Текст книги "Саваоф. Книга 1"

Около часу ночи лишь выехали мы из поселка ММС домой.

– Напишите о Лукашиной, Александр Петрович, – попросил Федотов, – она из золотого фонда моих кадров.

Я давно присматривался к Елене Геннадьевне и понял, что она такой же трудоголик, как и Василий Петрович. Это, как я мыслю, естественное для «человеческого вещества» состояние. Таких людей собрал я и в городе на Солнце. Но это нежизненно, могут заметить мне, и противу природы, когда человек фанатически так отдается работе. Но я имею ввиду трудогольство в более широком смысле, когда оно являет собой труд души мужчины и женщины в том, что касается и дела и любви. Такой их настрой, когда люди живут с блестящими, сияющими глазами, которые лучатся, как бывает это у открывателей-первопроходцев. И думается тогда: но боже ж мой, весь мир наш ведь может быть лучистым! Как город Солнца Кампанеллы. Если лучится женщина, как лучатся звезды на небе, и лучишься ты, мужчина, вы с ней являете двойную звезду. И это самое ценное и дорогое в семейной жизни, в любви. Взаимолучимость – вот ее сокровение. Идеал это, когда Она может сказать: «Я вся излучаю женщину», а Он: «Я весь излучаю мужчину». И раскрываются двое такие чувственно-слитные, энергичные и нежные. Будто кущи цветущего, рассветного шиповника, какой есть на даче моей, с жемчужинками просвеченной солнцем утренней росы на алых лепестках цветов.

Через несколько дней у меня состоялась долгая, душевная беседа с Лукашиной, и добыл я, так сказать, еще один кусок в свой роман. Прощались после планерки у Федотова также поздно.

– Улетаю на Солнце, – заявил я ей. Нужно было по-писательски прочувствовать и выразить в художественных картинках отлет экспедиции солнечников на «живую» планету в созвездии Скорпиона. И я был уже мысленно в своем космолете. В ушах звенели слова Лукашиной:

– Не забывайте о нас!

Ну, как я мог забыть о своих героях из «ТОИРа» и их модулях! Думалось мне о замечательной этой идее – модульности. Ее люди подсмотрели в живой природе. Практически все биологические системы, как правило, модульные – от биомолекул до биосферы. Человек, являя собой совершеннейший модуль, сам состоит из сплошных модульных сетей. Я ж вот думаю сейчас, что модульно все живое. Те же ели на даче у меня, яблони, липа, дубок и кедренок. А не модульна ли и вся Вселенная? Так, думаю. Она с созвездиями и галактиками – что крона раскидистого дерева. Это агломерация галактик или, как их можно назвать, – пузырей браны Хокинга. И модульность в экономии Вселенной объяснима с точки зрения группы исследователей из Корнеллского университета, которой руководил доктор Ход Липсон. Оригинальная их гипотеза, объясняющая возникновение модульной организации – это как раз возможность снизить энергетические затраты на самоподдержание целостности всей системы. Одним словом, Вселенная – самый экономичный энергетический объект ее как живого организма. Играющаяся она, Вселенная. Играющая в «кубики». Думаю, вложенность биосистем одна в другую – из той же оперы. Модельна в этом плане русская матрешка. Иерархическое это явление вложенность, начиная от молекулы и клетки и поднимаясь до всей Вселенной. А она что? Вложенность в систему более высшего порядка в Универсуме, в мегасферу. Да-да, Вселенная – вложенный в нее циклоидально-спиралевидный вихрь. Так от вихря к вихрю, начиная с протона иерархично ширеет сущее все в Универсуме. Как матрешки одна в одной, все шире, шире и шире. Даже в самом разпрозаичном бизнесе, где, казалось бы, далеко все от модульности, проявляется это. Пример свежайший. Побывал я по случаю на презентации продукции германской фирмы EASTCON. Постельный комплект из шерсти ламы – это что ни на есть натуральнейший модуль с высокой степенью жизнестойкости и комфортности для человека, целебный для его здоровья. Шерсть дышит, удерживает постоянную температуру. А еще подушка. Тоже «ламовая», но внутри она состоит из пузырьков воздуха, которые придают ей свойство принимать форму прилегающего к ней тела, шеи, то бишь, поднял человек голову, подушка восстановила прежний свой вид… Несть, в общем, предела веселому этому матрешечному карнавалу. Играется Вселенная, как дитя – так играют на утренней заре, когда стелется по зеркалу вод живой перламутр тонкой пелены молодого тумана и выскакивают из глубин, пуская по глади концентрические круги, пунцовые рыбки.

Романтика – гордое слово…

Рюкзак – родня рыбам. Он имеет свойство плодотворно полниться, становиться тугим, как икряная рыба, и так же, как она, путешествовать. Знаю, о чем говорю: с юности познал рюкзак.

Рюкзак – ноша для философского камня. Не знаю, как у кого начинаются литературные судьбы, а своей собственной я счастливо обязан записками с изысканий газопровода Игрим-Серов: «В поисках философского камня». Напечатала их 18 ноября 1964 года «Комсомольская правда», и попали они в книгу «Письма из Сибири». Был я тогда топографом с Волги. Все мы, итээровцы, приехали на Север экспедицией из одного города. Рабочие у нас также подобрались свои, волжане, мы – командированные, они – сосланные на Север по хрущевскому постановлению тунеядцы. Слово это назвалось сейчас – и прибой того времени шибанул вдруг мне в душу.

Что сказать сейчас о высылке тунеядцев на Север? Односложно если – очередная это глупость хрущевская. Две самые распространенные материи во Вселенной: водород и глупость (Харлан Элиссон). Но есть к этому добавка Фрэнка Заппа: Глупости во Вселенной больше, чем водорода, и хранится она дольше. Тунеядцы виноваты в своем образе жизни. Но они ведь – продукт Системы, и она более виновна в их бедах. И то еще надо учесть, что оскорблял Указ Правительства о тунеядцах не только коренное местное население, но и всех тех, кто в студеной Сибири свершал «подвиг века». А я по себе это знаю, а не из газет: и тонул в болотных зыбунах здесь, и простывал на семи ветрах, и голодал, переходя на подножный корм и выедая окрест палаток кочки с клюквой и кустики брусники. Одно и скажешь: веселуха! Поется ж:

 
Бывали дни веселые,
По месяцу не ел,
Не то, что было нечего,
А просто не хотел.
 

Местное население недоумевало, как же это, мол, так, здесь дом родной наш, для себя живем мы и для Отчизны, вкалываем, не щадя живота своего, а нам сюда – тунеядцев, нате, мол, вам премию. Мы что, отхожее место, которое загрязняют присылкой сюда не нашедших себя в жизни людей? И пьянствуют тунеядцы, собак у нас в Игриме поели много. А бабы те, телки похотливые, титьки вывалят и совращают мужиков. И вновь будто бы вижу и слышу, как ерничает одна красивая стерва кошка драная, выголив свои прелести: ты щего, мол, нащальник, мне с этими приятностями горбатиться здесь не резон. Ты на ручечки мои глянь-ка, нащальничек, ими бы только яички твои перекатывать. Че тут скажешь? По Ерофееву: стервозность бабы этой как высшая и последняя стадия блядовитсти. И ведь не выдержал молодяга блядофонистого такого ее натиска и схватил трипак. Скандал в его семье был – до небес. Так вот связываться с телками. Где телки, там страсти чисто животные. В миниатюрном «Толковом словаре молодежного сленга», что я держу на столе у себя для справок по этим вопросам, много таких слов и понятий, что звучат у проституток, ночных бабочек (поэзии-то сколько!), то бишь, и сутенеров. По Интернету прочел одну реплику, и вмиг представилась воображению картина «группенсекса», зазвучали веселые слова разгоряченной самки самцам: «Шевелите поршнями, мальчики!» Из той же почти оперы чеховское: «А это, рекомендую, мать моих сукиных сынов» (из записной книжки).

Приходя к нам саратовским экспедиционникам, отогревал он душу, когда лечился, слушая, как геолог Буренко душещипательно выпевал под гитару и включался в хор, когда подтягивали мелодию другие, любимую нашу песню «Пара гнедых», про свое особенно, про хозяйку, что более пылких сводила с ума и таял в обьятьях любовник счастливый:

 
Грек из Одессы, еврей из Варшавы,
Юный корнет и седой генерал —
Каждый искал в ней любви и забавы
И на груди у нее засыпал.
 

Любили мы Буренко. Мощный лосище, что Белозвезд, на трассе проламывался через

тайгу так самозабвенно, что за неделю оставался в ремках, которые вились у него на ветру, как ленты бескозырки матросской. Но открылся однажды у него такой порок, что стал отвращать от него. Обретаясь в Игриме, забрасывал он в тайгу на вертолетом продукты. И тунеядец Вася Борисов открыл однажды, что больно легкие посылки его, не совпадают с запиской. Масла сливочного не 10 кг, положим, а где-то 7—8, гречки не 12, а 9 кг. И так далее. Когда мы убедились, что сие, такое воровство Буренко – печальная реалия, Вася Борисов, святая душа на костылях, из авиамехаников родом, которого море неразливанное технического спирта на авиазаводе сгубило, по-детски изумлялся, изливаясь передо мной, когда я вел сьемку очередного перехода газопровода через болото: «Как же так, Саша, объясни ты мне сиволапому, почему шакалит так Буренко? Я бы шакалил – простительно, отверженный я человек. Но Буренко, человек с университетским дипломом, интеллигент, руководитель наш, нас же обдирает, как распоследний ханыга. Орден еще ему дали за наш газопровод. Как свести тут концы с концами? Мы и так люди несчастные, где по вине собственной, дури всякой, где по вине государства. Отчего так живут люди? Ты умный человек, ответь». Что я мог сказать Васе, когда правда его была, как слеза… Когда Буренко переправил в Саратов, приобретя здесь, на Северах, двухкамерный холодильник, а они были в дефиците в те поры (чего только не было в дефиците при социализме), тогда именно стали мы понимать, что не на полевые он их приобрел. А так что, за руку не схвачен – не вор. Другой же техник-геолог Жека, его подчиненный, пролетарская душа, весельчак – хоть ходи за ним сутками и анекдоты его записывай, открылся нам, когда голодовали мы: в непогоду вертолет не мог вылететь. Так вот пойдет он на трассу. Даст заданиям буровикам-тунеядцам, покрутит с ними для настроя штанги, и пошел по визиркам с мелкашкой. Добудет три-четыре рябчика, шашлычки изготовит на костерке, и так ему хорошо в мелко-буржуйском его кайфе. А в палатке вечером, когда крошки хлебные мы собираем, да с брусничинами клюем, ноет, что жрать охота, что кишка с кишкой у него канкан танцуют. Но это так, к слову, и лишь можно пропеть, что все хорошо, прекрасная маркиза, все хорошо, все хор-рошо. Романтика – гордое слово… Но о проблемах, что от вышних властей зависели.

Как не обратить тут свой взор к Никите Сергеевичу с Правительством: подумали бы лучше, как решить на Северах наших продовольственную проблему. Я лично и товарищи мои в изыскательской экспедиции сгущенкой питались, тушенкой и сушеной картошкой. А овощи и фрукты где?.. Это чисто физиологическая потребность в них. А вот сопряжение тех ж овощей с высокой, мирового уровня даже культурой – это нечто! Но оно случилось. Всю осень цепляло мое сознание на афишах, что к нам приедет некий «овощной оркестр». Из репортажа классного нашего культуролога Юлии Конкиной понял, наконец, что же это за блюдо. Вырываю большой кусок из репортажа. Не токмо оттого, что надо, а оттого, что вкусный он, приятно читать это в той же мере, как есть на даче свежие огурцы, помидоры, редиску или приправы в виде сельдерея. лука-порея и прочее. Восходящая звезда шансона тюменка Жанна Прохоренко, которая месяц почти выступала перед моряками, солдатами и офицерами на Итурупе и других Курильских островах, рассказывала, что здорово ее там встречали, что понравилась песня Жанны про огурчики и помидорчики, «вкусные» строки… Пел с ней некогда Вилли Токарев. Предрекают певице мировую славу. Но – об «овощном оркестре»:

«29 октября на сцене Тюменской филармонии играет «Венский овощной оркестр» (Австрия). Это – 12 человек, которые исполняют музыку в разных стилях: от хауса и экспериментальной электроники до фри-джаза и нойза, но при этом играют исключительно на… овощах. Точнее, на инструментах, сделанных прямо из овощей перед концертом. Морковные флейты, тыквобасы (контрабасы из тыквы), огурцефоны, баклажанные цимбалы, бонго-барабаны из сельдерея, скрипки из лука-порея. Самые подходящие палочки для барабана из тыквы – стебли лука-порея. «Мелодии садов» рождаются из непривычного материала. Качество концерта зависит не только от акустики и температуры в зале, но и от климата конкретной страны и овощей, которые в ней продаются.

Перед репетицией музыканты отправляются на местные рынки и выбирают сырье, чтобы затем создать из него инструменты. Во время исполнения прямо на сцене из неиспользованных остатков овощей готовится суп, которым потом по традиции угощают весь зал. Некоторых ждет еще и ценный сувенир: музыканты раздаривают большинство своих инструментов понравившимся слушателям».

Лафа, иного ничего и не скажешь. Решил: пойду на концерт, если удастся. А нет – прознаю, как делать овощные инструменты, и попробую заняться таким экслюзивом на даче. Для отдыха и развлечения. Содрогнитесь от предстящего кайфа тыквы, редисочки, лук, огурчики и помидорчики! Даешь овощную симфонию на моей даче! То-то пустятся в пляс наши цветики-самоцветики, закружатся в вальсе дальневосточники.

 
Меркнет костер,
Сопки покрыл туман.
Легкие звуки старого вальса
Тихо ведет баян…
 

Музыкантов-овощников так мне и не удалось услышать, но новые подробности в репортаже с концерта овощников мне открылись. Для полноценной игры оркестру требуется 150 кг овощей. Морковка приветствуется длинная и прямая (как у меня на даче), хотя музыканты могут заставить играть любой овощ. Впечатляюще играли австрияки в Тюмени. В «Священной весне» Стравинского приятен уху был шелест луковой шелухи, напоминающий шум дождя. Слышалось цоканье каблучков по мокрому асфальту, шум проезжающих по лужам машин (все эти звуки, в зависимости от частоты вращения, издавали… дрели, на сверла которых были нанизаны коренья). Окончательно голод на экспериментальную музыку слушатели утолили в произведении в стиле диско, исполненном на бис. «Просто у нас остались овощи», – объяснили музыканты. И в первые ряды со сцены покатились картошка, капуста, какая-то крупа, горох… Этот грохот, стук и шелест вплетался в другие ритмичные звуки, придавая произведению необычное звучание. Диэтчики могли закусывать, чему способствовала и «диэтическая» музыка: иной она и быть не могла, когда игра шла на таком пресном продукте, как овощи… Что же касательно ссылки на Севера начальников больших – тут польза могла бы быть. Полезно же оказалось князю Меншикову в Березово угодить: самолично увидел хоть, как народ живет в сибирской глубинке тут. Сам светлейший признал: «Благо ми, яко смирил мя еси». И не тунеядцев бы отправлять в «игримский штрафбат», а бычков, коровок, овец или баранов или контейнеры с овощами. Мясо же это и молочко. И двух бы зайцев убивали правители, если бы это была нашкодившая в чем-то в Европе российской живность. Известен же потешный этот случай, который приводит в книге «История человеческой глупости» венгр Иштван Рат-Вег: состоялся в России курьезный один судебный процесс, когда в роли обвиняемого в нем выступал баран-драчун. И решением судьи хулиганствующее животное осуждено было на ссылку в Сибирь. Данные о методах приведения приговора в исполнение и личной жизни барана в трудных условиях до автора книги, к сожалению, не дошли: это не декабрист, никаким боком к ним не подходил он. Что же касается другого чего-то про российских животных, про то ему тоже не известно. А я лично знаю лишь из повествования того же Иштвана Рат-Вега, что повесили по заслугам в 1314 году во французском поселке Мози быка, забодавшего человека. А В 1519 году в Швейцарии возбудили судебное дело против полевых мышей. Вообще кандидатов на такое правосудие хватало. Это саранча, гусеницы, хрущи, змеи, лягушки, крысы, кроты и т. д. Их нашествие становилось бедствием для целых регионов, когда живность эта уничтожала урожай, что сопровождалось неминуемым голодом… Виновных могли осудить на высылку или приговорить к повешению… Насчет России о таком у Иштвана Рат-Вега ничего не сказано. Но один дикий случай подобного рода мы, русские, знаем хорошо и без любозная-венгра. Крыса, казненная по высочайшему царскому повелению, как и пятеро декабристов, зачинщиков мятежа на Сенатской площади, – гримаса русской истории. И рассказывал об этом в лекциях о ней студентам Московского государственного университета Василий Ключевский. Раз Екатерина, войдя к мужу, императору Петру 111, поражена была представившимся ей зрелищем. На веревке, протянутой с потолка, висела большая крыса. На вопрос супруга, что же это все значит, Петр ответил, что крыса совершила уголовное преступление, жесточайше наказуемое по военным законам: она забралась на картонную крепость, стоявшую на столе, и сьела двух часовых из крахмала. Итог печален: преступница была срочно изловлена, предана военно-полевому суду и приговорена к смертной казни через повешение (свежи были еще, наверное, в памяти внука Петрова события расправы с пятеркой декабристов). Империя досталась ему по дурику, нечаянно. Он России боялся. И продолжал играть инфантильный царь в любимые куклы и, женившись. Увлекаясь военной славой, стратегическим гением Фридриха 11, велел наделать себе и солдатиков, восковых, свинцовых и деревянных с такими приспособлениями, что дергает человек за шнурки, и раздаются звуки, схожие с беглым оружейным огнем. Облачившись в парадный генеральский костюм, устраивал новоиспеченный император смотры своим игрушечным войскам и с наслаждением вслушивался в батальные звуки. Что тургеневский барин один, вслушивался, как свистят розги над спиной наказуемого по его повелению крестьянина: вжи-ик, вжи-ик! Я ж думаю о крысах. На земле люди жили, и обитали в их жилищах и эти малоприятные существа, но в историю вошли крыса Петра и крыски княгини Екатерины Дашковой, как я их мог бы назвать. Шла она впереди просвещенных дам своего времени, была Президентом русской Академии наук. Еще в молодости зачитывалась до нервного расстройства Бейлем, Вольтером, Руссо. Но, завершив свою блестящую карьеру, она, как сообщает нам В. Ключевский, уединилась в Москве, и здесь вскрылось, какой была на самом деле эта высокая особа: Дашкова почти никого не принимала, равнодушно относилась к судьбе детей, бесцеременно дралась с прислугой как Ньютон, скандальной была. Того же отличала феноменальная нетерпимость ко всем его критикам. Стивен Хокинг в эссе о нем описывает спор его с немецким философом Готфридом Лейбницем. И тот и другой независимо друг от друга развили область математики, называемую дифференциальным исчислением, которое составляет основу большей части современной физики. Пыль до небес поднял Ньютон, оспаривая свое первенство. Полемика в научной прессе была нешуточной. Примечательно, что почти все статьи в защиту Ньютона были написаны им самим и лишь опубликованы под именами его друзей. Я и в наши дни встречал не одного такого организатора кампании за свою правоту. Говорят что после смерти Лейбница Ньютон заявил, что он получил большое удовлетворение от того, что ему удалось «разбить сердце Лейбница». И что говорить о науке и эмоциях. Нет без них ее. А уж литературы, внутрилитературной жизни – тем паче. Такие сражения устраивают в СМИ противники разных точек зрения, потрафляя каждый себе любимому, что аналогируются лишь с полем Куликовым. Материнские все чувства Дашковой сосредоточились на прирученных ею крысах. Смерть сына даже не опечалила Екатерину Романовну, но несчастье, постигшее одну из крыс, разволновало ее до глубины души. И думаю я сейчас: Дашкова пускай, это частный случай, партикулярия ее мизантропии, но вот царь с его казнью крысы – это совсем другое, что иначе как маразмом не назовешь. И ужаснее всего, что подвержен ему был престол нашей великой страны. Примерзает перо мое к бумаге, и ничего не могу я уже сказать что-либо тут о русском народе, который не раз бывал самым сиротским в мире, когда не только царям он был до лампочки, но и Провидение, кажется, покидало его на произвол судьбы. Возмутительна вообще трусость «чинариков» бюрократии на Руси. Достоевский рассказывает в «Записках из мертвого дома», как едет куда-то там из Петербурга ревизор, помпадур в квадрате, по-щедрински, и – переполох в весях. Все трусят, хлопочут, хотят товар лицом показать. Арестантов бросают на выравнивание ухаб на улицах, срывание кочек, подкрашивание заборов и столбиков, подштукатуривание и подмазывание. В наше время в Москве да и в областных центрах случались подобные оказии при всех «измах», в общем. И по херу властям народ: важно очки втереть помпадуру. Но история из царской жизни это что-то несусветное. Так впечатлила она меня, что снилось однажды мне: попал будто я в магазин «Крысы» и продавец в золотой ливрее учтиво так спрашивает меня: «Скоко вешать?» Я потерял, было, дар речи, но оборзев, как и этот барышник, «срезал» его: «А нельзя ли по морю, шоффэр?.. А на звезду, сукин ты сын?» Тунеядцы «хрущевского разлива» мне не снились: я с ними работал, делил кров, хлеб и соль. И одного из них мне до сих пор жалко – славного, веселого реечника моего Балду кличкой, по паспорту – Юру Надыршина.

С искрящимся лицом вспыхивает он сейчас в моей памяти, как задорно поет с фиоритурами: «А делай, делай, голубенок белай!» А таковым я тогда себя чувствовал. И живет в моем кровотоке, как и сам я самозабвенно пою про этого голубенка. Памятны мне всегда белое Березово и учительница Тамара Бронникова, славные ее мама-бабуля и двое пострелят-ребятишек. Неизгладима в сознании новогодняя ночь. Идем мы с Тамарой с гулянки. Ослепительные белые снега искрят в свете фонарей, и витает над нами мелодией голубенок белай. Вспоминаю сейчас об этой поре и думаю: сколько ж молодого энтузиазма кипело в нас, когда приехали мы сюда с Волги на изыскания газопровода. Вообще в такой спурт жизнь меня ввергла после армии с этими изысканиями, что поражает сейчас, в стариковскую довольно тихую пору воображение. Канал Иртыш-Караганда, газопроводы, броски из одного конца страны в другой, с запада на восток, с юга на север. Во весь размах открывалось передо мной небо Родины в звездах. Заскочишь в Саратов, к маме в родной Ильмень, и вновь в дороге. Помню, месяц ровно с перерывами в день-два провел в железнодорожных поездах. И так привычно это стало идти утром из купе умываться, глядеть в вагонные окна, как проносятся мимо леса, поля и горы. В душе настрой утренней птицы, встречающей солнце. Не было у меня ни городских каких-то обителей, ни тихих закатов, ни рабочих слободок. Ветер, ветер и ветер. С расцветанием мирного будущего сопрягалась душа. И слава богу, что такой была моя молодость, а не иной, как в песне душевной той, что щемит душу.

 
За фабричной заставой,
Где закаты в дыму,
Жил парнишка кудрявый,
Лет семнадцать ему…
 

И далее: мало видел он света, за рабочее дело ушел воевать и порубанный саблей, на землю упал… И не только в сознании проснулось мое молодое, но и в клеточках мышц. Завспыхивали картинки. В сорокаградусный мороз приземлились на лед Пунги у Игрима в туфельках и с километр добираемся до жилища. Погрузка на баркас и долгое плавание по сонной речушке со скарбом к пересечке ее с трассой будущего газопровода. Речные вилюжины, зеркала тихих вод с глядящимися в них соснами и кедрами. Крутой берег. Обустройство палаток во мхах и чахлом лесочке, где ныне возрос поселок, а может, город Светлый. Многочасовой переход в броднях через цепь болот с тяжелыми рюкзаками за спиной, шагаем, как лоси, мокрые и соленые от пота. Бивак в утонувшей в снегу десятиместной палатке в тридцатиградусные морозы. Движение группы с изысканиями шагами по 5—7 километров в день из Игрима. Освоили плечо километров в двадцать пять. Каждодневные возвращения на лыжах на базу. Мелькают только деревья в закуржавленном с кухтой на ветвях лесу. Борода за несколько часов этого хода превращается в сосульку. Сьемки перехода через длинную колыхающуюся под ногами топь, где едва не утонул я, когда прорвалось моховое покрывало над ручьем осталась на карте отметка: Санькин ручей, чем горжусь неимоверно. Болотина с зеркалами озерец и крепкими ноябрьскими морозами. Бьем с Балдой трассу газопровода, я у теодолита, он бегает с рейкой. Приблизился вплотную ко мне. Предательский треск льда, и мы оба по пояс в воде. Выбрались, выливаем ее из бродней. Мне не удалось снять один сапог. Не отважился больше возиться с ним, чтобы не осталась нога босой. До палатки с печуркой километра четыре. Бег, веселые вскрики Балды про голубенка белого. Правая нога с хлюпающей водой основательно призастыла. И если я в свои 70 ныне ее подволакиваю, как раненый в ногу лось Белозвезд, так это последствия той молодецкой поры.

Это любовь, которой грезил и что жила во мне. Царство белого – снег, сияющий, как ризы господни, лист тот лучистый, на котором я, изыскивая трассу газопровода Игрим – Серов, написал в минуту солнечного вдохновения (протаптывал буквы унтами) сияющее жемчугом имя любимой – НИНА. На таких листах только и учиться писать по-пушкински снежно и кратко. Это воспоминания о техникумовской поре. Звучащая в сознании песня, связанная с белладонной. Это травянистое растение с фиолетовыми колокольцами цветочков, в переводе с итальянского – красивая дама. Помню, в техникуме у нас парень один пел чистым, ручейно льющимся голосом:

 
Белла, Белла, белла Донна,
Донна дорогая,
Приходи ко мне,
Я жду тебя в таверне
«Двери рая».
 

И пахло, казалось, в актовом зальчике нашем прибоем, ветром и смолою, таверною той, где «старого вина нальет хозяин нам с тобою», и такие флюиды любви витали среди юных геологов и геологинь, топографов и топографинь, какие и на изысканных самых балах не случаются. Если говорить о растении, то модницы пускали капельку белладонны в глаза, и они обретали особый блеск. Но шутки с нею плохи, о чем предостерегал Шекспир:

 
Белладонна – яд и лекарство в нежной оболочке.
Если понюхать – и прибудет сил,
Но стоит проглотить, чтоб он убил.
Мораль тут проста: красота коварна.
 

Упокоился сейчас на кладбище в Березово Юра: зарезал его гаденыш один с гитлеровским жидким чубчиком и волчьим аттестатом, когда уехали мы на камералку в Саратов. Это сотворил криминальный элемент, как говорился. Но вот случившееся в июне 2012 года с двумя подвыпившими сотрудниками УФСБ по Санкт-Петербургу и Ленинградской области. Они шумно вели себя на улице. Задирали прохожих, выкрикивая бранные слова. Какой-то мужчина сделал хулиганам замечание. В ответ на это один из оборотней в погонах вытащил из кармана куртки травматический пистолет «оса» и сделал из него несколько выстрелов. От полученных ранений, как сообщил представитель полиции Санкт-Петербурга, пострадавший скончался… А так увлекся реечник мой нашим делом, хотел на топографа выучиться и стать изыскателем… Нож, однако, порешил все грезы его и мечтания… А мечтал еще Юра и о море. Бог знает, о чем мечтал застреленный в Питере…

Помню ночевку нашу на переходе через болото, просекал которое ручей, где я как раз чуть и не утонул. Несколько дней вели мы с ним сьемку этого перехода с предательской трясиной. Вечер – это костерок у палатки, полевой ужин и долгий чай под звездным небом. И так хорошо разговорился Балда в те часы, что тогда-то я увидел в этом татарском парне с Глебучева оврага в Саратове романтика Юру Надыршина, который с детства мечтал о море. Истинно, плавать мы обязаны, жить не обязаны (лат,). Впервые от него именно услышал я о карфагенском мореплавателе Ганноне, о плавании его в шестом веке до новой эры вдоль западного берега Африки, о мысе, который он назвал Южным рогом. Говорил далее Юра и как в воду глядел: «Может, этот переход помечен будет на карте Санькиным ручьем». А так оно и случилось позднее. С горечью добавлял: «Тунеядец Балда этой чести не удостоится». Но то был минутный душевный всхлип его. Из рассказа про Ганнона помню сейчас какие-то куски. Вспыхивали они в моем сознании, когда живописал Апокалипис, случившийся с планетой, и усилиях солнечников по вызволению ее, цунами, которое обрушилось и на Африку, потом медленный подьем суши из водных недр, курс ковчегов со спасенным человечеством на Мыс Доброй надежды, мысленно видел плавание Ганнона по рассказу Балды. Он меня впечатлил не случайно: с пятого класса мечтал я о море. Но о рассказе моего реечника-тунеядца. Сколько поэзии было в нем. Рассказывал он, как плыли, мол, мореходы туда, куда буря да боги знали дорогу. Морские валы с такой яростью обрушивались на борта «Ока Мелькарта», что трещали доски судна. Мощное течение и ветер уносили его на восток. Круты водные горки-пригорки, то судно вздымается вверх, то падает вниз, и вновь крутое вздымание. Биниалится Ганнон, попавший в дикую эту оказию, с вечным бродягой Августом из романа «безумного норвежца» Кнута Гамсуна «Скитальцы», когда попал он в ураган на Балтике, и, лишившись мачт, пошло судно ко дну, как свинец, как камень, и лишь благодаря шлюпке, люди «спасли свои шкуры». Судьба предназначила будто вечному Августу, этому мечтателю и авантюристу Августу привносить в сонную жизнь обитатеей маленьких провинциальных городов дух свободы, жажды предпринимательства и надежды на лучшее. Имя – то какое знаковое у него, это некая печаль предосенья и августовские звездопады… Что-то ж влечет его все дальше – что-то заставляет снова и снова изменять людские судьбы… Так преодолевает бури и штормы жизни, крутые ее течения другой герой Гамсуна – вечный мечтатель Кнут Педерсен, одержимый идеей принести людям счастье и богатство. А счастья, простого человеческого счастья, хочется даже вечному скитальцу. Но может ли человек, способный менять чужие судьбы, изменить собственную судьбу? В судьбах этих и других скитальцев я вижу и судьбу самого Кнута Гамсуна. Не случайно главный герой «Скитальцев» – Кнут… О береге, о суше грезил Ганнон, о спасении людей, маяком в бурной морской темени было добро, если осмысливать это чисто философски… Что-то такое брезжило и в судьбе моего реечника, романтика по духу Балды… Восемь дней блуждали мореходы. Когда буря стала стихать и туман рассеялся, показались стаи птиц.

– Глядите! – закричал радостный Ганнон. – Птицы кружатся над водой и не улетают. Значит, близко их гнезда. Берег тут рядом, братья!

Да, это был верный признак суши, и мореходы нашли ее. Открыли здесь мыс, который и назван был Южным рогом.

Потом увидели они остров с высочайшими пальмами и обезьянами. Два дня стояла «Око Мелькарта» здесь в бухте, и вновь – плавание. Темно-зеленая вода. Казалось, что тут громадные глуби и не страшны ни мели, ни подводные камни. Но было и то и другое. И главное, что черный, как смоль, мрак облепил к утру их судно, и хлынул с неба водопадный вертикальный дождь. Он обливал мачту и паруса, кипел на палубе, булькал, чмокал, журчал и взвывал. Сверкали молнии невообразимой силы. Они вырывали судно из мглы и оставляли на черной воде светящийся след. Море вскипало, это уже в моем воображении, когда рисовался моему уму апокалипсис, и сотни ошпаренных будто рыб, которых терзали подводные магнитные бури, выбрасывались из недр водных, из мрака, что один другого глубже в глубоком море-океане, как самоубийцы из окон высотки. Концовка рассказа Надыршина была щемительной. Он с такой болью живописал – будто рассказывал о себе погибшем и для него будто корабельщики рыли могилу. Молча окружили ее потом. Обернув тело в белую простынь, опустили в сырую землю. Ганнон пал на колени и прочел молитву. Каждый бросил в яму по комку земли. Прикатили большой валун и положили сверху, начертав имя – Танит. А мне, с моим экзальтированным воображением, читалось: «Балда». «Если кто-нибудь захочет определить проделанный нами путь, – сказал Ганнон, едва сдерживая рыдания, – его вехами будут могилы». Потерял он друга своего сокровенного. Так я понял, что значил он Ганнону, что друг мой по рыбоводным экспедициям Игорь Созинов мне…