил, что в них происходит, и от мыслей о гражданской жизни, полной тепла и уюта, ему стало хмуро и жутко. «Живут же люди… – горько думалось ему. – А тут стоишь как дурак. Охраняешь неизвестно что, какой-то скот – кому это нужно!»

Он достал из кармана письмо и прочитал вновь. Мать писала, что все нормально, как и должно быть, брат нашел себе невесту, сыграли свадьбу. «Тебя, к сожалению, не было, сынок. Когда будут готовы свадебные фотографии, мы обязательно вышлем. А собака Шарик беспощадно рвет цепки, злой очень. Забор наконец-то покрасили, хотя и зеленой краской, а соседская Наташка вышла замуж за парня, который недавно пришел из армии».

Заканчивалось письмо материнской просьбой: слушаться начальников и командиров и выполнять все, что будут говорить.

Удивляясь наивности матери, Анатолий лишь ухмыльнулся. Охваченный теплотой письма, он пуще затосковал по дому.

Наконец увидел в темноте сменного матроса, позвякивая штык-ножом, бодро поспешил навстречу, желая побыстрее скинуть шинель и, не раздеваясь, свалиться на койку, чтобы вновь проснуться через два часа.

Спешно прошел мимо осунувшегося дневального и осторожно побрел по затемненной казарме с повсюду спящим людом. Чем ближе подступал к своей койке, тем лучше слышал оживленный ропот, понимал, что там что-то происходит. И, действительно, обнаружил пересмеивающихся старшин, весело сидевших по койкам, которые примолкли, наблюдая за тем, как подчиненный снял шинель, собираясь взобраться на второй ярус. Неловко улыбаясь, Грищенко остановил его за рукав: «Подожди», после чего из-под койки вытащил наполненное чем-то ведро. Оттуда шибануло запахом алкоголя.

– Садись.

– Товарищ старшина, я не пью… – запротестовал матрос, на что Грищенко заверил тут же, что тоже не пьет. В продолжение разговора он добавил, сверкая осоловев шими глазами:

– Зема, давай выпьем.

Чунихин не успел ответить, а рука уже сжимала полную жидкости железную кружку, врученную Грищенко. Все притихли, затаенно следили за матросом.

– Ты пей, пей… – с улыбкой подзадорил сосед, видя нерешительность подчиненного, – если тебе твой старшина говорит, значит, пей. Он, – качнул подбородком в сторону Грищенко, – свое дело знает. Гриша плавал, Гриша знает, – широко улыбнулся, поддержанный возгласами товарищей.

Превозмогая себя, Чунихин поднес кружку ко рту, но сдержался, кисло зажмурился.

– Да здесь спирт… – поделился открытием.

– Да чего тут только нет: и самогон, и водка, и молдавское домашнее вино. Целый коктейль, – охотно пояснил один из присутствующих.

– Давай, давай, – торопил Забродский, горя желанием настоять на своем, – командир разрешает, значит, можно.

– Да… мне через два часа на дежурство.

– Давай, давай, – наседая, не слушали его командиры.

Анатолий неторопливо опустошил кружку до дна, чем снискал у окончательно осмелевших старшин одобрение.

– Может, еще? – спросил Грищенко, блестя глазками.

Матрос был категоричен.

– Мы еще нальем, – потеряв контроль, разошелся старшина. Чунихин твердо отказался, желая отделаться от них.

– Гриша, отстань, твоему бойцу еще службу нести. Ты ж за него не пойдешь? – вступился Кушнир, коснувшись руки Грищенко.

– Нет, подожди, – тот хотел переубедить товарища.

– Тогда успокойся, – настаивал Кушнир.

Чунихин воспользовался минутой и взобрался наверх, почувствовал по телу разлившееся тепло, мигом заснул.

Глава пятая

Мирков устало положил голову на руки, уронив их на тумбочку, используя любую возможность сна. Прикрыв глаза, следил за передвижением старшин.

– Пойду посмотрю, чем бойцы занимаются, – сказал своей веселой компании, сидевшей кругом на койках, Забродский и направился по проходу между рядами коек.

Он увидел чью-то голову, украдкой склоненную над книгой, и тут же недовольно сказал, чтобы тот убрал книгу и занялся более полезным делом.

– А что, уже и читать нельзя? – обиделся возмущенный курсант. – Что это за порядки такие?

– Если хочешь, я тебе могу растолковать, что за порядки. Готовься лучше к завтрашнему дню, – старшина давил голосом и авторитетом.

Недовольный буркнул, что уже все сделал, что совершенно не понравилось командиру.

– Ну, если тебе нечем заняться, я тебе могу работу найти. А ну, быстро убери книгу, развели тут избу-читальню!

Матрос с кислым лицом спрятал ее в тумбочке.

Забродский пошел дальше и обнаружил Миркова, склонившего голову на тумбочку. Сердито окликнул по фамилии, упрекнул, почему спит.

После двух концертов Мирков стал одним из самых известных курсантов роты, это тешило его самолюбие, он чувствовал на себе штамп некоего приятного отличия.

– Я смотрю на тебя, Мирков, что-то ты последнее время плохо к службе стал относиться. Заелся после концертов, что ли? – проговорил старшина.

Александр сердито парировал, что ничуть не заелся, и добавил, возмущенный придиркой:

– Почему вы все время меня упрекаете?!

– Никто тебя за это не упрека-а-ет, – возразил тот, тоном и намеком давая понять, кто тут главный. – Тебя по службе спрашивают, почему днем спишь?

Александр не знал, что ответить, смутился.

– Вот видишь, и ответить не можешь, – словно уличил в чем-то нехорошем командир, добавил сурово: – Поэтому запомни: никогда не спорь со старшими. Понял? Чтобы больше такого не было, – и он отправился дальше.

Приблизившись к ровному ряду шинелей у стены, хотел было пойти далее, как в углу, где находилась груда старых шинелей, что-то зашевелилось и замерло. Без сомнения, это было что-то живое, но что именно – оставалось загадкой. Осторожно поднял одну шинель и обнаружил невероятное. Перед ним торчала маленькая головка матроса Папиша, который в ответ восторженно улыбался и таращился на старшину невинными глазками ребенка.

Забродский только выдохнул восторженно, будто переполненный радостью:

– Па-а-апиш… А я по тебе соскучился. Думаю, где это ты пропадаешь? А ну, давай выходи-и… – бесцеремонно взял его за ухо и силой потянул из груды тряпья.

Свидетели этой сцены отвечали ироничными улыбками. Удивляло то, что матроса нисколько не оскорбляло подобное отношение.

– А что это ты там делал? – с серьезным видом спрашивал командир, заглядывал Папишу в глаза.

– Да, это я, товарищ старшина… – поспешил оправдаться тот скрипучим тенорком, морщась от боли и неловкости.

– Ну, я – товарищ старшина…

– Это я, это я… – от стыда маленькое личико Папиша покраснело.

– Что?! Спишь, наверное?

– Нет, товарищ старшина, это я, это я… иголку потерял… – соврал матрос неумело, так что ребята от всего услышанного зашлись смехом.

– Так ты старшину обманываешь?! – грянул Забродский, исполняя роль ярого правдолюба и, между тем одаривая всех улыбкой добряка.

– Я не обманул вас, я не обманул вас… – уверял матросик. – Я там катушку с нитками искал…

– Ну и как, нашел?! – поинтересовался, держа крепкими руками ухо Папиша кверху так, что оно казалось большим.

– Да. Нашел… – трепетал тот, пытаясь вырваться из цепких рук.

– Ну и где же она?.. – полюбопытствовал по-отцовски командир.

Папиш и на самом деле вынул из кармана штанов катушку с нитками, заключил: «Вот».

– Ну и… Папиш!.. – ржали во все горло матросы, находчивость товарища никого не оставила равнодушным.

– Ну и… Папиш! – громыхнуло окружение. – Чего только не придумает…

– Так что, значит, я обманываю?! – удивился Забродский, не отпуская багровое ухо. – Где ты видел, чтобы старшина, да еще твой лучший друг, обманывал? Так кто обманывает, я или ты? – дернул он распухшее ухо. Матрос пискляво взвизгнул и попытался освободиться. – Папиш, убери руки, – расчетливым холодным голосом строго попросил старшина. – Я хочу добиться справедливости, а ты мне мешаешь. Так кто кого обманывает? Ты или товарищ старшина?

– Я, товарищ старшина…

– Так ты или товарищ старшина?

– Я, – выдавил из себя с мокрыми от слез глазами Папиш.

– Что же ты там делал? – подытожил грозный Забродский.

– Спал…

– Значит, я был прав?

– Да… – матросик уже плакал от боли.

– Так вот запомни, Папиш, – проговорил командир сурово, – старший всегда прав. И дай бог дослужить тебе до моих лет. Понял?

– Понял.

– Ну, тогда я тебя отпускаю, – и он разжал пальцы.

Матросик закрыл рукой воспаленное ухо. Улыбаясь, старшина добродушно похлопал его по плечу.

– Ты не обижаешься, Папиш? – проговорил он ласково.

– Да пошел ты… – промямлил обиженный, движением плеча скинул тяжелую руку и удалился, держась за ухо.

Забродский холодным взглядом осмотрел расслабившихся курсантов, преобразился, став человеком, которого всегда боялись.

– Та-ак… – громыхнул басом, соображая нехорошее. – Идешь вам навстречу, делаешь добро, а вы не понимаете! – смотрел зверем, будто минуту назад и не было улыбки. – Вам приказано готовиться к завтрашнему дню, а вы в спячку впали! Ну, я вам сде-елаю!.. – пылал лицом, налитым злобой.

Окружающие содрогнулись, по-настоящему испугавшись неожиданного превращения командира в зверя.

Томительную паузу разорвал дикий выкрик; выступая на всех сразу, Забродский кипел яростью.

– Рота!!! – он был готов убить любого, кто хоть в чем-то не послушается его.

По этой команде всем обязывалось вскочить и принять стойку смирно, ожидая дальнейших указаний. Но большая часть, свыкшись с ежедневной дурью старшины, только затаилась, хоронясь за частым частоколом перилец коек.

«Опя-ять начинается…» – тоскливо подумал Мирков, но остался сидеть, настороженно косясь в сторону крикуна.

– Это кто там такой умный?! А?! – возмущенно заметил Забродский, налившись злобой и посматривая вдаль, набычив голову. Он назвал ряд фамилий – ребята повскакивали с табуреток. – Для вас что, отдельное приглашение! Я сказал: «Рота»!!! – взвыл он как ужаленный. – Почему все сидят?!

Мирков испуганно вскочил.

– Я вам в тысячный раз объясняю!! – метался тот по большому проходу, наполнял воздух недовольством. – По команде «Смирно!» все должны, отложив дела, вскочить и, приняв строевую стойку, слушать дальнейшие указания!!! А теперь я проверю, как вы усвоили!!! Рота – сесть!!!

Все сто двадцать человек выполнили команду.

– Встать!!!

– Сесть!!!

– Встать!!!

– Ну от, одного дурня пережылы, так теперь оцей… – бубнил Козлов, приседая между койками в проходе ряда с Мирковым. – Да, Саня?

– Сесть!!! До конца своего пребывания будете делать эти упражнения, пока не научитесь выполнять то, что от вас требуют. А требуют самую малость! Будете, ой, будете меня на кораблях вспоминать!!! Еще и письма благодарственные слать будете!!! И проситься назад! Не нравится человеческое отношение – будет иное. Это я с вами играюсь, а там просто: не так сказал, не так посмотрел – сразу бьют в морду! Встать!!!

– Побыстрее бы отсюда на корабли… – шептал Гиревский, приседая рядом. – Больше его слушайте. Там порядки намного лучше, чем здесь… Ушли в море и ходят…

– Построение на средней палубе. Форма одежды: трусы, ботинки и сложенная перед собой конвертом роба!!! Время пошло!

Матросы окунулись в новое мучительное многочасовое истязание, бросились раздеваться, в тесноте, толкая друг друга, складывали конвертом снятую одежду.

– Почему так медленно? – торопил Забродский. – Быстрей! Еще быстрей!

Старшины внимательно осматривали одежду в руках, придирались к самой незначительной мелочи. Почти каждому Грищенко бросал: «Переделать».

Забродский громыхнул, чтобы немедленно исправляли указанные недостатки, затем велел бегом вернуться к койкам и уложить робу на место.

«Выходной» день можно было бы считать загубленным, если бы не неожиданное и в то же время приятное известие об экскурсии в город, оглашенное на вечерней поверке. Ворота части отворились, колонна курсантов живо шагнула в оставленный до боли знакомый мир. Парни, разбуженные впечатлениями, просветлели лицами. Ребята восторженно глазели по сторонам на прохожих, улыбки девушек. Выход «в свет» никого не оставил равнодушным, по эту сторону забора даже воздух казался чище.

План выходного дня состоял из посещения одного из военных кораблей, которые находились в ремонтных доках города.

Ротная колонна двигалась в сопровождении офицера, Грищенко и Забродского, который находился в приподнятом настроении, лишь изредка подавал команду «Левой, левой»… Предвидя реакцию, все же скомандовал тянуче:

– Песню-ю…

Это стало полной неожиданностью; матросы спохватились, вспоминая начало взводной песни, но поняли, что исполнение ее на улице неприемлемо.

– …запе-е-е-вай!

– Здесь птицы не поют… – робко затянуло несколько мрачных голосов, – деревья не растут, – но, поняв, что одиноки, запевалы пугливо смолкли, награжденные ухмылками товарищей.

На это Забродский лишь ответил снисходительной высокомерной улыбкой. Кануло в небытие время походных песен и запевал, навсегда утеряно подымающее настроение искусство строевой песни, все осталось лишь в книгах да старых фильмах о солдатской жизни. Если и вырывались из глоток курсантов какие-то звуки, то они были схожи лишь с мычанием коров и блеянием овец.

Вид плавучей громадины поразил всех, особо впечатляли пушки и установки ракет. Но в связи с отсутствием командира корабля посещение было невозможным, о чем и доложил дежурный офицер.

Офицер и Забродский решили ждать его прихода. Наблюдая за жизнью вокруг, с настораживающей громадиной корабля и речной глади повсюду, все вольно разбрелись по причалу. Увидели матроса в бушлате, привлекшего внимание одиночеством и принадлежностью к неизвестному им миру, который пугал, но еще больше манил. Все видели, что ему было холодно в его одежде; всем своим видом он производил жалкое впечатление. Тот, равнодушно отмалчиваясь, был вынужден покорно принимать снисходительные взгляды незнакомых военных.

– Что это за корабль? – первым небрежно поинтересовался у него Гиревский, являвший собой полную противоположность.

Поежившись, матрос холодно отмерил:

– Ракетный корабль «Красный Кавказ».

– Ты на нем служишь? – не отступая, полюбопытствовало службе.

Дрожа от холода, матрос грустно поделился:

– Да какая там служба. Корабль старый: списывать давно пора, а реконструируют. Второй год стоим на ремонте. Молодых почти нет. Только пригонят, так сразу на другой корабль отправляют. Нас всего трое, молодых, а остальные – «годки». Вот мы их и обслуживаем.

Подобное откровение озадачило курсантов лаконичной простотой. Стояли молча.

А в это время из корабельной надстройки выбежалвеселящийся матрос. Вдогонку выскочил другой и, продолжая какую-то игру, поспешно снял с ноги кед и метнул в спину убегающему, сопроводив длинной тирадой грязного мата. От этого обоим стало только веселее, один за другим забежали в отворенную дверь.

Матрос-сторож отвел взгляд от палубы и грустно про изнес:

– Вот видите, «годки» что хотят, то и делают…

Исподволь все вдруг призадумались, всеми силами не впуская того, что невольно просилось, в головы. Давно заприметив небольшое количество матрасов, разложенных поверх ящиков и бочек, не удержались и спросили, чем матрос здесь занимается.

– Просушиваю матрасы, – просто ответил тот.

Охваченный нехорошими чувствами, Мирков спросил, почему тот одет не по сезону, ведь холодно ему.

Дежурный лишь скромно пожал плечами:

– Мою шинель «годки» на тапочки порезали…

Продолжая поражать равнодушием к себе, его патологическая безмятежность всколыхнула воображение парней; удивились несказанно, занялись пересудами. На что Забродский гордо заявил:

– Вот видите, что я вам говорил. А вы мне не верите… – но чем больше он опускал их на землю, тем больше сопротивлялись объединенные потерей иллюзий курсанты.

Вскоре, потеряв интерес, они невольно разбрелись по причалу. Оставшийся стоять рядом с матросом Гиревский, указав вдаль рукой, полюбопытствовал о большом и красивом корабле в голубой дымке, стоявшем на рейде.

Матрос взглянул вперед, равнодушно ответил:

– Это «Березина», географическое судно.

– Это белый корабль, – уверенно добавил Гиревский, словно сообщил что-то, известное только ему. Образ корабля, который почему-то казался всем «белым», манил легкой воздушностью из несбывшейся сказки.

Вглядываясь в даль, в казавшийся сказочным «белый» корабль, все захотели бороздить океаны именно на таком судне, со светлыми и тихими каютами, слаженной командой и справедливым командиром. Увы, перед глазами имели обратный пример – мрачный и извергавший вулканом грязный мат «Красный Кавказ».

По разрешению прибывшего командира они наконец поднялись на палубу «Красного Кавказа». Приставленный гидом офицер рассказывал об огневой мощи и возможностях большого ракетного носителя, потом пригласил спуститься вниз. Ловя насмешливые взгляды появлявшихся повсюду матросов команды, курсанты молчаливо сторонились их, пугались высокомерия надменных лиц.

Впечатлений хватило на всю обратную дорогу. Подавая команды, Забродский торопил всех в часть. По пути он не упустил случая поразвлечься. Возле магазина зачем-то остановил строй и приказал всем повернуться лицом к витрине. Курсанты выполнили приказ, хотя не понимали его, но затем, устремив вперед взоры, через витрину магазина увидели молоденькую девушку, которая сидела за кассой. По мере осознания распоряжения Забродского строй похотливо заулыбался, ответил смешками и колки ми шутками. Подобное вольное созерцание «живого объекта» действительно радовало глаз. Ничего не подозревая, кассирша подняла голову и неожиданно увидела пятьдесят улыбок. Девушка вспыхнула и быстро отвела глаза, но, не в силах противиться соблазну, вновь повернулась к витрине и тут же смущенно отшатнулась, услышав взрыв смеха.

– Ну что, посмотрели? Шагом марш, – скомандовал Забродский.

Все поняли друг друга.

Глава шестая

Когда матрос Репешку выходил из строя и обращался к старшине, все начинали трястись от смеха. Приземистый, с втянутой в плечи головой, он, когда подносил руку к головному убору, весь сжимался и, смешно выпячивая живот, вполголоса докладывал о прибытии.

Деревенский парнишка из молдавской деревни вел себя странно, будто вовсе не знал ничего в жизни, лишь виноградники да пастбища. Только среди природы он чувствовал себя свободно, находя в ней забаву и душевное успокоение.

После окончания средней школы Репешку долго не раздумывал, пошел работать в коровник, где всю свою жизнь горбатилась мать. Чистил стойла от навоза, кормил скотину и готовил к дойке. Радуясь простоте избраннойпрофессии и счастливому известию о непригодности к воинской службе, парнишка жил неторопливо и спокойно – с надеждой на лучшие времена, с мечтой о жене, детях и достатке. Уже было присмотрел на танцах в соседнем селе пышнотелую Аурику и даже делал робкие попытки познакомиться, но все рухнуло в одночасье – пришла повестка из военкомата!

Во время чтения злосчастного бланка его младенческое лицо сначала побагровело, затем появился синюшный оттенок, глаза выкатились из орбит, а затем, цепенея ртом, парень обессиленно стал хватать воздух, словно на шею набросили удавку. Остановив взгляд на бланке, почувствовал легкое кружение головы, колени предательски подогнулись. Опустился на землю и заплакал.

Но следующим утром он припомнил одну очень важную и весомую деталь, которая значительно меняла дело. «У меня же на руках военный билет, где сказано: „Не годен к воинской службе“. Все это явный подлог со стороны военкомата». Он был рад своему открытию.

Но вскоре повестка пришла вновь, он съездил в район и убедился в своем несчастье. Потом весь день заливал горе вином собственного изготовления. Не мог знать, что неожиданному повороту судьбы обязан председателю соседнего колхоза, который поддерживал тесные дружеские отношения с работниками военкомата и по настоятельной просьбе жены – понятно, что из самых благородных побуждений – за круглую сумму откупил сына от воинской службы.

В отчаянии Репешку решил сначала остаться дома. Но, вспомнив об ответственности за уклонение от военной службы, отбросил дурные мысли.

«Да, но что я там буду делать?..» – думал он растерянно, не в состоянии представить себя солдатом, сидящим в танке или бегущим в атаку с противотанковым ружьем. Но страшила не столько сама служба, сколько жесткость неуставных отношений. Не видел себя военным и оттого мучился несправедливостью случившегося.

Как он и захотел, никто не провожал его в Сороках. Мать, как ни просила сына сделать все по-человечески, с гостями и столом, не смогла переубедить его. Отказ был сделан в такой резкой форме, что она не противоречилабестолковому сыну, замолчала и затаилась, лишь тихо плакала в сторонке.

В последний день «гражданской» жизни Репешку встал, выпил поданную заботливой матерью кружку молока и, не поблагодарив, пошел собираться. Оделся, взял школьный портфель, куда легко поместился жалкий скарб, и направился к выходу. Мать всхлипывала и невнятно причитала, утирая слезы натруженной маленькой ладошкой, сын подчеркнуто не обращал внимания на ее слезы. Остановился у двери и в последний раз хозяйским взглядом окинул избу, где родился, трудно жил и видел мало радости. Взглянул на расстроенную мать, прикрикнул, чтобы та прекратила причитания.

– Замолчи, я тебе сказал! – повторил строже, от злости топнул ногой. Мать только больше разрыдалась. – Замолчи, я сказал! А то вовсе не пойду!

От этих слов женщина испуганно всплеснула руками.

– Не дай бог, сынок! Если государство определило тебя солдатом, значит, так тому и быть, – тешилась она несбыточной материнской надеждой.

Сын стоял перед расстроенной матерью с решитель ным видом.

– Все мои вещи никому не давать! – сказал громко и, выдержав паузу, добавил совершенно спокойно: – Ну, я пошел…

Мать истошно завыла вслед.

Все, кто видели его на улице с портфелем, даже не догадывались, куда шагает неторопливо их односельчанин.

Шел шестой час занятий, курсанты хотели побыстрее разделаться с последним заданием и уйти. Глаза матросов устремились на угрюмо-«отважного» Репешку, который стоял у стола, низко склонив голову и не отвечая ни на один из вопросов.

Как ни странно, но он покорил сердца, сослуживцы его любили. Что бы ни случалось и ни затевалось в роте, Репешку всегда отличался странным неумением, ни по одному из предметов не вытягивал даже на «удовлетворительно» и был самым неуспевающим курсантом.

Неуклюжий, нелепый, со странным характером и к тому абсолютно беззащитный, он давал повод к двоякому отношению; то ли как к шуту, то ли как к хитрой лисе, а может быть, вообще как к обиженному судьбой человеку.

Грищенко не выдержал затянувшегося молчания, вспы лил:

– Почему ты не можешь изучить специальность? Или просто служить не хочешь? – собирался добавить: «Не умеешь – научим, не хочешь – заставим», но, почувствовав неуместность старой армейской поговорки, не сказал больше ни слова.

Удивляясь упорному репешкинскому молчанию, поднялся худощавый Жадовский. Сочувственно поинтересовался, может, у того что-то случилось дома? Но и на это Репешку лишь отрицательно кивнул, оказавшись в странной ситуации: категорически отказываясь делать что-либо, он был готов вот-вот пустить слезу.

– Да он по-русски, наверно, плохо понимает! – крикнул кто-то из последнего ряда.

– Все он понимает… – заступился за земляка Мырза и добавил тихо: – Человек он такой…

После такого заключения отчего-то все помрачнели. Вдруг тяжелая слеза скатилась по щеке Репешку и сорвалась вниз. Ребята замерли, цепенея.

– А вы знаете, что я сегодня узнал? – решительно разорвал паузу Грищенко, заранее возмущенный тем, что собирался сказать. – Репешку – единственный в роте не комсомолец!

Все изумленно взглянули на старшину и дружно расхо хотались.

Позорящая роту «беспартийность» Репешку действительно являлась беспокойством старшины. Участвуя в «социалистическом соревновании» части, они занимали одно из первых мест, и вот этого места можно было лишиться из-за несознательности Репешку, что, естественно, не радовало командование, участвовавшее в показательном соревновании.

И, всем на удивление, ровно через неделю, без формальных рекомендаций и испытательных сроков его приняли в ряды Ленинского коммунистического союза молодежи. Удивляясь такому повороту, он только улыбался и пожимал плечами.

– Да он просто ушатый! – возмутился Грищенко его долгому молчанию, шагнул и больно щелкнул матроса по уху.

Не сдержав порыва, из-за стола вскочил Чунихин и отважно бросился на защиту сослуживца.

– Товарищ старшина 2-й статьи, если он не может ответить, то это не значит, что над ним нужно издеваться!

Удивленный непозволительной дерзостью подчиненного, Грищенко сжал кулаки, но сдержался, рявкнул грозно:

– Ты поговори… Что-то ты стал в последнее время раз говорчивым!

– А почему вы к нему пристаете? – не сдавался Чунихин. – Не видите, что он жизнью обиженный?!

– А чего ты-то лезешь? – давил Грищенко. – Тебя же не трогают!

– Только попробуйте! – без смущения отрезал матрос, чем несказанно удивил старшину, захотевшего немедленно «усадить» подчиненного кулаком.

Косясь на парней, Грищенко разрешил Репешку сесть, а сам без всякой на то причины спешно оставил класс и долго не возвращался. Через какое-то время приоткрыл дверь, вызвал Чунихина в коридор. Матрос удивился, но понял, что странное приглашение связано с только что случившимся. Готовый к самому худшему, под немыми взглядами сослуживцев он вышел с дерзкой ухмылкой, никак не ожидая увидеть вместе с Грищенко его друга, старшину 2-й статьи Янпавлиса. Грищенко бесцеремонно схватил матроса за плечи и грубо толкнул к стене.

– В чем дело, Чунихин? – радовался возможности разделаться с нахалом. – Или уже борзота пробивает, не рано ли?

С животной радостью Грищенко попытался огромным кулаком ударить матроса в грудь. Но, изловчившись, тот резким движением отбил удар. Грищенко хотел наброситься еще раз, но его остановил отважный вид худощавого матроса, готового биться дальше.

– «Карась»… – презрительно выдавил Янпавлис и ударил курсанта.

С величественным видом, раздуваясь от сознания собственного превосходства, они разрешили Чунихину вернуться в класс, прибавив, что поговорят с ним еще.

Тишину отбоя нарушал ритмичный шорох щетки, раздававшийся с середины казармы.

Штрафные работы после отбоя были обычным делом. На этот раз в немилость попал Чунихин. После того, что с ним случилось, он не удивился приказу дежурного старшины. Приняв решение ни при каком раскладе событий неменять убеждений, он только крепче сжал зубы. Не испугаладаже огромная щетка-«машка» с прицепленной тридцатидвухкилограммовой гирей. Широкими размеренными движениями он драил пол и понимал, что этим наказанием история не закончится, что Грищенко и Янпавлис, которых он задел за живое, просто обязаны предпринять решительные действия.

Тут открылась дверь умывальной, и на пороге показал ся Грищенко:

– Эй… боец, поди-ка сюда, – произнес равнодушно.

Матрос оставил «машку» и покорно побрел в умывальню, где собрался полный состав старшин. Увидев «объект воспитания», те оживились.

Забродский притворно обрадовался по явлению матроса.

– Что-то случилось, Чунихин?.. – поинтересовался он, полный искреннего удивления. – Ты же понимаешь, что ты еще даже не «карась»? А всего лишь «дух».

– А меня это не волнует! – выругался тот злобно, опасливо держась на расстоянии.

Грищенко отделился от группы и, не раздумывая, резким ударом отбросил «объект» к стене. Тот, инстинктивно прикрывшись руками, сжатыми в кулаки, приготовился отразить нападение, яростно закричал, что просто так его не возьмут. Повернувшись к Грищенко, заявил:

– А тебя, Грищенко, я все равно подловлю в Харькове!

Подобной дерзости старшина не мог снести, набросил ся яростно с криком:

– Да я тебя, «карась», – ударил курсанта в грудь, но тут же получил ответный удар в лицо. Побагровев от стыда, неловкости перед друзьями, он кинулся в бой, но тот отбил и эту попытку.

– Гриша, хватит, а то еще заложит, – остановил спо койный голос одного из старшин, те стояли в стороне, выжи дали.

– Гриша, да брось его. Пускай идет, с ним все ясно… – поддержал другой.

– Теперь ты у меня из нарядов не вылезешь, – подчеркнуто тихо произнес Грищенко, чем вызвал одобрение большинства коллег.

– Иди, Чунихин. Мы поняли, кто ты, и Гриша теперь о тебе позаботится, – заключил Забродский.

Грищенко сдержал слово: через день ставил его в наряд на самое трудное дежурство по роте. Но тот не роптал – бросив вызов, гордился собой.