Текст книги "За чертой"

Последний герой

– Ну что, Санько, пойдём завтра к Кердону на мельницу? – торжественно спрашивал дядька Сашка Герой. – Будешь мне пособлять.

Конечно, в помощниках, особенно таких, как я, дядька Сашка не нуждался, но это была единственная возможность показать мне мельницу. Детвору и праздных зевак Кердон к себе не пускал.

На бегущей через хутор речушке Токмачовке старый Кердон у своего дома сделал запруду. Соорудил большое деревянное колесо с лопастями, сочинил какие-то диковинные механизмы, приводящие в движения жернова. Регулируя их, Кердон мог на своей мельничке рушить просо и гречку, делать дерть и даже молоть муку. Мука на кердоновой мельнице из-за несовершенной очистки получалась грязновато-серого цвета, но так как обходилась она дёшево, её всё равно нахваливали.

Воды в речке было немного. Кердон с вечера перекрывал заслонку. За ночь собиралось небольшое озеро, которое при работе быстро уходило, поэтому, чтоб намолоть муки, к Кердону приходили пораньше, пока не израсходовалась вода, и механизмы попискивали весело, без натуги.

Чуть свет, сбивая ногами росу, я спешу с Героем на кердонову мельницу. Крепко ухватившись за поручень тачки, при неровной дороге повисая на нём и путаясь в ногах у дяди, я изо всех сил изображаю полезного помощника.

Сложен Герой был несуразно. Все части его тела были скроены неряшливо, вопреки всем анатомическим нормам. Огромная башка его, водружаясь на мощной короткой шее, всё время забегала вперёд туловища и, кажется, жила сама по себе, отдельно от остального тела. Ступни ног были несообразно велики и поэтому, чтоб не споткнуться, он при ходьбе выбрасывал их в разные стороны, от этого всё время покачивался и издали походил на медведя. Мощные руки его свисали чуть ли ни до колен, а пятернёй он легко мог обхватить трёхлитровую банку. Черты его лица были грубы, словно вылепил их не заботливый скульптор, а какой-то беспечный плотник по пьянке вытесал топором: квадратная, выступающая вперёд челюсть, большой, едва ни квадратный, рот, несоразмерно толстые губы; при этом нижняя губа под своей тяжестью заметно отвисала. Герой ничего не мог с ней поделать, рот его был постоянно полуоткрыт, от этого казалось, что он всё время усмехается или пытается что-то сказать.

«Неужели, когда вырасту, буду похож на него?..» – косясь на дядю, с ужасом думаю я.

– Я в матушку свою, Матрёну Ивановну, уродился. Она к вашей породе отношения не имеет, – словно угадывая мои мысли, успокаивает Герой.

На дворе у Кердона ещё никого нет. Сам хозяин занят зарядкой. Лёжа на деревянном настиле, покряхтывая, он толкает от груди двухпудовые гири.

– А чего он, лёжа?.. – шепчу я дяде.

– Лодырь, – не таясь, в полный голос объясняет Герой.

– А-а, Герой?.. – наконец закончив зарядку и опустив в стороны гири, тяжко выдыхает Кердон.

Сев на настил, он неспешно подтягивает ремни на деревянном протезе правой ноги.

– С чем пришёл?

– Муки смолим?..

– Смолим, – управившись с протезом, не торопясь поднимается на здоровую ногу Кердон. – Куда ж мы денемся…

Плоской деревянной лопаткой на длинной ручке он достаёт из старого закопчённого чугуна пожелтевший от времени свиной жир и щедро смазывает им дубовый подшипник на колесе и шестерни передаточного механизма.

– Щас запустим… – говорит не столько нам, как самому себе.

Из привезённого нами мешка пшеницы Кердон отбирает положенную за работу меру, относит её под навес и ссыпает в приготовленную для этого случая бочку, остальное одной рукой легко вкидывает в стоящий на высоких сваях деревянный ящик. Вытряхивает из мешка зерно. Выход из ящика перекрыт заслонкой, похожей на те, которыми перекрывают хода в дымоходе. Из-под ящика спускается к жерновам до блеска отполированный зерном деревянный жёлоб.

– А это что ещё такое?.. – наконец, заметив меня, строго спрашивал он.

– Племяш, пособлять пришёл… – отвечал Герой.

– Гляди, чтоб этого пособляльщика в жернова не затянуло, – ворчит Кердон, но меня не гонит.

Вот Кердон пускает воду – колесо начинает вращаться и приводит в движение все валы. Несмотря на обильную смазку, дубовый подшипник жалобно попискивает, а шестерни мерно клацают.

– Гляди, Санько, гляди!.. – наставляет Герой. – Подохнет Кердон – боле не встренешь такого…

Тут нужно сказать, что и сам Герой был не дурным мастером, и руки у него были прилажены там, где надо. По семейному наследию занимался он кузнечным делом. Для этого имел домашнюю кузню.

Отец Героя, Иван Тихонович, был старшим братом моего деда Василия. С давних времён мечтал Иван Тихонович открыть свою кузню, но до этого дела руки не доходили: три года германской войны, только домой явился, думал хозяйство поднять, тут ревкомы нагрянули в хутор, а он, по своей дурости, не захотел снять ни пагоны, ни «Георгии». Да ещё гонорился при этом: «Мне срамиться нечего – я Отечество сберегал!» Чего с таким нянчиться? Два латыша и китаец вывели смутьяна за хутор да и расстреляли в кучугурах. Но живуч оказался Иван Тихонович, приполз ночью домой. Выходили. И понеслось! С весны 1918 года в Донской армии. Опять не до хозяйства. И случилось так, что ехал его полк через родные края. Остановился состав на станции Чеботовка – до дома рукой подать. А ехать нельзя – впереди дорога разобрана. Когда починят никому не известно… И стало его от этой домашней близости так ломать, что и места себе не найдёт; залезет на крышу вагона, ищет глазами родные вербы. Наконец не утерпел, подошёл к есаулу Кудину.

– Ваш благородь, дозволь до дома сбегать, а то там уже и позабыли, какой я есть, не вгадают.

– Беги, – разрешает Кудин. – Только туда, и утром чтоб здесь.

А как домой без гостинца? Хоть чем-то, а нужно порадовать. А была в эшелоне, в одном из вагонов, походная кузня. Иван Тихонович частенько отводил там душу: то сбрую починит, то коней подкуёт. Знал он, что в этой кузне лежит без дела заваленная хламом запасная наковальня. За неё уж никто и не помнит. Разгрёб её и, чтоб не было наглядно, завернул в мешковину. Взял под руку, прикинул на вес, а там всего-навсего – центнер.

Идёт Иван Тихонович по перрону вальяжно, вразвалочку, как на прогулке, чтоб никто не заподозрил, что тяжесть он прёт – даже не кривится; есаулу Кудину при встрече честь отмахнул.

«Не заметил», – подумал Иван Тихонович.

«Всё-таки что-то спёр», – догадался Кудин, но тоже не подал вида о своей догадке – сам из таких…

Хорошо хоть до дома недалеко, всего девять вёрст – дотопал Иван Тихонович по-молодецки. Так и прижилась в доме та наковальня.

Докатила гражданская война Иван Тихоновича аж до Новороссийска. Мог бы и дальше катиться, да дома наковальня ждала. Остался. Получил лагерный срок за свои геройства, но через пять лет вышел по амнистии. Приехал домой и наконец-то взялся за дело. Бывало, кто-нибудь спросит: «За что отбывал срок, Иван Тихонович?» А он честно ответит: «За неподчинение решению ревкома. Те приговорили мне сдохнуть, а я не схотел…» Скоро отстроил он кузню, только наладилась жизнь – коллективизация. Вот и уполномоченные на пороге.

– За что ж вы меня кулачите?

– Буржуй – кузницу имеешь.

– Какой же, в чертях, я буржуй, если в своей кузне на весь хутор батрачу?

– Вступай вместе с кузней в колхоз, а то отправим, куда Макар телят не гонял!

Там, где «Макар телят не гонял», он уже побывал. Кому ж охота за Урал путешествовать. Вступил. С тех пор и работал за трудодни в своей кузне. Герой с малечку был при нём, всё ремесло постиг.

* * *

Мой двоюродный дядька Сашка – последний выживший из экипажа печально известной атомной подлодки К-19, которую он по старой памяти называл «Хиросимой», видимо, поэтому и прилипло к нему новое имя: «Последний Герой». В чём, собственно, его геройство – никто в хуторе не знал. В одно время я пытался его разговорить, но дядя в таких случаях привычно поправлял бескозырку, хмурился и веско повторял известную фразу:

– Военная тайна. Я подписку дал на сто лет. Вот через сто лет явишься – я тебе всё как есть выложу.

После тяжёлой контузии был он заметно странен или, как говорили в хуторе, чудаковат. Чудинка его с годами становилась всё явственней. И однажды жена его, тётка Наташка, собрав в узел вещи и, забрав их единственную дочь Светку, с которой мы крепко дружили в детстве, съехала с ней в станицу Луганскую к своим престарелым родителя. Герой остался один, но бодрости духа не терял и даже вёл кой-какое хозяйство. Всякой живности, обитающей в его дворе, он, не тая своих политических пристрастий, давал соответствующие имена. Так, поросёнка он звал Жириком, а кобеля называл Звиганом. Сложнее было с коровой, которая досталась ему в наследство от матери. Пока корова была резва и норовиста, он в память о своём боевом корабле звал её Хиросимой, а когда она постарела, охромела, потеряла рог и две дойки, Герой нежно стал называть её Хакомадой.

Иван Тихонович умер еще тогда, когда Герой служил на своей «Херосиме», и колхозная кузня с тех пор стояла пустой. Зынченко не раз кликал вернувшегося Героя принять кузню, но у того вдруг проснулась единоличная жилка. В своём сарае слепил он горн, из телячьей шкуры сшил меха и на манер покойного бати спёр из колхозной кузни известную наковальню.

Скоро дядя разжёг горн, и когда он мехами раздувал угли, из трубы неровными струями стал подпригивать дымок, а над хутором поплыли всеми забытые звуки:

– «Тум-динь, тум-динь-дзинь».

Бегу путаться у него под ногами.

«Тум», – бьёт молоток по раскалённому мягкому железу. «Дзинь», – опускается на наковальню. «Тум-тум…» – и железо на глазах приобретает новые формы.

Пошло у Героя дело не хуже, чем у Кердона.

Зынченко знал, кто упёр наковальню, но репрессировать Героя не стал, у него на такой случай свой подход к людям:

– Здорово, Герой! – подъехав на мерине, окликал он.

– Здорово… – ожидая быть уличённым в краже, напряжённо отвечает тот.

– Я от дывлюсь, ты вись в батьку, железо тебе слухается… – разглядывая наковальню, заходит издалека Зынченко.

– Ну… – довольно пыхтит Герой.

– Треба клевци на бороны оттянуть. А я пшенички тоби подкину…

– Оттяну, – обещает Герой и тут же берётся за работу.

И снова: «Тум-дзинь, тум-дзинь-динь…»

– Учись, Санько, покуда живой, – наставляет Герой. – Подохну – некому будет в хуторе ни навесы к воротам приладить, ни кочергу сделать, ни бороны наладить…

* * *

– Так, атаман, завтрева с утра идёшь со мной… – как о деле решённом и не подлежащем обсуждению, сообщил мне Герой.

– И куда ж это мы с тобой двинем? – привычный к его чудачествам, усмехаюсь в ответ.

– Не скалься – дело серьёзное.

Герой строго смотрит в моё лицо.

– К Васятке идём, свататься… – наконец сообщает он.

– Свататься – это дело! А ты у самой Васятки хоть спрашивал?..

– А чего у ей спрашивать, – не её ж будем сватать…

– Кого?.. – начинаю теряться я.

– Понятно – Натаху!..

С минуту я внимательно осматриваю Героя.

– Што не так?

– Когда твоя «Хиросима» на дно падала, ты случаем не на самом реакторе сидел?

Не церемонясь, снимаю с Героя его затёртую бескозырку; внутри расплывшаяся от времени запись химическим карандашом: «4-й отсек…»

– Четвёртый отсек далеко от реактора?

– Это военная тайна, тебе её знать не положено… – забрав бескозырку и лихо водрузив её на затылок, знакомо отвечает Герой.

– Стало быть, не далеко – крепко тебя тряхануло…

– Ну, так што, идёшь со мной? – грозно уточняет Герой.

– Иду. Куда ж деваться… А то там бабы ещё отлупасят тебя…

Чтоб не случилось конфуза, вечером я сбегал к Натахе, предупредил её и Васятку:

– Завтра с утра запирайтесь и никому не открывайте.

– А что за переполох? Мамай, что ль, придёт? – спрашивает тётка Васятка.

– Хуже. Мой Герой надумал идти свататься к вам.

– Тю-ю – напужал! Нужно ворота настежь раскинуть, чтоб мимо не проскочил, – смеётся та.

– Да он не тебя сватать будет!

– Кого ж? Натаху, что ль?

– Натаху.

– Ну и нехай забирает дуру – хлебнёт лиха! «Хиросима» за праздник ему покажется.

– Я согласная, Сань! Хоть по нём породнимся с тобой. Из глаз Натахи сыплются черти. – Буду тебе тётенькой…

– Как знаете – можете хихикать. Я вас предупредил… – угрюмо говорю я. – Завтра приду с Героем, чтоб он не учудил здесь чего…

– Это верно, сопроводи, – смеётся тётка Васятка. – В наш коллектив ему одному небезопасно…

Утром идём с Героем к Натахе. К этому делу он принарядился, выстирал вылинявшую тельняшку, отчистил от многолетних посторонних наслоений бескозырку и порядочно поношенный бушлат; в два ряда сияют начищенные до блеска пуговицы с якорями; даже туфли подчернил мазутом.

– Ну, как я?! – подёрнув плечами, спрашивает Герой.

– От твоего бушлата за гектар гарью прёт… – морщась, говорю я.

– Это чтоб моль не брала, – усмехается тот.

– В кузне на трубу, что ль, вывешиваешь?

– Зачем на тубу?..

– «Чтоб моль не жрала…» – передразниваю я. – Идёшь свататься, а от самого, как от цыгана, дымом несёт.

– У меня печь поддымливает…

– «Поддымливает…» Гляди, угоришь…

Я уже не рад, что ввязался в эту авантюру, ищу повод, чтоб разругаться с Героем и умотать к дому.

– Не угорю… – нескоро отвечает Герой. – Я привычный. Принюхался – меня этим не уморишь…

Подойдя к Натахиному дому, озираюсь по сторонам, неохота, чтоб кто-то нас видел – будут потом смеяться. Хорошо хоть туман – издали нас не рассмотришь. Ворота у тётки Васятки и в самом деле распахнуты. Ещё раз осмотревшись, не заметив никого постороннего, закрываю за собой ворота и все калитки, следую за Героем.

– Все живы-здоровы? – войдя в дом, интересуется он.

– Слава богу! – радушно отзывается Васятка.

– Я вот чего… – Раздумывая, Герой замялся и начал покручивать на башке бескозырку.

– Да ты присаживайся к столу, – выручает Васятка. – Чего его в проходе топтаться.

– То верно… – соглашается Герой и садится сбоку стола, так, чтоб видеть всю комнату и присутствующих.

– А ты, Саня, чего толчёшься, в дверях застрял? – Живо к столу! – командует тётка Васятка.

– Я тут постою…

– Нечего в проходе огинаться! У меня девка на выдаче – никто не возьмёт!..

– Возьму! – наконец, осмелев, рявкает Герой.

– Надоть нам выпить, – неожиданно предлагает тётка Васятка. – А то для такого сурьёзного разговору мы дюже тверёзые.

Тут же на столе появляется известный с давних времён пузатый графинчик, Натаха ставит тарелку с загодя нарезанным салом, подвигает чашку с помидорами и огурцами; достаёт из холодильника солёные грибы и празднично пахнущий печёными грушами узвар. Самогон разлили по стопкам, выпили не чокаясь, молча, как на поминах.

– Непорядок, – сказала Васятка и тут же налила по второй. – По одной пить – одному жить, – пояснила она.

С этим Герой согласился и, уже благостно раскланиваясь, выпил. Не успели закусить – Васятка наливает по третьей.

– Бог любит троицу, – сказала она, подвигая Герою стопку.

Чтоб не обидеть хозяев, Герой выпил и даже впервые занюхал кусочком сала. Выдохнув, он, было, собрался развить свою прежнюю мысль, но Васятка уже наливала очередную.

– Чтоб нечистая сила с пути не сбила! – провозгласила она, и четвёртую выпила первой, что с ней случалось крайне редко.

«Вот это верно! – думаю я. – Ещё пару стопок, и он забудет, зачем приходил».

Но Герой оказался крепок. Четвёртая его не только не сломила, но и придала уверенности в заданной цели.

– К делу! – окончательно осмелев, твёрдо произнёс он и перевернул вверх дном порожнюю стопку. – С этим попожжа…

– Натаха, пойдёшь за меня? – грозно спросил Герой.

Не успела Натаха согласиться, как вмешалась Васятка:

– Может, меня возьмёшь? – предложила она. – Я ишо хочь куда!..

– Нет! – твёрдо отвечал Герой. – Натаху возьму!

– Нашто она тебе, баломошная, – меня бери. Я покладистая – сладимся, – не унимается Васятка.

– Натаху! – сжав в кулак чёрные, потрескавшиеся от работы пальцы, Герой, как конским копытом бьёт по столу так, что, подпрыгнув, жалобно задребезжал пузатый графинчик, и из эмалированной чашки дружно прянули и поскакали в разные стороны помидоры, а перевёрнутая до этого стопка стала донышком вниз. – Натаху! Она наследника мне родит, я ему хату отпишу.

– Тю на тебя, Герой! У тебя ж Светка наследник – ей отписуй.

– Светка замуж ушла, фамилию потеряла, какой с ей наследник. Мне фамилию сохранить нужно.

– Что ж ты свою Наташку-то отпустил, она б тебе и накашляла наследников.

– Наташка бракованная, – неожиданно заявляет Герой. – От ей одни девки родятся. Она уже после меня, от другого, двоих родила – все девки.

– Ах, вон оно что! Тогда всё верно, – соглашается с ним Васятка. – Тогда дело за Натахой. Вместе с домом Хакомаду отдашь? – уточнила она.

– Для Натахи ничего не пожалею. И дом, и Хакомаду – всё отпишу.

– Соглашайся, Натаха! – войдя в игру, весело подмигиваю я.

– За тобой слово! – смотрит на Натаху Герой.

– Дядь Сань, – наконец вступает в разговор и Натаха. – Ты ж меня знаешь, мне замуж давно невтерпёж, готова хоть кажен день… Но обманывать тебя не хочу. Ты вот добрый, дядь Сань, и Хакомаду, и хату отписать готов. А кому она достанется хата твоя, когда я третий день как беременна?

– Как, беременна?!. – привставая, воскликнул, не ожидавший такого поворота, Герой.

– Кабы загодя знать, что хата, Хакомада… А так… Не удержалась…

– От кого?! – грозно, как на жену, посмотрел Герой на Натаху и зачем-то размял свои пальцы.

Натаха, не дожидаясь общего тоста, налила себе стопку, выпила, замотала головой так, что кудри свалились на глаза.

– Саня вон наседает и наседает, – неожиданно кивает она на меня. – А я ж не железная… Он вот и вчера тут был… Спроси у него.

– Был-был, – подтверждает Васятка. – Еле выпроводила!

Такого оборота даже я, способный на всякие шутки-каверзы, не ожидал и оттого, поперхнувшись огурцом, кашлял до слёз.

Герой поднялся со своего места, с минуту грозно смотрел на меня, потом на Натаху и вновь на меня. Не прощаясь, он твёрдо протопал к выходу и, прежде чем уйти, ещё раз окинул меня долгим суровым взглядом.

Прокашлявшись и утерев слёзы, только теперь замечаю, как трясётся в хохоте Натаха, весело мотает головой тётка Васятка.

– Ну и дура ж ты, Натаха!.. Я ж вас вчера предупредил, чтоб запирались, а вы… Ржёте теперь, как лошади… – в сердцах говорю я, и тоже, не прощаясь, иду вслед за Героем.

После этого случая дядя так на меня осерчал, что не здоровался со мной целый день. И даже утром следующего дня, когда я пришёл к нему по какому-то делу, хоть и здоровался, но уже не так приветливо, как прежде.

После неудачного сватовства жизнь Героя стала утрачивать свой прежний сокровенный смысл. Потерявшая его фамилию дочь Светлана звала его к себе, в станицу Луганскую, и он всё чаще склонялся к мысли: «Пора прибиваться к берегу».

Жирика он продал, Звиган, сорвавшись с цепи, прибился к собачьей свадьбе. Домой пришёл через неделю, погрызенный другими собаками, отказался от еды, слёг и вскоре подох. Держала Героя одна Хакомада.

– Определил бы ты, дядя, куда-либо свою коровёнку, – советую я. – Молока от неё всё равно какой уж год не видишь.

– Какое ж с неё молоко, когда у ей одна дойка осталась.

– Куда ж остальные делись?

– Сглазили… – просто объясняет Герой.

– Сдал бы ты её на мясо, и все дела…

Сдвинув брови, Герой смотрит на меня долгим тяжёлым взглядом.

– Живодёрам не отдам, – твёрдо говорит он. – Это память по матушке. Как жанился – дарила.

– А матушке Матрёне Ивановне, на её свадьбу небось Параскева дарила… – вспоминаю свою прабабку.

– Не отдам живодёрам! Скоко хошь смейся…

После минуты раздумий Герой вдруг оживает:

– Слухай, племяха, забирай Хакомаду за литру, – предлагает он.

– Да ну, зачем она мне, – машу я рукой.

– Ну, даром бери, коль литра для дяди жалко.

– И даром не надо.

– А давай, я тебе литру поставлю – и забирай!

– Да не нужна мне твоя Хакомада! – начинаю я злиться.

Герой обиженно вздыхает и молча уходит к себе.

Звоню знакомым мясникам, объясняю ситуацию.

– Да видели мы её, – отвечают. – Там ведь и мяса нет – одни мослы.

– Это понятно, – соглашаюсь я. – Дядя вам за копейки её отдаст. Только есть одно препятствие – он у меня маленько чудноватый, на убой не продаст. Говорите, что берёте на племя…

* * *

Осенью четырнадцатого года приехал ко мне по ранению мой старый товарищ Андрей, которого весной я переводил через линию в ополчение. Усевшись на затянутой виноградом веранде, мы пили водку, вспоминали Новосветловку, Луганск и Станицу. Вдруг я услышал по двору знакомые шаги.

– Это дядя, – уверенно сообщил я своему товарищу.

И верно. Покряхтывая, на веранду взошёл Герой. Из карманов бушлата одну за другой достал две бутылки.

– Так, закуси тут хватит… – осмотрев стол и двигая к себе стул, произнёс он.

– Сегодня праздник какой?

– Отчаливаю завтра. Попрощаться пришёл.

– Хакомаду в дом престарелых определил?

– В хорошие руки отдал… – произнёс он довольно и, не дожидаясь, пока предложат, по-хозяйски налил полстакана.

– К Светке?

– Давно выглядает… – выпил, мотает головой.

Подсовываю закуску.

– Весь день не жрамши… – говорит Герой и налегает на подтаявший холодец.

– Завтра чуть свет переведу тебя по своим тропам, – обещаю я.

Герой аж поперхнулся от такого предложения.

– Переводильщик… – презрительно мотает он головой. – Я за полвека до тебя натоптал те тропы. Не заблудюсь…

– Там, дядь Сань, бандерва блокпостов понаставила… – оправдываясь, говорю я. – Нужно по балке Солёным ручьём идти…

– Напужал… – разливая по стопкам, уже примиряюще произносит Герой.

– Да смотри там… – начинаю осторожно подбирать слова. – Не шибко там бузи, на хохляндии…

– Что?! – взрывается тут же Герой. – На какой ещё там «хохляндии»? Ты, сопляк, и досе не знаешь, что станица Луганская испокон века войско Донское?.. А ишо атаман…

Ополченец Андрей, не ведая, что подобный тон Героя – обычная дружеская беседа, попытался пошутить на эту тему, но я его быстро остановил.

– Лучше помалкивай, Андрюха, – посоветовал я. – Дядя у меня – человек простой, в тонкостях твоих острот разбираться не станет, врежет по уху, и твои прежние ранения покажутся шуткой.

– У меня в двору два костра караичевых жердей, – сухие, как звон. Забери, – приказывает Герой.

– На что они мне? У меня газ…

– Забери! Газ у него… – Герой недовольно сопит. – Кончится газ, что тогда? Там дров на две зимы…

– Заберу, – чтоб не припираться, обещаю я.

– Наковальню забери, – даёт он следующее распоряжение. – Завтра ж забери, а то упрут…

– Да кому она?.. И на что?..

– Положить – не положат, а упереть найдут на чего. Сдадут на чермет – и прощай…

– Заберу… – обнадёживаю его.

В сумерках, когда вечерняя заря уже, догорая, бледнела и таяла за Деркульской горой, заметно отяжелевший после выпитого Герой, словно брёвна, положил нам на плечи свои руки и, подобно призывно трубящему в ночи быку, взревел свою давнюю песню, так, что, поджавши хвосты, с ужасом залаяли собаки на другом берегу:

 
Последний нонешний денёчек
Гуляю с вами я, друзья,
А завтра утром, чуть светочек,
Заплачет вся моя родня…
 

– К Пасхе заявлюсь, – пообещал он, прощаясь. – Могилки своим поправим. Жди…

На Пасху Герой не пришёл, не появился он и на Радоницу. Лишь через год узнал я от своих знакомых, уехавших из Станицы, что уже в первый же день своего пребывания там он подрался с отморозками из нацбатов.

– Он же чудной, сам прицепился к ним, – говорили знакомые. – Стал им рассказывать, что есть станица Луганская и кто они на этой земле…

Молодые здоровые пьяные полудурки четверть часа молотили Героя ногами так, что, когда привезли в больницу, Людка Зынченко с трудом опознала его, но помочь уж ничем не могла.