Текст книги "За чертой"

Смутные дни

Митинги в Луганске шли с января четырнадцатого года. У памятника Шевченко митинговали сторонники киевского «майдана», а напротив, через дорогу, у памятника Жертвам УПА проходили немногочисленные выступления тех, кто ратовал за русский язык и за союз с Россией. Митинги проходили в основном мирно, в лучшем случае старались лишь перекричать друг друга, что с переменным успехам удавалось и тем, и другим. Страсти стали накаляться лишь в феврале, а когда в Киеве произошёл вооружённый переворот, Луганск наконец проснулся и вывалил на площади. Все склонялись к тому, что Донбассу нудно жить на Украине в составе федерации со своим языком и своим местным самоуправлением.

22 февраля, на другой день после киевского переворота, в Харькове собрался съезд, который был призван объединить одной общей идеей все регионы Юго-Востока Украины и Крыма. А идея у всех была одна: провозгласить федеративную республику и тем самым отгородить себя от пробандеровского Запада. День выдался солнечным и по-весеннему тёплым. На съезд съехалось три с половиной тысячи делегатов от всех областей. Такое количество смогли разместить лишь во Дворце спорта. На сцене поставили длинную трибуну для президиума, которую опоясывало полотнище в виде георгиевской ленты. За президиумом во всю стену красное полотнище, на котором было написано: «Съезд депутатов всех уровней Юго-Востока Украины, АР Крым и Севастополя». От России на съезд прибыли представители четырёх граничащих областей, а также депутат Государственной думы Алексей Пушков и сенатор Михаил Маргелов.

Делегация от Луганска, в которую входил Носач, прибыла одной из первых, поэтому заняла места поближе к президиуму. Носач, надеясь выступить, набросал на листке тезисы своей речи, но съездом заправляли губернатор Харькова Добкин и мэр Кернес, они уже заранее знали: кто выступит и что скажет.

Со съезда Носач прибыл и ободрённый и вместе с тем несколько растерянный. Бодрило его то, что съезд не признал киевских путчистов и объявил, что власть на местах переходит к органам самоуправления, им же переподчинялась милиция. Нравился ему намеченный курс на сближение с Россией и ещё один пункт, в котором говорилось: «Рекомендуем населению самоорганизоваться для взаимодействия с правоохранительными органами на местах».

– Это что ж, мы теперь все под ментов ляжем? – гудел Жека.

– Нет, ровно наоборот, – терпеливо разъяснял Носач. – Милиция переходит в подчинение самоуправления, то есть нам, и мы с ней взаимодействуем. По этому пункту все наши дружины самообороны теперь приобретают легальный статус.

Смущало Носача лишь то, что съезд был скоротечен, скомкан, галопом проскакал за два часа и главный вопрос, который был на устах всех делегатов – объявление федеративной республики Юго-Востока, так и не был принят.

Уже по окончании съезда Носачу удалось пробиться к Добкину и на ходу задать вопрос о федерализации.

– Начало положено! – обнадёжил тот. – Остальное доработаем. Всему своё время… – спеша к выходу, говорил он.

– Нашли, кому дело доверить, – слушая рассказ Носача о съезде, морщился Кудин.

– Что не так? – хмурился Носач.

– Жиды… – находит простой аргумент Кудин.

– Ты, Кудин, брось эти антисемитские замашки! Нам сейчас только и осталось поделиться на русаков, хохлов, казаков да евреев… Тут у нас, на Донбассе, сто национальностей корни пустили, а ты предлагаешь всех разделить?..

– Да я разве делю кого… – смутился Кудин. – Для меня все равны. Я конкретно о харьковских добкиных-гопкиных… Сольют они нас…

– Поглядим… – сухо сказал Носач.

Всё впечатление от минувшего съезда было испорчено, и продолжать рассказ ему уже не хотелось.

Разочарование к Носачу пришло скоро, уже в следующие дни. Говорили, что сразу после съезда Добкин и Кернес поехали на поклон к олигарху Коломойскому. Вернувшись от него, Кернес тут же растерял свой воинственный запал и запел всем известную песенку: «Ребята, давайте жить дружно», а Добкин и вовсе подал в отставку.

– Купил Беня эту шалупонь с потрохами, – разочарованно вздыхал Носач, при этом почему-то вспоминал Кудина.

Уже скоро Добкин прибыл в Луганск, призвал народ разойтись по домам и признать киевскую власть. И здесь Носач, к дальнейшему своему стыду, потерял присущее ему самообладание и повёл себя подобно Кудину или Жеке. Он обозвал бывшего соратника неприличным словом и в подтверждение сказанному повесил ему на ухо порванный презерватив. Надежды решить всё законным путём рушились на глазах.

В Донецке и Луганске главы администраций, получив из Киева указания, уже забыли о выполнении решений харьковского съезда, часть областных депутатов разбежались, и принять какое-то легитимное решение стало невозможно.

Один лишь Крым не поддался ничьим посулам – держал свою линию.

Третьего марта весь день митинговали, а уже к вечеру пришли к общему мнению, что нужно избрать инициативную группу из пяти человек по подготовке к референдуму о федерации в составе Украины. Тут же на митинге, чтоб исправить положение, спешно избирали недостающих «народных депутатов». А пятого марта избрали «народного губернатора». Им стал Александр Харитонов, возглавлявший «Луганскую гвардию», но уже тринадцатого марта «народного губернатора» выкрала и вывезла в Киев СБУ.

Тридцатого марта намеченный референдум всё-таки состоялся. Свыше девяноста шести процентов опрошенных высказались за федеративное устройство. Признай это в Киеве – не было б никакой войны, и Донбасс остался б в составе Украины. Но вместо этого на Луганщину двинулись эшелоны с войсками. Народ забурлил пуще прежнего, и теперь уже, обновленный «народными депутатами», Областной Совет провозгласил Луганскую Народную Республику и призвал на референдум о выходе из Украины. В Луганске наметилось двоевластие: Областной Совет и подчиняющаяся Киеву администрация.

* * *

Весна две тысячи четырнадцатого года на Луганщине затягивалась – днём, несмотря на растущее солнце, всё ещё было зябко – дул холодный восточный ветер, по утрам, кроя прошлогоднюю стерню густой изморозью, стояли морозы, но на заре у реки уже дружно шумели кочующие на север свиристели. «Сви-ри-ри!.. Сви-ри-ри!..» – заглушая все звуки, верещали они. А днём опять солнце и ветер… Такая погода издавна зовётся у нас «мартовскими качелями». В эту пору, в ожидании близкого тепла, люди, выискивая добрые приметы, отмечают звонкий писк синиц под окнами, бойкое чивканье воробьёв под стрехами домов и чаще поглядывают в ярко заголубевшие небеса.

– Союзу ежей и ужей наше приветствие! – притормаживая у Каменнобродского блокпоста, весело кричит Жека.

Блокпост представлял собой баррикаду – уродливое сооружение, состоящее из беспорядочного нагромождения мусорных баков, покрышек, корней деревьев и всевозможной рухляди. Наверху развевался Андреевский флаг (другого, по-видимому, не нашлось). С баррикады приветливо машут нам ветхими двустволками Уж и Ёж. Из каких соображений они выбрали себе эти имена – непонятно. Уж небольшого роста, широк в плечах, издали выглядит почти квадратным. Ёж, напротив, худощав и очень высок, под два метра. Всем любопытным, кого интересовало это несоответствие выбранным позывным, объясняют просто: «Чтоб никто не догадался…»

– Я вот всё время думаю: что будет, если скрестить ежа и ужа? – высунувшись из машины, смеётся Жека.

– Дурак… – утратив на лице прежнюю доброжелательную мину, говорит Уж.

– Нет, ну что из этой селекции выйдет дурак – понятное дело… – скалится Жека. – Меня интересует внешний вид этого дурака. Сдаётся, что выглядеть он будет, как два метра колючей проволоки.

– Давай, свисти дальше, – усмехается Ёж. – Досвистелся, пока колесо спустило… Бог не Микишка, ему не подставишь кукишку…

– Бог свистунов метит, – подтверждает Уж. – Запаска хоть есть?..

Правое переднее колесо Жекиной копейки угодило в колдобину; машина заметно накренилась, и Жека на это купился. Запаски у него не было, поэтому, вылезая из машины и предвкушая неприятности, он в матерных выражениях характеризовал местные дороги и всю свою настоящую жизнь. Но уже через минуту, осмотрев колесо и не обнаружив в нём никаких изъянов, успокоился; прежняя весёлость вернулась к нему.

– Слышь, Сань, с ними щас не шути – самостийные Республики! Могут и в сам деле колесо проширнуть…

Днём раньше Камброд и Вергунка, не дожидаясь, чем окончится киевская заварушка, объявили о своём суверенитете и предусмотрительно на главных дорогах поставили баррикады.

– Ёж, верно говорю? Вы ж теперь здесь передовая погранзастава?

– Верно, – отвечал за Ежа Уж. – Сейчас ещё и таможенный сбор с тебя слупим!

– А заяву в ООН подали?

– Сегодня к вечеру примут.

– Тогда придётся платить… – подыгрывая Ужу, соглашается Жека. – А как там: гимн, флаг?..

– И гимн, и флаг, и гроши свои чеканим!

Ужа и Ежа я знаю давно ещё по Тепловозостроительному заводу. Они работали «на изделиях» в одном цеху с Жекой и Кудином. Со смены ходили на одну проходную, они в свой Камброд, мы – на Чеботовский поезд. Помнится, в одно время они были «героями» скандала, когда невесть зачем спёрли с завода железнодорожную рельсу. Как они сумели её унести – неведомо, но нашлись бдительные «товарищи», которые сумели их уличить и о краже донесли куда следует. На следующий день «несунов» вызвали в заводоуправление. Сам директор Сухов взялся за это дело.

– Кто сообщники? – строго спрашивал он.

– Сами несли…

– Рассказывайте мне тут… Сами… Сами вы б её и с места не сдвинули!

– Сдвинули…

– Ну, так вот, если тем же макаром сдвинете эту рельсу и принесёте туда, где лежала, ничего вам не будет, закроем дело…

Пришлось рельсу тащить назад. И из дома, как утверждал Уж, хоть и дорога шла под бугор, работа далась куда тяжелей.

– Всего день полежала дома, а веса набралась вдвое, – говорил он.

Взмокшие и усталые, пришли докладывать директору.

– В самом деле, без помощников припёрли? – обернувшись к начальнику цеха, спрашивал Сухов.

– Сами, – подтвердил тот.

– С таким успехом они и тепловоз укатить могут…

– Нашто нам тепловоз… – неуверенно возражал Ёж. – Тепловоз не рельса, в хозяйстве его не применишь…

– Ёж, а зачем вы с завода рельсу упёрли? – вспоминая тот давний случай, спрашиваю я.

– Так это… В тот день и спереть больше нечего было. А с пустыми руками домой – жены не поймут. Возомнят, что мы и на работе не были, – смеётся тот.

– Рельса для них – пропуск домой, – подмигивает мне Жека.

В этот день в центре Луганска, у областной администрации, «Молодая Гвардия» и «Луганская Гвардия» проводили митинг «За референдум». Из громкоговорителей до окраин Камброда доносились хриплые голоса выступающих.

– Пора… – захлопывая дверцу машины, сказал Жека. – Началось…

– Дуйте, – напутствовал Уж. – А то без вас там всё порешают.

– А вы глядите тут… бандерлогов нам в хвост не подпустите…

– Не боись, у нас не проскочат…

Доехать смогли лишь до Театральной площади, – дальше толпы народа. Расталкивая людей, протискиваемся к администрации.

В парке напротив областной администрации много больших палаток, как зелёных армейских, так и в цветах российского флага. Здесь представителями «Молодой Гвардии» и «Луганской Гвардии» собираются подписи за различные резолюции.

– …Если сегодня не будет провозглашена Луганская Республика, то Станично-Луганский юрт самостоятельно примет решение о выходе из состава Украины… – угадываем голос Носача.

– Товарищи, – хорошо поставленным голосом, какой бывает у административных работников с большим стажем, кричит в громкоговоритель женщина-оратор. – Не нужно решать кавалерийскими наскоками. Нам нужна федерализация. Проведём ещё один референдум, а для этого нужно передать наши требования законной администрации, а те в свою очередь…

– Хватит!.. – перебивая её, гудит толпа. – Уже относили им на подтирки… Пока эта администрация будет мусолить наши требования, бандерва маршем пойдёт по городу!..

– Нас не простят наши дети, если мы не доведём начатое до конца! Только мы можем здесь решать: как нам жить и с кем нам жить!.. – говорит новый оратор.

– Эшелоны с танками к станице Луганской подходят… Пока голосить будем, бандерва нас на траки намотает!..

– Любо Носачу! – вопят казаки. – Исторически мы являемся частью Войска Донского, – с тем и войдём в Россию, пока вы тут чухаться с референдумами будете!.

– Мы не одни, – с нами Донецк, Харьков, Крым… С нами Россия! – кричит представитель «Луганской Гвардии».

– Луганск – Крым – Россия! – подхватывает толпа.

– Россия! Россия! Россия!..

– Даёшь администрацию!..

У памятника Шевченко под лозунгом: «Украина по-над усе» собрался проплаченный проукраинский митинг – около двух сотен «майданщиков», которых охраняли многочисленные оцепления милиции. На него долго никто не обращал внимания, пока там не начали скандировать:

– Луганск – це Украина! Луганск – це Украина». Русские, геть з нашои земли! Слава Украине!..

Подобные кричалки не остались незамеченными. Я вижу, как в направлении «майданного» митинга, разгребая руками толпу, идёт атаман Ерохин; белая его папаха плавно плывёт в заданном направлении. Трибуну здесь заменяет высокий постамент памятника Шевченко. Добравшись до него, Ерохин просит слова, но его никто не замечает. Не дождавшись приглашения, он сам взбирается на «трибуну».

– От казаков Станично-Луганского юрта хочу сказать слово! – призывая к вниманию, кричит он.

– Геть, кремлёвский агент!.. – верещит в толпе какая-то баба.

Два крепких парня, наряженных «под хохлов» в вышиванки, с двух сторон вцепились в гимнастёрку Ерохина и, разодрав её надвое, сумели столкнуть атамана вниз. Кто-то ловко зафутболил упавшую под ноги папаху.

– Казаки-и!.. – падая, успел прокричать Ерохин.

Этого было достаточно. Разборки назревали давно. В один миг толпы народа, словно ожидавшие этот призыв, смели милицейские оцепления, погнали украинских «луганчан» через сквер, развеяли по дворам. Над памятником Шевченко взвился российский триколор.

– Луганск, вставай! Луганск, вставай! – скандировал народ и всё ближе подступал к областной администрации. Всюду российские: георгиевские, андреевские… флаги. Кто-то развернул огромный плакат: «За референдум». Перед входом в администрацию в два ряда стояло милицейское оцепление. Не выдержав людского напора, милиция, не скрывая улыбок, начала уходить.

– Милиция с народом! Милиция с народом! – восторженно скандируют вокруг.

Затрещали входные двери. Но не тут-то было! Внутри, сомкнув щиты, плотно перекрывает все лестничные проходы многочисленный отряд милиции особого назначения.

– Пацаны, уходите! Уходите!.. – кричат им с улицы.

– Вас в Киеве уже кинули, чего вы стоите?!.

Никакого ответа, лишь плотнее смыкаются щиты.

– Товарищи! – на высокой ноте звенит женское сопрано. – Мы не беспредельщики – всё должно быть в рамках закона!..

– Ну да – и власть поменять и законопослушными остаться… – гудят в толпе.

– Хочет и замуж выйти и девственницей остаться…

Кругломордый полковник с отвисшими бульдожьими щеками, в высокой фуражке с трезубом, прячась за рядами ОМОНа, поднёс к губам «матюгальник»:

– Если сию минуту не покинете помещение, прикажу стрелять!

Это лишь подхлестнуло толпу. Людская лава нахлынула на оцепление. Я не знал, где находится Носач, потерял из вида Жеку. Он должен был быть где-то здесь, рядом, но в толпе его не найти.

– Стрелять в народ? Хрен ты отсюда живым уйдёшь!.. – послышался знакомый голос.

В первых рядах началась потасовка с ОМОНом. Вдруг кто-то взлетел над толпой и по плечам ринулся в самую гущу ОМОНа.

– Кудин, не бей пацанов, они не виноваты!.. – угадал я крик Носача, но не было уже сил обернуться на его голос.

– Пацанов не трону… Полкана замочу…

Высокая фуражка с трезубом летит под ноги толпе. Без неё ещё минуту назад бравый полковник становится плешивым потешным толстячком. Один за другим поплыли над людскими головами отнятые щиты. Омоновцы без боя покидают лестничные проёмы, понуро идут на выход.

– Где «полкан»?! Дайте мне его!.. – орёт Кудин.

Но полковник ловко растворился в толпе, и теперь его не найти.

– Молодцы, молодцы! Милиция с народом! – ликует толпа, провожая обезоруженный ОМОН.

Народ растекается по этажам, а мне вдруг обручем стягивает грудь; жадно хватая ртом воздух, вдоль стены пробираюсь к выходу. Свежий весенний ветер наполняет лёгкие, кружит голову. С крыши администрации, под ликующие возгласы людей, падает мне под ноги украинский флаг. Едва не оступившись, поднимаю к синему мартовскому небу лицо – на крыше областной администрации уже взвивается флаг России, из многочисленных окон неизвестные, но вдруг ставшими в одночасье родными мне люди машут российскими триколорами.

– Рос-си-я! Рос-си-я! Рос-си-я! – восторженно скандирует многотысячная толпа.

«Началось!..» – радостно думаю я.

Ноги мои подкосились, и, чтоб не упасть, я сажусь на затоптанные холодные ступени. С обеих сторон меня обегают люди. Кто-то склонился надо мной.

– Вам плохо?

– Нет, теперь уже хорошо… – пытаюсь улыбнуться в ответ.

На невероятно низкой высоте, едва не цепляясь за крыши домов, включив форсаж, над площадью с диким рёвом проходят два украинских истребителя. Всех обдаёт горячим ветром, исходящим от реактивных моторов. От запредельного гула едва не вылетают ушные перепонки. Кто-то в панике шарахается к стене, другие, обхватив руками голову, приседают на месте.

– Что, испугались?! – разглаживая усы, смеётся бравый десантник. – Там такие ж ребята, как и мы – в народ стрелять не будут!

Опомнившись, люди приветственно вскидывают руки заходящим на новый круг истребителям, и никто ещё не знает, что спустя всего лишь пару месяцев эти же «сушки» будут пускать в людскую толпу ракеты, и ступени администрации, на которых они машут сейчас российскими флагами, будут залиты кровью.

* * *

На границе ужесточили режим перехода. Теперь всему мужскому населению России от 16 до 60 лет каким-то решением новой украинской власти проход запрещён. Этот запрет действует лишь для законопослушных граждан, кто по старой привычке готов следовать любому, исходящему от неважно каких властей предписанию. Те же, кому по каким-либо причинам обязательно нужно пройти, проходят. Не останавливает даже крик Блажеёнка:

– Стояты! Стриляты буду!..

– Ну-ну, рискни здоровьем – стрельни… – не оборачиваясь, отвечали ему наши парни, продолжая двигаться в нужном направлении.

С моим передвижением пока никаких проблем. С сыном Василием едем через мост на «девятке». Останавливаемся у шлагбаума, и, опережая Блажеёнка, говорю первым:

– Блажеёнок, ты меня хорошо знаешь?.. Так вот, перед нашим проездом шлагбаум должен быть открыт. Задача понятна? Вздумаешь что-то вякнуть – найдут под мостом…

Сейчас я и сам не знаю, смогу ли я при случае пришибить его, но Блажеёнок почему-то верит в такую для себя перспективу. Он ещё не знает, чем закончатся луганские события. Неведенье пугает его.

– Вы, если шо, тут ни ихалы… – просящим голосом говорит он.

– Если что?! – с вызовом переспрашивает Василий.

– Ну… – озадаченно пожимает тот плечами. – З нас же спрашуют… Ось, обицали плитами перекрыты дорогу у шлагбаума. Назад приидите, а проходу нема…

– Значит, через ваш балаган переедем, – кивая на пограничный модуль, обещает Василий.

На въезде в город от станицы Луганской машина ГАИ; трое офицеров патрульной службы, вальяжно привалившись спиной к машине, ждут свою жертву. Луганская милиция деморализована и на службу давно не выходит – это прикомандированные из западных областей Украины. Едва заметив российские номера, старший лейтенант отрывает зад от патрульной машины и, махая своей палочкой и дуя в свисток, бежит нам наперерез. Остановив машину, Василий приоткрывает окно.

– Приказ №… – скороговоркой говорит офицер. – Машины с российскими номерами, незаконно проникшие на территорию Украины, подлежат…

Ещё, быть может, пару дней назад, мы бы, ссылаясь на какие-нибудь свои непредвиденные обстоятельства, суля солидную мзду, умоляли б гаишника пропустить нас «в последний раз». Сейчас разговор иной:

– Нам ещё один пистолет нужен? – обернувшись ко мне, спрашивает Василь.

– В хозяйстве и пистолет пригодится… Только сдаётся мне, что у него там огурец… – усмехаюсь я.

– Сейчас проверим… – приоткрывая дверь, говорит Василий. – Старлей, хочешь, пистолет заберём?

Тот, озираясь на своих помощников, пятится от нашей машины.

– Сделай фокус, сдрысни с глаз.

– Мы ведь не сами… У нас приказ №… – тоном оправдывающегося школьника, неуверенно бормочет тот.

В один миг куда подевалась накопленная годами ментовская самоуверенность. Потухли глаза, и даже некогда величественная осанка испортилась, голова вошла в плечи, и спина непроизвольно сгорбилась.

– Вот и ладненько. На обратном пути увидите нашу машину, вон за тот ларёчек со своим «приказом» схоронитесь, – уже по-доброму советует Василий. – От греха. А то мало ли в каком настроении будем ехать…

* * *

…Нервы ни к чёрту. Вчера полдня собачились с Носачом. Носач по жизни оптимист, я – реалист…

– Ну и где твои три тысячи казаков, которые записались в ополчение?! – орал я в сердцах. – Не успели под Славинском стрельнуть, – попрятались кто куда. Только на бумаге и остались…

– Труха просеется – зерно останется, – не проявляя обиды, отвечал Носач.

А сегодня утром как ни в чём не бывало звонит, и слышу – голос весёлый:

– Выходи к таможне, я жду тебя!

– Случилось чего?

– Случилось…

– Что?

– Поедем – узнаешь!

Через четверть часа я уже, сидя рядом с Носачом и, наблюдая его загадочную улыбку, трясся на разбитой дороге.

– Куда? – наконец задаю вопрос.

– В Ольховую, на станцию…

– Что там?

– Кудин со своими людьми эшелон с танками блокировали…

* * *

Эшелон стоял на первом пути. Когда-то сюда прибывала известная нам «Муха», и на платформе перед ней шла бойкая торговля. Сейчас платформа обветшала, плиты во многих местах провалились, и из провалов, зараставших бурьяном и молодым клёном, уродливо торчала ржавая арматура.

Я бегло пересчитал платформы эшелона, на которых стояла закреплённая бронетехника, в основном танки и САУ. Их было более тридцати. Посреди эшелона вагон-теплушка для личного состава. Человек сорок солдат и полтора десятка офицеров, зябко горбясь, угрюмо наблюдали, как от эшелона отцепили и угнали невесть куда тепловоз, а около сотни молодых ребят-казаков таскали от старой маслобойни металлолом и им блокировали дальнейший проход эшелона. Какой-то парень, чьё лицо мне было знакомо ещё по тепловозостроительному заводу, пролазил под вагонами и резал тормозные шланги. Солдаты наблюдали за этим с равнодушной отрешённостью. Понурив головы, офицеры курили и не пытались ему помешать. Носач направился к ним.

– Кто старший? – В голосе Носача привычная властность.

Один из офицеров – подполковник, поднял голову, но не ответил.

– Вы знаете, что нынешняя киевская власть нелегитимна? – спросил Носач.

– Армия вне политики… – угрюмо ответил подполковник.

– Так почему же тогда вы подчиняетесь преступным политикам?

– Я не политик… Я выполняю приказ…

– Чей приказ?

Подполковник скомкал и бросил в сторону едва раскуренную сигарету. Шумно выдохнул, но ничего не ответил.

– Вы кому давали присягу? – не отступал от него Носач.

– Народу Украины…

– То есть вы давали присягу вот этим людям, против которых пригнали танки?

Носач обернулся и повёл руками по сторонам.

По привокзальной платформе в заломленной набекрень папахе идёт до боли знакомый мне человек. Я даже не сразу понял, что это Кудин. На какой-то миг мне вдруг почудилось, что это старый атаман Влас, выпрыгнув из древнего портрета, размашисто шагает навстречу мне. Приостановившись у сгрудившихся в кучку офицеров, Влас, грозно отмахивая перед ними своим чёрным от работы указательным пальцем, грозно чеканит каждое слово:

– Не одна б… отсюда не уедет! Даже не рыпайтесь…

Увидев меня, Кудин, словно прогоняя наваждение, тряхнул головой так, что едва не улетела его папаха. Бодро шагая навстречу мне, он со всего маха ткнулся лбом в мою грудь, как стальным обручами, обхватил меня своими руками.

– Саня!.. Санёчек… Атаман… – чуть слышно бухтел он. – Как рад я, что ты сейчас здесь…

Мне показалось, что на глазах Кудина в какой-то миг были слёзы, которые он, мотая головой, вытер о мою грудь. Может, и слёзы – в лицо ему дул пронзительный мартовский ветер.

– Кудин, я тоже рад… – смущённо бормотал я. – Ты уже и пистолетом успел обзавестись?..

– А, это… – поправил он кобуру. – Участковый в «аренду дал…» Сам-то ломанул участвовать… Закончится заваруха – верну… Санёчек… Атаман… Я знал, знал… Россия нас не оставит…

Я тоже обнял его, крепко, до хруста в суставах. Здесь, сейчас, стоя на этой полуразрушившейся платформе, я вдруг осознал, что я теперь для него не просто «Саня, Санёчек, атаман…». Я для него – Россия.

Из-за станционного здания показалась Светлана, огляделась округ, нашла нас глазами, идёт по разбитой платформе.

– Вон, Светлана идёт, несёт тебе что-то… – говорю Кудину.

Подошла, приветливо улыбнулась нам.

– Вот, Кудинушка, возьми телогрейку, озяб ведь… – сказала она, разворачивая свой свёрток.

– Ладно, ладно, иди… – приняв телогрейку, смущённо бормочет тот. – Иди, видишь тут… Иди…

Вздохнув, Светлана перекрестила его, пошла обратной дорогой.

– Хорошая бабочка у тебя… – глядя Светлане вслед, строго сказал Носач, который уже окончил свою беседу с военными.

Кудин кашлянул, ничего не ответил.

– Видишь, как она тебя нежно: «Кудинушка»…

– Ну да, не доставало ещё б добавить: «Змерз, мавпочка?» – смеётся тот.

– Дурак ты, Кудин. Любит она тебя, а ты…

– А что я?.. – с вызовом вскидывает тот голову. – Что я?..

– Ничего – дурак… – просто пояснил Носач.

– «Хорошая бабочка»… Ну, хорошая… Что мне теперь?.. – у Кудина нервно дёрнулась щека, и он сощурился.

– Я тебе вот что… Ты послухай меня, Кудин… Я тебе не как… – не находя подходящих слов, заговорил Носач. – Я тебе, как брату скажу… Сам видишь: не сейчас, так завтра кровь прольётся… Никто своего часу не знает… Нужно готовым быть… Сходи к Никодиму, – исповедуйся, причастись, – советует он.

– Что толку исповедоваться?.. Враньё всё… Ты думаешь, я сам не это?.. Знаю, если и гореть в огне, то только за одну Светку, только перед одной ей и виновен… А Никодим… Что Никодим?… Ну, сбрешу я ему… Тут же Натаху увижу, – и всё – забыл…

– Чужая жена – тесный колодец…

– Это ты про какой «колодец», Носач? – заинтересованно спросил Кудин.

– Из которого не напьёшься…

– Вон чего? А я думал…

– У тебя только от этом и думки…

– Носач, давай без Соломоновых притч. Вон пацаны тепловоз уже угоняют, а мы о бабах… Вы сейчас куда, к Болотову?

– К Болотову, потом к Мозговому, – ответил Носач

– Вот и славно, давай им мозги выноси… – Кудин попытался засмеяться, но на лице отобразилась лишь натужно деланая улыбка.

На прощанье он снова обнял меня, а Носача молча ткнул кулаком в плечо и, на ходу надевая принесённую Светланой телогрейку, вихляющей походкой пошёл от нас к железнодорожной платформе, споткнулся об арматуру, чуть не упал и не потерял папаху. Досадуя, оглянулся, поправил папаху и прокричал:

– Вот Саню я рад видеть! А ты, Носач… Ты меня пуще Никодима донял!..

* * *

В возможность войны не верил никто. Солдаты ВСУ были растеряны, деморализованы. В Марковке ребята из дружины самообороны без особых трудов отняли у прикомандированного полка две установки «Град» и беспрепятственно перегнали их через всю область в Луганск. Шедшие на усмирение мятежного Донбасса танковые колонны останавливали и разворачивали вспять вышедшие на дорогу селяне. Дороги перегораживали своими машинами. Подняв над собой иконы, люди не сходили с места.

– Вы чего сюда прётесь?! – кричали в толпе.

– Вас защищать… – смущённо отвечали военные.

– От кого защищать? От самих себя?!.

– Нас не нужно защищать!.. Валите отсюда на…

Первое время это имело воздействие – колонны прекращали движение. Потом колонны стали объезжать по полям скопление машин и людей. Ожесточение нарастало с каждым днём. Скоро колонны стали ехать через оставленные на дороге машины и наконец, не притормаживая, уже топтали и людей, и иконы.

Все вдруг поняли – это война.

* * *

На майском референдуме Станица дружно голосовала за «Республику». Люди наивно верили: стоит только сказать им своё слово – и Украина тут же оставит их всех в покое, разрешит жить своим сокровенным укладом. Но их никто не услышал, и продвигавшиеся с севера войска ВСУ уже расстреливали из дальнобойных орудий ближние к Станице хутора – Макаров и Валуйский. Народ зароптал. Можно было уже услышать, как какая-нибудь баба, таща по мосту через Донец свои скудные пожитки, всхлипывает:

– И зачем мы только голосовали за эту «Республику»?..

Но ей тут же отвечал рассудительный муж:

– А ты, дура, думаешь, если б не голосовала, то западенские черти сюда б не сунулись?..

Станишане, почуяв близкую опасность, начали свой исход. Те немногие, кто сумел сохранить в своей крови лихость своих дедов, ушли в ополчение, остальные, опасаясь расправы за свой референдум, потянулись кто в Луганск, кто к доступным российским границам, иные, надеясь переждать недобрую годину, хоронились у своих родных в захолустных хуторах.

* * *

По разбитому асфальту машина поднималась на крутую насыпь железнодорожного переезда, которую в станице Луганской издавна называли «Валом». Впереди, катя перед собой тачку, размашистым шагом шёл человек. Когда он с полуоборота оглянулся на нас, Носач, сидевший на переднем сиденье рядом с моим сыном Василием, воскликнул:

– О-о, на ловца и зверь! Это ведь Конь? Конь. Давненько его не видно. Вася, притормози…

Чтобы не останавливаться на крутом склоне, Василий, объехав Коня, поднялся на вал и остановился на железнодорожных путях, поезда здесь давно не ходят.

– Мы с Пашей когда-то в Митякинском «бурситете» учились, – поджидая поднимающегося на вал Коня, рассказывает Василий. – Ещё тогда на правой руке наколол он коня. С тех пор – Конь…

– Что же ты, Паша, запропал? – приоткрыв дверцу машины, спрашивает Носач подошедшего Коня. – Стоишь у меня первым в списке и ни гу-гу…

– А-а, сепараты… – почёсывая бороду, кривится в усмешке Конь. – Мордуетесь?.. Ты там это, Носач… Вычеркни меня, чтоб я не маячил в твоих талмудах… А то мало ли как пойдёт…

Некоторое время Носач с изумлением рассматривает Коня.

– Вы тут судомитесь, а я с февраля теплицы посадил, топил до самого тепла… – продолжал Конь. – Денег на это дело ввалил немерено. А теперь что? Куда это всё?.. Вот, дожился, в тачке к автостанции помидоры качу, хоть копейку выручить… Народ бежит, никому ничего не надо…

– Бандеровцы придут, – будешь их кормить, – ядовито советует Носач.

– А что, и буду! – неожиданно выкрикивает Конь. – Мне что эти, что те… Пофиг! Жить как-то надо…